Кузнецова Агния Александровна 1 страница

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

КАПИТАНЫ

 22

Людмила Сергеевна с тревогой думала об Алле, хотя и не подозревала о ее вечернем провожатом. Оставаясь в детском доме, Алла все меньше проявляла интереса к его жизни, у нее прорывалось пренебрежительное ко всему отношение. Конечно, она старше других ребят, конечно, у нее новая среда в техникуме, новые интересы, но слишком легко и поспешно Алла отрекалась от того, что совсем недавно было ее жизнью. Было ли? Или увлеченно занималась она всем этим только потому, что стояла на виду, главенствовала? И прежде прорывались у нее нотки превосходства, пренебрежительного старшинства. Прежде были нотки, теперь это становилось линией поведения. Раньше не происходило в детдоме ничего, в чем бы Алла не участвовала, о чем бы не знала. Теперь она не участвовала ни в чем, ничем не интересовалась, а если ее привлекали, со скучающим видом ожидала, когда, все кончится. Совет отряда, бессменной председательницей которого она была полтора года, захирел, а дела достаточно... Один Белоус чего стоит!

Как и у многих, отец Валерия погиб на войне. Солдатской пенсии, которую получала мать на Валерия, и ее зарплаты уборщицы не хватало, но кое-как, от лета до лета, когда появлялись овощи, перебивались. Окаменевшая землю засуха сорок шестого лишила единственного подспорья – огородной зелени. Пошли на толкучку остатки и без того небогатого имущества, но это поддержало ненадолго. Как всегда в трудное время, с необыкновенной быстротой расплодилось крикливое, увертливое племя спекулянтов, цены на базаре взвились так, что к продуктам не подступиться. А Валерик рос, ему нужны были и сахар и масло... Спасал пайковый хлеб. Недоедая, мать выкраивала буханку и несла на базар, чтобы продать из-под полы и купить что-нибудь на приварок. Торговля хлебом в ту пору строго преследовалась. Мать Валерия задержали вместе с группой крупных спекулянтов и осудили на пять лет.

Валерий остался один в пустой комнате. Все, что можно, было уже продано, а есть нужно было каждый день. Соседки жалели мальчишку, изредка прикармливали – давали то тарелку супа, то несколько картофелин. Однако у каждой была своя семья, свои заботы, и Валерий забыл, что значит есть досыта. В садах зрели яблоки, груши. После ночных набегов с ребятами на чужой сад Валерий ходил со вздувшимся животом, но оставался голодным: яблоки не хлеб – от них сыт не будешь. Да и удавались такие набеги не часто – хозяева сторожили сами или держали в садах злых, горластых кобелей.

Валерий начал промышлять на базаре. По неопытности, еды ему удавалось добыть мало, зато часто попадало от разъяренных торговок. Здесь он сблизился с такими же безнадзорными ребятами и получил кличку «Валет». Новые приятели смеялись над неловкостью и наивностью, с которой Валерий выпрашивал или воровал съестное: они признавали только добывание «шайбочек», то есть кражу денег.

Настоящим вором Валерий стать не успел: милиция приметила замурзанного начинающего блатного; его забрали в детприемник, оттуда отправили в детский дом. Здесь он сразу же стал правой рукой, есаулом, подручным, кем угодно, у Ромки Кунина.

...Ах, какое время было! Что этот Ромка вытворял! Самый старший, самый сильный, никого не боялся и не слушался. Да и кого слушать, кого бояться? Одни малыши, ни пионерской организации, ни воспитателей... А ему уже пятнадцать, здоровенный парень. Курил не таясь, малышей гонял за папиросами, даже водкой от него иногда пахло... Случалось, уходил и дня два не показывался вовсе.

А в тот раз, когда принес кучу пряников, конфет и раздавал малышам, как барин дворне... Украл, конечно, – где же иначе взять?! Те, глупенькие, радовались, ели... А она – тоже хороша! – совсем потеряла голову: вырывала у них, бросала на землю, топтала и кричала что-то про воровскую «малину», про жуликов... Вот тоже умна была!.. Ушла к себе, металась по комнате, чуть криком не кричала: как же быть? что делать?! А тут со двора свист, камни в окно... Прямо бунт самый настоящий... Это он подбил ребятню, Ромка. Еще немного – и всё бы разгромили. Не помня себя выбежала во двор, к ним, закричала:

– В меня целили? Ну вот я, бросайте! У кого камни есть? У тебя, у тебя?..

Только этим и остановила. Не бросили. А могли и бросить. Ох, как она боялась, что бросят!.. Обошлось. Ромка в дом ворованного больше не приносил, но и ее только что терпел.

– Вы не старайтесь больно-то, – говорил он, – все одно я тут жить не буду...

Сколько раз пыталась объяснить ему, что он катится по наклонной плоскости и в конце концов пропадет. Он, пренебрежительно усмехаясь, выслушивал, и все оставалось как было. После поножовщины на Стрелке, когда Людмилу Сер­геевну вызывали в милицию для опознания ее воспитанника Кунина, она в несчетный раз попыталась пробудить разум Ромки, нарисовала его будущее, если он не исправится: суд, тюрьма, какой-нибудь исправительно-трудовой лагерь... Ромка угрюмо слушал, потом сказал:

– Ничего вы со мной не сделаете! Отправьте лучше в колонию... А тут дела не будет.

То же самое еще раньше ей советовали и в гороно и в милиции, но Людмила Сергеевна не соглашалась. Ей было жаль этого полуюношу с тонким лицом, непреклонным характером и, как ей хотелось думать, хорошими задатками. Должно быть, Ромка и сам понимал, на какую дорогу он становился, но не мог оторваться от темной компании за стенами дома. А у нее не было ни сил, ни умения оградить его от дурных знакомств, от самого себя. И она сдалась. Единственное, на чем настояла, – чтобы ехал сам, а не с сопровождающим, как отправляют преступников. В милиции над нею посмеялись, предсказывая, что поехать-то он поедет, только совсем в другую сторону. Но Людмила Сергеевна уловила, как поражен был Ромка ее предложением, как оно польстило его самолюбию, и ей так хотелось верить его обещанию...

Она купила ему билет, дала – из своих – денег на дорогу и проводила на вокзал. До отхода поезда стояли под дождем на открытой платформе. Оба молчали. Ромка время от времени зябко поводил шеей от затекающих за воротник холодных струек и говорил, глядя в землю:

– Вы идите, чего вам мокнуть?

– Ничего, я подожду, – отвечала Людмила Сергеевна.

Глухо, будто под мокрым мешком, брякнул второй звонок. Людмила Сергеевна протянула Ромке, как взрослому, руку и сказала:

– До свиданья. Я верю, что ты станешь хорошим чело­веком.

Он искоса посмотрел на нее и полез в вагон. Поезд ушел. Людмила Сергеевна стояла на платформе и смотрела ему вслед, пока перронный контролер не предложил ей уйти.

Из колонии пришло официальное извещение, что Кунин прибыл. Потом год – ни весточки, ни звука. И вдруг пришло письмо. Ромка продолжал жить в колонии, начал опять учить­ся и играл в духовом оркестре на баритоне, что нравилось ему больше всего. Он вспоминал свои подвиги в детдоме и, хотя теперь уже было поздно, просил прощения... С тех пор он пи­сал каждые два-три месяца, сообщая не только названия попурри, разученных духовым оркестром, но и отметки. Ромкины письма хранились в коробочке, где самое ценное: метрики девочек, мужнина орденская книжка и облигации займов...

Ромка – характер! Такие или ломаются и гибнут совсем, или выпрямляются и становятся настоящими людьми. Валерий, как вьюн, ускользал между пальцами. Он никогда не решался на открытое сопротивление, но, делая вид, что подчиняется, не подчинялся; обещая что-либо сделать, не делал ничего.

После отъезда Кунина Валерий, потеряв вожака и заводилу, на некоторое время притих. Потом попытался сам стать вожаком. В это время уже был создан пионерский отряд, появились ребята постарше, и с него быстро сбили спесь. Однако почти все дурное, проникавшее в детдом с улицы, шло через него... Он первый завязал знакомство с блатными голу­бятниками, привел их в детдом. Он потихоньку курил, подбирая на улице «бычки» – окурки. Он отлынивал от работы при малейшей возможности и с радостью поддерживал всякую «бузу», как называл проявления недовольства.

Призванный к ответу на совет отряда или к Людмиле Сергеевне, Валерий протестовал, врал и всячески отпирался, а будучи уличен, соглашался со всем, с необыкновенной легкостью и щедростью давал обещания, которых потом не выполнял. Он взял на себя роль добровольного шута и старался смешить других, издевался над теми, кто был слабее его, но не затрагивал сильных. Учился он через пень-колоду, дневник его не знал ни одной пятерки, зато тройки были в изобилии, случались и двойки.

Все методы, все средства были испытаны, и ни одно не дало нужных результатов. Валерий юлил, каялся, врал и не менялся. Не бить же его, в самом деле! Выведенные из терпения ребята не раз грозили «дать ему жизни», и Людмила Сергеевна всерьез опасалась, что они вот-вот потихоньку отдубасят Валерия.

Людмила Сергеевна решила еще раз поставить вопрос о нем на сборе. Сбор все равно был необходим, чтобы заменить Аллу в совете отряда.

Яша огласил повестку дня: избрание председателя совета и о Валерии Белоусе. Все немедленно оглянулись и посмотрели на Валерия. Тот выразил на лице полное равнодушие и бесстрашие, однако притих и перестал «выжимать сало» – двигаться по скамейке и теснить соседей.

Людмила Сергеевна объяснила, что теперь, когда Алла занимается в техникуме, нагрузка у нее большая, она не может уделять совету достаточно внимания, и работа от этого страдает, поэтому она предлагает Аллу освободить и избрать другого председателя.

Алла сидела в президиуме и с деланным безразличием смотрела в окно. Ей было жалко, что она уже не будет главной среди ребят, ее слово – самым авторитетным, и вместе с тем радовалась: пора развязаться с детскими нагрузками; в конце концов, она уже взрослая, незачем ей путаться среди малышей, у нее дела поважнее.

– Митю Ершова! – закричало несколько голосов.

– Яшу Брука!

– Киру! – крикнула Сима.

– Хватит девчонок!

– Нет, не хватит! У девочек дисциплина лучше!

– Зато авторитета нет!

– Хватит для вас авторитета!

– Митю!

Яша поднял руку и, когда ребята стихли, объявил, что записаны три кандидатуры: Митя Ершов, Кира Рожкова и он, Яша Брук.

– Только меня не надо, ребята, – сказал Яша. – Я делаю самоотвод, потому что не гожусь.

– Почему это самоотвод? Мы сами знаем, кто годится, кто нет!

Тарас Горовец поднял руку:

– Про Яшу ничего не скажешь – он и авторитетный и, мабуть, культурнее всех. Вот только он слишком добрый, ему всех жалко... А лодырей жалеть нечего! Председатель должен быть – во! – Тарас сжал кулак и потряс им перед воображаемым лодырем.

– Что ж ему, драться, что ли? – иронически спросила Сима.

– Не драться, а требовать дисциплину. Поэтому я предлагаю Митю.

Сима вскочила с места и стала доказывать, что Кира ничуть не хуже: она хорошо учится и сумеет наладить дисциплину. Выбрать надо обязательно ее, чтобы мальчишки не зазнавались. Кира сидела рядом и, опустив голову, дергала Симу за платье, чтобы та села: она стеснялась, когда ее расхваливали при всех, и знала, что мальчики будут против – она их всегда задирала.

Большинство проголосовало за Митю Ершова. Он нарочно опустил глаза, чтобы не смотреть на голосующих, изо всех сил старался сохранить равнодушное выражение, и от этих усилий его даже поводило в сторону, но, когда Яша объявил результат, он не выдержал, улыбнулся и покраснел, выдав свою радость.

Алла поднялась и направилась к двери.

– Ты куда? – спросил Яша.

– Мне теперь нечего здесь делать, – напряженно усмехнулась Алла через плечо.

– Как это – нечего?

– А вот так!

Дверь захлопнулась.

– Чего это она?

– Обиделась?

– Понимает о себе много...

– Ну и ладно. Обойдемся!

– Следующий вопрос – о Белоусе, – объявил Яша и посмотрел на Людмилу Сергеевну.

– Вот сейчас ты получишь! – пообещала шепотом Сима, обернувшись к Валерию.

Тот, втянув голову в плечи, смотрел на директора.

Людмила Сергеевна встала, с минуту, покусывая губы, молчала. Нехорошо с Аллой получилось. Надо было предварительно поговорить... И с Белоусом нельзя с бухты-барахты. Надо сначала обсудить...

Чем больше она молчала, тем тише становилось в комнате и тем больше съеживался на своем месте Валерий.

– Вот что, ребята, – сказала наконец Людмила Сергеевна, – вопрос в повестке дня сформулирован неправильно... По моей вине, – сейчас же оговорилась она. – И вообще, я думаю, лучше сначала обсудить его на совете отряда, а потом, если нужно, вынести на сбор.

– Так закрывать собрание?

– Закрывай. А совет пусть останется.

Ребята разошлись, остались только члены совета отряда и нахохлившийся Белоус.

– Ты тоже можешь идти, – сказала Людмила Сергеевна.

– Так про меня же будете...

– Ничего, когда надо будет – позовем...

Такого еще не было. Ругали его всегда при всех. Валерий, втянув шею и раскрыв рот, во все глаза смотрел на Людмилу Сергеевну. Тарас подошел и легонько стукнул его под нижнюю челюсть:

– Закрой! И давай не задерживай.

Валерий вышел.

– Совсем не о том пойдет речь, о чем думаете вы, – сказала Людмила Сергеевна. – Через неделю будет день рождения Валерия. Я предлагаю его отпраздновать...

Члены совета дружно рассмеялись. Они поняли: Людмила Сергеевна предложила это нарочно, и с удовольствием смеялись веселой шутке.

– Я предложила совершенно серьезно.

Смех затих.

– Вы помните, какой это хороший праздник в семье – день рождения! Надо ввести и нам. Семья у нас большая, именинников будет много... А начать я предлагаю с Белоуса.

Ребята переглянулись.

– Тю! Да он же хулиган!..

– Босяк!

– Лодырь!

Кира вскочила и, захлебываясь от возмущения, перечислила преступления Валерия: он плохо учится, ничего не хочет делать, по-уличному ругается, пишет на стенах всякие гадости.. Обижает маленьких, делает пакости девочкам и всем, кто послабее. Он не честный, а врун и вообще – гад!.. И такому устраивать именины?! Если уж начинать, так с кого-нибудь стоящего... А если таким делать именины, тогда она просто не знает, что...

– Правильно!

– Пусть заслужит!

– Все это я знаю, ребята, – сказала Людмила Сергеевна. – И не согласна с вами. Вы думаете, что Белоус плохой, а я думаю, что он только притворяется таким. Из озорства, из молодечества... И, может быть, назло. Вы, мол, считаете меня плохим, ну, я и буду плохим... Так ведь тоже бывает! А как к нему относятся?..

– А что, плохо? Только и знаем нянчимся...

– Да, но как? Ругаем да прорабатываем, будто он бог весть какой преступник... А он просто мальчик. Пока еще не слишком большой и не слишком умный...

– То верно! – сказал Тарас.

– И ему так же, как и вам, будет приятно, если отпразднуют его день рождения...

– Ну вы ж и хитрые! – лукаво прищурился Тарас.

– Не очень, – улыбнулась Людмила Сергеевна.

И все тоже заулыбались.

– Выходит, подарки ему надо дарить? – спросил Митя.

– Конечно.

– А пирог? – подхватила Кира. – Ой, какой пирог мама делала! С вареньем...

– Правильно: и пирог. Чтобы был настоящий праздник. Вот давайте все и обдумаем... Только ему ничего не говорите, держите пока в секрете...

В секрете не удержали. Дня два растерянная ухмылка не сходила с лица Валерия. Он не знал, как следует отнестись к предстоящему празднику, и подходил то к одному, то к другому:

– Слыхал? Мине именины делают... Вот чюдаки!

23

«Чудаки» старались изо всех сил. Ефимовна с трудом отбивалась от советчиц и добровольных помощниц. Нового председателя совета и Людмилу Сергеевну осаждали предложениями купить, сделать, подарить. Осуществить все эти предложения – Валерию понадобилась бы кладовка, чтобы хранить подарки, а продовольствия хватило бы на целую зимовку. Тарас Горовец, именины которого никогда не праздновали и в семье, считал это ненужной выдумкой и недовольно ворчал:

– Да что он, с голодного краю, чи шо? Надумали! Да вин трисне, а не поест!

Людмила Сергеевна вынуждена была охлаждать не в меру разыгравшееся усердие, и совет отряда постановил: по одно­му подарку от мальчиков и от девочек. Дело не в количестве. Лучше устроить вечер самодеятельности, чтобы было весело. Подготовкой вечера занялась Ксения Петровна, и каждый день до самого отбоя из столовой доносились музыка, топот и веселые голоса.

Проснувшись в воскресенье, Валерий не спешил вставать – он не спешил никогда, – потянулся и вдруг заметил, что брюк и рубашки на спинке кровати нет. Он вскочил, за­глянул под кровать – там тоже не было.

– Ребята, кто мою робу взял?

К нему повернулись удивленные лица:

– А кому она нужна?

– Да бросьте разыгрывать! Кто спрятал?

Валерия и его койку окружили:

– Никто не прятал. Ты поищи получше. Сам небось засунул...

– Нужно мне совать...

Но Валерий все-таки проверил всю постель, еще раз загля­нул под кровать. Одежды не было.

– Ну чё, в самом деле... – начал злиться Валерий.

– А это что? – показал Митя на сверток в газете, лежащий на тумбочке.

Валерий развернул газету – там лежали новые брюки и рубашка.

– Это не мои...

Тарас деловито пощупал материал:

– Ничего! Даже жалко...

– Чё жалко?

– Все одно скоро порвешь.

– Так это мине?

– А кому же? У тебя на тумбочке – значит, тебе.

Валерий недоверчиво посмотрел на ребят, на обновку и осторожно, словно боясь обжечься, начал одеваться. Обновка громко шуршала и пахла мануфактурным магазином.

– Ну прямо хочь картину с него пиши! – засмеялся Тарас.

Новый костюм стеснял Валерия. Он привык к своей всегда измятой и уже не раз штопанной «робе», а теперь, хотя костюм был как раз впору, нигде не жало и не резало, ему казалось, что всюду жмет и режет. Валерий попробовал ухмыльнуться всегдашней пренебрежительной ухмылкой – улыбка получилась растерянной. Ребята подходили, рассматривали; будто щупая материал, щипали Валерия. Он притворялся равнодушным, но не мог удержать улыбку. Так она и осталась на его лице до самой ночи – озадаченная, растерянная улыбочка.

К Горбачеву пришел Витька и тоже обратил внимание на праздничный вид Валерия.

– Чего это ты, как новый двугривенный? – спросил его Витька. – А, костюм! Подходяще...

Витька пришел будто бы по делу, за книгой, а на самом деле потому, что не находил себе места. Разочарованная, опустошенная душа требовала наполнения, а наполнить ее дома было нечем. Поэтому, когда Лешка, спросив у Людмилы Сергеевны разрешения, предложил ему остаться на вечер, Витька безнадежно отмахнулся и... остался. Поначалу он хранил выражение разочарованности, то есть насупливал брови и кривил пухлые губы, отчего лицо его становилось совсем детским, обиженно надутым, потом повеселел, губы и брови его вернулись в нормальное положение. Время от времени он спохватывался, вспоминал о своей неутешной печали, но вскоре совсем забыл о ней.

Послеобеденный чай решено было совместить с ужином, а ужин перенести на шесть часов, чтобы освободить вечернее время. Когда все собрались в столовой, Митя, уловив кивок Людмилы Сергеевны, поднялся и постучал вилкой по гра­фину:

– Ребята... то есть товарищи! Сегодня у нас торжественный день... Мы празднуем день рождения нашего товарища Валерия Белоуса...

– Встань! Встань! – зашипели на Валерия со всех сто­рон.

Валерий поднялся. Он привык к тому, что его стыдили, ругали. И не ощущал при этом ни раскаяния, ни неловкости. Ему даже нравилось, что он был предметом общего внимания, держался свободно и независимо. Сейчас его не собирались ругать или стыдить, и он вдруг почувствовал неловкость и смущение. Особенно плохо было с руками. Их некуда было девать и нечем занять. Он попробовал сунуть их за пояс – это было неудобно. Пошарил сзади, отыскивая спинку стула, – она была слишком далеко. Тогда он левую руку глубоко засунул в карман, а правой, согнув ее в локте, оперся о бедро и так, избочившись фертом, застыл в неуклюжей, смешной позе.

– Сегодня ему исполняется четырнадцать лет. От имени всех ребят поздравляю тебя с днем рождения и выражаю уверенность... выражаю уверенность, – запнулся Митя, – что ты с честью оправдаешь надежды...

Аплодисменты выручили оратора, не привыкшего к длинным, торжественным периодам.

– Девочки тебе дарят... Кира!., дарят свое вышивание...

Кира подошла и протянула Валерию два вышитых крестиком платочка. Все захлопали. Валерий неловко, будто деревянной рукой, взял платочки и сунул в карман.

– А мы, ребята, – вот...

Митя развернул оберточную бумагу и преподнес имениннику толстую общую тетрадь с картинкой на обложке. Подходящей к случаю картинки не нашлось – на обложке был изображен дед-мороз с елкой за плечами, красной краской было напечатано: «С Новым годом!» Валерий взял тетрадь и сел, но тотчас же встал: к нему подошли Людмила Сергеевна и Ксения Петровна. Они тоже поздравляли Валерия и чего-то желали ему. Расслышать, что ему желали, помешали аплодисменты.

– Здорово! А? – сказал Витька Лешке. Ему очень понравились такие не похожие на домашние – с обязательными поцелуями – именины.

– Ничего, – согласился Лешка.

Ему нравилось все, кроме речи Мити. Парень он хороший, только говорить совсем не умеет. Вот Алла –та бы сказала так сказала!.. И все было бы интереснее и лучше. Аллы не было. Сославшись на какие-то мероприятия в техникуме, она ушла на целый вечер.

Подали ужин – котлеты с гречневой кашей, разнесли чай. Кира, Сима и Жанна убежали на кухню и торжественно вышли оттуда, неся на прикрытых полотенцами блюдах пирамиды нарезанного пирога. Их встретили овацией. Девочки остановились за спиной у Валерия; тот озадаченно оглянулся.

– Что ж ты? – сказала Людмила Сергеевна. – Сегодня ты именинник, хозяин, все у тебя в гостях – вот и угощай...

Взмокший от волнения Валерий взял у Киры блюдо и по­шел вдоль столов, раскладывая куски пирога на тарелки. Он роздал все, сел на место и горделиво оглянулся.

– Ну, как пирог? – войдя в роль хозяина, спросил он.

– Мировой! – набитым ртом ответил Тарас.

Валерий только взял было свой кусок, как на всю столовую зазвенел дрожащий от обиды голос:

– А мне?

Маленькой Люсе не хватило. Она подождала, надеясь, что сейчас ей принесут тоже, но ей всё не несли, а соседи уже начали есть. Пирог был такой пышный, с такой красивой корочкой, в нем столько было повидла... Слезы появились у Люси на глазах.

– А мне?

Так хорошо начавшийся праздник мог закончиться скандалом. Старшие девочки переглянулись, вскочили.

– Возьми у меня половину, Люся! – подбежала к ней Кира.

– Не хочу половину!

– Ну, возьми весь!

– Не хочу! Он твой... А где мой? – Люся, уткнувшись в ладошки, безутешно заплакала.

Валерий сердито оглянулся на вздрагивающий бант в Люсиных волосах – «так бы и дал ей по затылку», – посмотрел на свой кусок, схватил его и поставил перед Люсей:

– На! Вот твой пирог! Не реви, рева-корова!

Плач оборвался. Люся из-под растопыренных мокрых пальцев посмотрела – пирог стоял перед ней. Прерывисто вздохнув, она потянулась к нему и сразу успокоилась.

– Чего там? – появилась в окошке голова Ефимовны. – Не хватило, что ли? Нате вот...

На стойке появилась тарелка с пирогом.

Валерий умял свою порцию. Пирог был вкусный – ему хотелось еще. Тарелка стояла перед ним, там было много кусков, и прежде он не задумываясь потянулся бы за вторым. Но теперь он, удивляясь самому себе, не протянул руку, а запрятал обе в карманы и с деланным равнодушием отвернулся. Пусть не думают, что он жадный, он вообще не нуждается...

Ужин кончился, убрали посуду, начали сдвигать в стороны столы, и Валерий с азартом двигал столы, покрикивал на галчат, торопившихся занять места. За занавеской, повешенной в углу, скрылись «артисты». Все расселись вдоль стен, оставив пустой середину столовой. Сима позвонила в колокольчик и, выступив на середину комнаты, объявила:

– Начинаем нашу самодеятельность! Отрывок из стихотворения Исаковского «Песня о Родине» прочитает Слава Кулагин!

Слава шагнул вперед, прижал руки к бокам и, вытаращив от усердия глаза, прокричал стихотворение.

– Русская! Протанцуют Кира Рожкова и Тома Бондаренко!

Ксения Петровна села за пианино и заиграла. Из-за ширмы выбежали Кира в сарафане и Тома в косоворотке, в брюках и сапогах. Они плавно прошлись по кругу. Потом Кира остановилась и начала обмахиваться платочком, а Тома, сдвинув фуражку на затылок, застучала каблуками неторопливо и как бы вызывающе. Кира ответила пренебрежительным перестуком. Тома застучала быстрее, требовательнее, и Кира опять ответила. С каждым разом переборы учащались и наконец слились в единый дробный перестук, танцорки ухватились за руки, закружились на одном месте и убежали. Им долго хлопали, они выбегали раскрасневшиеся, счастливые и снова убегали.

Толя Савченко, стараясь говорить басом, прочитал отрывок из поэмы Маяковского «Хорошо!». Валерий с застывшей, будто наклеенной улыбкой начал танцевать «Яблочко», но поскользнулся и сел на пол. Все засмеялись и тут же захлопали, чтобы он не очень переживал. Но Валерий и не думал переживать: он поднялся и с той же улыбкой достучал танец до конца. Потом малыши начали разыгрывать «Квартет» Крылова.

Витька сказал, что ему надо уходить, и вместе с Лешкой пробрался к выходу. Лешка тоже оделся и пошел его проводить.

– Весело у вас, – сказал Витька. – И вообще – хорошо!

– Ага, – согласился Лешка,

– Здорово она танцевала!

– Кто?

– Ну эта, Рожкова, в сарафане... И вообще она ничего.

Лешка удивленно посмотрел на приятеля – что могло ему понравиться в Кирке?

Обратно Лешка шел медленно. Покалывал щеки легкий мороз, громко и весело хрустел под ногами снег. Мохнатые от инея ветки деревьев сплетались в замысловатые кружева, нависающие над головой. Разрисованные морозом окна были освещены, за ними звенели смех и голоса.

Лешка чувствовал себя счастливым. До сих пор он не задумывался, хорошо у них или плохо, а теперь подумал, что Витька прав и хорошо, что он попал в этот детдом. Он был бы еще счастливее, если бы Алла не ушла в техникум. Лешка с грустью подумал, что ей там веселее, чем с ними. Может, она уже возвращается и они встретятся?

Он дошел до сквера перед домом и, как уже не в первый раз, остановился в тени, между кустами. Подмораживало сильнее. Ярче разгорались звезды, звонче хрустел снег под ногами редких прохожих, и от этого явственнее становилась тишина. Во дворе детдома зазвучали голоса, смех – ребята ушли в спальни, догадался Лешка. Ссутулившись, глядя себе под ноги, прошел Устин Захарович. Потом Лешка услышал голос Ксении Петровны:

– Ну, как мои артисты? Хорошо, по-моему! А? Такие забавные! – Ксения Петровна засмеялась.

Смех неожиданно прервался, послышалось всхлипывание, и сейчас же огорченно и укоризненно зазвучал голос Вадима Васильевича:

– Ну, вот опять, Сенечка! Не надо...

– Боже мой! – сдавленно проговорила Ксения Петровна. – Ты так любишь детей... и я... У нас... мы могли тоже... – Ксения Петровна заплакала.

– Не надо, Сенечка, не надо! – встревоженно уговаривал Вадим Васильевич. – Успокойся, не надо!

Плач затих, заскрипел под ногами снег.

Сердце Лешки громко билось. Он долго стоял и прислушивался, боясь, что они не ушли и могут увидеть его. Он не понял, о чем они говорили, почему плакала Ксения Петровна и дрожал голос у Вадима Васильевича. Оба всегда такие веселые. А теперь рядом с ним плакало, трепетало большое горе...

В доме напротив хлопнула форточка, из нее вырвался белый пар и гнусавый, с подвывом голос: «У меня есть сердце, а у сердца песня...» Смех заглушил поющего. Форточку закрыли.

Ноги у Лешки окоченели. Он вышел из своей засады. Улица была пуста. В свете фонаря, медленно кружась, падал с проводов невесомый иней. Лешка зябко поежился и пошел домой.

24

Именинный столбняк не проходил несколько дней. Валерий с равнодушием, слишком заметным, чтобы оно могло быть настоящим, носил обновку; придя в класс, первым де­лом выкладывал на парту дареную тетрадь с дедом-морозом. Носовых платков он не признавал, но теперь, обойдясь при помощи пальцев, доставал из кармана вышитый платок и проводил им под носом. Мало-помалу костюм стал привычным, тетрадь потерлась и платки потеряли праздничный вид. Валерий опять стал прежним: так же шумел на уроках, делал каверзы и не упускал случая поднять кого-нибудь на смех.

Однако именины не прошли бесследно. Внезапно устроенный в его честь праздник внушил Валерию мысль, что он не такой уж пропащий, как до сих пор ему говорили, а может, он ничуть не хуже всяких активистов, вроде Ершова или Рожковой. Может, даже и лучше. Только он не лезет вперед, как они, но в случае чего докажет...

Случай «доказать» вскоре представился. Митя Ершов сказал ему, что на следующий день он, Валерий, – старший дежурный. Старшим его еще никогда не назначали. Валерий обрадовался, но виду не подал.

– Ну так что?

– Сам не знаешь? Следи, чтобы был порядок.

На следующий день Валерий вместе с санкомиссией обошел все помещения. Комиссия проверяла, как убраны постели, нет ли где мусора, пыли. Валерий, привалившись к притолоке и ухмыляясь, наблюдал. Всерьез эту проверку он не принимал.

После обеда он вместе с Симой должен был взять из кладовой пряники к чаю. Идя к кладовой, Валерий услышал, как Кира сказала:

– Ну, Валет до кладовой дорвался – всю переполовинит.