Функциональная направленность обрядовых действий

Ярко выраженная двойственность всего обряда и отдельных его актов традиционно интерпретировалась этнографами как результат того, что обряд обращен одновременно к двум адресатам: живым и умершему — и воплощает собой:

1. Оказание почести умершему, помощь ему в переходе в загробную жизнь.

2. Ограждение живых от действия смерти (см.,например, исследования Н. Н. Харузина, А. Котляревского).

Предлагалась и психологическая мотивировка этой двойственной — возвеличивающей покойного и уничтожительной для него (см., например, вкладывание в гроб запасной одежды и, вместе с тем, взрывчатых веществ — блг.), «милосердной» к умершему и «жестокой» к нему тенденции погребальных ритуалов: это два разных типа переживания страха смерти (3. Фрейд. «Тотем и табу»).

В интерпретации архаических ритуалов Фрейд, как обычно, исходит из целиком «эгоистической» модели психики человека (в данном случае исполнителя обряда, переживающего ощущение «крайней вирулентности смерти», но также угрызения совести, поскольку смерть ближнего исполнила его скрытое желание) [Фрейд 1923]. Если принять противоположную, целиком «альтруистическую» модель ритуала, то окажется, что двойственность погребального обряда может быть интерпретирована через двойственность образа самого покойного в период от кончины до погребения. Он характеризован как гость (см. выше) среди живых: «Гасьтюй, гасьтюй, мой ты сынуличка. Нямношка ш тябе ужо у нас гасьтювати!» (могил. [Чубинский 1877,425]) — но он еще «гость» и на «том свете»: «Отива гостенин на Страшния съд» (комр., запись И. Седаковой). После того как «уничтожена», предана земле его плоть, заключающая в себе «саму смерть», общий ход обряда меняется, в нем усиливается «положительная» тенденция («будить» покойного и т. п.).

Однако, рассматривая каждый конкретный акт обряда, мы едва ли сможем определить его адресата: к живым или к мертвому обращен, например, акт осыпания гроба зерном? Чаще всего точной адресованности у обрядового акта нет. Вероятно, для объяснения противоречиивых тенденций обряда, для понимания принципов варьирования (до противоположности) отдельных его предписаний в локальных вариантах следует обратиться не к адресатам обряда, а к тем же ключевым пространственным представлениям, которые составляют код погребального обряда. В данном случае — это пространственное представление границы между областями жизни и смерти. Все основные обрядовые акты — операции с пространством — так или иначе сосредоточены вокруг этой границы. По тому, какой направленностью обладают эти действия, выделяются три основные функциональные группы актов в обряде:

1. Обрядовые действия, направленные на разрыв границы жизнь/смерть. Цель их — помощь умершему в достижении онного света.

2. Обрядовые действия, направленные на восстановление, укрепление границы жизнь/смерть. Цель их — замкнуть смерть, оградить живых от ее нового вторжения.

3. Обрядовые действия, направленные на, установление контакта через границу жизнь/смерть.Следствием этого контакта ожидаются плодородие и обилие, посылаемые из области Смерти, от «родителей» (метафора смерть - плодородие).

Все эти три функции одновременно присутствуют в течение всего обрядового времени. Но одна из них обычно доминирует над остальными, составляя характерность отдельного акта.

Доминирование какой-либо одной из функций во многом определяет специфику местных вариантов, так что расхождения в составе и последовательности обрядовых актов приобретает некоторую системную цельность.

В качестве примера обряда с необычно ярко выраженной доминирующей 2-й функцией можно привести похороны в с. Вербивцы Теребовельского пов. Тенденция оградиться от смерти формирует такие особенности его состава: окна моют еще до смертного исхода горохлянкой; молодым нельзя дотрагиваться до тела: не будет детей; в гроб каждому покойному забивают осиновый колышек; в изголовье гроба рейки сбивают крест-накрест: «чтобы не ходил»; стук гробом о порог мотивируется как знак «выхода навсегда»; нельзя везти на кобылах — они будут неплодны; воз, на котором стоит гроб, — голый, солому стелить нельзя: уйдет урожай, достаток; на воз никто не садится [Гнатюк 1912,370-37Ц.--.1

То же доминирование 2-й функции наблюдается в погребальном обряде Яворовского уезда, но в специфическом преломлении: действия, направленные против смерти, здесь активны и наступательны (апотропеические акты), тогда как в цитированном выше обряде преобладает критическая (оградительная) магия. В похоронах Яворовского уезда «смех над смертью» присутствует на всем протяжении обряда (в древнейшем погребении Ибн-Фадлана «смеху» было отведено вполне определенное место): вечером по смерти собираются на жарты з трупом: на глазах родни дергают труп за ноги, за волосы («чтоб угадал, кто дергал»); щекочут палкой нос («чтоб засмеялся»); стук гробом о порог мотивируется: «чтоб оглох»; плачи отсутствуют; в ходе погребальной процессии идут, «говоря обыденщину»; воз с гробом остается без внимания и отъезжает; «персти» (горсти земли) на гроб не кидают [Гнатюк 1912,210-212].

Доминирование 2-й функции породило и такую своеобразную местную традицию, как полное отсутствие поминок: «поминок вовсе нет: „Мертвой костью не шевели"» (обонеж. [Барсов 1872, 312; Куликовский 1898, 55]). Ту же картину преобладания 2-й функции дает болгарский обряд с его многочисленными превентивными актами, «чтоб не повампирился». Но, в отличие от цитированных выше украинских образцов, болгарский обряд тесно связывает 2-ю функцию с 1-й: именно вследствие неперехода (не-пересечения границы) умерший и становится опасен для живых (ср. с этим необыкновенную эксплуатацию корня път- в болгарской погребальной терминологии).

Две другие функции обряда сопровождает магия другого порядка — продуцирующие акты[59].

Анализ структуры обряда с точки зрения функциональной направленности действий позволяет уточнить его композиционную решетку. Так, исчезновение 1-й функции сигнализирует границу между погребальным обрядом в узком смысле и годовыми поминками. Доминирование 1-й функции, специфически погребальной, позволяет считать этап погребального шествия смысловой кульминацией обряда. Этому соответствует и наибольшая драматизация погребального шествия: усиление плачей, строгое пространственное распределение участников процессии (различное для локальных обрядов).

Представление границы между пространством смерти и пространством жизни, которому на содержательном уровне соответствуют мотивы огня, воды, горы, темноты, стражи и т. д., на уровне конкретных обрядовых актов воплощается:

— в границах тела умершего (особые предписания о прикосновении к нему; недопустимость открытых глаз);

— в одежде (предписания о глухой замкнутости — или, наоборот, расстегнутости одежды; приемы шитья — не шитья савана и др.);

— в границах гроба (предписания о глухой замкнутости — или, напротив, проделывание окон, вкладывание шнура в гроб);

— в границах дома: стенах (сон о палении стен наружу — ксмерти, ср. осыпание стен дома зерном при входе на «смотрины», выливание воды на углы и т. п.); крыше (при кончине на крыше гремит, як зализо об зализо: действия с крышей при трудной смерти — снимать тесовину, крутить дыру, вбивать вилы); окнах; дверях (затворение и растворение дверей в определенные моменты обряда; непроизвольно раскрывающаяся дверь — к смерти; на поминках, напротив, дверь невозможно открыть изнутри, «будто подпирают»); пороге (стук о порот гробом при выносе, удар по порогу топором и пр.); лестнице (мотив «покривившихся лесенок» в плаче); печи (которая, очевидно, представляет собой ход в мир стихий, в землю, в ветры — ср. полес. вызывание ветра для мельниц при помощи магии с печью, черниг. бросание веников в печь ( (Атлас, 115]);

— в границах села (на них совершается «погребение вещей», битье горшков, удары топором и пр.);

— в границах кладбища, в ограде (поверья о смерти тех, кто выйдете кладбища первым (последним), раскрывание кладбищенских ворот на диды и пр.);

— в границах могилы (если края осыпаются — к новой смерти).