Воспитание Ивана Васильевича Грозного.

Сын Васи­лия III вырос в духовной атмосфере, пропитанной идеями о высоте и великом значении царской власти, и в людской обстановке, в которой царил всяческий произ­вол и насилие. Окружавшие его и воспитывавшие бояре своим обращением с ним развивали в нем болезненное самолюбие и вызывали усиленную, но преждевремен­ную работу мысли о его природном назначении. Малень­кого мальчика выводили на все официальные торжества и окружали здесь величием и раболепством. Ребенок-государь важно сидел на троне, окруженный рындами и боярами. К нему подходили иноземные послы и говори­ли ему превыспренние речи; Иван отвечал им также заученными, высокопарными фразами. Ему кланялись до земли, целовали у него руку. Князья и бояре велича­ли себя его холопами; он принимал от них всевозможные челобитья и т. д. Но все менялось как бы по мановению волшебного жезла, когда Ивана уводили с официальных приемов и торжеств во внутренние покои. Здесь лица, перед тем склонявшиеся перед ним, обращались с ним грубо, без нужды стесняли и оскорбляли его. Этот кон­траст не мог не броситься в глаза даже ребенку, не мог не вызвать в нем горького чувства. Это чувство Иван крепко хранил, сделавшись и взрослым человеком. «Нас с братом Юрием, — писал он Курбскому, — начали вос­питывать как иностранцев или как нищих. Какой нуж­ды не натерпелись мы в одежде и в пище: ни в чем нам воли не было, ни в чем не поступали с нами так, как следует поступать с детьми. Одно припомню: бывало, мы играем, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, локтем опершись о постель нашего отца, ногу на нее положив». Это замечание очень характерно; оно ука­зывает, как рано в мальчике пробудилось чувство своего величия, как рано стал он оскорбляться неуважением к этому величию. Это чувство заставило работать и мысль маленького Ивана. Учась по церковным книгам, читая часослов, псалтирь, хронографы и летописи, он с жадно­стью стал ловить и запоминать те места, где говорилось о величии и полноте царской власти, о ее Божественном происхождении и высоком служении. Впоследствии он мог в любое время сыпать выдержками, цитатами в защиту царской власти, не справляясь с книгами, а прямо наизусть. Преисполняясь высокими представле­ниями о себе, юный великий князь все более и более проникался враждой к окружавшему его боярству, ко­торое стесняло и оскорбляло его. Когда Иван подрос и стал более понимать в окружающей действительности, то к детским горьким воспоминаниям о стеснении при­бавились более серьезные мотивы. Иван видел своеко­рыстие бояр, произвол и жестокую тиранию. «По смер­ти матери нашей Елены, — писал он Курбскому, — остались мы с братом Юрием круглыми сиротами; под­данные наши хотение свое улучили, нашли царство без правителя; об нас, государях своих, заботиться не ста­ли, начали хлопотать только о приобретении богатства и славы, начали враждовать друг с другом. И сколько зла они наделали! Сколько бояр и воевод, доброхотов отца нашего умертвили! Дворы, села и имения дядей наших взяли себе и водворились в них... Что сказать о казне родителей? Все расхитили лукавым умыслом... из казны отца нашего и деда наковали себе сосудов золотых и серебряных и написали на них имена своих родителей, как будто бы это было наследственное добро; а всем людям ведомо: при матери нашей у князя Ивана Шуйского шуба была мухояровая зеленая на куницах, да и те  ветхи; так если бы у них было отцовское богатство, то чем посуду ковать, лучше б шубу переменить. Потом на города и на села наскочили и без милости пограбили жителей, а какие напасти были от них соседям — исчислить нельзя; подчиненных всех сделали себе рабами, а рабов своих сделали вельможами» и т. д. Так писал царь Иван Грозный Курбскому по воспоминаниям отроческой юности. Видно, что великий князь несмотря на свои лета, очень хорошо понимал, что вокруг него творится, негодовал и только силы не имел расправиться с сильными вельможами. Заметив нерасположение к себе великого князя, властвовавшие бояре перешли в проти­воположную крайность — стали льстить мальчику, по­творствовать его дурным инстинктам и всячески забав­лять и утешать его. Дети, как известно, бывают нередко жестоки. Иван, когда ему было 12 лет, забавлялся тем» что бросал с высоты животных, собак и кошек, как нередко делают это деревенские дети и до сих пор. Пес­туны не только дозволяли, но и поощряли подобные забавы. Иван травил собак, а затем стал забавляться травлей диких зверей. Все это делается иногда и теперь и проходит сплошь и рядом безрезультатно для разви­тия характера: люди, в детстве занимавшиеся жестоки­ми забавами, вырастают нередко мягкими, гуманными людьми. Здоровые человеческие инстинкты берут верх над животными склонностями. Но иное дело, конечно, когда этим животным склонностям дается постоянное возбуждение. Тогда, действительно, вырастают люди-звери. Воспитатели Ивана постоянно тешили его подоб­ными забавами, может быть и не сознательно, а потому, что ничего лучшего не могли придумать для его развле­чения. Когда весь запас этих развлечений истощился, и великий князь уже притупел к ним, воспитатели приду­мали новые. Ивана рано развратили, рано приучили пить. Четырнадцати лет от роду он уже с толпой сверст­ников скакал верхом по улицам и площадям Москвы и давил народ, подобно купеческим саврасам недавнего прошлого, врывался в частные дома, грабил и оскорб­лял женщин. Окружающие великого князя только хва­лили его за молодечество. Бессознательно, но артисти­чески, они воспитывали в нем будущего тирана.

Первые проявления тирании.

Уже 13 лет от роду Иван заявил себя грозным государем. 29 декабря 1543 года он приказал схватить первого боярина князя Андрея Шуйского и отдать его псарям. Псари убили его, волоча по тюрьмам. Приятелей его — князя Федора Шуйско­го, князя Юрия Темкина, Фому Головина — разослали по разным городам. Бояре были поражены поступком молодого государя, начали, по словами летописца, иметь страх и послушание к государю. Прошел год, и опала постигла, князя Ивана Кубенского, одного из пособни­ков Шуйских: его сослали в Переяславль и посадили под стражу. 10 сентября 1545 года отрезали язык за невежливые слова Афанасию Бутурлину. Но особенно выдался опалами 1546 год. Весной великий князь от­правился с войском в Коломну по вестям, что Крымский хан идет к Москве. Здесь, во время прогулки за горо­дом, великий князь был остановлен новгородскими пищальниками, которые обратились к нему с каким-то челобитьем. Но Иван не был расположен их слушать и велел им идти прочь. Пищальники не послушались, а когда великий князь приказал сопровождавшим его дво­рянам «отослать» их, они вступили с ними в бой. Вели­кого князя не пустили ехать в Коломну, и он должен был возвратиться туда в объезд. После того Иван велел своему дьяку Василию Захарову разузнать, по чьему наущению пищальники допустили такое своеволие. Дьяк оговорил князя Кубенского и двоих Воронцовых. В ве­ликой ярости Иван велел казнить князя Кубенского и Воронцовых; людей близких к ним разослали в ссылку. По словам Курбского в то же время погибли и другие лица: убит был Федор Невежа, удавлен был пятнадцати­летний князь Михаил Трубецкой, были казнены князья Иван Дорогобужский и Федор Овчина-Оболенский. Очень может быть, что все эти опалы и казни были результа­том борьбы боярских партий, происков, интриг. Но раз воля государя-мальчика приобрела такое значение, что стали возможны страшные злоупотребления ею, это толь­ко резче оттеняло отрицательные стороны установивше­гося в Москве абсолютизма. Впрочем, несомненно, что уже в это время Иван Васильевич проявил большую самостоятельность в образе мыслей и действиях. Рас­сказав о том, как шестнадцатилетний Иван захотел вен­чаться на царство, современник замечает: митрополит и бояре плакали от радости, видя, что государь так молод и уже сам понимает дела и ни с кем не советуется. Эта радость была, однако, преждевременна. Юный царь не начал еще жить умом, а продолжал жить страстями и находиться под чужим влиянием. Его расположением овладели родственники Глинские. Находясь в прибли­жении и жаловании у государя, Глинские распустили своих людей, от которых черным людям было большое, насильство и грабеж. Угодники их и приятели из бояр делали, что хотели, и нельзя было добиться на них суда и управы. Весной 1547 года явились к Ивану в село Островское 70 псковичей с жалобами на наместника своего князя Турунтая Пронского. Царь, — рассказыва­ет псковский летописец, — опалился на жалобщиков и бесчестил их: обливая горящим вином, палил им боро­ды и волосы, жег свечами и приказал раздеть их донага и положить на землю. И только случай спас псковичей: в Москве упал колокол-благовестник, и смущенный царь, бросив псковичей, поехал немедленно же к Москве и не «истерял псковичей. По словам Курбского, в это время все честные бояре молчали; шуты и скоморохи забавля­ли юного царя, а льстецы славили его мудрость.

Пожар 1547 года и перемена в настроении и поведе­нии царя.

Лучшей части московского боярства откры­лось поле деятельности лишь после того, как разразив­шаяся народная гроза очистила атмосферу московского дворца и зажгла некоторый свет в мрачной душе царя-юноши. В июне 1547 года страшный пожар опустошил Москву: в пламени погибло 1700 человек и имущество москвичей. Враги Глинских воспользовались народным бедствием для того, чтобы погубить их. Царю донесли, что Москва сгорела волшебством: чародеи вынимали серд­ца человеческие, мочили их в воде, водой этой кропили по улицам и от того Москва сгорела. Царь велел произ­вести розыск. Для этого бояре собрали черных людей в Кремль к Успенскому собору и стали спрашивать: кто зажигал Москву? «Анна Глинская с детьми», — после­довал ответ. Находившийся при этом Юрий Глинский, видя беду, немедленно удалился в Успенский собор. Но толпа бросилась вслед за ним, вытащила из церкви и умертвила. На третий день толпа черни явилась в Воро­бьеве у дворца царского с криком, чтобы государь выдал бабку Анну Глинскую и ее сына, которые спрятаны у него в покоях. Царь велел схватить крикунов и казнить; остальные разбежались по городам.

Страшный пожар и народный мятеж произвели силь­ное впечатление на молодого царя. Напоенный библейс­кими представлениями о царской власти, Иван пришел к заключению, что Бог покарал народ за его, царя, грехи и сильно был удручен этим сознанием. Об этом он сам свидетельствует в своем заявлении церковному со­бору 1551 года. Упомянув о том, как он навык боярским обычаям в юности, как много грешил и делал всякого зла и насилия людям, Иван говорил: «Господь наказывал меня за грехи то потопом то мором, и все я не каялся; наконец. Бог послал великие пожары: и вошел страх в душу мою, и трепет в кости мои, смутился дух мой».

Избранная рада.

Этим настроением, как мы знаем от Курбского, и воспользовалось духовенство и благомыс­лящая часть боярства. Нравственную поддержку удру­ченному царю оказал сначала придворный священник Сильвестр, а затем митрополит Макарий и другие мужи, пресвитерством почтенные». К ним присоединился цар­ский постельничий Алексей Адашев, а за ним и некото­рые бояре, «мужи разумные и свершенные, во старости маститей сущие, благочестием и страхом Божиим укра­шенные», а другие, хотя и среднего возраста, но «предоб­рые и храбрые» и в военных и земских делах искусные. Все эти лица составили особый совет, избранную раду, без которой царь не решал никаких дел: с ней он стал чинить суд, назначать воевод, раздавать именья и т. д.

На первый взгляд кажется, что эта избранная рада была все тот же интимный совет, ближняя дума или комнатная, с которой вершил всегда дела отец Ивана Грозного Василий Иванович. С формальной стороны избранная рада, конечно, была продолжением ближней думы. Но по действительному значению своему она была далеко не то, что прежняя ближняя дума: избранная рада стала не только помогать самодержавной царской власти, но и опекать ее, ограничивать ее. Курбский говорит, что Силь­вестр и Адашев, собрав к Ивану разумных и совершенных советников, «сице ему их в приязнь и дружбу усвояют, яко без их совету ничего же устроити или мыслити». Сам царь Иван Васильевич впоследствии в письмах к Курбс­кому жаловался на то, что царь был в обладании у попа невежи и злодейственных, изменных человек, что Силь­вестр с Алексеем начали всех бояр в самовольство приво­дить, снимая с него, царя, власть, и чуть не ровняя с ним честью бояр, что они творили все по своей воле и по хотению своих советников, оспаривали и отвергали его мнения, раздавали должности, чины и награды и т. д.

Так, известной части московского боярства удалось фактически ограничить установившееся самодержавие. Избранная рада в своих стремлениях к благоустроению земли пошла и еще далее — заставила царя (правда, мимоходом) признать формально необходимость боярс­кого совета и приговора. В статье 97 нового Судебника, составленного в 1550 году, было постановлено: «А кото­рые будут дела новые, а в сем судебнике не писаны, и как те дела, с государева докладу и со всех бояр пригово­ру, вершатца, и те дела в сем судебнике приписывати». Итак, боярский приговор был признан необходимым моментом в создании новых законов. Избранная рада, очевидно, не хотела подражать предшествующим оли­гархиям временщиков, хотела поставить высшее управ­ление государством на твердых, незыблемых основани­ях и потому рядом с докладом государю поставила в создании закона и боярский приговор.