Транзитная торговля и кочевники

Обратим теперь внимание на другой существенный феномен восточного средневековья. Роль транзит-ной торговли, включая мореплавание, была необычайно большой уже в древности: именно благодаря ей возвысились и расцвели финикийские города, она же способствовала расцвету и многих других торговых центров, начиная с Вавилона. Торговые связи по Великому шелковому пути или по трансаравийской дороге вдоль моря соединяли европейские страны с Индией и Китаем и способствовали не только торговым, т.е. товарным, контактам, не только обмену вещами и раритетами, что само по себе очень важно, но и обмену достижениями культуры, идеями, нововведениями, открытиями. Далеко не всегда, вопреки принятым фор-мулам, этот обмен был равновеликим, эквивалентным. Как раз наоборот, чаще всего влияли одни, а вос-принимали чуждое влияние другие; но это не мешало тому, что в конечном счете свою выгоду от обмена имели все стороны. Именно это и поддерживало всегда транзитную торговлю, побуждало тех, кто в нее во-влечен, включая многочисленных посредников, активизировать свою деятельность и решительно преодоле-вать все препятствия, коль скоро они возникали. Торговля и дороги, пересекавшие страны и континенты, были той же животворной кровеносной системой в масштабах всей ойкумены, что и рыночно-частнособственнические связи, даже в их оскопленной восточной модификации, для каждого из социаль-ных организмов, для любого отдельного государства.

Однако этим роль транзитной торговли не ограничивается. Уже упоминалось, что благодаря торговле в отдаленные регионы, будь то Тропическая Африка или Юго-Восточная Азия, проникали не только сами по себе идеи, в том числе религиозно-культурные, в частности исламские, но и живые носители этих идей, ревностно пропагандировавшие их и энергично способствовавшие их распространению и прак-гическому воплощению. Ведь именно следствием транзитной торговли как таковой было создание и в Тропической Африке, и в Юго-Восточной Азии городов и портов, становившихся анклавами ислама. А так как ислам во-инствен и прозелитичен, то естественно и логично стремление выйти за пределы анклавов и добиться большего, что и было реализовано в упомянутых регионах. Этому, впрочем, способствовала и объективная ситуация. Для Африки это практически полный вакуум политической власти, а для юго-восточноазиатских стран — слабость политической власти, созданной там по индо-буддийской институционально ослабленной модели и при отсутствии той варно-кастово-общинной альтернативы, которая в самой Индии сохраняла удовлетворительный баланс сил.

Еще одна важная функция транзитной торговли — влияние ее на отсталые этнические общности, на племена и народы, еще только-только вступившие на путь формирования государственности, только на-чавшие воспринимать цивилизованный образ жизни. Уже шла речь о том, что средневековый период исто-рии был отмечен именно приобщением новых территорий и целых регионов с населяющими их многочис-ленными племенами к цивилизации и государственности. Включение их в сферу торговых путей или зон, в обслуживание торговых операций как раз и являлось толчком для ускорения упомянутого процесса. Это хорошо видно на примере арабов. Трансарабская торговля создала благоприятные условия как для приоб-щения к ней бедуинов, которые со своими верблюдами служили посредниками при перемещении товаров, так и для обогащения шейхов бедуинских племен, уже вставших на путь формирования у них протогосу-дарственных образований. Трансарабская торговля одновременно с этим способствовала возникновению и расцвету ряда арабских городов, таких, как Мекка, которые стали в середине 1 тысячелетия крупными тор-говыми центрами и быстрыми темпами шли по пути формирования протогосударственных структур.

Если продолжать далее, то легко сформулировать и более важный вывод: созданный арабами (пророком Мухаммедом) на рубеже VI — VII вв. ислам также в конечном счете является следствием и итогом транзит-ной торговли и всего, с нею связанного, включая распространение вдоль торговых путей различного рода идей и иных культурных ценностей и достижений. Транзитная торговля дала весомый толчок развитию арабов и подготовила условия для возникновения ислама, а ислам в форме воинственного религиозно-цивилизационного импульса преобразил весь Ближний Восток, в некотором смысле всю ойкумену.

Здесь важно оговориться. Транзитная торговля способствовала всему процессу не только и не столько непосредственно, т.е. как само по себе важное в жизни народов явление, но также и опосредованно, через определенный народ, через арабов, прежде всего через арабских кочевников, бывших наиболее динамичной и энергичной частью арабской этнической общности. И это вплотную сталкивает нас с непростой пробле-мой кочевников.

Кочевники, как и транзитная торговля, существовали задолго до средневековья. Уже на рубеже II —1 тысячелетий до н.э. они были хорошо известны соседним земледельческим странам как люди, которые жи-ли особым, отличным от земледельческого образом жизни и вели свое специфическое животноводческое хозяйство. Специальное изучение кочевых племен показало, что в условиях изолированного от земледелия хозяйства, даже при сохранении спорадических контактов с земледельцами, в первую очередь торговых, кочевники в своем развитии не продвигаются далее протогосударственных структур, племенных протого-сударств, — да и эти последние следует считать результатом не раз упоминавшегося уже процесса трибали-зации под воздействием опять-таки контактов с соседними государствами. Это в целом касается всех ко-чевников и может быть продемонстрировано на примере и бедуинов Аравии, и кочевников Великой евра-зийской степи, и тем более кочевых племен африканской саванны. Другое дело, когда какое-то племя ко-чевников оказывается поблизости от мощного и постоянного источника цивилизующего воздействия и по какой-то причине начинает активно контактировать с этим источником.

Здесь может быть несколько близких друг к другу вариантов. Первый (киданьский) — когда сильное ко-чевое племя складывается на окраинах могущественной империи, многое у нее заимствует, но при этом стремится сохранить свою самобытность. Второй (тюркский) — когда воинственные кочевники решитель-но меняют места своего обитания, а затем привычный образ жизни, вторгаясь в зону существования земле-дельцев и подчиняя себе их. Третий (монгольский), своего рода компромиссный, — когда под внешним воздействием создается сильное воинственное государство, которое вторгается в зону существования зем-ледельцев, подчиняя себе одно их государство за другим, но пытаясь при этом хоть сколько-нибудь сохра-нить свою самобытность. В конечном счете все три варианта приводят к одному и тому же результату, смысл которого до предела прост и очевиден: покидая привычные места своего обитания и вступая в тес-ный контакт с земледельцами, тем более становясь правителями завоеванных земледельческих стран, ко-чевники слезают с коней и перестают быть кочевниками, во всяком случаев лице своих потомков.

Сказанное означает, что кочевники остаются кочевниками, пока и поскольку они обитают в привычных своих кочевьях. Уйдя оттуда и вторгаясь в зону обитания земледельцев, они исчезают с лица земли как ко-чевники. Поэтому, говоря о кочевниках, мы вправе оперировать теми, кто остается в кочевьях. Что харак-терно для них? Динамичность и то, что выше уже было названо пассионарностью. Я бы сказал даже опре-деленнее: именно кочевники прежде всего отличаются тем, что именуется пассионарностью, как то было продемонстрировано арабами, тюрками и монголами, даже африканскими кочевыми племенами, не вспо-миная уже о Великом переселении народов на рубеже древности и средневековья.

Пассионарность — это определенный заряд жизненной энергии, способность к изменению, к воспри-ятию нового. Нового отнюдь не в смысле генеральной структуры отношений, а прежде всего в смысле об-новления образа жизни, особенно в кризисной, критической для него ситуации. Внеся свой заряд, арабы под зеленым знаменем ислама вдохнули новые жизненные силы в древние ближневосточные цивилизации — этот феномен в каком-то смысле можно было бы назвать Возрождением. Тюрки проделали почти то же самое с одряхлевшей арабо-исламской цивилизацией спустя полтысячелетия. Менее всего сказанное отно-сится к монголам: вся жизненная энергия монгольского этноса была отдана жестокому разрушению создан-ного другими, так что здесь можно было бы говорить лишь о возвращении к прошлому, к доцивилизацион-ному прошлому... Но даже монголы, кардинально изменив облик и судьбы многих народов, сыграли нема-лую роль в обновлении мира. Словом, факт остается фактом: кочевники пассионарны, т.е. активны и полны жизненной энергии, которая способна проявляться от случая к случаю и чье проявление везде, включая и Африку, находило свое выражение в подчинении земледельцев кочевникам. Неудивительно, что по мень-шей мере часть этой энергии была успешно использована той самой транзитной торговлей, услуги которой были необходимы и земледельцам, и кочевникам. Словом, выход на передний план феноменов транзитной торговли и кочевников — это один из значимых моментов средневековой истории Востока.

Власть и собственник

Еще одна из проблем, уходящих корнями в глубокую древность, но заслуживающих внимания в свете всего того, что характерно для средневекового Востока, — вопрос о собственности. Процесс приватизации, знаменовавший собой определенный этап политогенеза, формирования государственности, расставлял ак-центы достаточно резко: государство как институт противостояло частному собственнику, видя в чрезмер-ном его усилении угрозу для своего существования (доходы казны) и для стабильности структуры в целом. Повсюду предпринимались соответствующие меры (от законов Хаммурапи до реформ типа шаньяновских), результатом которых стало достаточно четко отрегулированное взаимоотношение между властью и частни-ком — даже в тех нередких случаях, когда высшие носители власти сами как индивиды были одновременно и собственниками, подчас достаточно крупными. Суть этого взаимоотношения всюду была однозначна, а смысл ее сводился к тому, что все государственное первично, а частное вторично, к тому же опосредовано тем же государством. Этот стандарт стал своего рода нормативом и воспроизводился везде, где процесс по-литогенеза достигал — скажем, в раннем средневековье - соответствующей ступени эволюции. Короче, для тех политических структур и протогосударств, которые формировались в средние века, проблем с привати-зацией и вообще с частным собственником практически не было: все текло по уже хорошо освоенному рус-лу.

Но это не означает, что ничего не менялось. Конечно, частный собственник, освоившийся с вторично-стью своего статуса, постепенно не только свыкся с ним, но и обрел ту социальную нишу, которая соответ-ствовала и его статусу, и его запросам, возможностям и потребностям. Соответственно сложился и рынок — пусть оскопленный, лишенный потенций для саморазвития, но зато достаточно процветающий и бога-тый, не в последнюю очередь за счет той самой транзитной торговли, о которой только что шла речь. Этот рынок тоже вписался в предназначенное ему властями место, обрел свои формы и успешно реализовал свои возможности. Сформировавшиеся и созревшие таким образом рынок и собственник на средневековом Вос-токе стали играть заметную роль, и, что особенно важно подчеркнуть, эта роль никоим образом теперь уже не вела к ослаблению государства — во всяком случае до тех пор, пока все оставалось в норме. Если ситуа-ция выходила из нормы, как то наиболее рельефно видно на примере китайской империи с ее династийны-ми циклами, то в ход пускался механизм реформ, экспроприировавших зарвавшихся собственников. Если же не помогало и это, то наступавший кризис делал свое дело: в огне социальных катаклизмов собственни-ки гибли в числе первых, так что после преодоления кризиса норма восстанавливалась.

Итак, в пределах нормы рынок и собственник занимали ту нишу, которая соответствовала их месту и роли в жизни общества и не представляла угрозы государству. Соответственно складывался и менталитет собственника. Вообще-то говоря, этот менталитет исконно был сродни обычному менталитету подданного восточного государства. Никто из восточных собственников никогда и не мыслил себя иначе, как покорным власти подданным, даже если он ворочал миллионами и был, выражаясь словами китайских источников, «богаче князей». Известно, что любой выходец из простолюдинов, став богатым (разумеется, это не отно-сится к тем, кто шел наверх по административной лестнице, обретая с каждой ее ступенью законную новую порцию престижа и прилагавшегося к нему в строгом соответствии с рангом богатства), больше всего забо-тился о престиже. Далеко не случайно с легкой руки Шан Яна Китайское государство, например, всегда в случае нужды запускало привычный механизм продажи рангов, должностей (чаще всего синекур) и даже ученых степеней (тоже с явственным знаком «проданная», «купленная»). Богатство возвращалось в казну, а богатый приобретал столь желанный и так высоко ценимый в обществе рангов и привилегий престиж.

И этот механизм, сводивший богатство собственника к престижу власть имущего или причастного к власти, так или иначе работал на Востоке везде и всегда, что сыграло свою роль: стремление к постоянному росту дохода, увеличению богатства во что бы то ни стало и любой ценой гасилось в зародыше, не говоря уже о том, что сами по себе стоявшие за этим стремлением инициатива, предприимчивость, энергия нова-тора не имели почвы для своего расцвета и потому не расцветали. Понятие «время — деньги», столь имма-нентное, характерное для любого связанного со свободным рынком предпринимателя, на Востоке не суще-ствовало и не могло там появиться. Зато желание уподобиться тому, кто имеет престиж, было постоянно действующим импульсом. Собственники всегда стремились вложить свое богатство в землю, даже если земля не приносила заметного дохода, по той простой причине, что владение землей дает землевладельцу престиж. Собственники вкладывали деньги в дом, в богатый выезд, в слуг и рабов — все это не приносило дохода, чаще было связано с солидными расходами, но зато гарантировало престиж, т.е. ставило владельца в ряд с теми, кто достиг административных высот и был причастен к власти. Я уж не говорю о желании собственников породниться с власть имущими со все той же целью обрести престиж.

Есть и еще один важный фактор, способствовавший изменениям во взаимоотношениях собственника и государства. Имеются в виду изменения в аграрных отношениях, вызванные либо медленной трансформа-цией самих этих отношений, как то было в индийской общине, либо реформами, как то было в Китае. Ре-зультатом в любом случае было сосредоточение в руках собственников контроля над большим клином зе-мель, как юридически считавшихся частными (мульк в исламском мире и аналогичные категории земли в других регионах), так и фактически оказавшихся под контролем собственников. В условиях отсутствия сво-бодного рынка сделки с землей всегда были как-то завуалированы, открытых торгов земельных участков на Востоке в принципе никогда не бывало. Поэтому формально-юридически, т.е. для государства, вопрос зе-мельной собственности обычно сводился к вопросу фактического владения землей. А раз так, то и ренту-налог государство брало с того, кто землей владел, вне зависимости от того, крестьянин-общинник владеет своим наделом или собственник владеет землей, которую он небольшими наделами сдает тому же крестья-нину, выступающему в данном случае по отношению к владельцу земли в функции арендатора.

Сказанное означает, что землевладелец, собственник мог в ряде случаев становиться чуть ли не основ-ным налогоплательщиком или что его взнос в казну был достаточно весом, даже учитывая все ухищрения, о которых говорилось в связи со стремлениями богатых землевладельцев правдами и неправдами платить уменьшенный налог, например в Китае. А коль скоро так, то и государство начинало смотреть на стремле-ние собственника обрести побольше земли как бы сквозь пальцы: не все ли равно, кто платит налог?! И только явный выход за пределы нормы, который влек за собой социальную нестабильность, заставлял то же государство, прежде всего китайское, вмешиваться и восстанавливать статус-кво, возвращая землю кресть-янам. А в Индии, где все аграрные отношения регулировались внутри общины и не вызывали угрозы соци-альных катаклизмов, не было и этого: государству было абсолютно безразлично, кто владел землей, бога-тый или бедный, общинник или собственник; важно было лишь, чтобы положенную норму налогов община вносила в казну.

Обращает на себя внимание хорошо известное, но недостаточно осмысленное обстоятельство. Со вре-мен III династии Ура или Древнего Египта Восток не знал ни системы плантаций, ни больших имений, ни барской запашки в поместьях, ни вообще чего-либо похожего, во всяком случае в сколько-нибудь экономи-чески и социально значимых масштабах (небольшие хозяйства типа дворцовых, предназначенные для внут-реннего обслуживания, можно в этой связи не учитывать). Все крупные земельные владения их владельцы обычно дробили и раздавали в аренду небольшими клочками. Почему? Да потому, что условий для сущест-вования крупного товарного хозяйства не было — опять-таки потому, что не было развитого свободного рынка. С потребностями мелкого местного рынка отлично справлялись мелкие земледельцы и те же арен-даторы. За снабжение городов и вообще всех слоев населения, не связанных с производством пищи, отвеча-ло государство, имевшее для этого развитую систему централизованной редистрибуции. Крупнотоварного же рынка не было, как не было и крупных товарных хозяйств, — дело это в конце концов хлопотное, спо-собное принести не только доход, но и убытки. И коль скоро это никому не нужно, а сам факт владения землей дает богатому владельцу желанный престиж, который ценится выше, чем доход, то зачем, во имя чего стремиться к погоне за сомнительной прибылью?

Так было институционализировано то, что вызывало беспокойство государства вначале. Частная собст-венность превратилась в слугу государства, перестав быть его опасным соперником. Тем самым был внесен едва ли не решающий вклад в основную проблему традиционного Востока — в проблему взаимоотношений государства и общества

Государство и общество

Хотя взаимоотношения с собственниками были едва ли не решающими для судеб восточного централи-зованного государства, важно сказать, что и отношения государства, аппарата власти, с обществом в целом, с социумом—таким, каким он был и в древности, тоже не остались без изменений. Суть перемен сводилась к институционализации и легитимизации тех форм взаимосвязей, которые сложились в древности. Лучше всего это видно на примере Индии и Китая, чья история как бы отчетливо распадается на древность, период формирования структуры, и зрелость, период ее устойчивого существования в средние века. Но в опреде-ленной мере это касается и Ближнего Востока: эллинизм, прервав связь традиций (до известной степени, разумеется), был заменен исламом, возродившим, институционализировавшим и легитимизировавшим ге-неральную структуру, созданную древними.

О чем идет речь? Неевропейское государство, в отличие от европейского антично-капиталистического, никогда не было тем, что марксизм именует надстройкой над базисом. Оно не ставило и не могло ставить своей целью выражение интересов господствующего класса собственников, ибо такого класса не было, да и государство было иным. Неевропейское государство с незапамятных времен всегда и везде было не только неотъемлемой частью неотчленимого от него социума, но и вершиной его. Включая в себя социум, венчая его, оно всегда возвышалось над ним и подчиняло его себе. Иными были и его функции. Конечно, кое-какие — защита страны, охрана порядка, организация внешних сношений, административно-территориальное правление, суд, взимание налогов и т.п. — вполне сопоставимы с функциями европейско-го государства, порой даже идентичны им. Но коренное отличие в том, что в неевропейском обществе госу-дарство являет собой высшую и ничем не ограниченную власть, перед которой трепещет и обязано трепе-тать все общество, снизу доверху, — в этом весь смысл разницы! И если в Европе власть зависит от баланса противоречивых тенденций в социуме (откуда и марксистская идея о классовых антагонизмах), то на Вос-токе авторитет власти ни от чего подобного не зависит. Он зависит только от силы самой власти, от эффек-тивности централизованной администрации и в конечном счете от регулярного притока в казну гарантиро-ванной нормы дохода.

Именно такого рода стандарт веками складывался в древности. Он держался на силе традиций, опирался на сакральный авторитет богов и был нужен в конечном счете привыкшему к нему социуму. Нужен ради сохранения привычной и в целом благодатной для социума консервативной стабильности. Выше уже упо-миналось, что ослабление власти центра вело к эффекту феодализации и что феодальная децентрализация к изменению привычного статуса восточного государства не вела — изменялся лишь масштаб структуры. Но в том-то и суть, что это изменение масштаба и появление вместо большого государства группы враждую-щих друг с другом мелких не безвредно и не безобидно для социума. Как это хорошо видно на примере позднечжоуского Китая или раннесредневековой Индии, группа враждующих государств создает эффект политической неустойчивости, нестабильности, что в конечном счете болезненно отражается на социуме. Неудивительно поэтому, что социум объективно, да и субъективно всегда был за сильное государство. Сильное же государство, гарантируя желанную стабильность, надевало на шею социуму крепкое ярмо. В итоге получается, что социум сам стремится к ярму, ибо с ним привычно и есть гарантия от нежелательных случайностей, от крупномасштабных бедствий.

Выработке такого рода поведения и психологии способствовала сама жизнь. Но существенно добавить к этому, что в том же направлении действовали и институциональные факторы. Система социальных корпо-раций, которая сложилась в древности (семья, клан, община, каста, секта, цех, землячество и т.п.), посте-пенно институционализировалась и приспосабливалась к нуждам государства, пока не достигла в этом смысле своего рода совершенства, что произошло именно в средние века. Речь идет об идеально отлажен-ном конфуцианском административном аппарате, низовой ячейкой которого были старшие в деревнях и ответственные в рамках пятков или десятков, на которые нередко делилось сельское население. То же са-мое можно увидеть в идеально отработанной системе джаджмани, свойственной средневековой индийской общине. Да и мусульманская махалля (квартал) и некоторые другие формы организации сельского и город-ского населения в странах ислама отражают все ту же тенденцию. Суть ее в том, что институционализация и легитимизация ряда привычных форм социальной организации и низовой администрации энергично спо-собствовали устойчивости внутренней структуры, формированию эталона и идеала консервативной ста-бильности в рамках социума.

На страже этой нормы, этой стабильности теперь, в средние века, стояли уже не ранние формы религии, но развитые религиозные системы. И это тоже новый фактор, сыгравший свою роль и внесший свой вклад во все тот же процесс стабилизации и консервации взаимоотношений государства и социума. Официальное китайское конфуцианство, средневековый индуизм, ислам и буддизм в различных их модификациях — это и есть те развитые религиозные системы, о которых идет речь. Общее для всех них то, что они концентри-руют свое идеологическое и институциональное воздействие именно на укреплении консервативной ста-бильности, в каждом случае делая это по-своему, в зависимости как от собственной доктрины, так и от об-стоятельств.

Санкционированные религией этические нормы были законом для средневекового восточного общества. Религиозным (или санкционированным равной религии системой, какой было конфуцианство) был и сам закон в таком обществе. Лучше всего это видно на примере мусульманского шариата, которым руково-дствовались в своих действиях и решениях все кади мусульманского мира. Но приблизительно то же самое можно видеть и там где, как в танском Китае, существовали многотомные своды законов. Казалось бы, за-коны эти — административные и уголовные. Однако стоит познакомиться с ними поближе, чтобы убедить-ся в том, что они — конфуцианские. Иными словами, они своим авторитетом служат все тому же неколе-бимому авторитету конфуцианства с его вошедшими в жизнь и ставшими традицией моральными и выте-кающими из, них иными, в том числе пенитенциарными, нормами.

Нормы, о которых говорится, не всегда были общими и одинаковыми для всех. Они могли быть различ-ными у разных групп населения даже в рамках одного и того же государства. Там, где люди, живущие в со-ответствии с нормами разных религий, тесно соприкасались, у каждой религиозной общины нормы были свои, хотя, вступая в общение с представителями иной общины, все обязаны были считаться с существова-нием иных норм, что, впрочем, никак не колебало их преданности по отношению к нормам своим. Но в лю-бом случае сумма господствующих традиций, привычек, стереотипов — это непреложный закон, обяза-тельный для всех. Без этого закона, без привычных норм люди просто не могли нормально существовать.

Особенно это заметно, если уделить внимание феномену крестьянских восстаний. В отечественной мар-ксистской историографии принято было считать, что эти восстания «антифеодальные», что они призваны были выразить недовольство народа существующим строем и тем послужить «локомотивом истории», т.е. способствовать переходу к новому строю, новой формации. Нет ничего более бездоказательного, чем по-добный постулат. Прежде всего, крестьянское восстание не в состоянии создать почву для нового строя (иной формации — по истмату). Тем более они не «антифеодальны», причем не только потому, что на Вос-токе не было феодализма как формации, но также вследствие того, что восставшие крестьяне никогда не выступали против землевладельцев как враждебного им класса. Направленность всех крестьянских движе-ний на традиционном Востоке, независимо от того, какой облик эти движения принимали, какую роль иг-рала в них религиозная оболочка, всегда была в принципе одинаковой и сводилась к решительным требова-ниям восстановить статус-кво, разрушенную норму.

Дело в том, что крестьяне обычно наиболее консервативны по образу и основам их жизни. Существую-щую норму они привычно считают приемлемой, даже справедливой, а государство в лице его представите-лей воспринимают в качестве гаранта этой нормы. Гарантированная стабильность в жизни крестьянина — едва ли не высшая абсолютная ценность. Конечно, это не исключало того, что в подсознании крестьянина сохранялись восходящие к первобытной древности идеалы эгалитаризма. Но идеализованные утопии тако-го рода были при сохранении нормы в латентном состоянии, да и то далеко не у всех, чаще всего лишь у сравнительно бедных и обездоленных. И хотя в периоды кризисов эти эгалитарные представления порой выходили на передний план и задавали тон всему движению восставших, реальной целью движения недо-вольных крестьян всегда оставалось стремление к восстановлению утраченной нормы и гарантированной стабильности их существования. Поэтому крестьянские восстания не только не были «антифеодальными», но и вообще не ставили своей целью выступление против существующего строя как такового. Напротив, их целью было восстановление, укрепление, стабилизация ранее существовавшего и нарушенного в результате кризисов и злоупотреблений порядка. Корень же зла крестьяне видели обычно не в государстве, а в его не-радивых представителях на местах, которых следовало поставить на место. Важно заметить и еще одно: в огне крестьянских движений прежде и ярче всего горели богатые хозяйства и дома. Страдали более других именно собственники, имущие — т.е. как раз тот самый слой, который потенциально представлял собой новый строй, к которому только и могли, по принятым в истмате представлениям, стремиться «антифео-дально» настроенные крестьяне. Эгалитарное равенство и восстановление попранной справедливости вос-ставшие видели только и именно в ликвидации богатых собственников и в восстановлении той привычной нормы, когда существуют заботящиеся о низах верхи (государство и его придерживающиеся справедливой нормы представители на местах) и обслуживающие потребности — разумные потребности! — верхов низы, т.е. прежде всего производители-крестьяне.

Если считать, что крестьяне, о которых только что шла речь, это и есть общество, во всяком случае ба-зовая основа восточного традиционного социума, то есть основание повторить уже высказанный тезис: са-мо общество нуждалось в безусловном подчинении его государству при непременном условии осуществле-ния этим государством его эффективной власти, гарантирующей устойчивую консервативную стабиль-ность. А коль скоро так, то нельзя не признать, что система политической администрации в традиционных восточных обществах базировалась на весьма прочных, фундаментальных социальных основах. Общество в лице прежде всего крестьянства не претендовало на права и правовые гарантии, не ставило перед властями требований об уважении и достоинстве. Это общество довольствовалось минимумом нормативных стан-дартов и выше всего ценило их незыблемость, а в конечном счете — тот самый отеческий порядок, ту са-мую крепкую руку с палкой, которая одна только и могла, по существующим и восходящим в глубокую древность представлениям, обеспечить столь желанную для крестьянина стабильность его существования. И метафора о «поголовном рабстве» на Востоке во многом восходит именно к этой психологии, столь рази-тельно контрастирующей с теми стандартами, что были выработаны в рамках гражданского общества в ан-тичности, — при всем том, что там рядом с гражданами существовали и противопоставленные им в право-вом и социальном плане рабы, рабы настоящие, в полном смысле этого слова, а не по своей психологии.