ПОРАЖЕНИЕ И ПОБЕДА КОМАНДОРА

Каков смысл сюжета «Золотого теленка»? Что означа­ет его развязка? Далеко не всякое литературное произведение дает право поставить подобный вопрос. У многих художников— начи­ная с Шекспира и кончая Чеховым — развязка не выражает отно­шения автора к изображаемым событиям: проблема ставится, но не решается.

Однако любимым писателем Ильфа и Петрова (как и их современника Булгакова) был не Чехов, а Гоголь. Гоголь же склонен был к определенным решениям сюжетных коллизий: развязка «Ре­визора», несомненно, отражала авторское отношение к происшест­вию, случившемуся в уездном городе из-за Хлестакова; также, оче­видно, должен был быть построен и сюжет «Мертвыхдуш».

Как и Гоголь, Ильф и Петров жаждали не только бичевать зло, но и утверждать добро. Они вовсе не стремились поэтизировать «анархического индивидуума» Бендера, они хотели противопоставить ему справедливый и честный мир. Они надеялись или хотели надеять­ся, что такой мир будет действительно создан. Далеко не все, что про­исходило вокруг них, было им по душе — они не смогли, даже если хотели, сказать ни одного доброго слова о раскулачивании, об «усиле­нии классовой борьбы» в городе. Но кое-что в программе, намечен­ной в 1929 г., когда начинал писаться роман, их радовало. Еще в 1920-х гг. они мечтали об индустриализации, убежденные, что техни­ка, строительство, новые пути сообщения уничтожат нищету и тьму Колоколамска, Пищеслава и «Вороньей слободки». Недаром в «Зо­лотом теленке» возникает старый гоголевский мотив дороги — с яв­ным полемическим переосмыслением:

Жизнь страны менялась с каждым столетием. Менялась одежда, совершенствовалось оружие, были усмирены карто­фельные бунты. Люди научились брить бороды. Полетел первый воздушный шар. Были изобретены железные близнецы— паро­ход и паровоз. Затрубили автомашины.

А дорога осталась такой же, какой была при Соловье-разбойнике. Горбатая, покрытая вулканической грязью или за­сыпанная пылью, ядовитой, словно порошок от клопов, протя­нулась отечественная дорога мимо деревень, городков, фабрик и колхозов, протянулась тысячеверстной западней. По ее сто­ронам, в желтеющих, оскверненных травах, валяются скелеты телег и замученные, издыхающие автомобили.

Быть может, эмигранту, обезумевшему от продажи га­зет среди асфальтовых полей Парижа, вспоминается российский проселок очаровательной подробностью родного пейзажа: в лужице сидит месяц, громко молятся сверчки, и позванивает пустое ведро, подвязанное к мужицкой телеге.

Но месячному свету уже дано новое назначение. Месяц может отлично сиять на гудронных шоссе. Автомобильные си­рены и клаксоны заменят симфонический звон крестьянского ведерка. А сверчков можно будет слушать в специальных запо­ведниках; там будут построены трибуны, и граждане, под­готовленные вступительным словом какого-нибудь седого сверчковеда, смогут вдосталь насладиться пением любимых на­секомых (Т. 2. С. 77).

Но как именно новый мир гудронных шоссе и автомобиль­ных сирен преобразит ветхий мир собственничества, оставалось для авторов неясным. Первоначальные планы романа заканчивались упо­минанием одной из первых строек пятилетки — Туркестано-Сибирской железной дороги, Турксиба. Когда эти главы составлялись, авто­ры на Турксибе еще не были и сами не знали, каким образом новая железная дорога поможет им развязать сюжетный узел романа. В мае 1930 г. они поехали на открытие Турксиба, а затем, в романе, отправи­ли на открытие дороги Остапа Бендера. Поездке на Турксиб посвящены пять глав в последней части «Золотого теленка». В литерном поезде, куда проник зайцем Остап, идут споры между корреспондентом свободо­мыслящей австрийской газеты Гейнрихом и советскими журналиста­ми. Гейнрих рассказывает историю о двух советских молодых людях, Ада­ме и Еве. Они сорвали ветку с дерева в Парке культуры и отдыха, сто­рож, подобно ангелу, изгнал их, и они полюбили друг друга. А затем они произведут на свет сыновей — Каина и Авеля, Каин убьет Авеля, и «ни­чего нового на свете не произойдет. Так что вы напрасно кипятились насчет новой жизни».

Спор о новой жизни приобретает здесь, в спародирован­ном виде, тот космический и всеобъемлющий смысл, какой он имел в «Зависти» Олеши. Новый мир рассматривается как совершенно новый, противостоящий любви Адама и Евы и злодейству Каина. Но советские журналисты принимают вызов «наемника капитала», как иронически именует себя сам Гейнрих.

— Все это было бы прекрасно,— сказал Паламидов,— если было бы подкреплено доказательствами...

— А у вас есть доказательства, что будет иначе? — воскликнул представитель свободомыслящей газеты.

— Есть,— ответил Паламидов,— одно из них вы увиди­те послезавтра, на смычке Восточной Магистрали.

— Ну-у, начинается!— заворчал Гейнрих.— Строитель­ство! Заводы! Пятилетка! Что вы мне тычете в глаза свое же­лезо? Важен дух! (Там же. С. 307).

Авторы, очевидно, не были согласны с Гейнрихом. Они полагали, что строительство железных дорог имеет некоторое отно­шение к устройству человеческой жизни и к «духу». Но какое? Само по себе «железо» все-таки действительно ничего не доказывает. Железные дороги строились в России и в годы, когда Воробьянинов был предводителем дворянства и процветали оба черноморских об­щества «взаимного кредита». И еще какие—Великий Сибирский путь, соединивший Европу с Дальним Востоком! Значит, дело все-таки не в самом факте строительства; важны условия и задачи этого строительства, следовательно, тот «дух», который стоит за ним. Турк­сиб посрамляет обоих подпольных миллионеров — Корейко и полу­чившего свой миллион Бендера — только в одном отношении. Когда заканчивается торжество по поводу открытия магистрали, они не мо­гут уехать тем литерным поездом, которым прибыл Остап. Место Остапа в купе литерного поезда занял законный владелец, журна­лист Лев Рубашкин, отставший в Москве от поезда и прилетевший на самолете. На другой поезд сесть нельзя — фактически железная дорога начнет действовать только через два месяца. Специальный рейс самолета также не принимает пассажиров...

Миллионерам приходится отправляться в путь на верб­людах, но эпизод едва ли решает спор между Гейнрихом и Паламидовым. Журналист-халтурщик Лев Рубашкин, попадающий вместо Бенде­ра в литерный поезд, никак не может считаться особо ценным членом общества, противостоящим великому комбинатору; да и вообще же­лезные дороги и самолеты существуют для того, чтобы перевозить любых граждан, а не одних лишь журналистов.

Окончательное посрамление Остапа Бендера происходит в последних главах романа — обретенный миллион не приносит ему ни могущества, ни счастья. Почему? В ходе написания романа авторы долго искали убедительный вариант финала. На одном из листков, содержащих план романа, сохранилась запись, явно относящаяся к его развязке: «Отменят деньги». Исследовательница, обратившая внимание на этот план развязки романа, объясняла такое «размыш­ление об исходе сюжета» тем, что на «рубеже 20-х и 30-х годов, с лик­видацией нэпа, в устах некоторых советских работников прозвучала мысль, что деньги следует отменить. Эта мысль была осуждена, объ­явлена беспочвенной».¹

Мысль об отмене денег действительно была осуждена и отвергнута в 1934 г.— как раз тогда, когда было объявлено о по­строении социализма в СССР. Но исходила эта идея вовсе не от «не­которых советских работников». Она была провозглашена еще Эн­гельсом, заявившим в «Принципах коммунизма», что «когда весь капитал, все производство, весь обмен будет сосредоточен в руках нации, тогда частная собственность отпадет сама собой, деньги ста­нут излишними...».² Включен был соответствующий пункт и в про­грамму Коммунистической партии, принятую на VIII съезде в 1919 г. и сохранявшую силу до 1961 г.: «Пункт 15... Опираясь на национа­лизацию банков, РКП стремится к проведению ряда мер, расширяю­щих область безденежного расчета и подготовляющих уничтожение денег». Разъясняя этот пункт партийной программы, В. И. Ленин пи­сал, что «РКП будет стремиться к возможно более быстрому прове­дению самых радикальных мер, подготавливающих уничтожение де­нег, в первую очередь замену их сберегательными книжками, чека­ми, краткосрочными билетами на право получения общественных продуктов и т. д...».³ Поскольку в 1929 г. было заявлено именно о на­чавшемся строительстве социализма, реализация пункта 15 прямо ставилась на повестку дня. Разговоры об отмене денег в самое бли­жайшее время («через два месяца») можно найти у Ильфа и Петро­ва в рассказе 1929 г. «Московские ассамблеи» (Т. 2. С. 480).

Насколько это представление было в то время общепри­нятым, видно из повести М.Зощенко «Возвращенная молодость», где старый профессор Волосатое, готовый принять новую жизнь, не может понять только идею отмены денег:

Он никак не может отрешиться от понятия денег и ни­как не может понять жизни, в которой деньги не будут иг­рать той роли, какая им предназначена... Он за социализм с деньгами...

¹ Яновская Л. М. Почему вы пишете смешно? М., 1969. С. 84.

² Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М., / 955. Т. 4. С. 33|.

³ Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 38. С. 100 и 122.

Это мелочи! — смеется над ним его партийная дочь.— Ведь деньги — это вопрос привычки. Сознание изменит эту привычку. Или ты действительно думаешь с деньгами въехать в социализм?..⁴

Но отмена денег не состоялась, и в романе, опубликован­ном в 1931 г., речь, естественно, шла о реальной обстановке тех лет. В этой обстановке миллион рублей, лежавший в чемодане у Остапа Бендера, действительно не мог обеспечить его владельцу признания и могущества. Прежде всего, это были тайные деньги — владеть та­кими суммами легально советский гражданин уже не мог. Именно по­этому единственная попытка Остапа Бендера поразить собеседников своим богатством оканчивается плачевно. Повторяя сцену из «Графа Монте-Кристо», в которой герой показывает банкиру Данглару мил­лион и этим потрясает его,⁵ Остап раскрывает чемодан с миллионом перед студентами, едущими с ним в купе международного вагона. Сту­денты, которым Остап сперва понравился своей общительностью и остроумием, немеют от изумления и спешат покинуть миллионера (с этим, кстати, связаны, по-видимому, слова Остапа в финале: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло...»). Эпизод с миллионом часто трак­туется как пример посрамления «анархического индивидуалиста» — советские люди не желают иметь с ним ничего общего. В романе сце­на эта вовсе не воспринимается как торжество добродетели над поро­ком. Студенты, очевидно, считают, что перед ними аферист или шпи­он, во всяком случае, подозрительная личность. Но они не задают естественных в данном случае вопросов, не разоблачают Остапа. Они просто пугаются и ретируются. Их реакция — действительно нормаль­ная реакция советских граждан: нежелание ввязываться в неприят­ную историю.

Что же именно доказали Ильф и Петров сюжетом «Зо­лотого теленка» в обоих его вариантах?

Последние главы «Золотого теленка»доказывают лишь то, что в обстановке начала 1930-х гг. большое количество советских денег (вопроса о валюте Ильф и Петров не касались — это была особая про­блема в те годы) не обеспечивало их владельцу немедленного получения важнейших жизненных благ. Но, прежде всего, если деньги не при­несли великому комбинатору (как и его бывшему сподвижнику Шуре Балаганову, получившему от Остапа пятьдесят тысяч) счастья, то это не значит, что они потеряли всякую ценность. И костюм «Европа-А»

⁴ Зощенко М. Возвращенная молодость. Л., 1933. С. 56; ср. с. 49 и 59.

⁵ «Граф Монте-Кристо». Ч. III, гл. VIII «Неограниченный кредит» (ср.: Дю­ма А. Граф Монте-Кристо. Курск, 1955. Кн. 2. С. 556).

в мельчайшую калейдоскопическую клетку, и бриллиантовый перстень, и лаковые туфли, и роскошные обеды — все это Бендер получил за день­ги. Ими же можно было оплатить и путешествие в международном ва­гоне, и обед в ресторане, и номер в «Гранд-отеле». Правда, здесь уже обнаруживались трудности: номеров в гостинице обычно не оказыва­лось. Пришлось прибегать к дополнительным мерам, знакомым велико­му комбинатору по его прежней деятельности: выдавать себя за другого, заранее извещая телеграммами о приезде ответственного лица. В таких случаях номера в гостиницах и места в ресторанах находились, а оплачи­вать их Остап мог уже наличными.

Роль наличных денег оказывалась, таким образом, ограниченной, но ограничивало ее не отсутствие хороших номеров в гостини­цах или мест в ресторанах, а распределение этих или подобных благ безналичным путем. «Получается, следовательно, что деньги поте­ряли и теряют у нас смысл и значение не потому, что взамен их созда­ны или создаются какие-то иные мерила и коэффициенты человече­ского счастья и удовлетворенности, а единственно в силу специфиче­ских условий нашего рынка и нашей обстановки»,— ехидно замечал в связи с этим наиболее строгий критик «Золотого теленка» А. Зорич. Зорич, как мы уже знаем, считал книгу Ильфа и Петрова пустым «анекдотом», предрекая ей полное забвение; он был твердо убежден также, что и ситуация, нарисованная в «Золотом теленке», временна и потеряет всякий смысл, когда номеров в гостинице и товаров в ма­газинах будет сколько угодно, «как это обещает наш завтрашний день».⁶ Как видим, критик пытался быть не только литературным, но и социальным пророком, а мы и в этом случае можем проверить, сбы­лось ли его предсказание полвека спустя.

Но в одном отношении А. Зорич был прав. В «Золотом теленке» действительно торжествовали не новые «мерила и коэф­фициенты человеческого счастья», а лишь специфические условия «рынка» и «обстановки», установившейся с 1930-х гг. Среди предва­рительных записей к «Золотому теленку» есть и такая: «Ввиду сход­ных условий с 20-м годом человек заготовил буржуйки, деревянную обувь, саночки, бензиновые и масляные светильники и т.д. Прого­рел».⁷ Прогорел, очевидно, потому, что условия не оказались сходны­ми. В 1920 г. бедность была более или менее всеобщей, в стране сви­репствовала разруха. В 1929-1930 гг. разрухи не было — нормально ходили поезда с международными вагонами разных классов, сохранялись

⁶ Зорин А. Холостой залп: Заметки читателя // Прожектор. 1933. № 7—8. С. 24.

⁷ Ср.: Яновская Л. М. Почему вы пишете смешно? С. 86.

дорогие гостиницы и рестораны. Но доставались эти блага не всем, а лишь «людям дела», по выражению Зорича. Хорошо, если этими людьми оказывались дирижер симфонического оркестра или ученые-почвоведы: можно согласиться, что они действительно были полезнее для общества, чем миллионер-одиночка. Но чаще всего это были другие —участники многочисленных заседаний и конференций, в необходимости которых авторы явно не были уверены, и командиро­ванные представители администрации.

Но если это так, то и финал романа приобретал совсем иной смысл, чем тот, который в нем усматривают обычно и который, видимо, хотели создать авторы.

Как и Павел Иванович Чичиков, главный герой «Золотого теленка» должен был потерпеть крах в своих попытках грандиозного, но не вполне нравственного обогащения. Чичиковские черты Остапа отражаются в одном из двух прозвищ, под которым он постоянно высту­пает в романе,— «великий комбинатор» (хотя само это выражение взято, очевидно, из популярной в те годы шахматной терминологии). Но Остап явно привлекательнее гладенького Павла Ивановича: он ориги­нален, остроумен, даже интеллигентен— ни одной из этих черт гого­левский герой не обладал. О своеобразно романтических чертах харак­тера Остапа свидетельствует другое наименование, также многократно встречающееся в «Золотом теленке»,— «командор». Термин этот свя­зан прежде всего с автопробегом, к которому пристроилась «Антилопа» подвидом головной машины. «Командором пробега назначаю себя»,— заявляет Остап в начале (Т. 2. С. 44), и дальше в романе несколько раз упоминаются «командор пробега», «командорская машина», «коман­дорское место» (Там же. С. 75, 78, 201). Однако в романе есть и еще одна мотивировка этого прозвища, связанного с фразой из предпраздничных военных приказов: «командовать парадом буду я», которую несколько раз произносит (и даже включает в телеграмму, посланную Корейко) Остап Бендер (Там же. С. 74, 116, 233, 246, 347). Не вполне однозначно мотивированное в тексте, слово «командор» тем не менее хорошо гар­монировало с образом героя и вызывало у читателя дополнительные, ку­да более возвышенные ассоциации с «Каменным гостем» и его блоковской версией — «Шагами командора»:

Пролетает, брызнув в ночь огнями,

Черный, тихий, как сова, мотор,

Тихими, тяжелыми шагами

В дом вступает командор...

Сцена летящего во тьме ярко освещенного автомобиля (уже у Блока несколько неожиданная для темы «Дон Жуана») появится, как мы увидим, и в «Золотом теленке» (Там же. С. 88-89), но Остап выступает в этой сцене уже не как командор пробега (настоящий коман­дор — в машине), а как его поверженный соперник. И это обстоятельст­во побуждает читателя ассоциировать героя «Золотого теленка» не столько с командором Дон Альваром, сколько с его дерзким антагони­стом. В каком-то смысле Остап может восприниматься как сниженный и пародированный Дон Жуан («Его любили домашние хозяйки, домаш­ние работницы, вдовы и даже одна женщина — зубной техник»).

Подобно пушкинскому Дон Гуану, претендент на роль ко­мандора обречен в «Золотом теленке» на поражение. Но само это поражение описывалось и мотивировалось в двух редакциях романа по-разному: в одном случае Остап просто признавал свою неудачу и капитулировал, в другом — решал бежать за границу.

Кто же побеждал великого комбинатора? Сравнивая ме­жду собою две версии, исследователи обычно утверждают, что заме­на более или менее счастливого конца (отказ от миллиона и женить­ба на Зосе) явным поражением героя сделана для того, чтобы разо­блачить его до конца: «Остап может сделать такой жест — оставить чемодан с миллионом на четверть часа или даже отправить его нар­кому финансов. Он склонен к картинным поступкам... Но отправить деньги всерьез, отказаться всерьез от миллиона — для него невоз­можно... Верный рыцарь золотого тельца, он не так скоро примирит­ся с крушением своих иллюзий...»⁸

Так ли это? Вспомним, что происходит в последних гла­вах романа — после того как Остап, разочаровавшийся в сокрови­ще, решает отправить свой миллион народному комиссару финансов. Он встречается с Зосей и вместе с нею наблюдает различные сцены из жизни Черноморска (в первом варианте — в машине Козлевича, во втором — идя по улице). При этом он узнает, что созданное им Черноморское отделение Арбатовской конторы по заготовке рогов и копыт «свернуло на правильный путь»:

Остап быстро посмотрел наискось, в сторону, где летом помещалась учрежденная им контора, и издал тихий возглас. Через все здание тянулась широкая вывеска:

ГОСОБЪЕДИНЕНИЕ РОГА И КОПЫТА

Во всех окнах были видны пишущие машинки и портреты государственных деятелей.

— А меня оттерли, Зося. Слышите, меня оттерли,— го­ворит Остап.

⁸ Яновская Л. М. Почему вы пишете смешно? С. 102—103.

Далее следует сцена объяснения с Зосей: в первом вари­анте счастливая, во втором — кончающаяся разрывом.

Окончательная редакция романа завершается тем, что Зося выходит замуж за «секретаря изоколлектива железнодорожных художников» Фемиди и отправляется с мужем в «Учебно-показательный комбинат ФЗУ при Черноморской Государственной академии про­странственных искусств», где Остапу не дают обеда, ибо он не член профсоюза.

— Представитель коллектива Фемиди увел у единолич­ника-миллионера...

И тут с потрясающей ясностью и чистотой Бендер вспом­нил, что никакого миллиона у него не имеется (Т. 2. С. 375—376, 378).

Вот кто победил великого комбинатора и побудил его к возвращению назад отправленной было посылки и новой отчаянной попытке реализовать свое сокровище. Силой, одолевшей Бендера, была не «Воронья слободка»: ее он презирал, и, когда один из ее обитателей попробовал «сделать Остапу какое-то въедливое заме­чание... великий комбинатор молча толкнул его в грудь» (Там же. С. 172). Справился Остап и с единственным в романе подлинным пред­ставителем уголовного мира и стяжателем, не вызывающим у читате­ля, как и у авторов, никакого снисхождения,— подпольным миллио­нером Корейко. Но «Гособъединение Рога и Копыта» и «Учебно-по­казательный комбинат» оказались действительно сильнее великого комбинатора, и не одни они. Через весь роман проходит образ друго­го, столь же безликого, но и могучего учреждения — это «Геркулес», где служит Корейко и с которым приходится близко познакомиться и Остапу.

Тема бюрократии может считаться, пожалуй, одной из важ­нейших, если не самой важной темой творчества Ильфа и Петрова. Она возникает уже в «Двенадцати стульях», где описывается огромный Дом народов, сосредоточивший в себе множество ведомств и изданий (Дво­рец Труда на Солянке, где помещались ВЦСПС и газета «Гудок», на­званная в романе «Станком»). Специально этой теме был посвящен цикл «1001 день, или Новая Шехерезада», ряд рассказов и фельето­нов, написанных в самые различные годы.

В чем же сущность проблемы бюрократии у Ильфа и Пет­рова? Начиная с 1920-х гг. слово «бюрократия» пережило в русском языке любопытную эволюцию. По своему смыслу это франко-грече­ское словообразование аналогично другим терминам того же типа: «аристократия»— власть знатных, «плутократия»— власть богатых, «бюрократия»— власть «бюро», канцелярии, чиновников. Так его толковали русские словари вплоть до 1930-х гг.— времени появ­ления «Золотого теленка». «Бюрократия» в словаре Ушакова (1933) — это, прежде всего, «система управления, в которой власть принад­лежит чиновникам (бюрократам) без всякого сообразования с ре­альными интересами масс», и лишь в последнюю очередь — «забо­та о формальностях... в ущерб сущности дела». После 1930-х гг. сло­вари перестраиваются. В них появляется та диалектика, которая помогает справиться и с многими другими трудными словами. Одно дело бюрократия в «буржуазных государствах» и «классовом об­ществе»— там это «система управления чиновничьей администра­ции», «привилегированный слой господствующего класса эксплуа­таторов», и совсем иное у нас: здесь существует не бюрократия, а «бюрократизм», «формальное отношение к служебному делу», «"Пренебрежение к существу дела ради соблюдения формально­стей».⁹

Ильф и Петров были свидетелями этих семантических сдвигов и стоявших за ними событий. Накануне Октября Ленин объ­являл уничтожение старой государственной машины главной зада­чей революции; в своих последних статьях он признавал, что совет­ский аппарат «в наибольшей степени представляет собой пережиток старого», что дела здесь «печальны, чтобы не сказать отвратитель­ны», и что советское государство есть государство рабочее, но с бю­рократическими извращениями. Задуманные Лениным органы кон­троля сверху явно не достигали цели; при отсутствии подлинной гласности и выборности приходилось прибегать к таким формам «непосредственной демократии», как чистка партии и советского аппарата. Чистки эти должны были происходить открыто, с тем что­бы каждый мог уличить проверяемого чиновника не только в том, что у него «родители не в порядке», но и в том, что он бюрократ, бездельник или мошенник. Что из этого выходило, лучше всего по­казали Ильф и Петров в небольшом фельетоне «Душа вон», опуб­ликованном под псевдонимом Коперник.¹⁰ Они сравнивали поведе­ние публики при чистке с поведением толпы, наблюдающей уличную Драку.

⁹ См., например: Словарь современного русского языка. М.; Л., 1948. Т. 1; Словарь русского языка С. И.Ожегова (1952 и 1972-1975); Словарь ино­странных слов. М., 1979.

¹⁰ Чудак. 1929. № 43.

То, что вы отмежевались от своих родителей, мне из­вестно,— говорит председатель комиссии,— и это не так важно. Расскажите нам, как вы работаете...

— Что же вы молчите, товарищи? — кричит председатель, обращаясь к толпе.— Разве вы не знаете, что это бюро­крат?

Толпа отлично знает. Но молчит. На всякий случай. Ма­ло-помалу все расходятся. Бюрократ остается на службе...

По первоначальному варианту вторая часть «Золотого теленка» должна была начинаться с того, что Бендер и Балаганов «попадают на чистку. Чистится ангельский гражданин. Оказывает­ся — Корейко...».¹¹ И действительно. Корейко едва ли мог бояться чи­стки. В его социальном происхождении не было явных дефектов — он не был сыном графа или служителя культа. А о скрытых делах Алек­сандра Ивановича не стали бы говорить ни его высокопоставленные контрагенты — глава «Геркулеса» Полыхаев и Скумбриевич, ни на­пуганный бухгалтер Берлага. В последних главах «Золотого телен­ка» вновь появляется тема чистки: Скумбриевича разоблачают как бывшего совладельца торгового дома «Скумбриевич и сын». Но о мо­шеннических делах его и Полыхаева нет и речи, и нет никаких основа­ний верить, что в самой системе деятельности «Геркулеса» что-ни­будь изменится.

Чем более монолитной становилась политическая власть, тем менее реальным оказывался контроль снизу— борьба со все­властием чиновников. Слишком резкие выступления против «про­клятых бюрократов» вызывали подозрение в сочувствии недавно раз­громленной левой оппозиции, считавшей именно «аппаратчиков» главными врагами революции. Когда Маяковский опубликовал пье­су «Баня», рапповскому критику В. Ермилову сразу же послышалась в ней «очень фальшивая "левая" нота, уже знакомая нам — не по художественной литературе». «Нестерпимо фальшивым» представ­лялось Ермилову то обстоятельство, что крупный начальник Победоносиков, человек «с боевым большевистским прошлым», оказы­вался у Маяковского «хамом», «мерзавцем» и мог даже провоци­ровать «жену на самоубийство».¹² Ответить Ермилову Маяковский не смог (стихотворная листовка против Ермилова, которую Маяков­ский предполагал выпустить во время постановки пьесы в театре Мейерхольда, не была разрешена), и история эта произвела на по­эта столь сильное впечатление, что он не забыл о ней в последние

¹¹ Яновская Л. М. Почему вы пишете смешно? С. 79.

¹² Ермилов В. О настроениях мелкобуржуазной «левизны» в художествен­ной литературе // На лит. посту. 1930. № 4. С. 10.

минуты жизни, выразив в своей предсмертной записке сожаление, что не смог «доругаться» с Ермиловым.¹³

Серьезные разговоры о бюрократии как об опасной общест­венной силе сменялись в печатных органах, где работали Ильф и Пет­ров, дидактическими поучениями и «юморесками» против «бюрократиз­ма», против неких комических фигур, украшенных торчащими из карма­нов авторучками и пренебрегающих «интересами дела». На первый взгляд, может показаться, что и в «Золотом теленке» речь идет о «бю­рократизме» в новом, установившемся с 1930-х гг. смысле этого слова: о плохой работе учреждений, медлительности, волоките, отдельных зло­употреблениях. Действительно, Полыхаев и Скумбриевич принадлежат к тому виду ответственных работников, которых невозможно застать на месте: «они только что здесь были» и «минуту назад вышли»; немецкий специалист, выписанный из-за границы, изнемогает от отсутствия рабо­ты и не может поймать Полыхаева. «Бюрократизмус! — кричал немец, в ажитации переходя на трудный русский язык...»

Это и вправду русский язык, русское понимание междуна­родного термина, установившееся в те годы. Слово «бюрократизм» так же обрусело, как до него другое иностранное по происхождению слово — интеллигенция. Ильф и Петров отлично понимали и специ­фический смысл такой трактовки бюрократизма, и подлинную цен­ность тех мер, которые предлагались для борьбы с ним:

Остап молча взял европейского гостя за руку, подвел его к висевшему на стене ящику для жалоб и сказал, как глухому:

— Сюда! Понимаете? В ящик. Шрайбен, шриб, гешрибен. Писать. Понимаете? Я пишу, ты пишешь, он пишет, она, оно пи­шет. Понимаете? Мы, вы, они, оне пишут жалобы и кладут в сей ящик. Класть! Глагол класть. Мы, вы, они, оне кладут жа­лобы... И никто их не вынимает. Вынимать! Я не вынимаю, ты не вынимаешь... (Т. 2. С. 215).

— Что за банальный, опротивевший всем бюрократизм! — говорит Остап, противопоставляя «Геркулесу» собственное уч­реждение.— В нашем Черноморском отделении есть свои слабые стороны... но такого, как в «Геркулесе»... (Там же. С. 211).

Ну, а если бы бюрократизм Полыхаева не был «баналь­ным»? Если бы он исправно посещал свой рабочий кабинет? Ильф и Петров дали ответ на этот вопрос. Они предусмотрели вариант, при котором Полыхаев мог отбиться от «категории работников, которые

¹³ См.: Маяковский В. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1958. Т. 11. С. 350; 1961. Т. 13. С. 138.

"только что вышли", и примкнуть к влиятельной группе "затворни­ков", которые обычно проникают в свои кабинеты рано утром, вы­ключают телефон и, отгородившись таким образом от всего мира, со­чиняют разнообразнейшие доклады» (Там же. С. 219). Читатель от­лично понимает, что и при таком варианте работа Полыхаева и всего возглавляемого им учреждения не принесла бы ни малейшей пользы остальному миру. Реальное производство, куда в конце концов Полы­хаев отправляет жаждущего работы немецкого специалиста (немец с изумлением пишет невесте, что в «Геркулесе» это считается наказани­ем и называется «sagnat w butilku!»), как и темные дела Полыхаева и Скумбриевича,— это только индивидуальные и случайные дополне­ния к основной деятельности «Геркулеса». Подлинное его дело — борьба за занимаемое помещение и обеспечение жизненных благ для своих ответственных, полуответственных и мелких сотрудников. От конторы «Рога и Копыта», созданной Остапом для легализации соб­ственной деятельности, «Геркулес» отличается только «банальным» бюрократизмом и размерами, такими, которые впоследствии приоб­ретет преображенное «детище Остапа»— «Гособъединение Рога и Копыта».

Тема бюрократии у Ильфа и Петрова — это не тема «бю­рократизма», плохой работы отдельных бюрократов в ущерб «инте­ресам дела», а тема «власти бюро», бесконечных и бесполезных уч­реждений. Уже в фельетоне «Гелиотроп» из «Новой Шехерезады», переизданном потом авторами в сборнике рассказов, фигурирует «представительство тяжелой цветочной промышленности» в Моск­ве, двум сотрудникам которого абсолютно нечего делать. Но так как они оба дорожат этой привольной службой, то симулируют друг перед другом старательность, засиживаясь до ночи и даже до утра. В какой-то момент они не выдерживают, признаются друг другу во всем и дого­вариваются отныне, «не кривя душой, играть на службе в шахматы, обмениваясь последними анекдотами». Но, вернувшись домой, каж­дый из них решает, что его коллега облечен специальными полномо­чиями и играет с ним «адскую игру». Они возвращаются на работу и «до сих пор продолжают симулировать за своими желтыми шведски­ми бюро».¹⁴

Вскоре был написан и другой рассказ, «На волосок от смерти»,— о двух журналистах, посланных для сочинения художест­венного очерка в сумасшедший дом.

¹⁴ Ильф И., Петров Е. Как создавался Робинзон. 3-е изд., доп. М., 1935 С. 155-157.

В заведении, куда они приходят, царит тяжелая атмо­сфера. «Новый-то — буен!.. Одно слово — псих...— говорит швей­цар сиделке.— Все пишет. Каракули свои выводит». «Он из меня все жилы вытянул,— рассказывает один больной другому.— И такая меня охватывает тоска, так хочется подальше из этого сумасшедшего дома...» «Против меня плетутся интри­ги... И каждое утро я слышу, как в коридоре повторяют мою фамилию...»— говорит другой (Т. 2. С. 424-426). Выйдя на улицу, журналисты обнаруживают, что попали не в сумасшедший дом, а в обыкновенное учреждение — трест «Силостан», но за недостатком времени описывают все увиденное в очерке «В мире душевнобольных», вызывающем одобрительный отзыв профессора-психиатра Титанушкина.¹⁵

Такое же изображение советского учреждения и всего мира бюрократии как царства абсурда и в сочинениях М. Булгакова: в «Дьяволиаде», оказавшей, возможно, влияние на «Двенадцать стульев»,¹⁶ а затем и в «Мастере и Маргарите», начатом, как и «Зо­лотой теленок», в 1929 г. Само собой разумеется, что такое произве­дение, как «Мастер и Маргарита», может рассматриваться с разных точек зрения. Нас интересует здесь лишь одна тема «Мастера и Мар­гариты», сближающая эту книгу с «Золотым теленком», — сатириче­ская. В изображении бюрократии Булгаков так же близок Ильфу и Петрову, как и в изображении «Вороньей слободки». В «Мастере и Маргарите» есть свои «Геркулесы» и «Учебно-показательные комби­наты»— Акустическая комиссия, Зрелищная комиссия, МАССОЛИТ. Столь же далекие от какого бы то ни было реального дела, они совершенно идентичны учреждениям Ильфа и Петрова. Если у Бул­гакова пустой костюм временно унесенного нечистой силой председа­теля Зрелищной комиссии Прохора Петровича налагает резолюции, которые затем вернувшийся на свое место председатель полностью одобряет, то у Ильфа и Петрова «резиновый Полыхаев»— набор ре­зиновых факсимиле, которые в отсутствие начальника пускает в ход его секретарша Серна Михайловна (состоящая, кстати, со своим патроном

¹⁵ В журнале «Огонек» (1930. № 20), где этот рассказ был впервые напе­чатан под названием «Я вас не укушу», к нему была присоединена смягчаю­щая смысл концовка: «Автор со своей стороны присоединяется к мнению проф. Титанушкина, так как хорошо знает, что в "Силостане" не было чист­ки». Однако при первом же переиздании (в сборнике «Как создавался Ро­бинзон») авторы эту явно чужеродную концовку убрали.

¹⁶ Ср.: ЧудаковаМ.О. Архив М.А.Булгакова: Материалы для творческой биографии писателя//Зап. Отдела рукописей Гос. б-ки СССР им. В. И.Ле­нина. М., 1976. Вып. 37. С. 46-47.

в таких же отношениях, как и секретарша Прохора Петрови­ча Алиса Ричардовна),— вполне заменяет настоящего. Егор Скумбриевич использует «взаимный и всесторонний обман, который неза­метно прижился в "Геркулесе" и почему-то носил название общест­венной нагрузки» (эта тема отражена в рассказе Ильфа и Петрова «Здесь нагружают корабль», — Т. 3. С. 7—12). Тем же делом занима­ется в «Мастере и Маргарите» заведующий городским филиалом Зре­лищной комиссии.

В «Мастере и Маргарите» изображена главным образом одна категория бюрократии — бюрократы, ведающие искусством: в МАССОЛИТе легко угадывается РАПП (а может быть, и другая ана­логичная писательская организация, в том числе и созданный после 1932 г. единый Союз советских писателей). Тема сращения искусства и бюрократии, появления писателей канцеляристов и бюрократов была столь же близка Ильфу и Петрову, как и Булгакову. Деятели ли­тературы, подобные Ухудшанскому или «писателю в детской курточ­ке», вдохновляющемуся мыслью, что «раз бумага существует, то дол­жен же на ней кто-то писать», фигурируют не только в «Золотом те­ленке». В фельетоне «Пьеса в пять минут» изображено ударничество и социалистическое соревнование среди драматургов — кто быстрее напишет пьесу (Т. 2. С. 492—495). Еще резче и острее выражена тема писателя-бюрократа, способного творить только после соответствую­щей резолюции и только в жанре протокола, в рассказе «Великий канцелярский шлях» (Т. 3. С. 137— 143). Впоследствии фельетоны на эту тему были объединены писателями (в книге «Как создавался Ро­бинзон») в циклах «Под сенью изящной словесности» и «Искусство для Главискусства».

Заслуживает внимания и еще одно обстоятельство: Бул­гакова, как и Ильфа и Петрова, интересовала не только бюрократия всех видов сама по себе, но и ее социальная функция, те блага, кото­рые достаются этому общественному слою. К теме этой мы еще об­ратимся, а пока отметим, что литераторы из «Мастера и Маргариты» недаром так льнут к своему МАССОЛИТу: с ним неразрывно связа­ны «Дом Грибоедова» с его роскошным рестораном (за которым стоит реальный Дом Герцена) и дачи в Перелыгине (Переделкине), заселяющемся в те годы. И именно это обстоятельство возвраща­ет нас к вопросу, поставленному в начале главы: кто победил Остапа Бендера? Номера в гостинице (и связанные с ними места в ресто­ране), которые так трудно было получить Остапу Бендеру и другим обыкновенным людям, исправно бронировались для Полыхаева и Скумбриевича, ездивших в Москву по своим служебным делам, или для служащих литераторов и деятелей «искусства для Главискусст­ва». Общество, не желавшее, чтобы Бендер или Паниковский жили за его счет, позволяет это Полыхаеву, Скумбриевичу и другим. Но если это так, то должно ли поражение великого комбинатора в фи­нале «Золотого теленка» по-настоящему радовать читателей ро­мана?

Мы уже отмечали одну парадоксальную особенность по­строения «Золотого теленка»: сюжет романа как будто ведет к краху «анархического индивидуума»; а между тем этот «анархический ин­дивидуум»— самая привлекательная фигура в романе и едва ли не во всей советской литературе за многие годы.

Сюжетно Остап обречен даже после победы над своим соперником, Александром Ивановичем Корейко:

...теперь я командую парадом! Чувствую себя отлично,— хвастается Остап Шуре Балаганову после получения миллиона. Последние слова он произнес нетвердо.

Парад, надо сказать правду, не ладился, и великий комбинатор лгал, утверждая, что чувствует себя отлично (Т. 2. С. 347).

Неудача на том пути, по которому Остап следовал за Ко­рейко, могла бы считаться заслуженной и вызвать у читателя что-то вроде злорадства. Но этого не происходит. Поражение, понесенное персонажем в ходе сюжета, далеко не всегда предопределяет наше читательское отношение к нему. Дон Гуан у Пушкина терпит заслу­женное наказание за свой дерзкий и кощунственный вызов статуе, и все же мы испытываем непреодолимую симпатию к герою. Нечто подобное происходит и с Остапом Бендером. Он не только протаго­нист сюжета; он еще и образ, вызывающий симпатии. Почему? Пре­жде всего потому, что он — веселый и умный человек, вместе с нами наблюдающий общество, сложившееся в начале 1930-х гг., и вместе с нами смеющийся над этим обществом.

Такой образ Остапа Бендера сложился у Ильфа и Петро­ва не сразу. Остап в «Двенадцати стульях» еще не такой, как в «Зо­лотом теленке»: он грубее и примитивнее, это авантюрист по пре­имуществу, во многом схожий с Аметистовым из «Зойкиной кварти­ры» Булгакова.¹⁷ Подобная эволюция в образе центрального персонажа— нередкое явление в мировой литературе: вспомним, напри­мер, как постепенно изменялись Пиквик и Самуэль Уэллер в диккен­совском романе, Гек Финн в романах Марка Твена.

¹⁷ Ср.: Рудницкий К-Л. Михаил Булгаков // Вопросы театра. М., /966. С. 135; Лихачёв Д. С. Литературный дед Остапа Бендера//Страницы исто­рии русской литературы. К 80-летию чл.-кор. АН СССР Н.Ф.Бельчикова. М., 1971. С. 245-248.

Уже первые критики «Золотого теленка» обратили вни­мание на привлекательность образа великого комбинатора, но это казалось им недостатком романа, фальшивым «художественным приемом», следствием «интеллигентского гуманизма» авторов. Этот упрек повторялся и после возрождения «Золотого теленка» в 1956 г. «Некоторое увлечение великим комбинатором... стало причиной мно­гих недостатков романа»,— заметил А. Вулис, и это высказывание приводит на память предложенную Ильфом формулу рецензии на Биб­лию: «Наряду с блестящими местами есть идеологические срывы, на­пример, автор призывает читателя верить в Бога» (Т. 5. С. 214). Увы, всякий поклонник «Золотого теленка» любит и командора, и эта при­вязанность еще опаснее, чем вера в Бога или любовь ильфовского «блудного сына» к своему отцу-раввину.

Первым, кто обратил внимание на органичность образа Остапа в «Золотом теленке», был критик В.Саппак, писавший в 1960-х гг. «Бескорыстно» борясь с Корейко за миллион, сам коман­дор поразительно широк, не умеет и не любит считать деньги и, попав наконец в поезд, идущий на Восточную магистраль, не задумывается спрыгнуть с отходящего вагона для того, чтобы отдать покинувшим его «антилоповцам» последние рубли. Он не только благороднее и привлекательнее своих компаньонов по путешествию или жильцов «Вороньей слободки», он куда умнее и писателей из литерного поезда, и своих спутников по международному вагону — студентов-практи­кантов.

Именно ирония Остапа скрашивает для читателей «Зо­лотого теленка» неприглядную картину нарисованного в романе ми­ра. В этом смысле его функции аналогичны функциям того единст­венного «честного лица», присутствие которого в «Ревизоре» от­стаивал Гоголь: «Да, было одно честное, благородное лицо, действо­вавшее в ней во все продолжение ее. Это честное, благородное лицо был — смех. Смех значительнее и глубже, чем думают».¹⁸ Но в пьесе Гоголя (как и в «Мертвых душах») смех не был введен внутрь сюже­та, он существовал вне его; Хлестаков невольно помогал осмеянию чиновников уездного города, но сам не способен был по-настоящему понять случившееся. У Ильфа и Петрова гоголевский смех персони­фицирован, он воплощен в Остапе Бендере. Присущая командору «способность видеть реальную цену вещей», «молниеносно реагиро­вать на пошлость», его «абсолютная реакция на халтурщиков и бю­рократов, собственников и идиотов, вот эта способность к критике

¹⁸ Гоголь Н.В. Поли. собр. соч.: В 14 т. М., 1949.1. 5. С. 169.

делом и словом, вот этот, не побоимся сказать, талантвысмеивания, вышучивания, пародирования всего, что действительно достойно быть высмеянным,и составляет тот огромный положительный заряд, который несет Остап Бендер»,— справедливо замечал В.Саппак. Именно в этом смысле, как нам представляется, критик и называл Остапа «отрицательным героем, выполняющим положительные функ­ции».¹⁹

— Так кто ж ты, наконец?

— Я— часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

Эти слова Мефистофеля у Гёте служат эпиграфом к «Ма­стеру и Маргарите». Образ Остапа Бендера, как мы знаем, однаж­ды уже сопоставлялся с персонажами булгаковского романа — в книге Олега Михайлова. Но Михайлов делал это с единственной целью противопоставить «денационализированных» одесситов Бул­гакову. А между тем сопоставление это может быть сделано и всерь­ез. В романе Булгакова действуют персонажи — и притом весьма важные, функции которых аналогичны функциям командора в «Зо­лотом теленке».-Это Воланд него свита. Остап, правда, не так всесилен (и не так беспощаден), как «черный маг» и его помощни­ки, но отношение его к Корейко и Полыхаеву такое же, как отно­шение воландовской свиты к Лиходееву и Семплеярову. «...Лично мне вы больше не нужны. Вот государство, оно, вероятно, скоро вами заинтересуется»,— с великолепным презрением заявляет Остап разоблаченному Полыхаеву (Т. 2. С. 224). Конечно, великий ком­бинатор — не потустороннее существо, а человек нашего мира, но некоторое мрачное величие (чуть пародийное) присуще и ему. Вот каким он представляется Шуре Балаганову во время первой бесе­ды в ресторанном саду: «Перед ним сидел атлет с точеным, словно выбитым на монете лицом. Смуглое горло перерезал хрупкий бе­лый шрам. Глаза сверкали грозным весельем» (Там же. С. 29). Здесь вспоминается даже не могущественный гаер Коровьев, а сам Во­ланд.

Таким образом, под внешним сюжетом в «Золотом телен­ке» обнаруживается другой, построенный на реальной оценке дейст­вующих лиц. История Остапа Бендера не имеет подлинного конца — такого, который казался бы читателю естественным и гармоничным. Справедливо ли, что Бендер, с его «талантом высмеивания, вышучи­вания всего того, что должно быть высмеянным», «переквалифицировался

¹⁹ Саппак В. Не надо оваций! // Вопросы театра. М., 1965. С. 122-123.

в управдомы», получая должность Никанора Ивановича из «Мастера и Маргариты», а деятели типа Полыхаева или Ухудшанского продолжали процветать? Никакой «сермяжной правды» чита­тель в этом не ощущает.

Если формально в «Золотом теленке» здоровая совет­ская действительность торжествовала над командором, то мораль­ным победителем в романе оказывался скорее Остап Бендер. Имен­но это обстоятельство постоянно ставилось в упрек авторам «Золо­того теленка»; оно же, по всей вероятности, и было главной причи­ной трудностей, возникших при издании романа. В 1931 г. «Золотой теленок» был напечатан в журнале «30 дней»; уже во время этой пуб­ликации начались разговоры об опасном сочувствии авторов Остапу Бендеру (о том же писал, как мы знаем, и Луначарский). По словам одного из современников, в те дни «Петров ходил мрачный и жало­вался, что "великого комбинатора" не понимают, что они не намере­вались его поэтизировать».²⁰ В декабре 1931 г. вышел в свет № 12 «30 дней» с окончанием романа; наступила томительная пауза. Что происходило в 1932 г.? Об этом мы узнаем из до сих пор не опублико­ванного письма А.А.Фадеева. Не получая разрешения на печата­ние книги, Ильф и Петров обратились к А. А. Фадееву как одному из деятелей РАППа. Тот ответил, что сатира их, несмотря на остро­умие, «все-таки поверхностна», что описанные ими явления «ха­рактерны главным образом для периода восстановительного»— «по всем этим причинам Главлит не идет на издание ее отдельной кни­гой».²¹ Спустя два года, на Первом съезде писателей, М.Кольцов напомнил (ссылаясь на присутствовавших свидетелей), что «на од­ном из последних заседаний покойной РАПП, чуть ли не за месяц до ее ликвидации, мне пришлось при весьма неодобрительных возгласах доказывать право на существование в советской литературе писателей такого рода, как Ильф и Петров, и персонально их...».²² РАПП был ли­квидирован в апреле 1932 г., значит, в начале 1932 г. право на су­ществование Ильфа и Петрова еще отрицалось. Действительно, в феврале 1932 г. группа сотрудников журнала «Крокодил», указы­вая, что «за последние годы, при обострении классовой борьбы, в среде мелкобуржуазных сатириков начался процесс разложения», заявляла, что Ильф и Петров «находятся в процессе блужданий и, не сумев найти правильной ориентировки, работают вхолостую»;

²⁰ Яновская Л. М. Почему вы пишете смешно? С. 101.

²¹ Письмо А.А. Фадеева от 19 февраля 1932 г. (архив А.И.Ильф).

²² Первый Всесоюзный съезд советских писателей: Стенограф, отч. М., 1934. С. 221.

соавторы противопоставлялись в этом отношении В. Катаеву и М. Зо­щенко, которые «добросовестно пытаются перестроиться».²³ Ардов вспоминал (со ссылкой на Ильфа), что изданию «Золотого теленка» помог Горький, который, «узнав о затруднениях, обратился к тогдаш­нему наркому просвещения РСФСР А. С. Бубнову и выразил свое не­согласие с гонителями романа. Бубнов, кажется, очень рассердился, но ослушаться не посмел, роман сразу был принят к изданию».²⁴ Сле­довательно, и Бубнов был против; почему же он не посмел «ослушать­ся»? Важнейшую роль сыграла здесь, очевидно, ликвидация РАППа, отразившая очередную недолговременную «оттепель» (незадолго до этого в Художественном театре по личному распоряжению Сталина была возобновлена запрещенная в 1930 г. постановка «Дней Турби­ных»).

23 августа 1932 г. Ильфу и Петрову было предоставлено место для пародийного интервью на странице «Литературной газе­ты», специально посвященной обоим писателям (под шапкой «Весе­лые сочинители»). «Правда ли, что ваш смех это не ваш смех, а их смех?»—спрашивал вымышленный интервьюер. «Не будьте идио­том!»— отвечали авторы цитатой из Бернарда Шоу, но самый вопрос и его опровержение были включены в «интервью» не случайно. В кон­це года издание «Золотого теленка» было подписано к печати, а в начале 1933 г. роман вышел в свет. Но вышел он как бы условно — с важными оговорками. Само собой разумелось, что история велико­го комбинатора не окончена. «На авторах лежит большая ответст­венность»,— заявлял Луначарский и предостерегал их против того, чтобы оставить Остапа «плутом и повести его далее по линии разру­шительного авантюризма».²⁵ Дилогия (или, как иронически выража­лись авторы, «двулогия») должна была превратиться в трилогию, бла­гополучно сводящую все концы.

Мы уже неоднократно отмечали сходство в замысле эпопеи о великом комбинаторе с замыслом «Мертвых душ»: и там и здесь в цен­тре талантливый авантюрист, чье путешествие по России дает повод показать всю страну. Можно думать, что и композиционное построение эпопеи должно было быть аналогичным гоголевскому плану — трехчастная эпопея с постепенным углублением темы и созданием, так сказать, дантовского «Рая» для всей трилогии.

²³ Мануильский М., Вельский Я-, Доро-Митницкий С. и др. Сатира на социалистической стройке. Слово имеет «Крокодил» //Журналист. 1932. 29февр. №6. С. 10.

²⁴ Воспоминания об Илье Ильфе и Евгении Петрове. М., 1963. С. 209.

²⁵ 30 дней. 1931. №8. С. 66.

Сходной оказалась и судьба обеих эпопей. «Мертвые ду­ши», как известно, были разрешены к печати с большими затрудне­ниями: первоначально первый том был запрещен московской цензу­рой, и лишь вмешательство Бенкендорфа и царя привело к его выхо­ду в свет (с небольшими купюрами). Такой же была и судьба «Реви­зора» (несколькими годами ранее): «избранная публика» увидела в комедии «невозможность, клевету и фарс» и вынуждена была изме­нить свое отношение лишь тогда, когда убедилась в благосклонности государя к «пьеске». Из всего этого вовсе не следует делать вывод о либерализме Николая I или о том, что художественная литература не подвергалась при нем стеснениям. В те же самые годы не были до­пущены на сцену «Горе от ума», где Чацкому противостоял москов­ский вельможа Фамусов, и «Борис Годунов», изображающий преступ­ного царя. Но провинциальные чиновники из губернского города N и захолустный городничий официальным иммунитетом не облада­ли — их можно было высмеивать.

Теми же соображениями определилось, по-видимому, и допущение к печати «Золотого теленка». «Мы не можем без само­критики. Никак не можем, дорогой Алексей Максимович. Без нее неминуемы застой, загнивание аппарата, рост бюрократизма, под­рыв творческого почина рабочего класса»,— писал Сталин Горькому в 1930 г.²⁶ В какой степени эти слова были простым лицемерием, и в какой—мистифицированным отражением реальной политики, мы попытаемся ответить в дальнейшем изложении, а пока укажем толь­ко, что вождь народов, как и самодержец всероссийский, строго до­зировал нормы допущенной самокритики, ограничивая ранг подле­жащих осмеянию лиц и объем критических обобщений.

Сатира необходима, но она не должна подрывать основ­ные устои власти и, главное, должна быть оптимистической и жизне­утверждающей. Гоголь был сатириком, но он был также патриотом и навсегда покорил сердца верных сынов отечества тройкой из «Мерт­вых душ»: «...летит все, что ни есть на земли и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства». Давно уже ехид­ные люди — до революции В.В.Розанов, а в более позднее время А. Белинков и В. Шукшин — обратили внимание на то, что внутри этой чудной тройки сидит Павел Иванович Чичиков, но это не смуща­ло ее поклонников: пусть Чичиков, лишь бы другие народы «посторанивались». Ильф и Петров не только заимствовали у Гоголя образ до­роги; они дали свой вариант гоголевской тройки. Это — автопробег,

²⁶ Сталин И.В. Соч. М., 1949. Т. 12. С. 173.

настоящий автопробег, а не тот, ко­торый имитировали жулики — пасса­жиры «Антилопы»:

Полотнища ослепитель­ного света полоскались на до­роге. Машины мягко скрипели, пробегая мимо поверженных антилоповцев. Прах летел из-под колес. Протяжно завыва­ли клаксоны. Ветер метался во все стороны. В минуту все ис­чезло, и только долго колебал­ся и прыгал в темноте руби-« новый фонарик последней ма­шины.

Настоящая жизнь про­летела мимо, радостно тру­бя и сверкая лаковыми крыль­ями... (Т. 2. С. 88-89).

Сцена автопробега в «Зо­лотом теленке» не имеет столь проч­ных шансов на бессмертие, как го­голевская тройка: в ней нет самоут­верждения перед «другими народа­ми». Но критики, начиная с Луна­чарского, ее дружно одобрили — за оптимизм и противопоставление Оста-пу Бендеру «настоящей жизни». За­метим, кстати, что в отличие от Го­голя Ильф и Петров избежали не­которой двусмысленности образа, не поместив своего жулика внутрь пре­красного экипажа, а оставив его сна­ружи — в пыли.

Однако и этот вариант оп­тимистической антитезы сатирической теме заключал в себе важный про­бел. Кто же все-таки сидит в авто­машинах, олицетворяющих «настоя­щую жизнь»? В «Золотом теленке» упоминаются имена участников под­линного автопробега, занимающих ко­мандорскую машину,— некий Клептунов, профессор Песочников, това­рищ Нежинский и писательница Ве­ра Круц (Там же. С. 75). Увы, имена эти ничего не говорят читателю. Фа­милия Клептунова напоминает интел­лигентным читателям греческий гла­гол «клепто» (воровать) и хорошо известное слово «клептоман». Вера Круц больше всего напоминает Веру Инбер, землячку авторов, к которой и они, и другие коллеги обычно отно­сились не очень серьезно. А профес­сор Песочников? Заблуждающийся ли это интеллигент из сочинений Олеши или ученый, прочно занявший ме­сто в социалистическом строитель­стве вроде леоновского Скутаревского (которого читатели непочти­тельно именовали «Скукаревским»)? Все это оставалось неизвестным.

А между тем именно от этого зависело разрешение сомне­ний, встававших еще в 1932 г.: что означает смех Ильфа и Петрова — «наш» ли это или «их» смех? Авторы искренне радовались появлению но­вой техники, но они, видимо, еще не решили, кто правит этой техникой, что стоит за «железом», которое ты­кали в глаза свободомыслящему ав­стрийскому корреспонденту пасса­жиры литерного поезда, идущего на Турксиб. Ответить на этот вопрос — прежде всего для самих себя — они и должны были в последующие годы.

Глава V

«КЛООП» И «ПОДЛЕЦ»

С конца 1932 г. положение Ильфа и Петрова в литера­туре упрочилось. В 1933 г. вслед за «Золотым теленком» вышел двумя изданиями сборник их рассказов «Как создавался Робинзон» (в 1935 г. он был переиздан еще раз), в том же году они написали во­девиль «Сильное чувство» и комедию «Под куполом цирка», постав­ленную в мюзик-холле, а потом и в кино. Фельетоны соавторов, как мы уже знаем, печатались в эти годы не только в «Литературной газе­те» и «Крокодиле», но и в «Правде».

Почему их там печатали? Заслуживают внимания сооб­ражения по аналогичному вопросу, высказанные И. Ефимовым, обра­тившимся к материалам советских газет 1970-х гг. и встретившим­ся со сходным явлением — с весьма острой самокритикой на страни­цах официальной печати. И. Ефимов сумел отыскать убедительные данные о советской экономике в «Правде», «Литературной газете» и других подобных органах. Почему они были опубликованы? «Любая система пропаганды, для того чтобы действовать успешно, должна иметь, кроме набора догматов и набора лозунгов, еще и набор гото­вых ответов на те естественные вопросы и недоумения, которые будут возникать в человеческом сознании о расхождении догматов с реаль­ностью»,— заметил Ефимов. Он высказал мнение, что критика ре­альных недостатков — явление новой, послесталинской эпохи, отли­чающее ее от прошлых времен, когда все недостатки ставились в вину классовым врагам — нэпманам, кулакам, вредителям, дивер­сантам: вместо врагов и вредителей виновниками хозяйственных неурядиц стали теперь считаться «другие персонажи — отдельный безответственный и неумелый и даже (бывают и такие!) нечестный работник, в худшем случае — отдельное предприятие, учреждение, ведомство».¹ Это справедливо, но отмеченное явление имело куда более давнюю историю, чем это представляется автору. И при Ста­лине виновниками неурядиц объявлялись не только враги народа и шпионы, но и отдельные нерадивые работники — кампании по разо­блачению врагов перемежались кампаниями самокритики.

К 1933 г. раскулачивание в основном закончилось; кам­пания по борьбе с врагами народа была еще впереди. Однако поло­жение в стране отнюдь не было благополучным: свирепствовал го­лод, принявший особенно острые формы на Украине, но захватив­ший и центральную Россию. В городах была установлена (еще с 1930 г.) жесткая и сложная система распределения продовольствия и вновь введены отмененные нэпом карточки (именовавшиеся «за­борными книжками»). В этой обстановке необходима была какая-то идеологическая отдушина: в 1932 г., как мы уже знаем, был ликви­дирован РАПП и несколько либерализована официальная литера­турная политика.

В 1934 г. общее положение с продовольствием в стране несколько улучшилось— в конце этого года была отменена карточная система. И хотя условия жизни населения не так уж сильно изменились (колхозники по-прежнему зарабатывали своим трудом скудные «трудо­дни», а в городах сохранилась сложная сеть «закрытых распределите­лей», закрытых столовых и литерного питания), новая счастливая эпоха была провозглашена торжественно и всенародно. «...Социалистиче­ская система является теперь единственной и монопольной системой в нашей промышленности... Крестьянство окончательно и бесповорот­но стало под красное знамя социализма...»— заявил Сталин в янва­ре 1934 г. XVII съезду партии — так называемому съезду победителей.² В сталинском «Кратком курсе» «победа социализма во всех областях народного хозяйства» была датирована еще более ранним временем — январем 1933 г.³ И постепенно к этому утверждению привыкли и приня­ли его как бесспорный факт и сами граждане новосозданного общества, него сторонники за рубежом, и даже значительная часть противников системы, хотя и с иной, прямо противоположной оценкой («вот наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс!»).

Социализм был провозглашен, но знаменитая впоследствии теория обострения классовой борьбы при социализме еще не существо­вала — ей предстояло появиться лишь три года спустя. В этой обстановке усиление дозволенной самокритики, осуждение отдельных лиц, явлений

¹ Ефимов И. Без буржуев. Франкфурт, 1979. С. 20—21.

² Сталин И. В. Вопросы ленинизма. М., 1939. С. 440,443 и 450.

³ История ВКЩб): Краткий курс. М., 1938. С. 305.

и учреждений, нарушающих гармонию наилучшего из всех возможных обществ, приобретали особое значение.

Такая задача ставилась перед писателями и на Первом всесоюзном съезде 1934 г., ставшем кульминационным моментом единения творческой интеллигенции с партийным руководством. Имен­но на этом съезде Олеша заявил, что к нему «вернулась моло­дость», ибо «люди, которые строили заводы, герои строительства, те, которые коллективизировали деревню, создали государство, социа­листическую страну, родину». После этого заявления Юрию Карлови­чу была оказана высокая честь — поручено огласить приветствие съезда Центральному Комитету партии.⁴ Другой беспартийный дея­тель литературы, автор еще не законченного, но уже популярного романа «Капитальный ремонт» Л.Соболев, стяжал еще больший успех, заявив: «Партия и правительство дали нашему писателю ре­шительно все. Они отняли у него только одно — право плохо пи­сать...»⁵

Но первый съезд писателей вовсе не был сплошной идилли­ей. Как раз на этом съезде, в основополагающем докладе Горького, был провозглашен новый, обязательный для советской литературы метод — «социалистический реализм». Сурово осуждались писатели, чуждые со­ветской идеологии. М.Булгаков упоминался исключительно в отрица­тельном контексте (доклад В. Кирпотина о драматургии, выступление Н. Погодина).⁶

Отнюдь не были фаворитами съезда и Ильф с Петровым. Напомнив о том, как он защищал обоих сатириков от «покойной РАПП», Михаил Кольцов не упустил случая сделать им дружеское вну­шение: «Книги "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" имели боль­шой и заслуженный успех в нашей стране и за границей. Но в этих двух романах сатириками отражена почти исключительно потребительская сторона советской жизни. Но Ильф и Петров не проникли еще со своей сатирой в сферу производства, т. е. в ту сферу, где советские люди про­водят значительную часть своей жизни...»⁷

Итак, двум сатирикам давалось вполне определенное зада­ние — бичуя порок, рисовать в противовес ему настоящую, светлую жизнь, сосредоточенную в сфере социалистического производства. Но готовы ли они были выполнить это задание?

⁴ Первый Всесоюзный съезд советских писателей: Стенограф, отч М 1934 С. 234-236,672.

⁵ Там же. С. 203-204.

⁶ Там же. С. 380, 391.

⁷ Там же. С. 222-223.

В отличие от «Миши»— Булгакова, Ильф и Петров были согласны не только на крестьянскую реформу 1861 г., но и на социализм. Однако представление об этой общественной системе, существовавшее уних до конца 1920-х гг., всерьез отличалось от той реальности, которая вложилась в 1933—1934 гг. Как и большинство людей XIX и первой трети XX в., проявлявших интерес к идее социализма, Ильф и Петров подра­зумевали под этим словом такой строй, при котором не только не будет частной собственности, но вместе с тем «вмешательство государствен­ной власти в общественные отношения становится мало-помалу излиш­ним и само собой засыпает».⁸ Социалистический строй рассматривал­ся как наиболее свободный из всех общественных укладов, известных человечеству; с ним несовместимы такие явления, как цензура («при­зрачны все свободы, если нет свободы печати...»),⁹ существование денег и материального неравенства, социальные привилегии, уголовные пре­ступления, тюрьмы. Но возможно ли достигнуть таких благ и свободе од­ной, сравнительно отсталой стране, окруженной враждебным капитали­стическим миром?

Именно этот вопрос был важнейшим предметом межпар­тийных дискуссий 1920-х гг.— споров о возможности построения со­циализма в одной стране — Советском Союзе— и о путях такого по­строения. Ильф и Петров, несомненно, были в курсе теоретических дискуссий и внутрипартийной борьбы тех лет. Беспартийные служа­щие, умоляющие своего партийного начальника «не вдаваться в ук­лон»,— тема, несколько раз возникавшая в их сочинениях в «годы ве­ликого перелома».

...История безжалостно ломает всех несогласных с нею... Чувствуешь себя каким-то изгоем. И надо вам сказать всю прав­ду. Вы меня извините, товарищ Избаченков, но нет пророка в своем отечестве, ей-богу, нет пророка... Товарищ Избаченков, не будьте пророком!.. Берегите свою партийную репутацию...¹⁰ — заклинают подчиненные.

История партийных дискуссий тех лет выходит за пределы нашей работы. Отметим только, что до начала 1930-х гг. даже вполне советским интеллигентам была чужда мысль, будто социализм будет

⁸ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М., 1961 Л. 20. С. 292.

⁹ Там же. Т. 1. С. 69-70.

¹⁰ Этот сюжетный эпизод был первоначально задуман для повести «Летучий голландец» (фрагменты опубликованы посмертно: Молодая гвардия. 1956. № 1.С. 226), а затем использован для цитируемого нами рассказа «Шкуры барабанные» (см.: Ильф И., Петров Е. Как создавался Робинзон. С. 171 — 172; в Собрание сочинений не включен). В рассказе «Шкуры барабанные» коллизия разрешается тем, чт