Теперь десять лет будут ругать.

Я.С. Лурье

В КРАЮ НЕПУГАНЫХ

Идиотов

Книга об Ильфе и Петрове

СПб.: Изд-во Европ. ун-та в С.-Пе­тербурге,

ISBN 5-94380-044-1

В книге содержится веская науч­ная критика взглядов предшественников на творчество Ильфа и Петрова. По словам само­го автора, эта книга относится скорее не к ли­тературоведению, а к другой области — к ис­тории русской общественной мысли. Она пока­зывает несостоятельность мифа об «официаль­ных» писателях — Ильфе и Петрове и истин­ное значение их творчества. Впервые книга была опубликована в Париже издательством «La Presse Libre» в 1983 г.

В книге использованы иллюстра­ции, любезно предоставленные для печати А.И. Ильф и опубликованные впервые в книге Евгений Петров. Мой друг Ильф. — М.: «Текст», 2001.

ПРАВДА ИСТОРИКА

В последней изданной при жизни книге «Две истории Руси XV века» великий медиевист Яков Соломонович Лурье в свойственном ему неподражаемом тоне грустного беспристрастия кратко описал, между прочим, взгляды Нила Сорского на основании первоисточников. Благочестивой позднейшей легендой оказалась и широта воззрений Нила Сорского в споре с Иосифом Волоцким, и его борьба с преследованием еретиков и с монастыр­ским землевладением. Взгляды «нестяжателя» отличались от взглядов автора «Просветителя» вовсе не своей широтой и терпимостью: в древнейшем спис­ке книги, которую традиция приписывает Иосифу, рукой Нила изготовлены самые жесткие противоеретические разделы.

И в минувших веках, и в нашей современности Яков Соломоно­вич ясно видел не только сплоченную недостоверность официозности, но и стадные предрассуждения в среде инакомыслящих.

Человеколюбивые передовые принципы в этом замечательном мыслителе неразделимо сочетались со стоическим скептицизмом, а истори­ческая объективность — с нравственным неприятием пессимистических обоб­щений. Вспоминаю с сердечной теплотой и печалью нашу долгую беседу в начале девяностых годов теперь уже прошлого века и исполненный надежды вопрос Я.С: «Неужели нет среди арабов настоящих социалистов, которые могли бы договориться с израильской рабочей партией?» «Вы не знаете их», — ответил я. «Ну, вот и вы говорите, как все», — сказал он с досадой. Я придерживаюсь твердых взглядов, но священная уверенность в братстве людей, звучавшая в его голосе и светившаяся в его глазах, была так по-шиллеровски прекрасна, что мне стало совестно: нельзя обобщать.

Я-С. рассказывал, как он занимался однажды со своим соавто­ром X. в его служебном кабинете. В дверь постучал Z., весьма заслуженный историк средневековой русской словесности, извинился, попросил у X. какую-то книгу и сразу вышел. «Не правда ли, настоящий немчик?» — спросил X.

«Что-то ты, милый мой, говоришь за моей спиной обо мне?» — подумал Я.С. Был это тот самый X., герой российского духовного сопротивления, который в свое время упомянул в телевизионной передаче о значении русских немцев для петербургской культуры и пострадал за это.

Чувство правды и отталкивание от всего пошлого или придуман­ного ради якобы разоблачительного красного словца — вот характерные чер­ты Лурье как автора исторических и критических трудов в области новой рус­ской литературы.

В шестидесятые годы XX века правда начиналась с текстологии. Здесь пригодилась Я-С. его сноровка медиевиста, привыкшего к варьирова­нию текста, и его предпочтение ранних источников более поздним. История опубликованного текста романов Ильфа и Петрова по сложности не уступа­ет разветвлениям иных летописных преданий. Текстологический принцип «последней авторской воли» неизменно оказывается несостоятельным в при­менении к печатной литературе советского периода, когда позднейшие автор­ские, а не только редакционные изменения вызывались политическими тре­бованиями Главлита. В 1962 году была опубликована рецензия Я-С. на изу­родованное напластованиями цензурных помарок пятитомное издание Ильфа и Петрова. Некоторые шутки и сюжетные ходы в нем должны были показать­ся новому читателю немотивированными: только знатокам старых изданий по­нятно, например, отчего сыновей лейтенанта Шмидта не устраивало «Повол­жье» —до войны в этом месте «Золотого теленка» говорилось о республике немцев Поволжья. Таких купюр в пятитомном собрании сочинений были сот­ни. (Позволю себе заметить, что не обошлось без них и нью-йоркское, «чеховское», издание 1950-х годов, из которого были изъяты многие пасса­жи об отце Федоре.) Три года спустя появилась и работа о пути Булгакова от «Белой Гвардии» к «Дням Турбиных», которую Я.С. написал в соавторстве с И. 3. Серманом. Обе были с энтузиазмом встречены не только молодыми уче­ными, но и широким кругом интеллигентных читателей. Две эти статьи, на­бранные мелким шрифтом, положили начало филологическому подходу к ли­тературе 1920-х и 1930-х годов.

Книга «Авеля Адамовича Курдюмова» об Ильфе и Петрове пе­реиздается вовремя. Это книга большого Авеля в мире совсем маленьких Каинов. Легион историков и публицистов вот уж скоро как 20 лет честит «литературоцентризм», видя в нем корень всех зол. Примеры приводить не хо­чется. Так Розанов винил русскую литературу в том, что изготовленный ею «яд» германский генеральный штаб дал выпить России в 1917 году. Опять — и на этот раз в прямом смысле слова — виноват оказался «Пушкин».

В духе борьбы с литературой многие отрекаются и от «шести­десятников», но не за то, что в них было дурного. Недаром громкая часть ны­нешней публицистики унаследовала от того поколения самые унылые его чер­ты: отсутствие остроумия, которое заменил теперь грубый «стеб», и пре­небрежение к тому, что в научно-критической сфере именуется фактами, а в области нравственного — правдой. Увы, иные политические просветители 60-х и 70-х годов XX столетия, принеся немало добра в темную эпоху безвреме­нья, посеяли не только «разумное, доброе, вечное», но и зерна кривды в своих воспоминаниях, циничного «блатняка» в художественной литературе и изби­рательного отношения к истории в учительской словесности. Эти дурные семена взошли сейчас больным бурьяном культурного вырождения.

Читатели моего поколения помнят и казенную кампанию 1949 года против двух писателей советского времени, ставших подлинно народными, и кампанию конца 60-х годов, в которой неожиданными союзниками оказались авторы демократического направления и приверженцы расово-конфессиональной доктрины. Полемической своей стороной книга Я.С. обращена и против тех, и против других.

Я никогда не забуду глубокого разочарования, которое я испы­тал, читая высказывания Н.Я. Мандельштам об Ильфе и Петрове. Они не­хороши уже тем, что О.Э. Мандельштам был одним из двух признанных ныне классиков прошлого века, высоко оценивших «Двенадцать стульев» в печати. Другим был В.В. Набоков. Показательно поэтому, замечу от себя, что оба взя­ли у Ильфа и Петрова один и тот же образ бездомной, опустившейся музы:

«Человек, лишенный матраца, большей частью пишет стихи.... Творит он за высокой конторкой телеграфа, задерживая деловых матрацевладельцев, пришедших отправлять телеграммы» («Двенадцать стульев»).

«Не повинуется мне перо: оно расщепилось и разбрызгало свою черную кровь, как бы привязанное к конторке телеграфа — публичное, испа­кощенное ерниками в шубах, разменявшее свой ласточкин росчерк — перво­начальный нажим — на "приезжай ради бога", на "скучаю" и "целую"...»

(«Египетская марка»).

«Вымирают косматые мамонты, / чуть жива красноглазая мышь. / Бродят отзвуки лиры безграмотной: / с кандачка переход на Буль-Миш. / С полурусского, полузабытого / переход на подобье арго. / Бродит боль позвонка перебитого / в черных дебрях Бульвар Араго. / Ведь последняя капля России /уже высохла! Будет, пойдем! / Но еще подписаться мы силим­ся / кривоклювым почтамтским пером» («Парижская поэма»).

Я-С. подробно — и без раздражения — объясняет, в чем натяж­ки или ошибки памяти Н.Я. Мандельштам в ее интерпретации образа Васисуалия Лоханкина и Вороньей слободки. Он называет ее — многозначитель­но — «наиболее авторитетной истолковательницей творчества Мандельшта­ма», но авторитет, как медиевисты хорошо знают,— не абсолютное свиде­тельство надежности. Нынешние мандельштамоведы, съевшие с ее книгами пуд соли, уже давно привыкли добавлять к сообщаемым ею сведениям щепотку-другую.

Если в чем-то у Ильфа и Петрова и звучит насмешка над интел­лигенцией, то она направлена скорее по адресу советских спецов, к которым от философа Васисуалия уходит Россия-Варвара. Лоханкина выпороли за то, что он не гасил свет в коммунальной уборной. Инженер Птибурдуков в часы отдыха выпиливает из фанеры деревенский нужник. Далеко ли ушла бедная Варвара?

Что сказать о несчастном Аркадии Викторовиче Белинкове?

Я был знаком с ним, я выступал с докладом «О стиле Белинкова» 13 мая 1971 года на заседании в Йельском университете, посвященном годовщине его трагической смерти. Уже тогда я сказал, что ему нельзя инкриминировать на­учных ошибок, как Писареву или Чернышевскому нельзя вменять их критиче­ские суждения. Белинков пользовался литературой как орудием политической агитации. Он знал одну страсть — политическую. Аполитичная поэзия, «Я по- мню чудное мгновенье», была в его системе лишь результатом того, что Пуш- кину запрещали писать политические стихи. Но он попал в Америку во время университетских беспорядков. От него хотели лекций по истории или теории литературы. Он говорил о лагерях и о безобразиях в Союзе советских писате­лей. Студентам это не нравилось. 1 мая 1970 года он позвонил мне по телефо­ну в Кембридж. В Нью-Хейвене под его окнами кипела многотысячная демон­страция с красными флагами. Я успокаивал его, говоря, что все это к будуще­му учебному году пройдет (так и случилось). Он не верил, а главное, был по­трясен тем, что коммунизм нагнал его и там, где он надеялся найти от него убе­жище. Его больное сердце не выдержало. Через 12 дней он умер.

Выступившему в защиту Васисуалия Лоханкина Белинкову был после его побега на Запад посвящен советский фельетон «Васисуалий Лоханкин выбирает Воронью слободку». Но Аркадий Викторович не был Лоханкиным. Немезида русской словесности разыграла с ним судьбу героини «Списка благодеяний», пьесы, написанной другой жертвой его обличительного пыла, Юрием Олешей, но не в той версии, которая была известна Белинкову, а в той, что была восстановлена недавно. Теперь мы знаем, что прототипом этой героини был уехавший из СССР Михаил Чехов, который тоже не смог осу­ществить своей мечты ни в Германии, ни в Америке.

Одна небольшая поправка к тому, что Я.С. написал об альманахе «Новый Колокол». Он вышел в свет после смерти Белинкова, но статья Тибора Самуэли, направленная против интеллигенции, была, насколько я по­мню, одобрена им самим. Впрочем, и его собственная работа о декабристах свидетельствует о некоторой перемене во взглядах.

Клич, брошенный громкими голосами Н.Я. Мандельштам и Бе­линкова, был подхвачен стадом публицистов-эпигонов. Не все из них выросли в 60-е годы, как пишет Я.С.; по крайней мере, одна, самая развязная,— моя сверстница, то есть должна была читать Ильфа и Петрова еще при Сталине.

Что можно добавить к проницательному анализу этих веяний в книге, заглавие которой взято из записи Ильфа о непуганых идиотах, ругаю­щих то, что прежде хвалили, и по тем же причинам, по которым хвалили?

Шестидесятничество самым резким образом дезавуировало сво­их исторических союзников, но обходило молчанием настоящих врагов. Вот пример. Мандельштам любил Ильфа и Петрова, а из советских писателей более всех ненавидел Леонова, как свидетельствует Анна Ахматова. Есть и письмо Мандельштама к Мариэтте Шагинян, в котором саркастически упо­минается «смычка» между наукой и поэзией в «Скутаревском». Кто читал эту страшную книгу, поймет, что Мандельштам намекает на второстепенного леоновского персонажа, поэта-«князьца», декламирующего: «женщины наши гаснут, / ботинки наши изношены, / поэты наши расстреляны, / знамена ис­тлели». Как «Вор» отвечал на эренбурговского «Рвача», так и «Скутаревский» был написан по следам «Спекторского» — это был пасквиль против старой интеллигенции. Но ответила ли «демократическая» критика на вызов той «темной силы», которую представлял Леонов?

Можно согласиться со многим из того, что пишет Я.С. о брате Евгения Петрова — Валентине Катаеве. Удачник, приспособленец и — в от­рочестве — член Союза русского народа — все это правда. Однако именно Катаев рассказал о роковом письме Леонова к Сталину в 1940 году по пово­ду «еврейского засилья» в Союзе писателей; он же был автором «рожде­ственского» рассказа «Отче наш» — о евреях в Одессе в 1941 году. Кто чи­тал этот рассказ — не забудет никогда.

Как ни важна полемическая сторона вновь издаваемой книги Якова Соломоновича Лурье, самое радостное в ней — это исследовательские открытия и прозрения, ожидающие ее читателей. Как много в них нового и не­справедливо забытого, увлекательного старого! Какая бездна смысла в сопо­ставлении двух образов строящегося социализма: не «Клоп» Маяковского, а КЛООП» Ильфа и Петрова! Как замечательна мотивировка самого назва­ния книги, взятого из записных книжек Ильфа! Сурков в свое время назвал романы «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» «путешествием Бендера в страну дураков». Но слова Ильфа пародировали название книги Пришви­на, старого русского интеллигента, пропевшего хвалу тому самому Беломорстрою, о котором ни слова не написали в печально знаменитом сборнике уча­ствовавшие в путешествии писателей по каналу Ильф и Петров.

Интересна и попытка тематической реконструкции задуманно­го соавторами, но не написанного, поистине пророческого романа «Подлец». Это гоголевская по замыслу попытка «припрячь подлеца», описать карьеру, сделанную при советской власти человеком, который при капитализме был бы приобретателем.

Очень глубоко и сопоставление искусства Ильфа и Петрова с искусством Зощенко, а также отношения к ним современной критики. Зощенко новая критика простила все, даже его антирелигиозную тему и рассказы, в ко­торых он жестоко высмеивал «поповское сословие». Ильфу и Петрову всякое лыко свободомыслия ставится в строку, и Сараскина в своей полемике с Сарновым, о которой рассказано в книге, дошла до предела мрачной нелепости. Одно из важных достижений Я-С. заключается в том, что он точно и беспри­страстно определил идеологическую природу треугольника «Зощенко — Ильф и Петров — Булгаков». Зощенко смотрел на «мир коммунального быта» изнутри, Ильф и Петров — извне. Это — и «урбанизм, уважение к культуре, науке и технике» — объединяет их с Булгаковым.

Однако отношение к идее социализма у соавторов было совсем другим, чем у автора «Мастера и Маргариты». Здесь надо предоставить слово самому Якову Соломоновичу. Он имеет в виду шутку друзей о том, что Бул­гаков только недавно признал освобождение крестьян, а от него хотят, чтобы он согласился на социализм. Цитаты в нижеследующей выдержке — из Мар­кса и Энгельса:

«В отличие от "Миши" — Булгакова, Ильф и Петров были со­гласны не только на крестьянскую реформу 1861 г., но и на социализм. Од­нако представление об этой общественной системе, существовавшее у них до конца 1920-х гг., всерьез отличалось от той реальности, которая сложилась и 1933 — 1934 гг. Как и большинство людей XIX и первой трети XX в., прояв­лявших интерес к идее социализма, Ильф и Петров подразумевали под этим словом такой строй, при котором не только не будет частной собственности, но вместе с тем "вмешательство государственной власти в общественные от­ношения становится мало-помалу излишним и само собой засыпает". Соци­алистический строй рассматривался как наиболее свободный из всех обще­ственных укладов, известных человечеству; с ним несовместимы такие явле­ния, как цензура ("призрачны все свободы, если нет свободы печати..."), су­ществование денег и материального неравенства, социальные привилегии, уголовные преступления, тюрьмы».

Трудно удержаться, чтобы не привести и другое место из этой книги, то, где автор говорит самую страшную правду о власти и народе в связи с отношением к Керенскому:

«Как ни менялись общественные взгляды и воззрения за про­шедшие десятилетия, в одном сходились все: в презрении к демократическо­му премьеру 1917 г. "Главноуговаривающий" — в этом уничижительном про­звище целая философия истории. Власть, которая не бьет сапогом по морде, не сечет шпицрутенами, не высылает миллионы людей в Сибирь, а уговари­вает, это, конечно, не настоящая власть».

Прекрасные страницы посвящены последним годам совместной работы соавторов и деятельности Петрова после смерти Ильфа. По-видимо­му, после 1934 года соавторы начали вести политические споры, едва не при­ведшие однажды в Америке к полному разрыву. Мы теперь знаем то, чего не мог знать Я.С: о своей поездке в Америку Ильф и Петров написали отчет Сталину с советом, чтобы в Америку посылали не только технических работ­ников, но и партийных секретарей — учиться демократическому и эффектив­ному стилю руководства. Но Сталин распорядился по отношению к руководя­щим партийным кадрам совсем иначе.

Только в книге Я-С. можно найти подробное описание деятель­ности и служебного взлета Евгения Петрова после смерти Ильфа. Он при­водит все имеющиеся сведения о замыслах Петрова (включая книгу «Остров Колыма») и о романе «1963, или Путешествие в страну коммунизма», час­тично опубликованном. Я-С. строго и в основном справедливо судит этот роман. Но вынести окончательный приговор ему нелегко. Не опубликованные в «Литературном наследстве» в 1965 году главы пропали, как сообщила мне Александра Ильинична Ильф, а в них шла речь о долгой войне немцев и анг­личан, то есть Европы, против Америки, которую Америка в конце концов вы­играла с помощью какого-то «гениального спасителя», но очень дорогой ценой. Вероятно, в этом сюжете отражались исторические воспоминания о немецких полках в британской армии во время войны американских колоний за независимость, и старый роман Саки «Когда пришел Вильгельм», и слухи 1940 года о сговоре герцога Виндзорского и Ллойд Джорджа с Гитлером.

В очерке «Отступление», вошедшем в книгу «Из города Энн», я сделал попытку разобраться в характере Петрова, лечившего свои трагичес­кие воспоминания насильственным оптимизмом. Я намеренно смягчил то описание гибели Петрова, которое дано в книге Я-С. на основании устного рассказа адмирала Исакова: Петров несколько дней пил в Краснодаре после эвакуации из Севастополя. Летчик самолета, на котором он возвращался в Москву, пугал коров для забавы — и врезался в землю. Так говорит историк. Кто знает, не был ли пьян и пилот...

Так грустна биография двух писателей, с которыми моему поко­лению было смешно, а не страшно в самые черные годы. Но книга Якова Со­ломоновича Лурье — радостная книга. Она полна надежды на то, что и рома­ны Ильфа и Петрова, как роман Булгакова, еще «принесут сюрпризы».

Сам я не перечитывал ее лет восемь, многое забыл и к смуще­нию своему только сейчас заметил, что воспользовался в очерке о записных книжках Ильфа убедительным приемом, который Я.С. применил во вступле­нии к своей книге. Он сопоставил краткие выдержки из книг Ильфа и Пет­рова с цитатами из их современников — Булгакова и Мандельштама. Опре­делить авторство было бы нелегко, если бы Я-С. не снабдил свой монтаж библиографическим примечанием. Я привел рядом отрывки из «Одноэтаж­ной Америки» и из «Лолиты», а в одном абзаце из «Лолиты» заменил два слова, и предложил читателям догадаться, где Набоков, а где Ильф и Петров. Это был невольный плагиат, за который я теперь прошу прощения у тени Якова Соломоновича. В свое оправдание могу сказать, что не я один заимство­вал у него идеи и приемы критического доказательства — так велико их на­учно-художественное очарование.

В чем же заключается не только литературоведческое, но и ис­торическое значение книги «А.А. Курдюмова»—Я.С.Лурье? Как в беспри­мерном исследовании-памфлете «После Льва Толстого» он подверг веской на­учной критике взгляды предшественников и современников, выдвинув свое, четкое и непротиворечивое, описание взаимосвязи между исторической и нравственной доктриной Толстого, так и здесь он ясно показывает несостоя­тельность легенд об Ильфе и Петрове и определяет истинное значение их творчества для своего времени.

Разумеется, Ильф и Петров не Лев Толстой, а Н.Я- Мандель­штам и А.В. Белинков — не Бердяев и не Эйхенбаум. Но и при сохранении всех пропорций влияние несправедливых суждений на умы само по себе ос­тается отрицательным нравственным фактором в истории, будь то суд над Львом Толстым или над Ильфом и Петровым. Нынешний же упадок культу­ры смеха делает комическую и сатирическую традицию едва ли не более важ­ной, чем было когда-то эпическое и профетическое направление.

Пора перечитать Ильфа и Петрова, учивших советских людей

быть людьми.

Пора перечитать и захватывающую книгу Якова Соломоновича Лурье, ученого и учителя, посвятившего жизнь поиску и распространению ис­торической правды.

Омри Ронен

Ann Arbor, Michigan

2005

ОТ АВТОРА

Книга об Ильфе и Петрове была написана в 1968—1980 гг., на некоторое время стала достоянием «самиздата», а в 1983 г. была опубликована в Париже издательством «La Presse Libre». Как и назва­ние книги, псевдоним был заимствован из «Записных книжек» Ильфа: «Я знаю, что вы не Курдюмов, но вы настолько похожи на Курдюмова, что я решился вам сказать об этом» (Ильф И., Петров Е. Собр. соч. Т. 5. С. 261).

Пересматривая и дополняя книгу, я убедился, что отмечен­ные в ней модные в интеллигентской среде настроения за истекшие го­ды стали даже более заметными. Взглядов своих я не менял — поэтому и не было необходимости вносить существенные изменения в текст.

Я. С. Лурье (А. А. Курдюмов) 1996 г.

* Предисловие ко второму, посмертному изданию // Я. С. Лурье. Россия древняя и Россия новая. СПб.: Дмитрий Буланин, 1997. С. 173—382. (Примеч. ред.)

...Раньше десять лет хвали­ли,

теперь десять лет будут ругать.