ИНТЕЛЛИГЕНТЫ И «ЗОЛОТОЙ ТЕЛЕНОК»

В 1929— 1930 гг. Ильф и Петров написали «Золотого те­ленка». Второй роман писался значительно дольше и труднее, чем первый. Начат «Золотой теленок» был летом 1929 г., потом работа над ним прерывалась; закончен он был осенью 1930 г. В течение 1931 г. «Золотой теленок» печатался в том же журнале «30 дней», где пуб­ликовались и «Двенадцать стульев». Однако переход от журнальной публикации к книжной оказался куда более трудным, чем в прошлый раз. «Двенадцать стульев», как мы знаем, вышли отдельным издани­ем сразу же после завершения их печатания в журнале — летом 1928 г. Издание книги готовилось параллельно с журнальным и на этот раз, но это было не русское, а американское издание, предисло­вие к которому, написанное А.В.Луначарским, было напечатано в «30 днях» еще в августе 1931 г. (до окончания публикации «Золотого теленка»). В том же 1931 г. первые четырнадцать глав «Золотого теленка» были перепечатаны в Париже в журнале «Сатирикон», на время возобновленном эмигрантами.¹ Роман был опубликован в Гер­мании, Австрии, США, Англии. А советского издания ни в 1931, ни в 1932 г. не было, и американские издатели книги имели некоторое основание сделать на суперобложке извещение: «Книга, которая слиш­ком смешна, чтобы быть опубликованной в России». Ильф и Петров выражали (в заметке, напечатанной в «Литературной газете» 17 сен­тября 1932 г.) недовольство такой «неджентльменской» рекламой,

¹ Сатирикон (Париж). 1931. № 5-14, 16-19. На окончании главы 14 пуб­ликация была оборвана без всякого объяснения; на № 28 закончилось и са­мо издание журнала.

однако вполне вероятно, что именно она (наряду с другими причина­ми, о которых мы еще будем говорить) помогла издать книгу год спустя — в 1933 г.

Основной сюжет «Золотого теленка» был схож с сюже­том «Двенадцати стульев»: погоня за сокровищем, бессмысленная в советских условиях. На этот раз воскресший Остап добывал богат­ство, но деньги не приносили ему счастья. Завязка и развязка романа изменялись в ходе его написания: сначала речь шла о получении на­следства американского солдата, принадлежащего его советской до­чери; затем источником добываемого богатства стал подпольный со­ветский миллионер Корейко. Менялся и финал: в первоначальной редакции Остап отказывался от бесполезных денег и женился на де­вушке Зосе Синицкой, оставленной им ради погони за сокровищем. Уже во время печатания в журнале Ильф и Петров придумали новый конец: Остап бежит через границу с сокровищами, но его грабят и прогоняют назад румынские пограничники.

Годы, когда писался «Золотой теленок», именуются в совет­ской истории годами «великого перелома». Это время сплошной кол­лективизации, раскулачивания и индустриализации. В городах «вели­кий перелом» выражался в периодических и массовых чистках советско­го аппарата, процессах вредителей (шахтинское дело 1928 г., процесс Промпартии 1930 г.).

«Усиление классовой борьбы», как его обычно именова­ли, характеризовалось некоторыми новыми чертами, не известными предшествующим годам. В начале 1920-х гг. еще существовали лю­ди, боровшиеся с коммунистической властью,— такова была, напри­мер, позиция части подсудимых на процессе эсеров в 1922 г. В публи­цистике обсуждался вопрос о признании советской власти и о формах этого признания — «служить» или «прислуживать».

Теперь всего этого уже не было. Людей наказывали не за действия или выступления, а за принадлежность к определенным со­циальным группам, за скрытое недоброжелательство, обвиняли их в тайном (и, в сущности, совершенно бессмысленном в мирное вре­мя) «вредительстве». Граждане вновь и вновь доказывали — часто безуспешно — свою лояльность; люди, позволявшие себе хотя бы временные отступления от официальной идеологии, поспешно при­знавали собственные заблуждения и каялись в них.

«Годы великого перелома» были годами всеобщих покая­ний и отмежеваний от прежних взглядов и от некогда близких людей. Признавались и каялись подсудимые на вредительских процессах — на их признаниях, в сущности, и основывались эти процессы; каялись многие бывшие члены некоммунистических партий— эсеры, мень­шевики, анархисты; каялось большинство партийных оппозиционеров.

В ходе чисток партийного и советского аппарата разоблачались не столько враждебные поступки изгоняемых лиц, сколько их тайные взгляды и утаенное от администрации социальное происхождение. В связи с этим возникли даже специальные формулы официального отречения от классово чуждых родичей.

Совершенно новый смысл обрела в 1929—1932 гг. и по­пулярная в предшествующие годы проблема интеллигенции. В пред­революционные и в ранние послереволюционные годы интеллиген­ция чаще всего рассматривалась как субъект истории — она может «делать» или «не делать» революцию, признавать или не признавать ее. Теперь интеллигенты, как и прочие граждане, стали частью совет­ского общества. Из мнимого субъекта истории интеллигенция ста­ла ее объектом. Признание власти не только больше не было пробле­мой— часто оно не встречало доверия и вызывало сомнения. «Бур­жуазные интеллигенты», получившие образование до революции, или их потомки подозревались в скрытых идеологических пороках и тай­ном недоброжелательстве. Интеллигенты инженеры были главными героями вредительских процессов, против интеллигентов писателей и ученых организовывались все новые идеологические кампании. Старая веховская и сменовеховская тема обличения интеллигенции вновь появилась в литературе, но теперь она стала самовыражением настроений «кающихся интеллигентов», задним числом сознающих свою недостаточную преданность и неполное служение власти. После «Зависти», где ее герой Кавалеров находился как бы вне советского общества и, хотя и безуспешно, противостоял ему, Юрий Олеша на­писал в 1930—1931 гг. пьесу «Список благодеяний». Ее героиня ак­триса Елена Гончарова благополучно выступает на советской сцене, потом едет в командировку за границу. Героиня пьесы понимает и при­знает благодеяния советской власти, но наряду со списком благодея­ний она ведет тайный список ее преступлений. Из-за этого Гончарова попадает в Париже в руки эмигрантов-белогвардейцев (позже это стало называться иностранной разведкой) и, естественно, гибнет. О вредительстве писали Леонид Леонов, Лев Никулин, Илья Эренбург.

В 1929— 1930 гг. Ильф и Петров были постоянными со­трудниками журналов «Чудак» и «Огонек» (под псевдонимами «Ф. Толстоевский», «Холодный философ» и другими), редактировавшихся Ми­хаилом Кольцовым; позже они стали печататься в «Литературной га­зете». Журнал «Чудак» отличался от постоянного органа советской сатиры «Крокодила» более высоким литературным качеством, более смелой, чем обычно, критикой хозяйственных руководителей. По­следнее обстоятельство, по-видимому, и погубило журнал; в нача­ле 1930 г. «Чудак», просуществовавший немногим более года, был внезапно закрыт и слит с «Крокодилом».² Но на судьбе его редактора Кольцова это существенно не отразилось; видный журналист-комму­нист, он продолжал редактировать популярный «Огонек» (репресси­рован Кольцов был позже, в 1938 г.) и охотно печатал там Ильфа и Петрова. «Литературная газета» была органом ФОСПа (Федерации объединений советских писателей), но вплоть до весны 1932 г. в ней господствовала идеология РАППа (Российской Ассоциации проле­тарских писателей).

Темы «Огонька», «Чудака» и «Литературной газеты» — обычные темы советской печати тех лет. «Огонек» был первым со­ветским журналом, начавшим печатать многочисленные фотографии Сталина, победившего теперь и левую и правую оппозиции и став­шего бесспорным и единственным вождем. Отражались в «Огонь­ке» и «Чудаке» и «усиление классовой борьбы», коллективизация, индустриализация, процессы вредителей. Стихи о кулаке, стреляю­щем из обреза в коммуниста, и о помогающем кулаку попе публико­вал поэт Зубило — он же писатель Юрий Олеша.³ Постоянной темой было разоблачение «буржуазной интеллигенции», формально при­знававшей советскую власть, но втайне исповедовавшей враждеб­ные взгляды. В 1929 г. произошел известный «академический инци­дент», когда в результате тайного голосования (практиковавшегося тогда, пожалуй, только в одном советском учреждении — Академии наук) были забаллотированы три из пяти официальных коммунисти­ческих кандидатов. В сатирическом «Семейном альбоме» «Чудака» академики, выступавшие против предложенной сверху перебаллоти­ровки (Петрушевский, Владимирцев, Сакулин, Ляпунов, Левинсон-Лессинг, Карский, Лавров и Бородин; оставили в покое только И. П. Пав­лова), были изображены в царских мундирах с регалиями;⁴ травля продолжалась и после капитуляции Академии и избрания обиженных в академики.⁵ Ругали и Академию художественных наук — за интерес ее членов к древним церквам и памятникам старины в ущерб памят­никам социалистического строительства (статья об известном искус­ствоведе А. Сидорове,⁶ а также фельетон Л.Славина⁷). В № 26—33 «Чу­дака» за 1929 г. печаталась «поэма» в прозе братьев Тур (тогда под­писывавшихся «А. Тур») «Чудесия, или Мефистофель в столице», как

² См.: Очерки истории советской журналистики. М., 1968. Т. 2. С. 467.

³ Чудак. 1929. №4,

⁴ Там же. № 6.

⁵ Рыклин Г. Забытая усадьба // Там же. № 19. Ср.: Там же. № 9.

⁶ Блаженный Алексис — или Москва на вынос // Там же. № 14.

⁷ Там же. № 16.

бы предвосхитившая сюжет «Мастера и Маргариты»: появление Са­таны в советской стране (местом действия была прежняя столица — Ленинград). Однако по существу это сочинение не имело ничего об­щего ни с романом Булгакова, ни с литературой вообще. Это был, скорее, развернутый фельетон-донос на различных «бывших», ук­рывшихся в Ленинграде: на заведующего отделом Облсуда Грифцова, служившего при Керенском, члена-корреспондента В. Н. Бенешеви-ча (Туры писали «Беньяшевич»), ездившего в Иерусалим к «гробу Господню» и в Рим к папе, академика Владимирцева, якобы приняв­шего буддизм, и т.д.

Разоблачались в «Чудаке» интеллигенты, верующие в Бога, например медичка Г. Зонова, высказавшая свои религиозные воззрения в письмах к подруге, непонятным образом попавших в ру­ки редакции (фельетон А. Зорича⁸), инженер-баптист,⁹ поэты Клю­ев, Клычков и Орешин.¹⁰ В «Семейном альбоме»" были подвергну­ты разоблачениям также писатели Е. Замятин и Б. Пильняк, напеча­тавшие свои сочинения, не принятые советской печатью, за грани­цей. Исключения Пильняка и Замятина из писательской федерации требовали М.Кольцов, В.Катаев, Э.Багрицкий, Е. Зозуля. В тече­ние ряда лет «Литературная газета» травила наряду с Пильняком и Замятиным М.Булгакова, О.Мандельштама, детских писателей; здесь признавали свои ошибки В.Шкловский (формализм), К. Чу­ковский (писание непедагогических сказок) и многие другие. В кон­це 1930 г. писатели (Л.Леонов, В.Шкловский, Ю. Олеша и др.) тре­бовали сурового осуждения вредителей.

Сопоставление рассказов и фельетонов Ильфа и Петрова, напечатанных в те же годы, с остальными материалами «Чудака», «Огонька» и «Литературной газеты» позволяет отметить весьма приме­чательный факт. Ильф и Петров не только не участвовали ни в одной из описанных кампаний тех лет, но достаточно определенно выразили свое отношение к популярному в тогдашней прессе «антиинтеллигентству». В повести «Летучий голландец», которую они писали как раз в 1929 г. (к содержанию этой повести мы еще обратимся), приводится хороший образчик этого стиля: «Очерк "Схватился за мотню профессор". Горла­стые вузовцы. В стиле русских баллад. Давили мы гадов в 19 году».¹²

⁸ Там же. № 7.

⁹ Там же. № 4.

¹⁰ Там же. № 14.

¹¹ Там же. № 35.

¹² Молодая гвардия. 1956. № 1. С. 227.

Ни разу не выступали они против конкретных интеллигентов, враж­дебных официальной идеологии и претендовавших на собственное мнение. Только один раз в их сочинениях упоминалась оппозицион­ная организация— «Союз меча и орала», но фигурирует она в «Двенадцати стульях», написанных не в 1929—1930 гг., а на не­сколько лет раньше, и имеет столь очевидно несерьезный характер (ее создал Остап с сугубо корыстными целями), что стала на многие годы нарицательным обозначением нелепой, мнимо заговорщиче­ской деятельности. Поэтому единственное изображение политиче­ской оппозиции у Ильфа и Петрова никак не устраивало официаль­ных критиков. «Члены Союза меча и орала производят жалкое впе­чатление... Они добровольно являются с подушками и одеялами в со­ответствующие органы... События в деревне через год-полтора после появления романа... вредительские акты в промышленности показы­вают утопичность подобных взглядов»,— писал в 1956 г. Л. Ершов.¹³ Но после «Двенадцати стульев» Ильф и Петров к подобным темам уже не возвращались. Напротив, в тех же номерах «Чудака» и «Огонька», где печатались статьи их собратьев против оппозицион­ной и вредительской интеллигенции, они писали о совсем иных явле­ниях — о конформизме советских граждан, в том числе и граждан-интеллигентов, об их трусости и готовности отречься от родных и близких. Весьма интересен в этом отношении рассказ И.Ильфа (написанный без соавтора) «Блудный сын возвращается домой», опубликованный в 1930 г.¹⁴ и до последнего времени не переизда­вавшийся:

Иногда мне снится, что я сын раввина.

Меня охватывает испуг. Что же мне теперь делать, сыну служителя одного из древнейших религиозных культов?

Как это случилось? Ведь мои предки не все были раввина­ми. Вот, например, прадед. Он был гробовщиком. Гробовщики считаются кустарями. Не кривя душой, можно поведать ко­миссии, что я правнук кустаря.

— Да, да,— скажут в комиссии,— но это прадед. А отец? Чей вы сын?

Я сын раввина.

— Он уже не раввин,— говорю я жалобно.— Он уже снял...

Что он снял? Рясу? Нет, раввины не снимают рясы...

¹³ Ершов Л. Заметки о сатирической прозе 20-х годов // Вопросы советской литературы. Сб. 3. М.; Л., 1956. С. 374.

¹⁴ Огонек. 1930. №2. С. 10.

Но я не могу точно объяснить, что снял мой отец, и мои объяснения признаются неудовлетворительными. Меня увольняют.

Я иду по фиолетовой снежной улице и шепчу сам себе:

— ...И совершенно прав был товарищ Крохкий, когда... Скажи мне, с кем ты знаком, и я скажу тебе, кто ты... Яблочко от яблоньки недалеко падает...

Я поеду домой, к отцу, к раввину, который что-то снял. Я потребую от него объяснений. Какой он все-таки нетактич­ный человек! Ведь сколько есть профессий. Он мог бы стать гро­бовщиком...

Блудный сын возвращается домой. Блудный сын в тол­стовке и людоедском галстуке возвращается к отцу...

...Сын не видел отца десять лет. Он забыл о предстоящем крупном разговоре и целует отца в усы, пахнущие селитрой...

Такого отца надо презирать. Но я чувствую, что люблю его.

Что из того, что его усы пахнут селитрой!..

Позор, я люблю раввина!

Сердце советского гражданина, гражданина, верящего в строительство социализма, трепещет от любви к раввину, к бывшему орудию культа. Как могло это произойти? Прав был товарищ Крохкий. Яблочко, яблочко, скажи мне, с кем ты знако­мо, и я скажу тебе, кто тебя съест...

Сон кончается мотоциклетными взрывами и пальбой. Я просыпаюсь, радостный и возбужденный.

Как хорошо быть любящим сыном, как приятно любить отца, если он бухгалтер, если он пролетарий умственного тру­да, а не раввин.¹⁵

Та же тема — в «Золотом теленке».

— У него, что же, родители не в порядке? Торговцы?

Чуждый элемент?

— Да и родители не в порядке, и сам он, между нами гово­ря, имел аптеку. Кто же мог знать, что будет революция? Лю­ди устраивались, как могли...

— Надо было знать,— холодно сказал Корейко.

— Вот и я говорю,— быстро подхватил Лапидус,— та­ким не место в советском учреждении (Т. 2. С. 53).

«Вот наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс!»— гово­рят в «Золотом теленке» знакомые некоего Побирухина, вычищенного

¹⁵ Автобиографические мотивы этого рассказа подтверждаются записью Е. Петрова в книге «Мой друг Ильф»: «Из детства Ильфа... Пороховые усы отца...» (Журналист. 1967. № 6. С. 61).

из учреждения по второй категории.¹⁶ Критики, писавшие об Ильфе и Петрове как об обличителях «пережитков капитализма», склонны были видеть в этих словах насмешку над обывателями, брюзжащими в очередях.¹⁷ Однако «соль» остроты здесь вовсе не в «обывателях». Ильф и Петров имели некоторое представление о Марксе и Энгель­се, и они явно не были уверены в том, что идея увольнения Побирухина по второй категории действительно принадлежала классикам мар­ксизма. Аналогичные сомнения мы встречаем даже у такого далекого от марксизма их современника, как Михаил Булгаков: «Разве Карл Маркс запрещал держать на лестницах ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что второй подъезд Калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить через черный двор?» («Собачье сердце»).

Теме чистки и связанным с нею страхам посвящены и другие рассказы — «Каприз актера», «Призрак-любитель», «Граф Средиземский». Некий Сорокин-Белобокий, обрадовавшись наступле­нию весны, сменил свою «черную волосатую кепку» на вороной котелок дедушки-артиста. Но на службе началась чистка и вывешен плакат: «Вон из аппарата героев 20-го числа».

— Вот нас восемь человек. Значит есть среди нас герой двадцатого числа. Кто же этот герой? Я, например, котелков не ношу... Чужая душа— потемки!.. Ходят тут всякие в котел­ках...— говорит ему один из сослуживцев.¹⁸

В рассказе «Призрак-любитель» старик Культуртригер, инсценировавший появление призрака, уличает сослуживцев-безбож­ников в мистицизме: «Но какой же товарищ Галерейский материалист, ежели он привидения убоялся? Гнать таких надо по второй категории. И даже по первой. Какой же он, товарищи, марксист?»¹⁹ Рассказ «Граф Средиземский», предназначенный авторами для «30 дней», но не при­нятый в печать и опубликованный лишь в 1957 г., дает новую версию старого сюжета о счастливо обретенном сыне аристократа. В большом доме, населенном обыкновенными советскими людьми, доживает по­следние дни старик, граф Средиземский. Трое вузовцев разоблачают «бывшего графа» в домовой стенгазете. Тогда граф придумывает страшную

¹⁶ Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. Золотой теленок. М., 1948. С. 415—416. В Собрании сочинений слова «эти бандиты» выпущены (Т. 2. С. 108).

¹⁷ Ср.: ВулисА. И.Ильф, Е.Петров. М., I960. С. 239.

¹⁸ Ильф И., Петров Е. Как создавался Робинзон. 3-е изд., доп. М., 1935. С. 187.

¹⁹ Там же. С. 161-162.

месть. Он вызывает к себе поочередно каждого из трех студентов и каждому сообщает, что тот его незаконный сын:

Я понимаю, сын мой, ваше волнение. Оно естественно. Графу теперь, сами знаете, прожить очень трудно. Из партии вас, конечно, вон!.. Я предвижу, что вас вычистят также из университета.

Реакция обретенного сына понятна:

В конце концов я не виноват. Я жертва любовной аван­тюры представителя царского... режима. Я не хочу быть гра­фом... Интересно, как поступил бы на моем месте Энгельс? Я по­гиб. Надо скрыть. Иначе невозможно (Т. 2. С. 445, 448).

Ильф и Петров не отделяют здесь, в полном соответствии с действительностью, граждан-интеллигентов от остальных советских граждан. Носитель котелка и жертвы «призрака-любителя»— про­стые советские служащие; мнимые сыновья графа Средиземского — вузовцы, интеллигенты; к этой же категории, вероятно, можно отне­сти и героя рассказа «Блудный сын», написанного от лица автора. Но основные рефлексы их одинаковы: страх, готовность отречься от чего угодно и от кого угодно и принять с энтузиазмом любое указание свер­ху. Идеальным выражением такого умонастроения можно считать описанный в «Золотом теленке» «универсальный штамп», заказан­ный начальником «Геркулеса» Полыхаевым: «В ответ на...— далее упоминается любой акт текущей политики — ...мы, геркулесовцы, как один человек, ответим» повышением качества, увеличением произ­водительности, усилением борьбы с бюрократизмом, беспощадной борьбой со всеми пороками, «а также всем, что понадобится впредь» (Там же. С. 222).

Ряд рассказов тех лет специально посвящен коллегам Ильфа и Петрова — представителям так называемой творческой ин­теллигенции— писателям и художникам. Рассказ из «Чудака» «Блед­ное дитя века»— о поэте Андрее Бездетном, заготовлявшем стихи к 7 ноября:

Спрос на стихи и другие литературные злаки ко дню Ок­тябрьской годовщины бывал настолько велик, что покупался любой товар, лишь бы подходил к торжественной дате. И не­хороший человек Андрей Бездетный пользовался вовсю. В этот день на литбирже играли на повышение:

Отмечается усиленный спрос на эпос. С романтикой весь­ма крепко. Рифмы «заря — Октября» вместо двугривенного идут по полтора рубля. С лирикой слабо (Там же. С. 467).

Литературоведы, упоминавшие об этом герое, видели в нем простого двойника халтурщика Ляписа из «Двенадцати стульев», прикрывшегося «другой кличкой», и недоумевали, зачем писатели сочинили этот рассказ да еще включили его в сборник своих расска­зов.²⁰ Однако Ляпис был обыкновенным халтурщиком, не претендо­вавшим на наиболее ответственные политические темы, а Андрей Бездетный — певец октябрьской годовщины, представитель той та­бельной поэзии, где в предреволюционные годы подвизались цензор Сергей Плаксин и юный Валентин Катаев.

Писателей, естественно, интересовали не только хал­турщик Андрей Бездетный, его двойник Молокович, тоже пишущий к 7 ноября (Т. 2. С. 518—519), и «молодые граждане в котиковых ша­почках», сочинявшие «марксистские обозрения» для Мюзик-холла (Там же. С. 459, 462). Предметом их сатиры оказывались и подлинные представители искусства и литературы тех лет. Среди них, например, был и С. М. Эйзенштейн, создавший фильм о классовой борьбе в де­ревне — «Старое и новое».

Настоящая деревня была показана так:

1. Кулак — афишная тумба с антисоветскими буркалами.

2. Жена — чемпионка толщины с антисоветскими под­мышками.

3. Друзья — члены клуба толстяков.

4. Домашний скот — сплошная контра...

...Этим Эйзенштейн хотел, вероятно, добиться особен­ной остроты и резкости и обнажить силы, борющиеся в де­ревне.

Но штамп оказался сильнее режиссеров, ассистентов, деко­раторов, администраторов, экспертов, уполномоченных и хранителей большой чугунной печати Совкино. Фокус не удал­ся (Там же. С. 465-466).

Мы уже упоминали о кампании, поднятой против Пильняка за печатание за границей повести «Красное дерево». В никогда не пере­издававшемся фельетоне «Три с минусом»²¹ Ильф и Петров изобразили одно из таких заседаний против Пильняка как урок в гимназии:

...на этот раз писателям был задан урок о Пильняке.

— Что будет,— трусливо шептала Вера Инбер. — Я ни­чего не выучила.

Олеша испуганно писал шпаргалку...

И один только Волин хорошо знал урок. Впрочем, это был первый ученик. И все смотрели на него с завистью. Он вызвался отвечать первым и отвечал битый час. За это время ему уда-

²⁰ См.: ВулисА. И. Ильф, Е. Петров. С. 321.

²¹ Чудак. 1929. №41.

лось произнести все свои фельетоны и статьи, напечатанные им в газетах по поводу антисоветского выступления Пильня­ка... Кроме своих собственных сочинений, Волин прочел также несколько цитат из «Красного дерева».

Публика насторожилась. Одни требовали ареста Пиль­няка. Другие просили прочесть «Красное дерево» целиком якобы для лучшего ознакомления с поступком писателя. Кроме того, поступила записка с вопросом: «Будут ли распространяться норвежские сельди, поступившие в кооператив № 84, и по ка­кому талону»...

Ученику Шкловскому, как всегда, удалось обмануть учи­теля... Легко обойдя вопрос о Пильняке, Шкловский заявил, что писателю нужна вторая профессия...

Юрий Олеша читал свою речь по бумажке.

Громовым голосом он опубликовал популярный афоризм о том, что если дать овцам свободу слова, то они все равно бу­дут блеять.

— Пильняк проблеял,— заявил Олеша...

В общем, писатели отвечали по политграмоте на три с минусом...

Конечно, и рецензию на фильм Эйзенштейна, и отчет о диспуте о Пильняке можно было рассматривать как сочинения, напи­санные с ортодоксальных позиций: как критику режиссера за неуме­лое изображение классовой борьбы в деревне и писателей — за не­достаточно энергичное осуждение политических ошибок их собрата (именно поэтому оба фельетона и были напечатаны). Но читатель, внимательный к творчеству авторов фельетона, мог бы заметить, что сами они «обманули учителя» еще радикальнее, чем Шкловский, и не только не ответили на вопрос о Пильняке, но и вообще ни разу не на­писали ни о коллективизации, ни о вредительстве, ни о политических ошибках своих коллег.

Более того, изобразив виднейшего рапповского критика Б.Волина в виде первого ученика, они обнаружили явную антипатию к идеологически наиболее выдержанной группе творческой интелли­генции. Критикам был посвящен и упомянутый уже фельетон «Мала куча — крыши нет»: «...критики у нас по преимуществу действительно весьма забавные... И стоит только одному критику изругать новую книгу, как остальные критики с чисто детским весельем набрасывают­ся на нее и принимаются, в свою очередь, пинать автора ногами.

Начало положено. Из разбитого носа автора показалась первая капля крови. Возбужденные критики начинают писать» (Там же. С. 488-489).

А вот диалог из записной книжки Ильфа 1930 г., вошед­ший потом в фельетон «Литературный трамвай»:

— Вы марксист?

— Нет.

— Кто же вы такой?

— Я эклектик.

Стали писать— «эклектик». Остановили. «Не отрезы­вайте человеку путей к отступлению». Приступили снова.

— А по-вашему, эклектизм — это хорошо?

— Да уж что хорошего.

Записали: «Эклектик, но к эклектизму относится от­рицательно» (Т. 5. С. 189-190; ср.: Т. 3. С. 174-175).

Наиболее яркое выражение этой темы — в фельетоне из «Литературной газеты» «Отдайте ему курсив» о «первом ученике» (опять «первом ученике»!), критике-зубриле, вечно твердящем не­кий стих, составленный по образцу тех стихов, которые облегчали в гимназии запоминание орфографических правил:

Бойтесь, дети, гуманизма,

Бойтесь ячества, друзья,

Формализма, схематизма

Опасайтесь как огня... (Т. 3. С. 160)

Там же был помещен рассказ «Идеологическая пеня», как бы сводящий воедино тему приспособленчества, трусости и го­товности отмежевываться от кого и от чего угодно. Авторы предлага­ют «внести стройность и порядок в литотмежевательное дело». Они советуют писателям не дожидаться появления ругательных статей, а отмежевываться от своих сочинений заранее. Отмежевание долж­но быть введено в типовой издательский договор: «Автор признает свой роман... который он должен сдать не позднее августа 1933 года, грубой приспособленческой халтурой, где убогость формы достойно сочетается с узколобым кретинизмом содержания...»; в пьесах отме­жевание производится в финале перед занавесом; поэтам надлежит отмежевываться в стихах. А те «литературные старатели», которые этого сделать не успеют, должны помещать отречения от своих ли­тературных произведений «за плату по нормальному тарифу в отде­ле объявлений, между извещениями: "Пропала сука" и "Я, такой-то, порвал связь с родителями с 18 часов 14 минут 24 мая..."» (Там же. С. 147).

Едва ли можно утверждать, что писатели случайно со­единили эти три темы: сбежавшая сука, отречение от своего сочине­ния, отречение от родителей. В записных книжках тех лет Ильф вы­разил свое отношение к той же теме еще лапидарнее, предложив но­вое название известной картины Репина: «Иоанн Грозный отмежевы­вается от своего сына» (Т. 5. С. 187).

Актуальность фельетона «Идеологическая пеня» получи­ла подтверждение в той самой «Литературной газете», где он печа­тался: в номере за 12 мая фельетону предшествовала бодрая передо­вица «К новым успехам», а в следующем номере редакция уже отме­жевывалась от своей передовицы как связанной с только что ликви­дированным РАППом.

Но если в «годы великого перелома» Ильф и Петров вы­ступали не против «интеллигенции, претендовавшей на свое собст­венное мнение», а против интеллигентов — конформистов и трусов, то что же тогда означает «хрестоматийный пример» Васисуалия Ло­ханкина из «Золотого теленка»?

Как и против кого, собственно, бунтует Лоханкин в «Зо­лотом теленке»? Васисуалий Андреевич — жилец «Вороньей сло­бодки». Он нигде не служит, не занимается физическим трудом, не торгует на рынке и, хотя не обладает ни серьезным образованием, ни широтой интересов (обстоятельство, которое новейшие критики Ильфа и Петрова относят на счет «желчной воли соавторов»), причисляет себя к интеллигенции. С какими персонажами литературы 1920-х гг. может быть сопоставлен Васисуалий Лоханкин? Прежде всего на па­мять приходит Алексей Спиридонович Тишин из «Хулио Хуренито» Эренбурга — он тоже велеречив, тоже неряшлив и жалок. Но Тишин в отличие от Лоханкина действительно находится в оппозиции к со­ветской власти: он сочувствует интервенции, ждет «светлого дня воскресения» и в конце концов отправляется в эмиграцию. Сатири­ческий образ интеллигента-оппозиционера создал и Н.Эрдман: в пьесе «Самоубийца» это некий Голощапов, призывавший главного героя совершить акт самоубийства «от имени русской интеллиген­ции».

В отличие от Тишина и Голощапова Лоханкин вполне аполитичен. Этим он оказывается наиболее близким к другому пер­сонажу в литературе того времени — к Мишелю Синягину из одно­именной повести Зощенко, написанной в 1930 г. Как и Лоханкин, Мишель —лицо неопределенной профессии; он считает себя поэтом (это обстоятельство, однако, никогда не давало повода для обвине­ния Зощенко в поклепе на интеллигенцию); Мишель живет в ком­мунальной квартире и существует за счет родных. Как и Васисуалий, Мишель кончает тем, что укрывается под крыло своей бывшей су­пруги и ее нового мужа. Ни Лоханкин, ни Мишель Синягин не проти­воречат окружающей среде и вовсе не претендуют на собственное мнение.

Единственное, пожалуй, отличие Васисуалия Лоханкина от Мишеля Синягина заключается в том, что Мишель просто пасси­вен, между тем как Васисуалий возводит свою страдательную роль в принцип. Это человек, усматривающий необходимость и глубокий смысл во всем, что с ним происходит. «Бунт индивидуальности», кото­рый учиняет в романе Лоханкин, сводится к голодовке из-за ухода же­ны к другому и заканчивается полной капитуляцией: «А может быть, так надо,— может быть, это искупление, и я выйду из него очищен­ным?..»

«Великую сермяжную правду» он усматривает в порке, которой подвергают его соседи за расточение коммунальной электро­энергии:

А может быть, так надо,— думает он во время экзеку­ции.— Может, именно в этом искупление, очищение, великая жертва...

Порку прерывает Остап, явившийся по объявлению, что­бы снять комнату у Лоханкина. Он осведомляется о соседях. «Пре­красные люди»,— заверяет его Васисуалий.

— Но ведь они, кажется, ввели здесь телесные наказа­ния?

— Ах,— сказал Лоханкин проникновенно,— ведь в конце концов кто знает? Может быть, так надо. Может быть, именно в этом великая сермяжная правда? (Т. 2. С. 147, 155— 156).

Провиденциальный смысл Лоханкин усматривает и в сти­хийном бедствии — в разрушившем его дом пожаре (вызванном, впро­чем, поджогом, устроенным соседями в расчете на страховку). Укрыв­шись в квартире своей бывшей жены, он предается размышлениям:

А я думаю, что, может, так надо,— сказал Васисуалий, приканчивая хозяйский ужин,— быть может, я выйду из пламе­ни преобразившимся, а? (Там же. С. 239).

Лоханкин — не оппозиционер, а, напротив, убежденный конформист, и позиция этого неслужащего интеллигента, в сущно­сти, соответствует универсальному штампу его чиновного собрата Полыхаева, заранее приемлющего все, «что понадобится впредь».

Такую позицию действительно не раз занимали русские интеллигенты. Создавая Лоханкина, Ильф и Петров, наверное, не думали ни о веховцах, ни о сменовеховцах. Но неуклонное «гегель­янство», готовность признать разумность всего на свете и любого изменения общественного климата возникало у русской интеллиген­ции на протяжении ее истории постоянно. Здесь можно упомянуть даже «первого русского интеллигента»— Белинского, отдавшего дань гегельянству своей «Бородинской годовщиной». Но Белинский, как известно, вскоре распростился с «философским колпаком Георгия

Федоровича» и заявил, что России нужны уничтожение крепостного права и «пробуждение в народе чувства человеческого достоинства». Представители же «лоханкинского направления» в среде русской ин­теллигенции неизменно останавливались на признании «великой сер­мяжной правды» каждого исторического момента.

Ближайшая параллель Лоханкину — это, конечно, «каю­щиеся интеллигенты» 1920—1930-х гг., не только усматривавшие глубокий смысл во всем происходящем, но выступавшие при этом от имени самой интеллигенции с пафосом и самобичеванием. Такой бы­ла в те годы позиция Леонова, Эренбурга, Олеши. Какие конкретно прототипы могли быть у Васисуалия Лоханкина? Упоминание «сер­мяжной» правды свидетельствует как будто о «почвенных» корнях его мировоззрения, характерных более для Леонова, но сочетание полнейшей пассивности с мазохизмом и самобичеванием заставляет вспомнить об Олеше.²² «Мы, писатели интеллигенты, должны писать о самих себе, должны разоблачать самих себя, свою "интеллигент­ность"... Взгляд мой на положение интеллигенции крайне мрачен. Надо раз навсегда сказать следующее: пролетариату совершенно не нужно то, что мы называем интеллигентностью...»²³— писал Юрий Олеша в 1930 г. «Я хочу перестроиться. Конечно, мне очень против­но, чрезвычайно противно быть интеллигентом. Вы не поверите, быть может, до чего это противно. Это — слабость, от которой я хочу отка­заться».²⁴ Это очень похоже на лоханкинскую манеру упиваться соб­ственным страданием, хлестать «свое горе чайными стаканами» и на вопли писателя в фельетоне Ильфа и Петрова «На зеленой садовой скамейке»:

²² Черты сходства между Олешей и Лоханкиным бросились в глаза и Бе-линкову (Белинков А. Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Оле­ша / Подг. к печ. Н. Белинкова. Мадрид, 1976. С. 658), но так как Белинков считал, что Ильф и Петров «освистывали» интеллигенцию, претендующую на собственное мнение, «охотнее и радостнее», чем Олеша, то такая сатира могла бы рассматриваться как обличение его с официальных позиций. Одна­ко, как мы видели, в годы написания «Золотого теленка» (1929—1930) Ю. Олеша обнаруживал несравненно больший конформизм, чем Ильф и Петров: он разоблачал кулаков и попов, требовал осуждения вредителей, отвергал претензии Пильняка на свободу слова. Ни в одной из этих кампаний Ильф и Петров не участвовали.

²³ Олеша Ю. Тема интеллигента // Стройка (Ленинград). 1930. № 3. С. 16-17.

²⁴ Олеша Ю. Пьесы. Статьи о театре и драматургии. М., 1968. С. 268.

— Братья, меня раздирают противоречия великой строй­ки.

— Десятый год они тебя уже раздирают. И ничего, по­толстел...

— А все-таки они меня раздирают, и я этим горжусь, Тя-я-я-ажко мне! Подымите мне веки. Нет, нет, не подымай­те! Или лучше подымите. Я хочу видеть новый мир...²⁵

Менее всего можно считать Лоханкина интеллигентом, отстаивающим собственное мнение. Скорее уже на эту роль мог бы претендовать другой, совсем эпизодический персонаж «Золотого те­ленка»— укрывшийся в сумасшедшем доме присяжный поверенный И. Н. Старохамский, выдающий себя за Юлия Цезаря. Правда, Старо­хамский— человек осторожный, и открыто он против советской власти не выступает, но, притворившись сумасшедшим, он обретает наконец долгожданную свободу слова:

— Да здравствует Учредительное собрание! Все на фо­рум! И ты, Брут, продался ответственным работникам!.. (Т. 2. С. 190).

Любопытно, однако, что образ Кая Юлия Старохамского не вызвал протеста со стороны тех, кто защищал интеллигенцию от Ильфа и Петрова. Почему? Видимо, не только из-за недостаточно внимательного чтения «Золотого теленка». Дело здесь еще в том, что Учредительное собрание не принадлежало к числу тех ценно­стей, гибель которых(во всяком случае, до последнего времени) склон­но было оплакивать большинство русских интеллигентов. Одноднев­ный русский парламент пребывает в традиционном историческом соз­нании где-то рядом с другими явлениями недолговременной русской свободы — массовыми митингами, Временным правительством, Ке­ренским. Как ни менялись общественные взгляды и воззрения за про­шедшие десятилетия, в одном сходились все: в презрении к демокра­тическому премьеру 1917 г. «Главноуговаривающий»—в этом уни­чижительном прозвище целая философия истории. Власть, которая не бьет сапогом по морде, не сечет шпицрутенами, не высылает миллио­ны людей в Сибирь, а уговаривает, это, конечно, не настоящая власть. В ироническом контексте — среди воспоминаний зиц-председателя Фунта —упоминался Керенский и в «Золотом теленке»:

— ...Фунт сидел при Александре Втором «Освободите­ле», при Александре Третьем «Миротворце», при Николае Вто­ром «Кровавом», при Александре Федоровиче Керенском...

И, считая царей и присяжных поверенных, Фунт загибал пальцы (Там же. С. 261).

Заметим все же, что, как это часто бывает у Ильфа и Петрова, текст оказывается здесь несколько двусмысленным: «при­сяжные поверенные» названы во множественном числе, а ведь, кро­ме Александра Керенского, Россией правил еще только один носитель этого звания — помощник присяжного поверенного Владимир Улья­нов.

Странным образом критики, обидевшиеся за Лоханкина и не заметившие Кая Юлия Старохамского, не увидели, что в «Золо­том теленке» действительно есть интересовавший их герой — интел­лигент-одиночка и индивидуалист, критически относящийся к окру­жающему его миру. Это Остап Ибрагимович Бендер, главный герой романа.

Остап с полным основанием подсмеивается над претен­зиями Лоханкина на интеллигентность. Слова Лоханкина о «великой сермяжной правде», заключающейся в учиненной над ним экзеку­ции, вызывают у него достаточно ядовитую реакцию:

— Сермяжная? —- задумчиво повторил Бендер.— Она же посконная, домотканая и кондовая? Так, так. В общем, скажи­те, из какого класса гимназии вас вытурили за неуспешность? Из шестого?

— Из пятого,— ответил Лоханкин.

— Золотой класс. Значит, до физики Краевича вы не дошли? И с тех пор вели исключительно интеллектуальный об­раз жизни? (Там же. С. 156).

Сам Остап не только дошел до «физики» Краевича, но со­хранил даже некоторые воспоминания о немецком языке («Вас махен зи? — спрашивал он немца, принявшего его за бюрократа — началь­ника советского учреждения.— Вас волен зи от бедного посетите­ля?») и о гимназической латыни; слышал он и о Гомере и Мильтоне. Он ничуть не менее интеллигентен, чем писатели, едущие в литерном поезде. Правда, Д.Заславский утверждал: «Совершенно лишним, чужим, как бы ловко он ни приспосабливался, выглядит Остап в по­езде с советскими и иностранными журналистами, который идет на строительство Восточной Магистрали...»,²⁶ но это, по выражению Коровьева из «Мастера и Маргариты», «случай так называемого вра­нья». Остап чувствует себя среди советских писателей прекрасно,

²⁵ Ильф И., Петров Е. Как создавался Робинзон. С. 45.

²⁶ См. предисловие к-Собр. соч. Т. 1. С. 15.

участвует вместе с ними в философских спорах с иностранцами, а од­ному журналисту, сотруднику профсоюзного органа, даже помогает как собрат и продает ему ценное пособие для писания юбилейных и табельных сочинений.²⁷

Конечно, эрудиция Остапа пародийна, и застрявшие в его памяти неправильно склоняемые латинские существительные «пуэр, соцер, веспер, генер...» отнюдь не свидетельствуют о глубо­кой образованности. Но многие ли из послереволюционных интел­лигентов могли похвастаться более серьезным знанием классиче­ских языков?

Остап не только образованнее Лоханкина. В отличие от Васисуалия Андреевича он вовсе не склонен видеть «великую сер­мяжную правду» во всем, что происходит вокруг него.

У меня с советской властью возникли за последний год серьезнейшие разногласия. Она хочет строить социализм, а я не хочу. Мне скучно строить социализм. Что я, каменщик в фар­туке белом...— говорит он Шуре Балаганову (Т. 2. С. 30).

Эти слова весьма многозначительны, и недаром во вто­ром издании (1933 г.) и во всех последующих (включая 5-томное Со­брание сочинений 1961 г.) последнюю фразу Остапа пришлось снять.²⁸ Это — цитата из Валерия Брюсова:

Каменщик, каменщик в фартуке белом,

Что ты здесь строишь? Кому?

 — Эй, не мешай нам. Мы заняты делом,

Строим мы, строим тюрьму...

Тот же мотив звучит и в прощании с родиной перед пере­ходом румынской границы:

Ну что ж, адье, великая страна. Я не люблю быть первым учеником и получать отметки за внимание, прилежание и по­ведение. Я частное лицо и не обязан интересоваться силосными ямами, траншеями и башнями... (Там же. С. 383).

Интересно, что и здесь появляется мало симпатичный пи­сателям образ «первого ученика»— носителя идеологических норма­тивов.

²⁷ См. об этом: Саппак В. Не надо оваций! // Вопросы театра. М., 1965. С. 120.

²⁸ Ильф И., Петров Е. Золотой теленок. М., 1933. С. 33-34; 2-е изд. М., 1933. С. 33.

«Бунт индивидуальности» Остапа Бендера несравненно серьезнее мнимого «бунта» Васисуалия Лоханкина — фигуры эти не только не сходны, но полярно противоположны. Если у Остапа есть в «Золотом теленке» некий двойник, то это не Лоханкин.²⁹ Двойник Бендера — правда, сниженный и жалкий — это Михаил Самуэлевич Паниковский, «человек без паспорта». Тема Паниковского — тема «бунта маленького человека», еще один вариант «достоевской те­мы», намеченной в «Двенадцати стульях» в образах отца Федора и Воробьянинова.³⁰ «Вздорный старик» Паниковский постоянно стре­мится утвердить свою личность — бунт его нелеп и вместе с тем вызы­вает сострадание. Он не принимает бендеровского плана постепенно­го разоблачения подпольного миллионера, он требует немедленного раздела вытащенных им у Корейко денег:

В углу плакал Паниковский.

— Отдайте мне мои деньги,— шепелявил он,— я совсем бедный. Я год не был в бане. Я старый. Меня девушки не любят...

— Вы лучше скажите, будете ли вы служить или нет? Последний раз спрашиваю.

— Буду,— ответил Паниковский, утирая медленные стариковские слезы (Там же. С. 160-161).

Вот как описывается в «Золотом теленке» смерть Пани­ковского:

...он потащился в конце колонны, стеная и лепеча:

— Подождите меня, не спешите. Я старый, я больной, мне плохо!.. Гусь! Ножка! Шейка! Фемина!.. Жалкие, ничтожные люди!..

Но антилоповцы так привыкли к жалобам старика, что не обращали на них внимания. Голод гнал их вперед...

— Что-то случилось,— сказал Козлевич... Шофер и командор поднялись вверх.

Нарушитель конвенции лежал посреди дороги неподвиж­но, как кукла. Розовая лента галстука косо пересекала его грудь. Одна рука была подвернута за спину. Глаза дерзко смот­рели в небо. Паниковский был мертв...

²⁹ Попытку сблизить эти два персонажа как «людей идеи» см.: Саппак В. Не надо оваций! С. 111.

³⁰ Н.Я.Рыкова, единственный критик «Золотого теленка», заметивший «сдержанный трагизм» сцены смерти Паниковского, напрасно противо­поставила эту сцену описанию гибели отца Федора в «Двенадцати стульях» (см. ее рецензию на «Золотого теленка»: Звезда. 1933. № 6. С. 175) — между образами отца Федора и Паниковского, как и Воробьянинова, есть явные черты сходства.

Балаганов не мог отвести глаз от покойника. Внезапно он скривился и с трудом выговорил:

— А я его побил за гири. И еще раньше с ним дрался.

Далее следует сцена похорон Паниковского в яме, вымы­той дождями у старой каменной плиты, и речь, произнесенная Оста-пом над могилой:

— Я часто бывал несправедлив к покойному. Но был ли покойный нравственным человеком? Нет, он не был нравствен­ным человеком. Это был бывший слепой, самозванец и гусекрад. Все свои силы он положил на то, чтобы жить за счет общества. Но общество не хотело, чтобы он жил за его счет. А вынести этого противоречия во взглядах Михаил Самуэлевич не мог, по­тому что имел вспыльчивый характер. И поэтому он умер. Все! (Т. 2. С. 285-286).

Ю. Щеглов связывает сцену похорон Паниковского с мотивом «мнимой респектабельности», характерной для этого об­раза, отмечая, что все аксессуары его похорон «имеют пародийный характер, а традиционная форма надгробной речи используется Остапом Бендером для сурового осуждения покойного».³¹ Пародийность речи Остапа очевидна, но за пародийным «осудительным» смыслом здесь ощущается иной, более глубокий. Говоря о Паниковском, Остап явно имеет в виду и себя самого. Он тоже обладает «вспыль­чивым характером», делающим неразрешимым противоречие меж­ду ним и обществом. Эпитафия Паниковского — это и эпитафия Оста­па Бендера.³²

Но не следует ли из этого, что тема разоблачения интел­лигента-индивидуалиста все же является основной темой «Золотого теленка», что интеллигенция, «претендовавшая на собственное мне­ние», «освистана» в романе не в лице Васисуалия Лоханкина, а в ли­це Остапа Бендера? Странным образом, однако, никто из авторов, обидевшихся на Ильфа и Петрова за Лоханкина, не захотел вступить­ся за «великого комбинатора» и не усмотрел в этом образе пасквиль на критически мыслящую интеллигенцию.

³¹ Щеглов Ю. Семиотический анализ одного типа юмора // Семиотика и информатика. М., 1975. Вып. 6. С. 193.

³² Черты сходства между Остапом и Паниковским отмечены У.-М. Церер, обратившей внимание, однако, не на надгробную речь, а на другие места романа (Т. 2. С. 71, 161) (Zehrer U.-M. «Dvenadcaf stul'ev» und «Zolotoj telenok» von I.II'f und E.Petrov. Entstehung, Struktur, Thematik (Ban-stiick zur Geschichte der Literature bei den Slawen. Bd 3). GieBen, 1975. S.231).

В чем тут дело? Можно думать, что известную роль здесь сыграли внешние черты образа, своего рода опознавательные знаки, по которым не очень внимательные читатели классифицируют лите­ратурных персонажей. Лоханкин украшен «фараонской бородкой», он размышляет о судьбах интеллигенции, поэтому он естественно воспринимается как интеллигент, хотя и окарикатуренный авторами во имя «социального заказа». Остап — «великий комбинатор», аван­тюрист; он рассматривается поэтому в ряду нарушителей закона, попу­лярных в послереволюционной литературе героев-уголовников. Даже У.-М. Церер, немецкая исследовательница, не связанная необходимо­стью разоблачать индивидуалиста Бендера и высказавшая интерес­ную мысль об автобиографических мотивах в теме погони Остапа «за счастьем», включила все-таки Остапа в число классических правонарушителей из литературы 1920-х гг. вместе с катаевскими растратчиками, Турецким барабаном из «Конца хазы» Каверина, Беней Криком и леоновским бандитом Митькой Векшиным.³³ Но сходства между Остапом и Митькой Векшиным не больше, чем между Ильфом и Леоновым. Конечно, дилогия об Остапе Бендере опиралась на тради­ции плутовского романа, но уже Виктор Шкловский, отметивший эту генеалогическую связь, справедливо включил в число предков Остапа, наряду с Лазарильо с Тормеса, Чичиковым и Жиль Блазом, также Тома Джонса-найденыша и Гека Финна.³⁴ Главное в образе Остапа — не его противоправные действия, а его выключенность из окружающего ми­ра, способность взглянуть на этот мир со стороны. Вот почему среди традиционно упоминаемых двойников Бендера ближе всего к Остапу в советской литературе — несмотря на условность этого персонажа — оказывается Хулио Хуренито Эренбурга.

Образ Остапа не только не вызвал протеста со стороны за­щитников обиженной интеллигенции. Не менее любопытно и другое об­стоятельство. Роман кончается поражением Остапа, его капитуляцией. Казалось бы, такой крах «анархического индивидуализма» должен был вызвать одобрение официальных критиков «Золотого теленка». Но что-то их в этом романе не удовлетворяло. Уже Луначарский, поспе­шивший опубликовать отзыв на «Золотого теленка» до завершения

³³ Zehrer U.-M. «Dvenadcaf stul'ev»... S. 245—248. Запись Ильфа в «За­писных книжках»: «Это я хотел бы быть таким высокомерным, веселым. Он такой, каким я хотел бы быть» (Т. 5. С. 198), действительно, приводит на память Остапа Бендера, но дальнейшая характеристика («беспрерыв­но лопочущим... вздорным болтуном») делает это сопоставление сомни­тельным.

³⁴ Лит. газ. /934.-30 апр.

журнальной публикации романа, за­мечал, что образ Остапа Бендера — «это — только художественный прием, который немного фальшивит», «даль­нейшее сочувствие к такому типу явля­ется уже элементом анархическим».³⁵ Более определенного отношения к Остапу требовал от авторов и Селивановский в «Литературной газете»: «Если бы Ильф и Петров положили в основу своего романа понимание Бен­дера как классового врага... они глуб­же бы взрыхлили почву нашей действи­тельности».³⁶ Е.Трощенко заявила, что «авторская насмешка» над Остапом «снисходительна», а позиция их в ос­меянии своего героя «слаба и пре­краснодушна», исполнена «интел­лигентского гуманизма».³⁷

Еще резче осудил авто­ров за образ Остапа Бендера А. Зорич. «Кто такой "великий комбина­тор" Остап Бендер, главный герой и главный объект сатиры, развер­нутой на страницах "Золотого те­ленка"?..— вопрошал он.— Может быть, это сознательный и намерен­ный враг?.. Нет, для политической фигуры он явно легковесен, и ни­какой программы у него нет... Кто же он в таком случае?

Это выдуманная фигура, человек, лишенный какого бы то ни было социального лица и социальных корней...»³⁸

³⁵ Луначарский А. Ильф и Петров // 30 дней. / 931. № 8. С. 66.

³⁶ Лит. газ. 1932. 23 авг.

³⁷ Трощенко Е. Последние приключения анархического индивидуума // Красная новь. 1933. № 9. С. 174-175.

³⁸ Зорин А. Холостой залп: Заметки читателя // Прожектор. 1933. № 7—8. С. 23-24.

Упреки за недостаточно последовательное осуждение Остапа Бендера высказывались Ильфу и Пет­рову и в 1950— 1960-х гг.— после то­го как запрет на их сочинения был снят. «Наделив Бендера рядом силь­ных положительных черт... авторы допустили серьезный идейно-художест­венный просчет»,³⁹ — писал Л. Ф. Ер­шов. По мнению А. Вулиса, Ильф и Петров, в «расчете (а может быть, и в надежде)» на исправление Остапа Бендера, «частенько проявляют мяг­косердечие, занижают ту дозу осужде­ния, которой Бендер заслуживает».⁴⁰

Очевидно, как это не раз обнаруживалось при анализе значи­тельных литературных произведений, «Золотой теленок» имеет несколь­ко сюжетных слоев — внешний и бо­лее глубокий. Для того чтобы раз­граничить эти слои, необходимо по­нять, что намеревались сказать и что действительно сказали авторы в сво­ем рассказе о «печальном конце со­ветского миллионера».

³⁹ Ершов Л. Заметки о сатирической прозе 20-х годов. С. 373.

⁴⁰ ВулисА. И.Ильф, Е.Петров. С. 223.

ГЛАВА IV