Ругать будут за то, за что раньше хвалили.

Тяже­ло и нудно среди непуганых идиотов...

...И. Ильф. Последняя записная книжка

ВСТУПЛЕНИЕ

Кому принадлежат эти строки?

1. «Аптечные телефоны делаются из самого лучшего скарлатинового дерева. Скарлатиновое дерево растет в клистирной роще и пахнет чернилам...»

2. «Экстракт против мышей, бородавок и пота ног. Капля этого же экстракта, налитая в стакан воды, превращает его в водку, а две капли— в коньяк "Три звездочки"...»

3. «Мученики частного капитала чтут память знаменитого подряд­чика Гинзбурга, баснословного домовладельца, который умер нищим... в советской больнице...»

4. «Палатки с медицинскими весами, тут же "докторский электриче­ский аппарат", помогающий от всех болезней. Очередь на весы, оче­редь к автомату...»

5. «Медицинские весы для лиц, уважающих свое здоровье».

6. «Больные толпятся возле аппаратов, врачи работают, и медицин­ская тайна блистает на их лицах».

7. «По главной улице на раздвинутых крестьянских ходах везли длин­ную синюю рельсу. Такой звон и пенье стояли на главной улице, будто возчик в рыбачьей брезентовой прозодежде вез не рельсу, а оглуши­тельную музыкальную ноту...»

8. «Человек в сандалиях и зеленых носках, ошеломленный явлением гре­мучего экипажа, долго глядел ему вслед. На лице его было написано изумление, словно везли не бывший в употреблении рычаг Архимеда...»

9. «Дано сие тому-сему (такому-сякому) в том, что ему разрешается то да се, что подписью и приложением печати удостоверяется.

За такого-то. За сякого-то»

10. «Предъявитель сего есть действительно предъявитель, а не какая-нибудь шантрапа»

11. «Значит, когда эти баритоны кричат: "Бей разруху", я смеюсь... Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он... займется чисткой сараев — прямым своим делом,— разруха исчезнет сама собой».

12. «Не надо бороться за чистоту. Надо подметать...»

13. « — Бога нет!

                   — А сыр есть?— грустно спросил учитель»,

14. « — А дьявола тоже нет?..

                   — И дьявола...

                   — Ну, уж это положительно интересно,— трясясь от хохота, про­                  говорил профессор,— что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!»

Можно с уверенностью сказать, что опытный читатель почти сразу же узнает текст некоторых цитат и согласится, что и остальные цитаты принадлежат тому же автору, во всяком случае очень близки ему по стилю. Но едва ли найдется много таких, кто опреде­лит всех процитированных авторов и укажет, какие высказывания принадлежат одному автору, какие — другому и какие — третьему. Один из них — Осип Мандельштам, другой — Михаил Булгаков, а тре­тий — Илья Ильф (в двух случаях — в соавторстве с Евгением Петро­вым).¹

Мандельштам, Булгаков и Ильф — эти имена редко назы­ваются вместе. Правда, Булгаков, Ильф и Петров работали одно время в одном месте— в газете «Гудок»— и писали там юмористические за­метки и фельетоны. Отчетливо ощущается в творчестве Булгакова, Ильфа и Петрова влияние гоголевской традиции.²

Сходство Ильфа с Мандельштамом обнаружить труднее. Для этого необходимо обратиться к прозаическим произведениям поэта,

¹ Цитаты: /, 3—4, 8— Мандельштам О. Собр. соч.: В 3 т. 2-е изд. Нью-Йорк, 1969-1971. Т. 2. С. 20, 122; Т. 3. С. 9-10; 10-11,14 —Булгаков М. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989-1990. Т. 2. С. 35, 145; Т. 5. С. 45; 2, 5-7, 9, 12-13 — Ильф И., Петров Е. Собр. соч.: В 5 т. М., 1961 (далее в тексте при цитировании этого издания указаны только номер тома и страницы); Т. 2. С. 22; Т. 5. С. 167, 175, 195, 236, 245;- Петров Е. Мой друг Илья Ильф // Журналист. 1967. № 6. С. 64 (ср.: Т. 3. С. 322-323).

² См.: Молдавский Д. Заметки о творчестве Ильфа и Петрова // Нева. 1956. № 5. С. 174; Яновская Л. М. Почему вы пишете смешно? М., 1969. С. 121-124.

а с другой стороны, исследовать «Записные книжки» Ильфа, и в особен­ности последнюю из них, которая велась в 1936—1937 гг. (ряд цитат из нее уже был приведен). Авторский машинописный текст последней книж­ки И. Ильфа сохранился у его дочери А. И. Ильф (копия — в РГАЛИ),³ он никогда не публиковался полностью.

Что же общего между приведенными текстами Ильфа, Ман­дельштама и Булгакова, если говорить не о поэтике, а о мировосприя­тии писателей, их манере думать и выражать свои мысли? Манера эта прежде всего специфически интеллигентская. Ироническое отношение к привычному, сближение далеких понятий, острое ощущение глубокой бессмысленности бытового ритуала, неизлечимая интеллигентность в самых резких эскападах.

И— как ни неожиданно звучит сочетание этих имен — судьбы их носителей не раз пересекались. Когда первый роман Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» вышел в свет, одним из немногих авто­ров, заметивших и приветствовавших книгу, был Осип Мандельштам. Отмечая, что «широчайшие слои сейчас буквально захлебываются кни­гой молодых авторов», охарактеризовав эту книгу как «брызжущий ве­сельем памфлет», Мандельштам привел как «позорный и комический пример „незамечания" значительной книги» гробовое молчание о ней критики.⁴

Роман «Двенадцать стульев» был написан двумя молодыми сотрудниками «Гудка». Булгаков стал знаменитым на два года раньше Ильфа и Петрова, когда в 1926 г. в Художественном театре пошли «Дни Турбиных». Связь между Ильфом, Петровым и Булгаковым не прерыва­лась и в последующие годы. В 1929 г. и в 1930-е гг., когда разворачива­лась первая травля Мандельштама (фельетон Заславского и т.д.), на страницах газет еще более шумно травили Булгакова; в 1930 г. все его пьесы были сняты со сцены. Дальнейшая судьба Булгакова была благо­получнее судьбы Мандельштама — его миновали и ссылка и лагерь, и благодаря этому в официальной критике, признавшей в конце 1960-х и в 1970-х гг. «по-настоящему русское дарование» Булгакова, появилась удобная, но недолговечная схема истории его творчества. Согласно этой схеме, Булгакова, как и Шолохова, Леонова и других, «планомерно и сознательно» травили «Авербах, Гроссман-Рощин, Мустангова, Блюм, Нусинов» (опущен Керженцев, не упомянуты Литовский — «Латунский»

³ Копия: РГАЛИ. Ф. 1821, оп. 1, № 132; черновые записи: Там же. № 97, Л. 7—16. Далее в тексте цитируется авторская машинопись (из архива А.И.Ильф) с указанием номера листа.

⁴ Статья «Веер герцогини» была напечатана в газете «Вечерний Киев» 25 янв. 1929 г.; ср.: Мандельштам О. Собр. соч. Т. 3. С. 56.

из «Мастера и Маргариты», Вс. Вишневский, Адуев, забыт Маяков­ский, также приложивший руку к травле писателя,— все они, очевидно, не подходили под схему). А спас Булгакова Сталин — звонком по телефо­ну весной 1930 г.: «Этот телефонный звонок вернул писателя к творче­ской жизни. Булгаков стал заниматься любимым делом, служил во МХАТе режиссером-ассистентом, заново стал писать роман "Мастер и Мар­гарита", рукопись которого сжег в минуту отчаяния, работал над "Теат­ральным романом"...»⁵ Эта трогательная история имеет только один про­бел: не указано, что после спасительного телефонного звонка Булгаков не напечатал ни одного из своих сочинений (в 1920-х гг. он все-таки пе­чатался) и не смог поставить ни одной новой пьесы («Мольер» был напи­сан до 1930 г.). Последнее десятилетие жизни писателя, в конце которо­го 1938 г.) погиб Мандельштам, были временем крушения всех попы­ток Булгакова вернуться в литературу; они длились до самой смерти пи­сателя 10 марта 1940 г.

Ильф не пережил ни Мандельштама, ни Булгакова — он умер весной 1937 г. от туберкулеза; Евгений Петров погиб спустя пять лет на войне. В 1929 г. Мандельштам предрекал авторам «Двенадцати стульев», что критики «доберутся, конечно, до этой книги и отбреют как следует». Но предчувствие это оказалось неверным или, скорее, преж­девременным. Ильфа и Петрова поругивали, несколько раз даже до­вольно серьезно, задерживали издание их книг, но в конце концов печа­тали. Предсказание Мандельштама сбылось только после смерти обоих писателей. В 1949 г. Ильф и Петров были осуждены за безыдейность. Б.Горбатов счел нужным извиниться за выпущенное после войны изда­ние «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка»: «...переизданные бла­годаря грубой нашей ошибке, эти романы приносят сейчас немалый вред». Возражая неким «молодым людям, плохо знающим историю со­ветской литературы», Б.Горбатов писал: «Мы-то, "старики", помним, как начинали свой творческий путь И. Ильф и Е. Петров... Мы помним, как встречал читатель-современник выход в свет первых романов И.Ильфа и Е.Петрова "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок".

⁵ Петелин В. М.А.Булгаков и «Дни Турбиных» // Огонек. 1969. № 11. С. 27; Бэлза И.Ф. Генеалогия «Мастера и Маргариты» // Контекст. 1978. М., 1978. С. 222-223. И.Ф. Бэлза, пожалуй, нашел наиболее сильное доказательство благодетельной роли партии и ее вождя в жизни Булгакова: «Постановление "О перестройке литературно-художествен­ных организаций", как можно полагать, сыграло немалую роль в настрое­нии Булгакова, как и многих других деятелей культуры. Во всяком случае, 1932 год ознаменовался многими радостными событиями в жизни писате­ля— женитьбой на Елене Сергеевне, совместной поездкой в Ленин­град...» (С. 238).

Уже тогда наш читатель и наша советская печать и сами мы — писате­ли — указывали авторам на то, как много обывательского в их романах, как много там безыдейного, пустого юмора ради юмора».⁶ Такой же ошиб­кой было признано и переиздание «Одноэтажной Америки»: П. Павленко порицал Ильфа и Петрова за то, что они «наивно и неосторожно» рас­хвалили американский «сервис»,⁷ а Н. Атаров объявил их книгу «приме­ром забвения славной традиции Маяковского в изображении Америки». «В этой книге внимание читателей привлечено ко всем побрякушкам разрекламированного "сервиса". "Ищите средних людей, ибо они и со­ставляют Америку",— сказал авторам их великий соблазнитель, попут­чик в автомобильной поездке по Штатам — мистер Адаме, и они приняли на веру лживую философию торговых фирм и универмагов»,— писал Атаров. «Сегодня невозможно читать эту книгу без чувства протеста. В „Одноэтажной Америке" вы видите, как отворяются окна в отеле на американский манер, но не видите, как отворяется „на американский манер" кровь из открытых ран негра на мостовой... Ни разу не сказано главное, всепоглощающее слово — страх! Страх перед палкой полицей­ского, перед старостью, перед безработицей».⁸ А ведь Горбатов и Атаров выступали в роли доброжелателей обоих авторов, сожалеющих о пере­издании их устаревших книг. Другие были решительнее. А.Г.Дементьев, например, причислял Ильфа и Петрова к «одесской группе литерато­ров», которая «находилась на декадентских позициях и как никакая дру­гая группа в литературе была заражена низкопоклонством перед ино­странщиной».⁹

Возвращение Ильфа и Петрова в литературу произошло в 1956 г.— были переизданы их романы; в 1961-м вышло в свет пятитом­ное собрание сочинений писателей, одним из редакторов которого ока­зался А.Дементьев, недавно еще столь строгий к обоим одесситам,— к этому времени он стал заместителем редактора либерального «Нового мира». Издание Ильфа и Петрова было одним из актов послесталинско-го «реабилитанса», но совершился он легче и раньше, чем возвращение Булгакова и Мандельштама.

Однако не кощунство ли это — сочетание таких имен? Ведь Мандельштам и Булгаков были типичными интеллигентами и по

⁶ Горбатов Б. О советской сатире и юморе // Новый мир. 1949. № 10. С.215-216.

⁷ Павленко П. Американские впечатления. М., 1949. С. 17.

⁸ Атаров И. Чему учиться у Маяковского? // Лит. газ. 1949. 1 окт.

⁹ Дементьев А. Против антипатриотического эстетизма и формализма в поэзии // Звезда. 1949. № 3. С. 206. Переиздание Ильфа и Петрова осуж­дено уже в статье об ошибках издательства «Советский писатель» (Лит. газ. 1949. 9 февр.).

мировоззрению, и по социальной позиции. Судьба их — судьба одиноких интеллигентов, уничтоженных государством. В противоположность им Ильф и Петров стали восприниматься с 1970-х гг. как «два молодых ди­каря» 1920—1930-х гг., которые, «выполняя социальный заказ», опле­вали «всю интеллигенцию, претендовавшую на собственное мнение». Творчество их было объявлено антигуманистичным, «дикарским скало­зубством».

Все это можно услышать еще и сегодня от многих люби­телей литературы, хотя при жизни Ильфа и Петрова такие упреки ни­когда не высказывались нив печати, ни кулуарно, ни даже среди эмиг­рантов, которым как будто естественно было бы протестовать против поклепов и доносов на самостоятельно мыслящую интеллигенцию. Ильфа и Петрова перепечатывали в эмигрантских изданиях; они бы­ли в числе немногих советских писателей, которых ценил В. Набоков. Но с 1970-х гг. антиинтеллигентская направленность творчества обо­их писателей стала считаться столь бесспорным фактом, что когда публицистка М.Каганская, выросшая в 1960-е гг. и пишущая за ру­бежом, призналась в своей юношеской любви к «Двенадцати стуль­ям» и «Золотому теленку», то она сочла необходимым специально оправдываться перед людьми старших поколений: «Да увидь мы хоть намек "доноса на интеллигенцию", хоть клочок...— Пусть не для всех, но для многих, и тех именно, кто узаконил славу романов, были бы они скомпрометированы навеки, заглохли, увяли, перестали бы сущест­вовать...»¹⁰

Неизвестно, кого следует считать автором теории «антиин­теллигентства» Ильфа и Петрова, но впервые такие обвинения против обоих авторов были высказаны, по-видимому, в «Воспоминаниях» На­дежды Яковлевны Мандельштам — вдовы Осипа Мандельштама, ко­гда-то приветствовавшего авторов «Двенадцати стульев». Сорок лет спустя наиболее авторитетная истолковательница творчества Ман­дельштама оценила смысл сочинений Ильфа и Петрова совершенно иначе. «Кто отдавал себе отчет в том, что добровольный отказ от гума­низма— ради какой бы то ни было цели— к добру не приведет? Кто знал, что мы встали на гибельный путь, провозгласив, что "все дозволе­но"? Об этом помнила только кучка интеллигентов, но их никто не слу­шал»,— писала она и дальше объяснила, что литература 1930-х гг. вся­чески стремилась осмеять «хилых» и «мягкотелых» интеллигентов: «За эту задачу взялись Ильф с Петровым и поселили "мягкотелых" в "Вороньей слободке". Время стерло специфику этих литературных

¹⁰ Каганская М. Наследники Толстоевского, или Шестидесятые годы // Время и мы. 1977. № 16. С. 135.

персонажей, и никому сейчас не придет в голову, что унылый идиот, кото­рый пристает к бросившей его жене, должен был типизировать основные черты интеллигента. Читатель шестидесятых годов, читая бессмертное произведение двух молодых дикарей, совершенно не сознает, куда на­правлена их сатира и над кем они издеваются».¹¹ Еще суровее обошлась с обоими сатириками Н. Я- во второй книге своих воспоминаний — здесь она заявила, что шутка 1920-х гг., получив «идеологическую обработку Ильфа и Петрова... приблизилась к идеалу Верховенского» — т.е. Петра Верховенского из «Бесов».¹²

Примерно в то же время сходные упреки были высказаны другим, также весьма независимым автором — Аркадием Белинковым. Тема книги Белинкова — «сдача и гибель советского интелли­гента» (это заголовок его книги); предметом критического исследо­вания Белинкова был Юрий Олеша, земляк и приятель Ильфа и Пет­рова, работавший с ними и с Булгаковым в «Гудке». Белинков пока­зывал, как Олеша, начавший со сказки о революции «Три толстяка» и весьма смелой книги «Зависть», сдавал затем одну позицию за дру­гой. Постепенно умирая как писатель, Олеша в 1939 г. написал сце­нарий о работе органов безопасности, по которому была сделана эк­ранизация знаменитой пьесы профессиональных знатоков этой тема­тики братьев Тур и Л. Шейнина «Очная ставка».

Особое место А. Белинков отводил раннему герою Олеши — поэту и интеллигенту Николаю Кавалерову из «Зависти». Кавалеров про­тивостоит «сильной личности» из того же романа — партийцу, директору пищевого треста Андрею Бабичеву, который «если постарается», чтобы «человека выслали или посадили в сумасшедший дом», то «человека выш­лют и посадят». На вопрос Андрея Бабичева: «Против кого ты воюешь, негодяй?»—он отвечает: «Не знаю, кого имели вы в виду: себя ли, партию вашу, фабрики ваши...— не знаю! а я воюю против вас...» Но сам Олеша, по словам Белинкова, так и не смог занять определенного места в этом кон­фликте, он «метался... между, любовью к поэту и колбаснику», стараясь «заглушить любовь к своему герою», он «придумал Кавалерову пьянство, оборванную пуговицу, приплюснутый нос, нежелание заниматься общест­венно полезным трудом, зависть».

Кого же противопоставляет А. Белинков сдавшемуся и по­гибшему Юрию Олеше? Белинков называет имена подлинных, не сдав­шихся интеллигентов: Булгакова, Бабеля, Ахматову, Пастернака, Ман­дельштама, Платонова, в одном случае — Д.Шостаковича. А Ильф и Петров? Если Олеша согласился осудить героя-интеллигента с неохотой

¹¹ Мандельштам Н.Я. Воспоминания. Нью-Йорк, 1970. С. 345.

¹² Мандельштам Н.Я- Вторая книга. Париж, /972. С. 143.

и делал это «сбивчиво и противоречиво», то его «остроумные коллеги», по словам А. Белинкова, осуществили то же задание «охотно и радост­но». Они «освистали интеллигенцию за то, что она думает, что револю­ция посягает на демократию». Васисуалий Лоханкин из «Золотого те­ленка» «был опровержением Юрия Олеши»—именно в его лице Ильф и Петров «осмеяли всю интеллигенцию, претендовавшую на собствен­ное мнение». «Почти у каждого писателя тех лет был свой Лоханкин, и каждый из писателей то больше, то меньше, то сам, то препоручая эту ответственную работу своим героям, срамил своего Лоханкина. Этой в высшей степени респектабельной деятельности предавалась большая и, конечно, лучшая часть нашей литературы приблизительно два десяти­летия и только к концу 30-х годов сочла свою задачу по ряду показателей выполненной».¹³

Воспоминания Н. Я. Мандельштам и книга Белинкова были сугубо неофициальными сочинениями, не рассчитанными на одобрение вышестоящих органов. Тем более интересно отметить, что суждения и оценки, высказанные обоими авторами, не остались достоянием лишь оппозиционной мысли. Почти сразу же после того, как книга Белинкова об Олеше стала предметом двух разгромных статей в «Литературной га­зете», печатание книги в сибирском журнале «Байкал» было прервано и сам автор вынужден был эмигрировать, а данная им характеристика Васисуалия Лоханкина как оппозиционера была взята на вооружение той же самой «Литературной газетой». «Васисуалий Белинков избирает "Воронью слободку"»— назвал свой служебный фельетон об эмигранте Белинкове Вл. Жуков.¹⁴

Если Вл. Жуков позаимствовал у Белинкова только харак­теристику Лоханкина, то Олег Михайлов в книге «Верность. Родина и литература» пошел гораздо дальше Н.Мандельштам и А. Белинкова в общей отрицательной оценке творчества Ильфа и Петрова. Правда, в отличие от А. Белинкова О. Михайлов вовсе не беспокоился о судьбах демократии после Октябрьской революции и не защищал «интеллиген­цию, претендовавшую на собственное мнение». Его заботило другое — «великая гуманистическая магистраль, идущая от нашей отечественной классики» и «продолженная в произведениях М. Горького и других со­ветских писателей с поправкой на новые ценности и черты — народности,

¹³ Белинков А. Поэт и толстяк // Байкал. 1968. № 1. С. 106-107; № 2. С. 102-104. Полный текст книги был издан посмертно: Белинков А. Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша / Под. к печ. Н. Белинкова. Мадрид, 1976.

¹⁴ См.: Лит. газ./968. 14 авг. Ср.: Там же. 15 мая (ст. Ю.Андреева); 5 июля (анонимная «Реплика»).

партийности, социалистического гуманизма». Называя имена достойных преемников этой традиции в современной литературе — Шолохова, Леонова, критик подчеркивал, что мы «не забываем о глав­ном — гуманистическом, социальном, духовном, гражданском содер­жании подлинного высокого искусства», воплощенного в «социалисти­ческом реализме». Именно этого высокого духовного, гуманистическо­го содержания О.Михайлов не нашел у писателей «одесской школы», характеристику которой он во многом заимствовал у борца с космопо­литизмом 1949 г. (и либерала 1956 г.) А.Дементьева. Предварив главу, посвященную «одесской школе», эпиграфом из Толстого: «...невозмож­но... писать, не проведя... черту между добром и злом», О.Михайлов да­лее заявил, что характерной особенностью произведений «одесской школы» было неумение или нежелание провести такую черту, полней­ший этический релятивизм. «Этические принципы» «одесской школы» присущи и романам Ильфа и Петрова: «...в этих произведениях мы не обнаруживаем ровного нравственного горения; полюсы добра и зла смещены; и в отрицании, и в симпатиях ощутим этакий моральный ре­лятивизм — всюду проглядывает мысль об относительности разного ро­да духовных ценностей». «Безусловной симпатией в их произведениях окружены герои, для которых не существовало обычных нравственных норм, — деклассированные, денационализированные»,¹⁵ — писал ав­тор. Созданный им неологизм — понятие «денационализированный» — противостоит, как можно догадаться, не термину «национализация», а слову «национальность»: отсутствие у литературного персонажа не­обходимой национальности подрывает, по мнению автора, нравствен­ные нормы этого персонажа. Примером такого «денационализирован­ного» героя, очевидно, и является Остап Ибрагимович Бендер, «сын турецко-подданного» и, естественно, авантюрист.

Обнаруженные О.Михайловым черты «морального реля­тивизма» Ильфа и Петрова и дали ему основание противопоставить обоих авторов их современнику — Михаилу Булгакову. Возражая А. Ву-лису,¹⁶ находившему черты сходства в творчестве Булгакова и этих пи­сателей, О.Михайлов подчеркивал «принципиальное отличие булгаковской прозы от фельетонной стихии Ильфа и Петрова»: «Боль за че­ловека, внимание к его страданиям резко распределили в романе Бул­гакова свет и тени, почти начисто истребив в нем благодушный юмор: никакого сочувствия проходимцам, бойким халтурщикам и гешефт­махерам...» Далее О.Михайлов ставил несколько странный вопрос

¹⁵ Михайлов О. Верность. Родина и литература. М., 1974. С. 141 — 142, 145, 163-164.

¹⁶ См.: Вулис А. И.Ильф, Е.Петров. М., 1960.

 о предполагаемом месте Остапа Бендера в «Мастере и Маргарите» и категорически заявлял, что в романе Булгакова Остап «выглядел бы уже начисто лишенным своего двусмысленного шарма...»;¹⁷ в роман Булгаков его просто не пустил бы.

 Михайлова поддержали его единомышленники. В. Петелин признал мысль о создании «Мастера и Маргариты» в полемике с «одес­ской школой» одной из «серьезных и глубоких мыслей», высказанных в литературе о Булгакове.¹⁸ Глобальное расширение такой характери­стики Ильфа и Петрова мы находим у И. Р. Шафаревича. Осуждение обоих писателей он увязывает с общей идеей «русофобии» и козней «Малого народа» против «Большого». «Кажется, пора бы пересмотреть и традиционную точку зрения на романы Ильфа и Петрова,— пишет Шафаревич.— В мягкой, но четкой форме в них развивается концепция, составляющая, на мой взгляд, их основное содержание. Действие их как бы протекает среди обломков старой русской жизни, в романах фигу­рируют дворяне, священники, интеллигенты — все они изображены как какие-то нелепые, нечистоплотные животные, вызывающие брезгли­вость, отвращение. Им даже не приписывается каких-то черт, за кото­рые можно осудить человека. На них вместо этого ставится штамп, имеющий целью именно уменьшить, если не уничтожить чувство общно­сти с ними, как с людьми, оттолкнуть от них чисто физиологически: одно­го изображают голым, с толстым отвисшим животом, покрытым рыжими волосами, про другого рассказывают, что его секут за то, что он не гасит свет в уборной...»¹⁹

Ссылок на Ильфа и Петрова в статье Шафаревича нет, и приведенные им примеры (из «Золотого теленка») требуют коммен­тария. В первом случае речь идет о художнике-деляге, спешившем как можно скорее получить заказ на портрет ответственного това­рища: «...из-за угла вынесся извозчичий экипаж. В нем сидел толстяк, у которого под складками синей толстовки угадывалось потное брюхо.

¹⁷ Михайлов О. Верность. С. 174. Упомянув «гешефтмахеров», О.Михай­лов далее пояснил эти слова, называя персонажей «Мастера и Маргариты»: «...всякого рода Латунским, Ариманам и прочим Варенухам». Это уточнение озадачивает. «Гешефтмахер» (нем. и идиш) означает по-русски «делец», этим словом обычно обозначают спекулянтов, валютчиков и т.д. Между тем у Булгакова Варенуха — администратор варьете, ни в каких махинациях не замеченный, а Латунский и Ариман — влиятельные советские журналисты, коллеги О.Михайлова. Разумеется, и этих лиц можно назвать «гешефт­махерами», но лишь в переносном смысле.

¹⁸ Петелин В. Михаил Булгаков: Жизнь. Личность. Творчество. М., 1989. С. 481.

¹⁹ Шафаревич И. Русофобия // Наш современник. 1989. № 11. С. 17.

Общий вид пассажира вызывал в памяти старинную рекламу патентованной мази, начинавшуюся словами: "Вид голого тела, покрытого волосами, производит отталкивающее впечатление!"» (Т. 2. С. 98). Образ действительно малопривлекательный, но ни из чего не видно, что владелец потного брюха должен быть причислен к «обломкам старой русской жизни», «дворянам, священникам, интеллиген­там», и нет никакого указания на его принадлежность к Большому или, напротив, Малому народу. Во втором случае речь идет о том же Васисуалии Лоханкине; заметим, что люди, совершавшие над ним экзекуцию, по своим воззрениям (Там же. С. 151) довольно близки И. Шафаревичу.

Перед нами, как видим, суровый и решительный приговор Ильфу и Петрову, вынесенный авторами самых различных направле­ний.²⁰ В большой работе о рукописях Булгакова Мариэтта Чудакова вы­сказала— походя, как нечто само собой разумеющееся,— распростра­ненное мнение о трактовке темы «интеллигенция и народ» в «Золотом теленке», сославшись на осуждение Васисуалия Лоханкина как на «хре­стоматийный пример».²¹

Итак перед нами взгляд, ставший уже хрестоматийным. Как велика сила воздействия этого взгляда, мы уже видели на при­мере М. Каганской, извинявшейся перед «людьми 30-х годов» за бы­лую привязанность к Ильфу и Петрову. Еще более твердо усвоил хре­стоматийный взгляд Марк Поповский: «Для того чтобы в 1937 году войти в доверие к Сталину... нужно было совершить какие-то дейст­вия...»— объяснял он в статье о К. Симонове. «Илья Ильф и Евге­ний Петров сочиняли заказные пасквили на русскую интеллиген­цию...»²² Какие именно «заказные пасквили» сочиняли Ильф и Пет­ров? При чем тут 1937 год, в начале которого Ильф умер? М. По­повский явно не задается подобными вопросами: «сочиняли», и все тут. М. Каганская деликатнее и осторожнее, но и ей даже не пришла в голову мысль, что люди, которые в 1930-е гг. «попросту не замети­ли» романов Ильфа и Петрова, а «тридцатилетие спустя, заметив — обиделись», могли и ошибиться в своих запоздалых обидах, что вопрос

²⁰ Ср.: Иванов Вяч. Вс. О применении точных методов в литературоведе­нии// Вопр. лит. 1967. № 10. С. 126; Пименов Р. О науке, об истории, о нравственности // Нева. / 988. № 8. С. 170; Костиков Вяч. О «феномене Лоханкина» и русской интеллигенции //Огонек. 1988. № 49. С. 7.

²¹ Чудакова М. О. Архив М.А. Булгакова: Материалы для творческой био­графии писателя // Зап. Отдела рукописей Гос. б-ки СССР им. В. И.Лени­на. М., 1976. Вып. 37. С. 71 (примеч. 110).

²² Поповский М. Идеальный советский писатель// Континент. /980. № 24. С. 305.

этот, во всяком случае, требует проверки на источниках — сочине­ниях самих писателей.

Вынося приговор Ильфу и Петрову, его судьи не очень беспо­коились об обосновании этого приговора: нетрудно показать, что в ряде случаев они не только не подвергли серьезному разбору, но даже не про­чли как следует осуждаемые ими романы.

Оправдывая свою позицию перед возможными защитни­ками Ильфа и Петрова, Н.Мандельштам писала: «Многие обидятся. за упомянутые вскользь "Двенадцать стульев". Я сама смеялась и смеюсь над разными жульническими эпизодами и ахаю, как это авто­ры осмелились написать, что Остап Бендер с прочими жуликами, вой­дя в писательский вагон, едущий по вновь открытой линии Турксиба, растворился среди своих пишущих собратий и всю дорогу проехал не­узнанным и неразоблаченным. Но над "Вороньей слободкой" смеять­ся грех».²³ К сожалению, однако, это объяснение еще более усиливает недоумение тех, кто способен обидеться за упомянутые вскользь «Двенадцать стульев». Более того, при самом уважительном отноше­нии к Н. Мандельштам поклонники этого романа не могут поверить утверждениям писательницы, что, читая «Двенадцать стульев», она смеялась над сценами в писательском вагоне и была обижена описа­нием «Вороньей слободки». Дело в том, что ни «Воронья слободка», ни «унылый идиот» Лоханкин, ни писательский поезд, направляющийся на открытие Турксиба, вообще не упоминаются в «Двенадцати стуль­ях»: все это сцены из другого романа — из «Золотого теленка». Лег­ко представить себе, как отнеслась бы Н. Мандельштам к автору, ко­торый, критикуя Мандельштама, ухитрился бы перепутать его основ­ные сочинения! Кстати, и в «Золотом теленке» Остап устроился в пи­сательском вагоне один, а не с «прочими жуликами». Остап Ибраги­мович действительно не уступал в интеллигентности братьям-писате­лям, но Шура Балаганов, Паниковский и Козлевич все же вызвали бы подозрения даже среди членов СП.

Так же плохо помнил романы Ильфа и Петрова и Варлам Шаламов, одобривший Н.Мандельштам за то, что она «не прошла мимо омерзительного выпада Ильфа и Петрова против интеллиген­ции в "Двенадцати стульях"».²⁴ Как и Н.Мандельштам, вспоминая осуждаемых им писателей, Шаламов путал давно читанные им «Две­надцать стульев» с «Золотым теленком». Впрочем, у него был свой счет к писателям: он ставил им в вину образ «фармазона Остапа Бендера»,

²³ Мандельштам Н.Я- Воспоминания. С. 348.

²⁴ Переписка Варлама Шаламова и Надежды Мандельштам // Знамя. 1992.

№2. С. 172.

отражавший, как ему казалось, «моду на налетчиков», про­явившуюся в сочинениях Бабеля, Леонова, Каверина и других.²⁰ Враж­да Шаламова к уголовникам имела веские основания: с уголовни­ками Шаламов встречался в лагерях, где эти «социально близкие» заключенные были почти полными хозяевами и издевались над «вра­гами народа». Но могли среди лагерных «блатарей» оказаться Остап Бендер? Это очень сомнительно: профессиональным уголовником Остап не был, «кодекс чтил» и попасть в заключение мог скорее по политической статье — за нарушение государственной границы или «измену родине».

Вопрос об общественной позиции Ильфа и Петрова, об ос­новных идеях их произведений, естественно, шире и важнее вопроса о том, правы или неправы их суровые критики. Было ли специфически интеллигентское отношение к миру, бросающееся в глаза в «Записных книжках» Ильфа, присуще и его совместному с Е. Петровым творчест­ву, или это случайная и даже мнимая черта? Действительно ли основной или важной темой их сочинений было осмеяние интеллигенции, прояв­лявшей гуманизм и претендовавшей на собственное мнение? Говоря об антиинтеллигентской направленности романов Ильфа и Петрова, их кри­тики имеют в виду главным образом один персонаж — Васисуалия Лоханкина из «Золотого теленка». Не играющий существенной роли в сю­жетном построении романа, Лоханкин тем не менее довольно прочно сохранялся в памяти читателей и стал для нынешних критиков Ильфа и Петрова основным (и едва ли не единственным)доказательством их «анти­интеллигентства».

Но прежде всего: почему Лоханкин — интеллигент? Ответ на этот вопрос не прост хотя бы потому, что однозначного и общеприз­нанного определения слова «интеллигентность» не существует. Тради­ционное определение — образованность, широта интересов. Данные о Лоханкине, которые мы имеем, в этом случае достаточно определенны: изгнанный из пятого класса гимназии и проводящий свой досуг за кар­тинками и объявлениями из «Родины» за 1899 г., Васисуалий Андреевич едва ли может считаться разносторонне образованным человеком. Да, действительно, сам он причисляет себя к интеллигентам, этим же словом ругает его жена Варвара, но права носить звание интеллигента у него не больше, чем у Ипполита Матвеевича Воробьянинова — считаться ги­гантом мысли, отцом русской демократии и особой, приближенной к им­ператору.

Однако определенный уровень образования — не единст­венный признак интеллигентности. Интеллигенцией называют еще

²⁵ См.: Шаламов В. Левый берег. М., 1989. С. 449.

мыслящую часть общества, ту его часть, которая наблюдает за окру­жающим миром, осмысляет его, ставит и разрешает «проклятые вопросы». Очевидно, Лоханкин претендует на интеллигентность именно в таком смысле. С правом или без права он берет на себя роль общест­венного мыслителя и выразителя страданий интеллигенции. «Васисуалий Лоханкин и его значение», «Лоханкин и трагедия русского либера­лизма», «Лоханкин и его роль в русской революции»-— таковы излюб­ленные предметы размышлений Васисуалия Андреевича. «А может быть, так надо,— говорит он жене, жалующейся на хамство соседей.— Вду­майся только в роль русской интеллигенции, в ее значение...»

Что же хотели сказать Ильф и Петров, создавая этот образ? Почему именно в уста недоучившегося гимназиста писатели вложили рассуждения о трагических судьбах интеллигенции? Думали ли они при этом об интеллигенции какоб особом социальном слое или како носите­лях какой-то «интеллигентской» идеи — и какой именно?

Подобные же вопросы встают и при осмыслении других об­разов «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка». Мы остановились на Лоханкине только потому, что о нем особенно охотно говорили кри­тики Ильфа и Петрова. Еще важнее образ самого «великого комбина­тора». Кто он такой: «фармазон», по брезгливому определению В.Шаламова, прямой потомок Жиль Блаза и Фигаро, как считал В.Шклов­ский,²⁶ или, может быть, еще кто-нибудь? Каково было подлинное от­ношение авторов к другим персонажам — например, к Воробьянинову, отцу Федору, Паниковскому?

Все эти вопросы связаны с более широкой проблемой — с оценкой творчества Ильфа и Петрова и их места в русской литера­туре XX в. Когда-то Ильф и Петров создали образ «литературной обоймы»—стандартного набора имен виднейших писателей, имею­щегося в распоряжении критиков: «Ну, знаете, как револьверная обойма. Входит семь патронов— и больше ни одного не впихнете. Так и в критических обзорах. Есть несколько фамилий, всегда они стоят в скобках и всегда вместе. Ленинградская обойма — это Тихо­нов, Слонимский, Федин, Либединский. Московская — Леонов, Шагинян, Панферов, Фадеев».²⁷ Много воды утекло с 1932 г., когда были написаны эти строки. Мало кто читает теперь Слонимского и Либединского, да и Шагинян с Панферовым явно потеряли свое видное

²⁶ Шкловский В. «Золотой теленок» и старый плутовской роман // Лит. газ. 1934. 30 апр.

²⁷ Ильф И., Петров Е. Как создавался Робинзон. 3-е изд., доп. М., 1935. С. 43. Цитируемый рассказ «На зеленой садовой скамейке» не был включен в пятитомное Собрание сочинений.

место. С конца 1930-х гг. прочно вошли в обойму советские класси­ки — А. Н. Толстой и Шолохов. Но кроме официальной обоймы всегда существовала и другая — кулуарная, отличающаяся от формально утвержденной, но не совсем свободная от ее влияния. Положение Ильфа и Петрова по отношению к этой обойме было всегда довольно неопределенным и двусмысленным. Первая же их книга имела оглу­шительный успех, но успех писателей сразу же был признан в литера­турных кругах временным и несерьезным. Юмористов редко считают настоящими писателями — разве что они жили много веков назад и твердо зачислены в классики. Ильф и Петров имели не раз возмож­ность ощутить такое отношение к избранному ими литературному жан­ру. «В ужасных препирательствах прошла молодость...— писали они в 1932 г.— Враги говорили; что юмор — это низкий жанр, что он вре­ден. Плача, мы возражали. Мы говорили, что юмор вроде фитина. В небольших дозах его можно давать читателю...» И там же — об их литературном собрате Михаиле Зощенко:

« — А про Зощенко все еще ничего не пишут. Как раньше не писали, так и сейчас. Как будто и вовсе его и на свете нет.

— Да. И знаете,— похоже на то, что этот ленинградский автор уже немножко стыдится своего замечательного таланта. Он даже обижается, когда ему говорят, что он опять написал смешное. Ему те­перь надо говорить так: "Вы, Михаил Михайлович, по своему трагиче­скому дарованию просто Великий Инквизитор". Только тут он слегка отходит, и на его узких губах появляется осмысленно-интеллигентная улыбка. Приучили человека к тому, что юмор — жанр низкий, не достой­ный великой русской литературы. А разве он Великий Инквизитор? Пи­сатель он, а не инквизитор...» (Т. 3. С. 175). «Теперь уже окончательно выяснилось, что юмор — не ведущий жанр. Так что можно, наконец, го­ворить серьезно, величаво. Кстати, давно уже хочется застегнуться на все пуговицы и создать что-нибудь нетленное...»— читаем мы в другом фельетоне (Там же. С. 231).

И даже в 1960-х гг., когда Ильфа и Петрова уже разре­шили печатать и еще не объявили хулителями интеллигенции и носи­телями «морального релятивизма», вопрос об их месте в обойме со­ветской классики вызывал сомнения. «Он умер в чине Чехонте...» — с искренним соболезнованием писал об Ильфе И. Эренбург.²⁸ В этой краткой фразе — своеобразная идея литературной «табели о рангах». Чехов стал классиком потому, что после «Письма ученому соседу», «Смерти чиновника» и «Хамелеона» написал «Крыжовник» и «Дядю Ваню». Сам Эренбург, видимо, был убежден, что он попал в большую

²⁸ Воспоминания об Илье Ильфе и Евгении Петрове: Сб. М., 1963. С. 182.

русскую литературу именно потому, что стал создавать свои «эпические полотна»— «День второй», «Падение Парижа», «Бурю».

 Во второй половине 1929 г., когда рапповский журнал «На литературном посту» впервые обратил внимание на Ильфа и Петрова, там же была помещена любопытная анкета «Как мы относимся к Чехову», приуро­ченная к юбилею писателя. «Отношусь к нему в высшей степени отрица­тельно... — решительно заявил старый большевик Ольминский,—я не отри­цаю таланта Чехова, но это пустой талант». «...Я родился позднее его геро­ев, и мне он уже ничего не говорит своим творчеством... Чехова, я думаю, сейчас мало кто читает. Очень старый писатель он»,— сказал П. Павлен­ко.²⁹ И даже когда «Литературная газета» сочла нужным почтить Чехова и посвятила ему передовую статью, то начиналась она так: «А. П. Чехов лю­бил утверждать, что его будут читать семь лет. Он ошибся. Со дня смерти Чехова прошло 25 лет, а сочинения его выходят издание за изданием».³⁰ Эти ободряющие слова звучат сейчас дико, но ведь действительно к 1929 г. про­шло только 25 лет со дня смерти Чехова, и было еще живо поколение, не уверенное в том, классик Чехов или нет.

Со дня смерти Ильфа прошло почти 60 лет, со дня смерти Петрова — 50. В 1928 г., когда вышли в свет «Двенадцать стульев», Г. Блок писал, что эта книга — «легко читаемая игрушка, где зубоскаль­ство перемешано с анекдотом... Социальная ценность романа незначи­тельна, художественное качество невелико».³¹ Пять лет спустя А. Зорич дал примерно такую же оценку другой книге писателей — «Золотому теленку»: «Для чего она написана, каким целям и каким идеям призва­на служить?.. Приходится признать, что она написана исключительно во имя смеха... Это книжка для досуга, для легкого послеобеденного отды­ха... Она будет быстро прочитана и столь же быстро забыта, не оставив после себя никакого следа...»³²

Время все-таки иногда бывает настоящим судьей, и полве­ка с лишним спустя люди, читая эти предсказания, прежде всего спро­сят: кто такие Г. Блок и А. Зорич, предрекавшие скорое забвение Ильфу и Петрову? Поясняем: Г. Блок— кузен поэта, сам писавший рассказы, А. Зорич — фельетонист, сотрудничавший в 1920-х и 1930-х гг. в тех же органах печати, что и Ильф с Петровым.

После выхода в свет первого издания этой книги восприятие Ильфа и Петрова не претерпело значительных изменений. Несколько

²⁹ Налит, посту. 1929. № 17. С. 57 и 63.

³⁰ Лит. газ. 1929. 15 июня.

³¹ Книга и профсоюзы. / 928. № 9. С. 52.

³² Зорич А. Холостой залп. Заметки читателя // Прожектор. 1933. № 7—8. С. 23-24.

работ появилось за рубежом.³³ М. Каганская, воспринявшая в 1970-х гг. представления Н. Мандельштам и А. Белинкова об «антиинтеллигентстве» Ильфа и Петрова, по-видимому, отказалась от прежних взглядов. В книге, написанной совместно с 3. Бар-Селла, о Белинкове иронически упоминается, как о «лучшем, талантливейшем из Белинских наших дней», предупреждавшем «о двух продажных фельетонистах, совершивших по­клеп со взломом на интеллигенцию». «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» (как и «Мастер и Маргарита») трактуются в книге как перво­классная «литература, которая, как ей и положено, гуляет в стороне от своих невеселых подруг — религии и мистики».³⁴

Ценный труд посвятил романам Ильфа и Петрова Ю. Щег­лов. Еще в статьях, написанных в Советском Союзе, Ю. Щеглов и А. Жолковский исследовали поэтику «Двенадцати стульев» и «Зо­лотого теленка»;³⁵ впоследствии они вновь обратились к этой те­ме.³⁶ Ю. Щеглов опубликовал в 1991 г. развернутый комментарий к обоим романам.³⁷ Отмечая, что отрицательное отношение к этим романам в большой степени было порождено «советским оппози­ционным истэблишментом, значительная часть которого относи­лась к Ильфу и Петрову с хорошо разыгранным пренебрежением», Ю.Щеглов отверг легенду о писателях, будто бы выполнявших «со­циальный заказ», «состоявший в том, чтобы травить интеллигенцию, „претендовавшую на собственное мнение"». По его убеждению,

³³ Еще в 1975 г. была опубликована немецкая монография об Ильфе и Петрове: Zehrer U.-M. «Dvenadcaf stul'ev» und «Zolotoj telenok» von I.II'f und E.Petrov. Entstehung, Struktur, Thematik (Bansttick zur Geschichte der Literature bei den Slawen. Bd 3). GieBen, 1975.

³⁴ Каганская М., Бар-Селла З. Мастер Гамбс и Маргарита. Тель-Авив, 1984. С. 5, 173.

³⁵ Жолковский А., Щеглов Ю. 1) Структурная поэтика — порождающая поэтика//Вопр. лит. 1967.№ 1. С. 82—89; 2 )К описанию смысла связного текста (на примере художественных текстов) // Проблемная группа по экспериментальной и прикладной лингвистике. Предварительные публика­ции. М., 1971. Вып. 22. С. 45—49; Щеглов Ю. Семиотический анализ одного типа юмора // Семиотика и информатика. М., 1975. Вып. 6. С. 185—198.

³⁶ Жолковский А. К.. Щеглов Ю. К. Мир автора и структура текста: Статьи о русской литературе. Нью-Джерси: Эрмитаж, 1986. С. 85—117; Щег­лов Ю. К. О мифологизме романов Ильфа и Петрова // Wiener Slawistischer Almanach. 1985. Bd 15; Жолковский А. К- Искусство приспособления // Грани. 1985. № 138. С. 88-91.

³⁷ См. комментарий Ю.К.Щеглова в издании: Ильф И. А., Петров Е. П. Двенадцать стульев: Роман. М., 1995, а также его статью «О романах И. Ильфа и Е. Петрова "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок"» (Там же.— Примеч. ред.).

«инсинуации о высмеивании и травле Ильфом и Петровым мысля­щих профессионалов, преследовавшихся в эти годы властью... обра­зом Лоханкина ни в малейшей мере не подтверждаются».³⁸ В противо­вес тем, кто рассматривал Остапа Бендера прежде всего как жу­лика и уголовника, Ю.Щеглов признал важнейшей особенностью героя романа (соглашаясь в этом с автором настоящей книги) его «принципиальную невовлеченность» «в дела и страсти "отдельных лиц и целых коллективов", свободу от идеологий...». В подтвер­ждение этой мысли Ю.Щеглов сослался на проницательное заме­чание В. Набокова, считавшего — в отличие от Белинкова и Н. Ман­дельштам,— что Ильф и Петров создали «образцы абсолютно пре­красной литературы под знаком полной независимости», благодаря тому, что героем своим избрали «персонаж, стоящий вне советского общества», а такой персонаж «плутовского (picaresque) плана» «не может быть обвинен в том, что он недостаточно хороший коммунист или даже просто некоммунист».³⁹ Мнение Набокова заслуживает особого внимания потому, что его уж никак нельзя было причислить к тем «читателям шестидесятых годов», которые не сознавали, по словам Н. Мандельштам, «куда направлена» сатира Ильфа и Петро­ва «и над кем они издеваются». Набоков был не советским «дика­рем», а интеллигентом старой формации. Это не мешало ему, как и Осипу Мандельштаму, видеть в сочинениях обоих авторов не «до­нос на мыслящую интеллигенцию», а «абсолютно прекрасную лите­ратуру».

Заслуживает также внимания недавняя полемика крити­ков Л. Сараскиной и Б. Сарнова об Ильфе и Петрове.

Толчком к полемике было наблюдение Сарнова, что под­пись отца Федора в письме к супруге в «Двенадцати стульях»— «твой вечно муж Федя»— совпадает с подписью Достоевского в письме к жене Анне Григорьевне: «твой вечно Достоевский» (сходны и некото­рые сюжеты писем). Сарнов справедливо заметил, что подобное па­родирование не является для сатириков экстраординарным поступ­ком, что к такому же пародированию чужих текстов, часто весьма почтенных, прибегал и сам Достоевский.⁴⁰ Но Сараскиной это наблю­дение (да еще употребление в фельетонах подписи «Ф.Толстоевский») показалось достаточным для резкого осуждения обоих писателей. Она

³⁸ Щеглов Ю.К- Романы И. Ильфа и Е. Петрова: Спутник читателя. Wien, /99/. Т. 1-2. С. 8, 37, 526, 528.

³⁹ Nabokov V. Strong opinions. New York, 1981. P. 87.

⁴⁰  Сарнов Б. Тень, ставшая предметом // Советская литературная пародия.

обвинила этих «новых растиньяков» в том, что они, «в точном соответствии с программными документами большевистской партии», ударили «по вершинным точкам» Достоевского, борьба с которым была «не только идеологической, но и политической задачей эпохи и должна была охватывать самые широкие сферы общественной и культурной жизни». Осуществлением важнейшей идеологической задачи, поставленной перед «наемной литературой», были «Двенадцать стуль­ев», в которых Сараскина усмотрела пародию на «Бесов» Достоев­ского.⁴¹

Л. Сараскиной ответил Б. Сарнов. Он показал, что па­раллели между персонажами «Двенадцати стульев» и «Бесов» абсо­лютно надуманы, что, вопреки утверждениям Сараскиной, нет ни ма­лейшего сходства между Остапом Бендером и Петром Верховенским, Ипполитом Матвеевичем и Ставрогиным: «Следуя этой логике, с не­меньшим основанием можно было бы предположить, что Ипполит Мат­веевич Воробьянинов — пародия на Онегина, или на Печорина, или — еще того лучше — на старого князя Болконского...»⁴² Что касается псевдонима «Толстоевский», то в нем «имя Толстого слышится гораз­до отчетливее, чем имя Достоевского», однако в стремлении ударить по его «вершинным точкам» Сараскина Ильфа и Петрова почему-то не обвиняла.

В статье Сарнова содержится еще ряд убедительных сооб­ражений о романах Ильфа и Петрова, на которых здесь нет необходи­мости останавливаться, тем более что они во многом совпадают с на­шими наблюдениями.⁴³ К сожалению, однако, статья Сарнова, как и книга Щеглова, едва ли изменит установившееся отношение к Ильфу и Петрову.

Создатели «великого комбинатора» по-прежнему не за­нимают сколько-нибудь видного места в литературно-критических трудах; их сочинения не включают в новые курсы истории литерату­ры. Никогда не входившие в прежнюю «обойму», Ильф и Петров не попадают и в новую.

Возникает парадоксальная ситуация. Ильфа и Петрова читатели знают и помнят, их чуть ли ни ежедневно цитируют в печати,

⁴¹ См.: Сараскина Л. Ф.Толстоевский против Ф.Достоевского // Ок­тябрь. 1992. № 3. С. 188-197.

⁴² Сарнов Б. Что же спрятано в «Двенадцати стульях»? // Октябрь. 1992. №6. С. 165-182.

⁴³ Б. Сарнов, очевидно, не был знаком ни с первым изданием настоящей книги, вышедшим в Париже в 1983 г., ни с нашими двумя статьями на туже тему, напечатанными в журнале «Звезда» (1990. № 4; 1991. № 9): в своей статье он на них не ссылается.

по радио и телевидению. Они не просто классики; они — читаемые классики. Книги их, выходившие в предыдущие десятилетия ежегод­но, ныне не только не исчезли с прилавков, но остаются «бестселле­рами», самыми популярными изданиями: за периоде 1970 по 1996 г. включительно «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» издавались (вместе и отдельно) во всех городах России и бывшего Советского Сою­за 111 раз.⁴⁴ Но в академическом литературоведении они не существуют или существуют где-то на периферии.

В чем тут дело? Видимо, не только в том, что Ильф и Петров принадлежали к мало уважаемой категории «юмористов» (Зощенко этот порок простили). Оценка роли Ильфа и Петрова в русской литера­туре в значительной степени связана с оценкой всей той эпохи, к которой они принадлежали. С середины 1960-х гг. к советскому читателю начала приходить потаенная русская литература, которую от него скрывали пол­века. Были напечатаны «Мастер и Маргарита» и другие вещи Булгако­ва, сочинения Андрея Платонова, до русских читателей дошла литерату­ра, изданная за рубежом: Бунин, Замятин, Набоков. Сходные сдвиги произошли и в восприятии стихов. Главными фигурами русской после­революционной поэзии стали считаться Пастернак, Мандельштам, Цве­таева и Ахматова, а Маяковский, у памятника которому в 1960-х гг. со­биралась независимая молодежь, стал казаться сомнительной фигурой.

⁴⁴ Сыктывкар, 1970; М., 1971; Кишинев, 1972; Сыктывкар, 1973; М., 1974; М., 1975 (2 изд.); Владивосток, 1975; Ижевск, 1976 и 1977; Киши­нев, 1977; Якутск, /979(2 изд.); Орджоникидзе, 1979; М., 1979, 1980; Волго­град, 1981; М., 1981; Минск, 1981; М., 1982 (5 изд.); Ашхабад, 1982; Ташкент, /982(3 изд.); М., 1983и /984;Фрунзе, 1984; Ташкент, 1984;Ал-ма-Ата, 1984 (2 изд.); Ростов-на-Дону, 1986 (2 изд.); М., 1986 (2 изд.); Свердловск, 1986; Душанбе, 1986 и 1987; М., 1987; Хабаровск, 1987 и 1988; Томск, 1987; Алма-Ата, 1987; М., 1987 (3 изд.); Чебоксары, 1988; Улан-Удэ, 1988; Саратов, 1988; Каунас, 1988; Архангельск, 1988; М., 1988 и /989(2 изд.); Иркутск, 1989; Горький, 1989 и 1990; Казань, 1990; Одес­са, 1990;М.., 1990;Элиста, 1991; М., 1991 (3 изд.); Таллинн, 1991; Казань, /992 (2 изд.); Новосибирск, 1992 (2 изд.); Челябинск, 1992 (2 изд.); Мага­дан, 1992; Краснодар, /992(2 изд.); СПб., 1992; М., 1992 (4 изд.); Тольят­ти, 1993; Красноярск, 1993 (2 изд.); Калуга, 1993 (2 изд.); Барнаул, 1993; М., 1993 (2 изд.); Владивосток, 1993; Николаев, 1994; М., 1994 (4 изд.); М., 1995 (4 изд.); Тула, 1995. Кроме того, в 1994 г. их произведения были включены в состав 4-томного собрания сочинений (Петрозаводск) и в пер­вый том нового 5-томного собрания сочинений (М., 1994 — ). Из всех пере­численных изданий лишь 2— М., 1987 («Двенадцать стульев») и М., 1995 («Золотой теленок») осуществлено на основе нового обращения к прижиз­ненным публикациям; комментарии написаны Ю.К.Щегловым. {Примеч. ред.)

Конечно, подозритель­ность, с которой критики и публици­сты (а возможно, и некоторые из читателей) относятся к писателям, легально издававшимся в советские годы, объясняется не только мод­ными настроениями, но и вполне за­конными соображениями. Могли ли быть настоящими писателями люди, подчинявшиеся цензуре и самоцен­зуре? Именно этот вопрос ставил Аркадий Белинков в книге об Олеше и решал его, как мы знаем, от­рицательно: весь творческий путь писателя представлялся ему путем «сдачи и гибели». Однако люди, счи­тающие такой итог творческой дея­тельности советского писателя един­ственно возможным, забывают, что проблема «писатель и цензура» воз­никла в русской литературе задолго до 1917 г. Без цензуры русская ли­тература существовала недолго — в основном после 1905 г. Это обстоя­тельство не помешало русской лите­ратуре XIX в. стать великой литера­турой.

Советские писатели жи­ли и работали под особо жестким кон­тролем — таким, какого не знали их предшественники в XIX в. Но все ли писатели пошли по пути «сдачи и ги­бели», или творчество некоторых из них оказалось сильнее «социально­го заказа»?

Мы попытаемся ответить на этот вопрос, обратившись к сочи­нениям Ильфа и Петрова.

ГЛАВА I

НАКАНУНЕ

Предреволюционные годы занимают довольно скромное ме­сто в сочинениях Ильфа и Петрова. В основном все, что они писали, было связано с современной им жизнью. Старый режим — это почти древность, воспоминания старика Фунта из «Золотого теленка»:

...не узнаю нашего Черноморска. Где это все? Где частный капитал? Где первое общество взаимного кредита? Где, спраши­ваю я, второе общество взаимного кредита? Где товарищества на вере? Где акционерные компании со смешанным капиталом? Где это все? (Т. 2. С. 178).

Это также надписи на золотых портсигарах, добытых Остапом перед отправлением за границу: «Тайному советнику М. И. Святотацкому по окончании сенаторской ревизии от членов Черноморского градоначаль­ства», «Г-ну приставу Алексеевского участка от благодарных евреев купе­ческого звания» (Там же. С. 381). И все же тема дореволюционной Рос­сии — и дореволюционной Одессы — подспудно присутствует в их книгах, и не только в следах старого адвокатского красноречия у Бендера. Воспоми­нания о предреволюционных годах отразились и в романах писателей, и в автобиографических записях Ильфа (Евгений Петров таких воспоминаний, видимо, почти не сохранил — он был в те годы еще совсем юн). Вот отрывок из главы «Прошлое регистратора загса», написанной для «Двенадцати стульев», но исключенной из окончательной редакции романа:

Был 1913 год.

Французский авиатор Бранденжон де Мулинэ совершил свой знаменитый перелет из Парижа в Варшаву на приз Помери. Дамы в корзинных шляпах, с кружевными белыми зонтиками и гимназисты старших классов встретили победителя воздуха восторженным криками. Победитель, несмотря на перенесенное испытание, чув­ствовал себя довольно бодро и охотно пил русскую водку.

Жизнь била ключом.

На Александровском вокзале в Москве толпа курсисток, но­сильщиков и членов общества «Свободной эстетики» встречала вернувшегося из Полинезии К.Д.Бальмонта. Толстощекая барыш­ня первая кинула в трубадура с козлиной бородкой мокрую розу...

Два молодых человека — двадцатилетний барон Гейсмар и сын видного чиновника министерства иностранных дел Долма­тов познакомились в иллюзионе с женой прапорщика запаса Ма­рианной Тиме и убили ее, чтобы ограбить...

Из Спасских ворот Кремля выходил на Красную площадь кре­стный ход, и протодиакон Розов, десятипудовый верзила, читал устрашающим голосом высочайший манифест.

В Старгородской газете «Ведомости градоначальства» появился ликующий стишок, принадлежащий перу местного цен­зора Плаксина:

Скажи, дорогая мамаша,

Какой нынче праздник у нас,—

В блестящем мундире папаша,

Не ходит брат Митенька в класс?

Брат Митенька не ходил в класс по случаю трехсотлетия дома Романовых (Т. 1. С. 546-547).

В «Золотом теленке» (в рассказе о юности подпольного миллионера Корейко) приводится сцена, взятая из чуть более поздних, военных лет:

От военной службы его избавил дядя, делопроизводитель воинского начальника, и поэтому он без страха слушал крики полусумасшедшего газетчика:

— Последние телеграммы! Наши наступают! Слава богу! Много убитых и раненых! Слава богу! (Т. 2. С. 55).

Воспоминания Ильфа о тех же годах в последней записной книжке столь же мало идилличны:

Девочки в гимназии на вопрос: «Чем занимается ваш папа?», всегда отвечали: «Онанизмом». Было модно отвечать именно так...

Великобританский подданный Николай Гарвей и графиня Менгден обвинялись в краже книг из издательства Девриен и про­даже их букинистам...

Фурорная певица г-жа Милликети, по паспорту шлиссельбургская мещанка Ефросинья Кузнецова, обвинялась в исполнении нецензурной шансонетки «Шар»...

Решение это состоялось по делу французской певицы Бланш-Гандон, которая позволила себе пение непристойных куплетов, сопровождавшихся соответствующими телодви­жениями... ¹

Это не разоблачение «нравов царского режима»— рядом в записной книжке помещены не менее острые сцены, относящиеся к современным 1930-м гг. Это просто то, что запомнилось Ильфу из быта предреволюционных лет. Теснейшая связь между живыми воспо­минаниями и главой «Прошлое регистратора загса» подтверждается одним фактом. В главе из «Двенадцати стульев» упоминается старгородский цензор Плаксин и его верноподданнические вирши. Цензор этот — совершенно реальная фигура, но жил он не в Старгороде, а в родном городе Ильфа — Одессе, а приведенные в книге стихи были написаны не к трехсотлетию Романовых, а «в память Высочайших... проездов через Одессу» Николая II. После строк о мамаше и папаше следовало еще:

Взгляни ты — как много народа

Из церкви сегодня идет!..

А солнышко с ясного свода

Златые лучи так и льет!..

И солнышко, дитятко, знает,

Что праздник великий настал,

Что нынче к нам ТОТ прибывает,

КОГО САМ ГОСПОДЬ нам избрал!..²

Но не один цензор Плаксин писал в эти годы в Одессе верно­подданнические стихотворения. Вот еще стихи, напечатанные как раз в 1913 г.:

ПРИВЕТ СОЮЗУ РУССКОГО НАРОДА В ДЕНЬ СЕМИЛЕТИЯ ЕГО

Привет тебе, привет,

Привет, Союз родимый.

Ты твердою рукой

Поток неудержимый,

Поток народных смут

Сдержал. И тяжкий путь

Готовила судьба

Сынам твоим бесстрашным,

Но твердо ты стоял

Пред натиском ужасным,

Храня в душе священный идеал...

Взошла для нас заря.

Колени преклоняя

И в любящей душе

Молитву сотворяя:

Храни, Господь, Россию и царя.

В. Катаев³

Да, да, Валентин Катаев, брат Евгения Петрова, юный гим­назист, впоследствии описавший — но несколько по-иному — те же са­мые смуты в повести «Белеет парус одинокий» и в других сочинениях. В «Одесском вестнике», официальном «Органе Одесского губернского отдела Союза русского народа», где печатались эти стихи, он опублико­вал за какие-нибудь два года более двадцати пяти стихотворений, и не только лирических, но и эпических, высокопатриотических.⁴

Впрочем, можно полагать, что юношеская приверженность В. Катаева к Союзу русского народа не была особенно глубокой, как и его последующие политические настроения. Прошло несколько лет, разразилась революция, и Катаев— вместе с Багрицким и Олешей — стал сугубо революционным поэтом; началась гражданская

¹ Приведенные фрагменты из последней записной книжки И.Ильфа не включены ни в одно из изданий (в том числе в Собр. соч., т. 5): по-видимому, они показались слишком фривольными. Цитируются по авторской машино­писи из архива А.И.Ильф и копии в РГАЛИ (Ф. 1821, оп. 1, № 132).

² В память высочайших Его Императорского величества Государя Импера­тора Николая II проездов через Одессу. Изд. Одесской городской управы (отдельная листовка с портретом царя, без даты). С. Плаксин — весьма пло­довитый автор; в Одессе издавались его стихи (1887, 1896, 1903, 1913), фарсы, комедии. О нем см.: Борт В. Цензоры-восьмидесятники // Вестн. литературы. 1919. № 5. С. 15. Стихи Плаксина произвели на Ильфа и Петро­ва столь сильное впечатление, что они приводят их в рассказе «Детей надо любить», где Плаксин правильно упоминается как одесский цензор (Т. 3. С. 129). Любопытно, что стихотворение воспроизведено в обоих случаях по памяти неточно; в четвертой строке у Плаксина читаем: «Не едет брат/Мишенька в класс?». В отличие от юных Файнзильберга и Катаева плаксинский Мишенька в класс не ходил, а ездил.

³ Одесский вестн. 1913. 27 янв. Любопытно, что стихотворение это было опубликовано Катаевым в 1913 г. уже вторично. Точно такие же стихи напе­чатаны им в «Одесском вестнике» за 4 февраля 1912 г.— только вместо семилетнего юбилея отмечался шестилетний.

⁴ Например: «И племя Иуды не дремлет, шатает основы твои, народному стону не внемлет и чтит лишь законы свои. Так что ж! Неужели же силы, чтоб снять этот тягостный гнет, чтоб сгинули все юдофилы, Россия в себе не най­дет?..» (Одесский вестн. 1911. 19 нояб. О том, что литературная деятель­ность В.Катаева началась с «Одесского вестника», сообщается в его био­графиях, — см.: Сидельникова Т. Валентин Катаев: Очерк жизни и твор­чества. М., 1957. С. 8—9; ср.: Кратк. лит. энциклоп. (далее — КЛЭ). Т. 3. Стб.436).

война, Одессу заняли белые — позиция Катаева соответственно из­менилась; окончательно победили красные — и Катаев осознал себя «сыном Революции», почти большевиком, и сохранил эту позицию до старости (официально в партию он вступил, однако, гораздо поз­же—в 1958 г.).

Но тогда, после 1905 г., отречение от «смут» и патриотиче­ский монархизм были так же модны, как запомнившиеся Ильфу остро­ты гимназисток, отвечавших, что их папа «занимается онанизмом». В рассказе «Пробуждение», изданном Валентином Катаевым в 1912 г., описывалась «смутная пора 1905 г.», когда герой рассказа по фамилии Расколин, «увлеченный какими-то фантастическими идеями, под влия­нием дурной среды», пошел «с револьвером в руках» на баррикады. Но вот окончилась его ссылка, он встретил девушку Таню и «забыл навеки бурную, полную волнений и тревог жизнь».⁵

Преданность монархии и царствующему дому выражала в 1913 г. и другая сверстница Ильфа — гимназистка Зинаида Шишова, ставшая через четыре года участницей сугубо революционного поэтиче­ского кружка Багрицкого и Катаева:

Боже, дай, чтоб долго, долго