ОНТОЛОГИЧЕСКИЕ ОБРАЗЫ ПСИХОЛОГИИ

Мир вступает в такое трудное и ответственное время, когда должно быть религиозно изобличаемо все двусмысленное, двоящееся, прикрытое и переходное.

Н. Бердяев

ВОПРОС ЛОРДА ГЕНРИ

Один из центральных персонажей известного романа Оскара Уайльда задавал себе вопрос: "Сможет ли когда-нибудь психология благодаря нашим усилиям стать абсолютно точной наукой, раскры­вающей малейшие побуждения, каждую сокровенную черту нашей внутренней жизни?" [14. С. 72]. Прошло почти сто лет, но однозначного ответа на вопрос дать нельзя и сегодня. Ответ будет двояким: "нет" -если под "абсолютно точной наукой" понимать физикалистский идеал науки; "да", если вопрос поставить по-другому: возможно ли глубокое психологическое знание "внутренней жизни" человека и на каких осно­ваниях строится такое знание?

Свою последнюю книгу А.Н. Леонтьев начинает с констатации: "Вот уже почти столетие, как мировая психология развивается в усло­виях кризиса ее методологии. Расколовшись в свое время на гумани­тарную и естественнонаучную, описательную и объяснительную, система психологических знаний дает все новые и новые трещины, в которых кажется исчезающим сам предмет психологии. Происходит его редукция, нередко прикрываемая необходимостью развивать междис­циплинарные исследования" [6. С. З]. Парадокс в том, что этот кризис перманентно обостряется на фоне растущей "добротности" конкретных психологических исследований, повышения технической оснащенности лабораторного эксперимента, усовершенствования статистического ап­парата, все большего привлечения в психологическую науку формаль­ных языков и т.д. Все это порождает иллюзию самодостаточности эмпирического подхода, деметодологизации" сферы конкретных иссле­дований. Однако рано или поздно необходимость прояснения фундамен­тальных философско-методологических оснований психологической науки выступает на первый план и в конкретно-психологической практике. Думается, сегодня мы переживаем именно эту ситуацию, и ее можно описать словами А.Н. Леонтьева: «Мы разобрали человека на части и хорошо научились "считать" каждую из них. Но вот собрать человека воедино мы не в состоянии». Здесь - констатация трагедии аналитической, эмпирической науки вообще и психологической в част­ности: утрата целостности объекта исследования; и эта трагедия, как кажется, была заложена изначально, когда психология строилась согласно идеалу "абсолютно точной науки" о человеке.

Из античности в христианство перешло осмысление человека как двусоставного (духовно-телесного) и трехчастного (тело-душа-дух) соразмерного целого. По Платону, все в человеке и в Космосе — в их теле, душе, уме — соразмерно, так как они рождены одним и тем же Творцом-Демиургом. Понимание гармоничности, соразмерности и оду­шевленности всего тварного мира, включая человека, - суть миро­ощущения Платона. Однако с появлением аналитического метода Аристотеля наблюдается крутой поворот от органической гармонии Космоса с доминированием в ней одушевленности и жизни к конст­руированию механизма с преобладанием в нем бестаинственной и умной рассчитанное™. "Читая Аристотеля, понимаешь, что не умная и живая Душа Платона, а Ум Анаксагора вызывает у него особые симпатии... Его Ум, освободившийся от опеки Души, - Ум бездушный, - накла­дывает отпечаток на весь круг интересовавших его проблем и способы их решения. Именно этот Ум совсем не случайно позднее так прочно обосновывается на христианском Западе, который, хотя и пытается освободиться от порожденных им же схем, однако никогда не стремится в основных своих течениях избавиться от порождающего эти схемы голого и бездушного рационализма Аристотеля" [10. С. 22].

Западное христианство, впитав аристотелевский рационализм, все же сохраняет идеал соразмерности и целесообразности бытия. Становящаяся в оппозицию христианству наука Нового времени этот идеал уничтожает, и это понятно: если Космос (по Аристотелю) - не "живой", не "одухотворенный" и вообще - не Космос ("строй"), а Небо, то о соразмерности чего можно говорить? - Только о Вселенной как бесконечном, бесформенном вместилище всего. Разумеется, "вместили­ще" в отличие от "строя" не нуждается в соразмерности. У Бруно, впрочем, есть оговорки об одушевленности этой бесформенной Вселен­ной, но они лишь подтверждают общую парадигму науки Нового времени: Вселенная Бруно одухотворена не в целом как "единое живое существо" (Платон), а, по словам Бруно, "экстенсивно" - в бесконечном множестве миров. В этой Вселенной человек уже не имеет абсолют­ной, уникальной ценности, она безразлична к человеку: если человек вдруг исчезнет с Земли, Вселенная в целом не пострадает, ибо есть множество обитаемых миров (См. [3. С. 160]).

Механизм науки Нового времени, спроецированный на новейшую эпоху, задает психологии секуляризованный и частичный образ чело­века. Из тримерии "тело-душа-дух" последняя ее часть либо эли­минируется вовсе как "метафизическая", либо отождествляется с "умом" и отдается на откуп гносеологии и логике. "Душа" же ("псюхе") наряду с "логосом" - одна из составляющих самого названия психоло­гии - либо вообще исчезает из сферы ее рассмотрения как понятие, не удовлетворяющее рационалистическому идеалу строгости и непроти­воречивости, либо остается в виде метафоры для описания эмоцио­нальной сферы человека. Психология становится наукой, изучающей процессы отражения человеком и животными объективной реальности в форме ощущений, восприятий, понятий, чувств и других явлений психики. (Или, в другом варианте: психология как наука изучает факты, закономерности и механизмы психики). Психика же опреде­ляется как отражение действительности в мозгу человека. Выходит, что и "психология есть наука об отражении действительности в мозгу человека". Но тогда - чем она отличается от любой другой науки, также "отражающей" действительность? И вообще: что это за кате­гория - "отражение", подразумевающая катастрофический разрыв целостного, живого и соразмерного бытия на "субъект" и "объект" и какие-то "саперные работы" по наведению мостов через пропасть?

Из всей древней триады бесспорным и несомненным остается "тело", т.е. работа морфофизиологических механизмов, но эта бесспор­ность и определяет неизбежную редукцию психологии к физиологии и понимание психики как эпифеномена.

2. ОНТОЛОГИЧЕСКИЙ СТАТУС КАТЕГОРИЙ НАУЧНОГО ЗНАНИЯ

Все наше знание есть не что иное, как только развитие понятий и прогрессивная классификация явлений - от низшего к высшему уровню постижения реальности. Категории - не только инструментальные логические модусы познания, за ними всегда стоит та или иная онтология, либо они задают ту или иную онтологию. Смена понятий и категорий в принципе означает смену онтологической (в нашем случае - антропологической и психологической) картины, смену образа и понимания человека. Очевидно, например, какая онтология задается в связи с укоренением в массовом сознании категории "секс", какой образ человека встает за этим внешне нейтральным понятием. В христианской святоотеческой традиции, отнюдь не избегавшей темы интимных отношений между людьми, онтология этих отношений задается через категорию "любовь", которая универсализируется до основной движущей силы не только в отношениях человека к человеку, но и в его религиозном отношении к Богу[26] и сотворенному Им миру. Иеромонах Онисим (Поль), расстрелянный в Новороссийске в 1930 г., одну из глав своей книги "Остров достоверности" (этим "островом" он считал именно любовь) так и назвал: "Любовь как условие возмож­ности Царства Божия". "Есть типы людей, - писал о. Онисим, - как и отдельные личности, которые в замысле Божием о мире мистически прилажены друг к другу. Они соответствуют один другому как кристалл отвечает свету, цветок - солнцу, дерево - ветру и т.д. Их взаимная любовь, начиная с самого общего - с особенного отношения всего мужеского пола ко всему женскому полу, включая далее мистическую близость целых народов и кончая личным дружеством, замыкает тот круг, ту систему, в которой открывается Бог. Сюда же относится даже близость сердцу человека той или иной природы. Вообще говоря, условие возможности Царства Божия есть всеобщая любовь двух видов: во-первых, любовь всех ко всем и, во-вторых, как бы сверх этого, дружественная любовь к близким сердцу. Только через такую полноту любви возможно вместить Божию любовь, именуемую благодатью, и достичь жизни в истинном богопознании"[27].

В таком понимании любви человек обретает гармонию и сораз­мерность с собой, окружающими людьми, природой и Богом. Здесь каждый для другого - не "инобытие", а "одно", не средство, но цель.

Иная онтология за понятием секса. Трансцендентное измерение че­ловека, а вслед за ним и социальная его ипостась незаметно исчезают, человек десакрализуется и предстает как высокоразумное животное, относящееся к другому такому же животному как к средству получить наслаждение, причем "разумность" понимается как инструмент, способ­ный усовершенствовать технику получения наслаждения.

Итак, одно понятие одухотворяет телесное в человеке, второе - "оскотинивает". Социальные последствия подобной "смены вех" сегодня очевидны всем[28].

Смена христианской триады "тело-душа-дух" секуляризованной диадой "биологическое-социальное", в результате чего человек лиша­ется своей метафизической, трансцендентной составляющей, неизбеж­на в интересах "позитивного знания". Наука, с точки зрения ее идеала, не может оперировать метафизическими категориями. Но, "упростив" модель человека ради удобства экспериментальных исследований отдельных проявлений его психики (понимаемой как "отражение" в материальном субстрате - мозгу - материальной же реальности), "позитивная наука" в лучшем случае накапливает огромный массив ценных самих по себе фактов и наблюдений в надежде на некий грядущий "естественный" их синтез, который, однако, не наступает никогда.

Смена категориального аппарата научной психологии в процессе ее эволюции, в сущности, принципиально не меняла ее онтологический образ: он всегда оставался тождественным себе, всегда варьировался в пределах субъект-объектного познавательного отношения. Совре­менная психология как наука, разумеется, несравненно богаче своего прообраза времен лорда Генри. Сегодня в ней можно различить три основных направления: 1) объяснительная (эмпирическая) психология; 2) описательная (гуманистическая) психология и 3) тактическая (условно говоря) психология, производная от первых двух: это разного рода тренинги, консультации и т.п. "Душа" теперь понимается гораздо богаче, чем на ранних стадиях становления психологии как науки материалистической, постулируется сверхценность человека, но все это в пределах прежней двумерной модели человека, в рамках все той же установки на самодостаточность антропоцентристкой парадиг­мы. По сравнению с классической психологией перспектива изменилась, но вектор движения все же направлен не вверх, а, так сизеть, вширь. Онтологический образ приобрел новые черты, но качественно не изменился. Более того, психология по-прежнему внешне равнодушна к рефлексии относительно своей онтологии, к выявлению ее образа.

3. ХРИСТИАНСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ КАК ПРИЗЫВ БЫТИЯ

"Что же такое человек? Положительная наука на основании всех своих опытов и экспериментов не может решить этой великой загадки философии. Она может говорить только о костях и жилах о мускулах и нервах, т.е. в направлении философского вопроса она может рассмат­ривать человека лишь в качестве добычи для могильных червей. Ведь теперь уж так и дело поставлено, что даже сама психология в пределах естественнонаучного метода не считает себя вправе говорить человеку о духе; потому что никому из ученых пока еще не удалось подцепить душу на острие ножа или посадить ее в реторту химика. Следова­тельно, жгучие вопросы о том, что следует делать человеку во имя его человечности и как ему следует жить по истине его человечности в пределах положительной науки не могут даже и ставиться; потому что в этих пределах ведома одна только животность, говорить же о человечности, по всем данным современной науки, серьезным людям не полагается. И все-таки серьезные люди всегда говорили о конечных вопросах мысли и жизни, ставили и решали эти вопросы..." [9. С. 13].

Очевидно, что разгадка человека лежит вне человека, за пределами его наличного бытия, в сфере долженствования. И здесь мы вступаем в пределы религиозной - христианской, а точнее - православной психологии.

Постановка вопроса о православной психологии - отнюдь не дань современной моде, а попытка в специфической форме решить актуальную задачу восстановления связи. Наивно полагать, что кто-то по своей воле может вызвать из небытия полузабытые истины. На­против: это полузабытое нами Бытие "вызывает" нас из нашего неподлинного бытия - небытия. Мы - всего лишь духовный орган, реагирующий на этот "зов" и пытающийся дать какой-то ответ. И, следует заметить, "зов" этот прозвучал не только теперь, "в связи с торжеством демократии". Потребность в православной психологии как специальном учебном предмете ощущалась (по крайней мере, в церков­ных структурах) еще до 1917 г. А.Ф. Лосев вспоминает о своих беседах с епископом Феодором, бывшем до переворота ректором Московской Духовной академии (МДА). Обстановку в Академии епископ Феодор характеризовал как катастрофическую: "Когда я стал ректором Акаде­мии и познакомился с тем, как ведется преподавание, со мной дурно было. Такой невероятный протестантский идеализм - хуже всякого тюбингенства" [5][29].

Вот один из эпизодов, рассказанный Владыкой А.Ф. Лосеву. «В Академию приезжал митрополит Макарий, восьмидесяти лет. В бого­словии разбирался. Но его беда - семинарист, не получил высшего образования... Духовной академии он боялся. Все же приехал, выразил желание посетить занятия. С дрожью в руках даю ему расписание. Что выберет? А и выбирать-то нечего, ведь это же вертеп! Застенок! Выбирает - "психология". Я ахнул. Психологию ведет профессор Павел Петрович Соколов. Владыка думал - будут говорить о душе, что-то важное. Пришел, сидит, слушает. Ну, во-первых, душа набок, никакой души нет, мы изучаем явления психики, вульгарный мате­риализм. Сегодняшняя лекция - тактильные восприятия. И пошел - булавочки, иголочки, рецепторы, ощущения. Проводит опыты, вызы­вает студентов. И так вся лекция. Вышли. Смотрю, митрополит идет с поникшей головой, серое лицо. "Владыко святый! - говорю ему, - я вижу, что у Вас неблагоприятное впечатление. Зайдите ко мне, я Вам все расскажу. Не обращайте внимания, владыка, на этих дураков. Это не профессора Духовной академии, это дураки Духовной академии. И как он смел при Вас излагать всю эту пакость! А знает, что Вы его начальство!" "Да, да... я, убогий, не понимаю...", - говорит Макарий. А тут и понимать нечего! Все вздор!". Так и пошел митрополит оскорбленный, огорченный; я не смог его утешить. Ведь чтобы бороть­ся с Соколовым, всю сволочь надо разогнать. Так этот Соколов и ос­тался на кафедре. И - до самой революции, когда революция его разог­нала. Вот состояние развала накануне революции!" [5. С. 140-141].

Однако революция отнюдь не решила проблемы духовного "разва­ла" ни в стране, ни, тем более, в науке, ибо революция в принципе ничего не решает в положительном смысле. Революция, по словам Н. Бердяева, лишь внешне динамична, внутренне же она статична. "Революция не духовна по своей природе. Революция рождается от убыли, ущербности духовной жизни, а не от ее подъема, не от ее внутреннего развития... Революции никогда не ценят людей духовного движения и духовного творчества; они извергают этих людей, часто ненавидят их и всегда считают их ненужными для своего дела... Идеология революции исходит от внешнего и материального и им все определяет, а не от внутреннего и духовного" [2. С. 10-12].

Итак, "зов" Бытия подлинного к нам слышался уже давно, слышен он и теперь, спустя почти столетие. Сможем ли откликнуться, сможем ли уразуметь?..

Курса православной психологии в МДА нет до сих пор, хотя потребность в нем очевидна и в общебогословском плане и, особенно, в плане пастырского служения Церкви. У меня в архиве - редкий доку­мент, письмо ныне покойного старца, иеросхимонаха Сампсона (Сиверса), написанное в феврале 1975 г. Привожу его полностью ввиду концептуальной важности документа.

"Ваше высокопреподобие всечестный о. Протоирей! Очень жаль, выражу я, грешнейший и убогий ученостью, что на лекциях по нравст­венному богословию, т.е. по аскетике (которая с некоторых пор не читается и не преподается в нашей Духовной Академии) не введен предмет "православная психология", который анализировал бы психоло­гию страстей греховных, наклонности к ним, виды их проявлений, корни их и происхождение, и невольно бы научал пастырей быть лекарями грехов и пороков кающихся, и смог бы наглядно-убедительно приводить к покаянию, т.б. которое не есть осознание наименованиями греха священнику на исповеди, но есть жительство, перерождение сердца с принесением плодов осознания греха, т.е. оплакивания, нена­висть до проклятия их и страха воспоминания их содеянного, с надоед­ливой мольбой о прощении их, помощи не повторить, ненавидеть, и во­лю от сердца уметь приносить противоположное дело бывшему опла­канному греху. Вот тогда только будет покаяние (как св. Златоуст тре­бует).

Вот тогда будет пастырство, т.е. проповедничество покая­ния.

Только тогда священник может сказать о себе: я удостоился быть пастырем, или: я удостоился величайшей чести на земле быть пас­тырем.

Ваш недостойный богомолец и младший собрат Иеромонах Сампсон".

Оставим в стороне обычные для христианского подвижника само­характеристики типа "грешнейший" и "убогий ученостью": старец Сампсон, в миру граф Сивере, - человек уникальной духовной био­графии и европейской учености. Обратим внимание на два момента в письме: четкое осознание "зова" Бытия и конкретный ответ на этот зов, формирующий, в сущности, предмет и задачи православной психологии: целостное живое знание о генезисе греховных страстей и пастырское искусство врачевания человеческих душ. При таком пони­мании православная психология становится частью сотериологии -учения о спасении человека, восстановления его души, поврежденной грехопадением.

Именно здесь - существенное отличие научной психологии от психологии православной.

В православной психологии человек берется не в модусе его налич­ного бытия, а в его долженствовании. Здесь нет апологии данности человека, а есть сотериологическое понимание человека как любимого творения Божия, созданного по образу и подобию Его, но отпавшего от Бога своеволием и теперь тоскующего об утраченном Эдеме, стре­мящегося вернуться в Отчий Дом.

Действие в научной психологии разворачивается в социальной плоскости, имеющей только два измерения; православная психология имеет выход в третье, трансцендентное измерение, - туда, где, собст­венно, и лежит разгадка человека[30]. Позитивистски ориентированная психология по определению исключает какое-либо "третье измерение" человека, в результате чего ее предмет, по словам А.Н. Леонтьева, "кажется исчезающим" в постоянно возникающих "дисциплинарных трещинах", а образ человека оказывается неполным и потому иска­женным.

ПОТРЕБНОСТИ И СТРАСТИ

В атеистической психологии отсутствует само понятие греха - оно просто не укладывается в плоскостную, линейную модель человека как "биосоциального", "психофизиологического" вещества. Человек берется в его, так сказать, наличном естестве, и задача научной психологии (в самых разных ее проявлениях) - констатация, описание, возможно, квантификация наличных составляющих его психики с целью приве­дения их к некоей "норме". Критерии такой оптимизации, как правило, весьма расплывчаты и в общем сводятся к той или иной социальной прагматике. Нет в научной психологии и понятия страстей. Последние внешне покрываются понятием потребностей[31], которые рассматрива­ются как ведущая характеристика активности личности, как такие ее состояния, посредством которых регулируется поведение, определяется направленность мышления и воли человека. Специфика же потреб­ностей задается социальной природой деятельности человека, прежде всего трудом. (Интересно, как в этой связи быть с потребностью че­ловека в общении с Богом? с эстетическими потребностями?) Если свес­ти воедино многочисленные дефиниции, то выясняется, что потреб­ности - это определенные состояния организма, человеческой личности, социальной группы, общества в целом, выражающие зависимость от объективного содержания условий их существования и развития и выступающие источником различных форм их активности.

Итак: есть личность (группа, общество) и есть среда (объективные условия). Между ними - противоречие в форме зависимости первой от второй, порождающей специфическое состояние - потребность. Снятие противоречия - в удовлетворении потребности. Но, поскольку проти­воречие никогда не разрешается окончательно, удовлетворение по­требностей - бесконечный процесс.

В сущности, это - гедонистическая установка. К. Маркс писал:

"Сама удовлетворенная первая потребность, действие удовлетворения и уже приобретенное орудие удовлетворения ведут к новым потреб­ностям" [7. С. 27]. В марксизме-ленинизме сформулирован даже "закон возрастания потребностей", требующих своего удовлетворения. (Па­радокс в том, что в реальной социальной практике наблюдалась как раз обратная тенденция: постоянное сужение сферы реального удовлет­ворения потребностей, "борьба" - и весьма изнурительная - за удовлет­ворение самых элементарных нужд.)

В сущности, тот же идеал культивируется и в "потребительском обществе" Запада, - только не идеологией, а самим образом жизни, духом западной цивилизации. Однако есть существенное отличие. Реальный уровень удовлетворения потребностей там действитель­но растет, только в результате разрешения противоречия не между "личностью" и "средой", а между потребностями, так сказать, первого и потребностями второго, третьего и т.п. порядка. (По­требность в автомобиле как средстве передвижения удовлетворя­ется довольно быстро; однако вскоре вступают в силу социальные стереотипы - престиж в обществе, в социальной группе, требую­щий вещественного выражения, — и новая, по нашим меркам, ма­шина уступает место "еще более новой".) Таким образом, Маркс был прав! Удовлетворенная первая потребность рождает новые. В перспективе - дурная бесконечность, вечная гонка за новей­шими потребительскими символами. Причем большинство потреб­ностей в этой гонке уже не укладываются в простую схему разреше­ния противоречий между личностью и средой: они созданы искус­ственно и, в свою очередь, порождают искусственные же новые потребности.

Все это - закономерный результат гедонистической установки общества, беспрерывно с экранов телевизоров программирующего нас на получение максимального ("райского") наслаждения.

Воистину прав был Генри Торо: "На лишние деньги можно купить только лишнее..."

С психологической точки зрения культ потребления - это компенсаторная деятельность духовно бедного индивида, реализующего через потребление свою свободу и свои творческие потенции как личности, ибо ни в какой иной форме сделать это он не в состоянии. Понятно, что такая "самореализация" лишь дезориентирует индивида, отнимая у него шанс "выделаться" (Ф. Достоевский) когда-нибудь в подлинную личность.

Христианская традиция отнюдь не избегает говорить о потреб­ностях человека, равно как и о его телесности вообще. Однако установка христианства в данном отношении прямо противоположна: это - установка аскетическая. Гедонизм есть следствие секуляризации религиозного понимания человека как тримерии "тело-душа-дух", в результате чего телесность и связанные с ней потребности выступают на первый план. Христианская ориентация на трансцендентное в че­ловеке задает иную иерархию ценностей: на первый план выдвигается дух, и остальные составляющие человека рассматриваются а зависи­мости от духа. Благом признается то, что возвышает, освобождает дух, злом - то, что умаляет дух, искажает и разрушает его, ставит в зависимость от низших по иерархии материальных структур. В кон­тексте христианского миросозерцания категория потребностей мало что дает для понимания тайны духовной жизни человека, более адек­ватным здесь является понятие страстей. Именно через генезис страс­тей, страстного состояния души, через "невидимую брань" человека со страстями христианская святоотеческая традиция проникает в скрытую от эмпирии жизнь духа, восстанавливает поврежденное грехопадением естество человека.

Что такое страсти? У св. Исаака Сирина (VI в. н.э.) читаем: страс­ти суть "приражения, которые производятся вещами мира сего, по­буждая тело удовлетворять излишней его потребности; и приражения сии не прекращаются, пока стоит сей мир. Но человек, который сподобился Божественной благодати, вкусил и ощутил нечто высшее сего (высшее, нежели услаждения вещами мира сего), не попускает приражениям сим входить в сердце его; потому что на месте их утвердилось в нем другое, лучшее их, вожделение, и к сердцу его не приближаются ни сами сии приражения, ни порождаемое ими, но оста­ются они бездейственными, не потому, что нет уже страстных приражений, но потому, что приемлющее их сердце мертво для них и жи­вет чем-то иным; не потому, что человек перестал хранить рас­суждение и дела его, но потому, что в уме его нет ни от чего тревоги: ибо сознание его насыщено, насладившись чем-то иным (лучшим)" [4. С. 161].

Суть православного аскетического отношения к человеку и его телесности изложена здесь лаконично и емко: "вещи мира сего" по­буждают тело удовлетворять "излишние его потребности", и так будет, "пока стоит сей мир". Это не означает, что следует пассивно ожидать конца этого мира как некоего апокалиптического единовременного акта:

"Сей мир" кончается всякий раз, когда человек предпринимает внут­реннее, духовное усилие ("подвиг") и освобождает душу от власти "мира сего", следуя законам "мира иного". ("Подлинно упорен, труден и неудобен подвиг, совершаемый нами среди дел житейских". - Св. Иса­ак Сирин, Слово 50.) Смысл аскетического подвига - освобождение души от страстной зависимости, т.е. бесстрастие. "Бесстрастие не в том состоит, чтобы не ощущать страстей, но в том, чтобы не при­нимать их в себя" [Там же. Слово 48]. Однако бесстрастие- не само­цель, а только средство. Цель же - очищение души, чистота души. "Чистота души есть первоначальное дарование естеству нашему. Без чистоты от страстей душа не врачуется от недугов греха и не при­обретает славы, утраченной преступлением" (т.е. грехопадением. -Авт.) [Там же. Слово 54].

В православной святоотеческой традиции вместо "бесстрастия" иногда говорится о "внутреннем омертвении"; вместо "чувств" и "страс­тей" - "о мире": "Внутреннее омертвение невозможно без приведения чувств в недеятельность. Телесная жизнь требует пробуждения чувств, а жизнь душевная - пробуждения сердца"[32].

"Как душа по природе лучше тела, так и дело душевное лучше телесного. И как первоначально создание тела предшествовало вдуновению в него жизни, так и дела телесные предшествуют делу душевному. Малое житие, постоянно продолжающееся (т.е. средний, но стабильный образ жизни. - Авт.), - великая сила: и мягкая капля, постоянно падающая, пробивает жесткий камень.

Когда приблизится время воскреснуть в тебе духовному человеку[33], тогда возбуждается в тебе омертвение для всего, возгревается в душе твоей радость не подобная тварной, и помыслы твои заключаются внутри тебя тою сладостию, капая в сердце твоем. А когда готов воскреснуть в тебе мир, тогда умножается в тебе парение ума, низкое и непостоянное мудрование. Миром же называю страсти, которые порождают это парение', когда же они родятся и достигнут зрелости, -делаются грехами и умерщвляют человека. Как дети не рождаются без матери, так страсти не рождаются без парения ума, а совершение греха не бывает без содействия страстей" (Там же. Слово 85).

Страстное состояние души - не грех само по себе, но непременное предусловие греха, его непосредственная причина. Преподобный Авва Дорофей (VI-VII вв.) проводит четкое разграничение: "Ибо иное суть страсти и иное грехи. Страсти суть: гнев, тщеславие, сластолюбие, ненависть, злая похоть и т.п. Грехи же суть самые действия страстей, когда кто приводит их в исполнение на деле, т.е. совершает телом те дела, к которым побуждают его страсти, ибо можно иметь страсти, но не действовать по ним" [11. С. 23]. Действование же по страстям, т.е. грех, разрушает душу, "ибо невозможно, чтобы тот, кто исполнял страсти, не имел от них скорби" [Там же. С. 150]. Однако смысл борьбы со страстями - не в стремлении избежать душевного дискомфорта в скорби, а в четком понимании зависимости между страстным состоя­нием души и спасением. У Аввы Дорофея читаем: «Не должно желать избавиться от страсти, для того чтобы избежать происходящей от нее скорби, но по совершенной ненависти к ней, как сказано: "совершенною ненавистию возненавидех я, бо враги быша ми" (Пс. 138, 22)» [Там же. С. 190]. "Следует попирать страсти, дабы они не попрали нас". Цель подвижнической жизни - чистота сердца, конец же ее - Царство Божие. Без первого нет второго; таким образом борьба со страстями ради очищения сердца - фокус православной жизни, понимаемой в сотериологической перспективе. У св. апостола Павла читаем: "Имате плод ваш во святыне, кончину же - жизнь вечную" (Рим. 6, 22). Все, что способствует этой цели, есть благо, и христианин должен следовать ему всею своей силой (волей); все, что отвлекает от этой цели, есть зло, и следует избегать его как гибельного и вредного.

В борьбе духа со страстями ради жизни вечной, в "невидимой брани" духа и плоти возрастает душа человека, и человек приуготовляет себя к пакибытию. У св. апостола читаем: "Плоть похотствует на духа, дух же на плоть; сия же друг другу противятся, да не яже хощете, сия творите"(Гал.5, 17).

Очищение сердца - зримая форма исполнения Господней заповеди:

"Будите вы совершёни, яко Отец наш небесный совершён есть" (Мф.5,48). Св. апостол Павел убеждает: "Злобою младёнствуйте, умы же совершении бывайте" (I Кор. 14, 20); "да будете совершёни и исполнени" (Кол. 4, 12); "на совершение да ведёмся" (Евр. 6, 1).

"Невидимая брань" со страстями - лишь начало подвига совер­шенствования души, основное же его содержание - стяжание доброде­телей. Два этих этапа психологически не отделены друг от друга во времени и не бывает так, чтобы "положительный", так сказать "ак­тивный", этап стяжания добродетелей начинался после завершения первого этапа борьбы, "брани". "Невидимая брань" человека со страс­тями не прекращается, пока жив человек; так же и созидательный процесс стяжания добродетелей. Первый, начальный этап столь же активен и домостроителей, как и второй, и один немыслим без другого. Мало пользы человеку, если, очистив сердце, он не наполнит его плодами Духа, не создаст в нем Дом Божий.

Св. Писание прямо свидетельствует о двуединстве духовного пути человека. Десять заповедей Божиих с их запретительным императивом ("не сотвори себе кумира...", "не убий", "не лжесвидетельствуй", "не укради", "не пожелай жены ближнего твоего...", "не прелюбы сотвори" и др.) очерчивают, так сказать, "зону недолжного" (греховного) и по­этому гибельного для души. Девять заповедей блаженства ("блаженны нищие духом...", "блаженны плачущие...", "блаженны кроткие...", "бла­женны алчущие и жаждущие правды...", "блаженны милостивые...", "блаженны чистые сердцем...", "блаженны миротворцы...", "блаженны изгнанные за правду...", "блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески злословить за Меня"), данные Спасителем в Нагорной проповеди (Мф. 5,3-11), формулируют положительный идеал дол­женствования, осуществление которого открывает путь в Царство Не­бесное: "Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах" (Мф. 5, 12) (см. [1]). И все же основной акцент в святоотеческой духовной традиции делается на "невидимой брани" человека с собст­венными страстями, ибо, по словам св. Исаака Сирина, страстные "приражения не прекращаются, пока стоит сей мир".

Раскрывая смысл понятия невидимой брани, старец Никодим Свято-горец пишет, что учение Церкви «научает не о какой-либо чувственной и видимой брани и не о врагах явных и телесных, но о брани мысленной и невидимой, какую каждый христианин восприемлет с того часа, как окрестится и даст пред Богом обет - воевать за Него во славу бо­жественного имени Его даже до смерти (почему написанное в книге Числ: «Сего ради глаголется в книге: "Брань Господня"» - иносказа­тельно написано о сей невидимой брани) и о врагах бестелесных и неявных, кои суть различные страсти и похотения плоти, и демоны злые и человеконенавистные, день и ночь не перестающие воевать против нас, как сказал блаженный Павел: "нёсть наша брань к крови и плоти, но к началам, и к властям, и к миродержителям тьмы века сего, к духовом злобы поднебесным (Еф. 6,12)"...»

Какие же суть оружия, в которых облекает своих воинов эта не­видимая "брань"? Слушай. Шлемом для них служит совершенное себе неверие и совершенное на себя ненадеяние; щитом и кольчугой - дерзновенная вера в Бога и твердое на Него упование; броней и нагрудником - научение в страданиях Господа; поясом - отсечение плотских страстей; обувью - смирение и немощности своей постоянное признание и чувство; шпорами - терпение в искушениях и отгнание нерадения; мечом, который непрестанно держат они в одной руке -молитва, как словесная, так и мысленная - сердечная; копьем трехострийным, которое держат они в другой руке, - твердая решимость отнюдь не соглашаться на борющую страсть, отревать ее от себя с гневом и ненавидеть от всего сердца; коштом и пищею, которыми подкрепляются они на сопротивление врагам, - частое причастие Богообщения, как таинственное от таинственной жертвы, так и мыслен­ного; светлою и безоблачною атмосферой, дающей им возможность издали усматривать врагов, - всегдашнее упражнение ума в познании того, что право есть пред Господом, всегдашнее упражнение воли в вожделевании одного того, что благоугодно Богу, мир и спокойствие сердца" [8. С. 6-7].

Православная святоотеческая литература - уникальная энцикло­педия тончайших состояний души человеческой, их взаимодействия и взаимовлияния, их генезиса и их объективации в поведении человека. В этом смысле правомерно говорить о древнем и вечно актуальном целостном и живом психологическом знании о человеке, о православной психологии.

Компендиум этих знаний составляет содержание "Добротолюбия" -многотомного собрания изречений, поучений, наставлений и писем свв. отцов, подобранных по тематическому принципу. В 1992 г. Мос­ковский Патриархат осуществил репринтное издание пятитомного "Добротолюбия" 1895 г., представлявшего собой расширенный русский перевод с греческого оригинала. В дальнейшем изложении учения Пра­вославной церкви о "невидимой брани" мы будем пользоваться текста­ми, составляющими П том "Добротолюбия" в репринте Свято-Троицкой Сергиевой Лавры.

Святоотеческая традиция едина в изложении учения о страстях и очищении сердца. Те или иные нюансы аргументации у свв. отцов, интересные сами по себе, к теме нашей статьи прямого отношения не имеют. Поэтому уместно ограничиться изложением позиции весьма немногих раннехристианских подвижников, заложивших, так сказать, фундамент православной психологии.

Говоря о страстях, их генезисе и путях очищения сердца, свв. отцы называют восемь главных страстей: чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость. (Св. Исаак Сирии считает корнем всех страстей - самолюбие, а корнем добродетелей - пренеб­режение покоем[34].) Различаются два рода страстей: естественные (рож­дающиеся из естественных потребностей, как, например, чревоугодие и блуд) и неестественные, т.е. не коренящиеся в естестве (например, сребролюбие). Различаются также четыре действия страстей: одни из них действуют только в теле и через тело (например, чревоугодие и блуд), другие - без содействия тела (например, тщеславие и гордость); третьи возбуждаются от внешних причин (сребролюбие и гнев); четвертые - от причин внутренних (уныние и печаль). Характер действия страстей дает основание подразделить их еще на два рода -страсти плотские и страсти душевные. Шесть первых страстей (чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние) "соединены между собой особым неким сродством, по коему излишество преды­дущей дает начало последующей. Ибо от излишества чревоугодия необходимо происходит блудная похоть, от блуда - сребролюбие, от сребролюбия - гнев, от гнева - печаль, от печали - уныние. Поэтому против них надо сражаться тем же порядком, переходя в борьбе с ними от предыдущих к последующим: чтобы победить уныние, сначала надо подавить печаль; чтобы прогнать печаль, прежде нужно подавить гнев; чтобы погасить гнев, нужно попрать сребролюбие; чтоб исторгнуть сребролюбие, надо укротить блудную похоть; чтобы подавить блудную похоть, надо обуздать страсть чревоугодия. И остальные две страсти -тщеславие и гордость - таким же образом соединяются между собою, т.е. усиление первой из них дает начало другой, от чрезмерного тще­славия рождается страсть гордости; таким же порядком и победа над ними приобретается, т.е., чтоб истребить гордость, надобно подавить тщеславие. Но с теми шестью страстями они не соединяются родовым образом, ибо не от них рождаются, а, напротив, по истреблении их. В эти две страсти мы впадаем особенно после победы и восторжествования над прочими страстями. Впрочем, хотя эти восемь страстей в таком между собою находятся отношении, как теперь показано, однако же частнее они разделяются на четыре союза: блудная похоть особенным союзом соединяется с чревоугодием, гнев со сребролюбием, уныние с печалью, гордость с тщеславием" [13. С. 17-18]^10[35].

Каждая из страстей проявляется в различных формах. Так, чрево­угодие бывает трех видов: или порождает желание есть вне уста­новленного часа и, значит, тайно (речь идет о монастырском уставе, который строго регламентирует время, место и частоту приема пищи); или соблазняет на "многоястие", т.е. обжорство; или требует лакомой пищи. Незначительное, по нашим мирским понятиям, нарушение устава в плане чревоугодия (в трех его видах) моментально оказывает воз­действие на состояние души: первый вид порождает досадование на монастырский устав, от него - недовольство жизнью в монастыре "до несносности", вплоть до бегства из монастыря; от второго возбуждает­ся плотская похоть и сладострастие; третье ввергает в сребролюбие.

Три вида блудной страсти: 1) падение через "смешение одного пола с другим", противоположным; 2) падение без смешения с женщиной -грех, за который был наказан Господом сын Патриарха Иуды Онан (Быт. 38; 9, 10) (отсюда "онанизм") и который в Писании называется "нечистотою"; 3) совершается, так сказать, в идеальном плане - "умом и сердцем", о чем Господь в Евангелии говорит: "Кто смотрит на жен­щину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем" (Мф. 5, 28).

Сребролюбие также трех видов: 1) человек, стремящийся к спа­сению, тем не менее не может расстаться со своим имуществом (вспом­ним евангельский эпизод с богатым юношей, пришедшим к Учителю, -Мф. 19, 16-24); 2) человек, уже раздавший все имущество бедным, вновь приобретает его, движимый страстью сребролюбия; 3) то же -с человеком, ранее не имевшим ничего, но внезапно возгоревшимся страстью накопления.

Три вида гнева: 1) тот, который пылает внутри; 2) тот, который прорывается в слово и дело; 3) тот, который "горит долгое время и называется злопамятством".

Два вида печали: 1) по прекращении гнева или по причине по­несенных убытков и потерь, неосуществленных желаний; 2) от опа­сений и страхов за свою судьбу либо от неразумных забот (мно-гозаботливость).

Два вида уныния: "один ввергает в сон, другой гонит из келлии". Два (основных) вида тщеславия: в первом "превозносимся плотскими преимуществами и видимыми вещами; во втором воспламеняемся желанием суетной славы из-за духовных предметов".

Два вида гордости: плотская и духовная, "которая гибельнее пер­вой", так как искушает, как правило, тех, кто уже как-то преуспел в духовном подвиге.

"Хотя эти восемь страстей искушают весь род человеческий, впрочем, не на всех одинаковым образом нападают. Ибо в одном главное место занимает дух блуда; в другом преобладает гневливость; в ином властвует тщеславие; а в другом гордость господствует, так что, хотя все страсти на всех нападают, но каждый из нас различным образом и порядком раболепствует им" (Иоанн Кассиан Римлянин).

Отсюда - святоотеческий принцип врачевания страстей, начиная с "любимой": против нее и направлять главную борьбу, "употребляя всякое старание и заботу для наблюдения за нею и подавления ее, против нее направляя копья ежедневных постов, в нее бросая еже­минутно стрелы сердечных стенаний и воздыханий и непрестанно про­ливая слезы в молитве к Богу о прекращении мятущей его брани...

Когда [же] одержишь победу над одною или несколькими страстями, не должно тебе превозноситься сею победою. Иначе Господь, увидев надмение сердца твоего, перестанет ограждать и защищать его, и ты, оставленный Им, опять начнешь быть возмущаем тою же страстию, какую победил было при помощи Благодати Божией" (Иоанн Кассиан Римлянин).

ДУХОВНАЯ ПРАКТИКА

Святоотеческая православная традиция не только хранит весьма дифференцированную типологию страстей, но и детально описывает их свойства, проявления одной и той же страсти и в телесной, и в духовной сферах, указывает причины, их порождающие, предлагает конкретные способы борьбы с ними. Покажем это на примере борьбы с первой страстью - чревоугодием.

"Око чревоугодника высматривает, где пиршества, а око воздержан­ного - где собрания мудрых" (прп. Нил Синайский, IV-V вв. н.э.).

Наставления свв. отцов относительно борьбы со страстью пре­сыщения подчеркивают (в рамках общего правила) необходимость индивидуального подхода, "потому что не у всех тел одинаковая крепость, добродетель же сия соблюдается не одною силою души, но должна соразмеряться и с силою тела. Не для всех возможно соблюдать пост по неделям; некоторые не могут быть без принятия пищи более трех или двух дней, а иным трудно пробыть без пищи до заката солнца. Не для всех также питательны овощи, или зелия, или сухой хлеб... Но все воздержники должны иметь одну цель, чтобы, принимая пищу по мере способности, не вдаваться в пресыщение. Ибо не только качество пищи, но и количество расслабляет душу, возжигая в ней вредоносный, греховный огонь" (св. Иоанн Кассиан Римлянин).

Человек должен постоянно контролировать свои плотские по­требности, заботясь, чтобы они незаметно не переросли в страсти и не возобладали бы над жизнью духовной. Все помнят завет И.П. Павлова относительно питания: вставать из-за стола с легким ощущением голода. Однако акад. Павлов никогда не приписывал этот рецепт себе: он, как человек глубоко верующий, просто цитировал свв. отцов, которые на духовном уровне сотни лет назад прозрели то, к чему физиология как наука пришла сравнительно недавно: "Свв. отцы мерою воздержания в пище положили то, чтобы пищу, которую прини­мать заставляет необходимость поддерживать жизнь тела, переставали мы вкушать, когда еще хочется есть" (св. Иоанн Кассиан Римлянин).

Мера воздержания, по "Добротолюбию", "должна быть определяема судом совести каждого", главный же наш помощник в этой борьбе -смиренная молитва ко Господу и жажда духовного совершенства: сле­дует христианину "желанием совершенства погашать похоть пространнопитания и чревоугодия". Только "держание взора ума" неотлучно прикованным к благам нетленным способно победить в нас естест­венное, в силу нашей телесности, стремление к телесным же "услаж­дениям". "Победив таким настроением похоть чревоугодия и простран-нопитания, как не рабы уже плоти, мы будем признаны достойными вступить и в высшие противоборства - сразиться с нечистыми силами, которые обыкновенно вступают лично в борьбу только уже с побе­дителями. Таким образом подавление плотских вожделений оказыва­ется неким солиднейшим основанием всех браней" (св. Иоанн Кассиан Римлянин).

Однако "не внешнего врага надобно нам бояться: враг наш заключен в нас самих". Телесный пост - только начало внутрен­ней "невидимой брани" христианина, главное (применительно к дан­ному виду брани)- "пост души". Ибо и душа имеет "свои вред­ные яства, от коих, отучнев, впадает в обрывы сладострастия и без обилия телесного питания. Осуждение ее есть пища, и притом преприятная. Гнев также ее есть пища, хотя не так легкая, а подчас вредная, и даже смертоносная. Зависть есть пища души, ядовито повреждающая ее соки и непрестанно мучающая ее, несчастную, счастливыми успехами других. Тщеславие ее есть пища, которая на время услаждает ее приятным вкушением, а после делает пус­тою, обнаженною и лишенною всякой добродетели, и оставляет бесплодною и не способною приносить плоды духовные... Всякое похотствование и блуждание сердца непостоянного есть некое пасение души на своего рода пастбище, питающее ее вредными яствами, небесного же хлеба и твердой пищи делающее непричастною" (св. Иоанн Кассиан Римлянин).

Дела любви должно предпочитать посту - учат свв. отцы. Как это понимать? В "Добротолюбии" есть описания жизни египетских подвиж­ников, которые, принимая духовного гостя, "не стеснялись соблюдения определенного уставом часа для принятия пищи, но везде разрешали на пищу прежде того, - кроме только среды и пятка". На вопрос, почему у них так свободно нарушается правило каждодневного поста, один из старцев ответил, что, мол, "пост всегда со мною, вас же я не могу удержать с собою навсегда". Кроме того, пост составляет "жертву произвольную", исполнение же дела любви "есть не отложимое требо­вание заповеди". Принимая в вас Христа, говорил старец, я должен напитать его. А когда провожу вас, тогда сделанное ради Его снис­хождение возмещу строжайшим постом.

Это - вечная проблема современного христианина, живущего в обезбоженном обществе как бы "по двум календарям" - церковному и гражданскому. Практически любой контакт с неверующим, особенно в дни гражданских праздников, заставляет христианина каждый раз заново решать для себя дилемму: соблюдать свой пост и поставить в затруднительное положение хозяев, наготовивших всяких вкусностей, -либо нарушить пост, но соблюсти завет любви. Как поступить? Со­временная Церковь не едина в ответе на вопрос: один пастырь ответит в духе египетских старцев, другой наложит строгую епитимью за нарушение поста, мотивируя это долгом христианина всегда и везде являть собой живой пример истинно православной веры. Не знаю, кто прав. Видимо, дело здесь сугубо индивидуальное и всякий раз должно решаться конкретно в зависимости от места, времени, ситуации и лич­ности, если возможно - по благословению духовника. Все же, думаю, общее правило свв. отцов остается в силе: дела любви должно пред­почитать посту. А уж совесть пусть подскажет - ради любви или ради чего-то другого соглашаешься на компромисс...

Реконструкцию святоотеческой практики борьбы со страс­тями ограничим пока этим, оставив в стороне остальные семь страстей: цитировать "Добротолюбие" - занятие душеполезное, но для читателя гораздо более продуктивно самому обратиться к этой сокровищнице древнего знания о человеке. Мы же переходим на следующий, более тонкий уровень православной психологии, - к учению о борьбе с помыс­лами, которые генетически предшествуют образованию страстей.

6. ПОМЫСЛЫ КАК ПРЕДНАЧАЛО СТРАСТЕЙ

По учению свв. отцов, динамика помыслов такова: сначала возни­кает представление помысла или предмета- прилог', потом принятие его - сочетание; затем согласие с ним - сложение; далее порабощение от него - пленение; и, наконец, - страсть.

1. Прилог. "Иоанн Лествичник, Филофей Синаит и другие прилогом называют всякий простой помысл или воображение какого-либо предмета, внезапно вносимое в сердце! и предстоящее уму. Святой Григорий Синаит говорит, что прилог есть происходящее от врага внушение: «Делай то, или другое как это было сделано Самому Христу Богу нашему: "Рцы, да камение сие хлебы будут" (Мф. 4, 3); или, проще сказать, это - какая-либо мысль, пришедшая человеку на ум» [12. С. 17].

Как таковой прилог считается безгрешным, не заслуживающим ни осуждения, ни похвалы, ибо он не зависит от нашей воли: по словам Симеона Нового Богослова, невозможно, чтобы по грехопадении на­шего праотца дьявол с бесами не получил доступа к человеку, уда­ленному от Бога.

2. Сочетание. "Сочетанием святые отцы называют собеседование с пришедшим помыслом, т.е. как бы тайное от нас слово к явившемуся помыслу, но страстно или бесстрастно; иначе: принятие приносимой от врага мысли, удержание ее, согласие с ней и произвольное допущение пребывать ей в нас" (прп. Нил Сорский). Сочетание уже не всегда безгрешно, но может быть и похвально, "если богоугодно разрешится". Последнее же возможно, если, удержав на какое-то время помысел и "собеседуя с ним", человек сможет противопоставить ему помыслы противные (благие) или - "переложить его на благое".

3. Сложение. "Сложением святые отцы называют уже благосклон­ный от души прием помысла, в нее пришедшего, или предмета, ей представившегося... Вот что сказали отцы о сложении мысленном, об уступке, о склонении на сторону помысла: иногда кто-либо из подви­зающихся, хотя бывает побежден в мысли, но корень ума его - в глу­бине сердца его - твердо стоит в том, чтобы самим делом не согрешить и беззакония не совершить. Это есть первый вид сложения. А второй вид сложения, по словам святого Григория Синаита, состоит в сле­дующем. "Когда кто волей своей принимает от врага наносимые мысли и, согласуясь и сдружаясь с ними, побеждается ими так, что уже не только не противоборствует страсти, но и решается все сделать по внушению ее, и если не исполняет своих решений на самом деле, то не почему-либо другому, как только по неполучению на то времени и места или по иной причине, не позволяющей совершить преднаме­ренное. Такое состояние души весьма виновно и подлежит запреще­нию, т.е. церковной епитимий" (прп. Нил Сорский).

4. Пленение. "Пленение есть невольное увлечение нашего сердца к нашедшему помыслу или постоянное водворение его в себе - совокуп­ление с ним, отчего повреждается наше доброе устроение. В первом случае, когда умом твоим овладевают помыслы и он насильно - против твоего желания - уносится лукавыми мыслями, ты вскоре, с Божией помощью, можешь удерживать его и возвращать к себе и к делу своему. Второй случай бывает тогда, когда ум, как бы бурею и волнами подъемлемый и отторженный от благого своего устроения к злым мыслям, уже не может прийти в тихое и мирное состояние. Это обыкновенно происходит от рассеянности и от излишних неполезных бесед" (прп. Нил Сорский).

Аскетический опыт свв. отцов свидетельствует, что разрушение храма души совершается постепенно. Вначале (прилог) в душу через внешние или внутренние чувства, либо через неконтролируемое во­ображение против воли входят греховные представления. Это безгрешно, но дает повод и близость к греху. Далее - сочетание озна­чает принятие прилога, добровольное размышление о нем, что уже не безгрешно (не безопасно для души). Сложение означает услаждение души пришедшим помыслом; здесь нужно немедленное покаяние и молитвенное призывание Бога на помощь. Пленение - такое состояние души, когда ум невольно погружается в неблагие мысли, нарушающие мирное устроение души, и душа лишь с огромным усилием способна вернуться из этого состояния к себе. Итог подобного гибельного раз­вития - страсть, которая есть "долговременное и обратившееся в при­вычку услаждение страстными помыслами, влагаемыми от врага, и утверждившееся от частого размышления, мечтания и собеседования с ними. Это уже есть рабство греху, и не покаявшийся, не извергший из себя страсть подлежит вечным мукам. Здесь потребна уже великая и напряженная борьба и особенная благодатная помощь, чтобы оставить грех" (прп. Нил Сорский).

Святогорская (афонская) духовная традиция, утвердившаяся в Рус­ской Церкви трудами преподобного Нила Сорского (1433—1508), не оставляет нас в неведении и относительно средств и оружия борьбы с помыслами. В изложении прп. Нила наша внутренняя, "невидимая брань" должна проходить следующим образом. Лучше всего, когда начало помысла - прилог - отсекается сразу, вытесняясь молитвенным сосредоточением (рекомендуется постоянно творить в сердце Молитву Иисусову: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, греш­ного".) Если же и Божественным Именем Господа помыслы не опалят­ся и не отойдут, то должно встать и помолиться именно на сами помыслы, при этом с твердостью продолжая призывать Имя Иисусово "с затворением ума в сердце". Если и после этого помыслы "бесстыд­ствуют и нападают", тогда начни произносить молитву устами -"непрестанно, долго, крепко и терпеливо". "А когда ум утишится и освободится от плена помыслов, тогда опять внимай сердцу и совершай молитву душевно или умно..."[36]

Таковы, в весьма приблизительной и грубой реконструкции, неко­торые фрагменты целостного святоотеческого учения о человеке, его душе, его наличном (греховном) и долженствующем быть ("будьте совершенны, как совершен Отец наш Небесный") состоянии. Трудный и, кажется, недосягаемый идеал... Но вспомним: предание Церкви хра­нит имена сотен, тысяч подвижников - святых, мучеников, исповед­ников, страстотерпцев, святителей, - сумевших приблизиться к идеалу человека, воплощенному в Богочеловеке Иисусе Христе и поэтому именуемых Церковью "преподобными", т.е. подобными (Господу на­шему) в высшей степени. Вспомним и укрепимся духом - "да не падше и обленйвшеся, но ббдрствующи и воздвйжени в делание обрящемся готбви, в радость и божественный чертог славы Его совнйдем...!"

Жестко обозначая идеал православной психологии как аскетический (в противовес гедонистической - в широком смысле - ориентирован­ности научной, атеистической психологии), мы вовсе не ставили целью напугать читателя перспективой перестройки общественной жизни по уставу монастыря. Аскетизм в контексте нашей темы следует пони­мать как некий идеальный ориентир, вектор, предполагающий духов­ный самоконтроль человека (даже и неверующего) над стихией собст­венной телесности, чувственности, вечно стремящейся к автономии по отношению к духу[37]. Мир и монастырь (в прямом и переносном смысле) не могут - да и не должны - слиться, так же как не всякий человек, даже и искренно стремящийся "отринуть мир" и укрыться за монастырскими стенами, может это сделать по своей воле: "аще не Господь созйждет дом, всуе трудйшася зйждущии" (Пс. 126, 1). Сосу­ществуя раздельно мир и монастырь постоянно питают друг друга - плотью мира и духом аскетического подвига. Ориентируясь на высоту последнего, хотя и никогда не достигая ее полностью, мир только и может хранить в себе мир, удержаться на грани, за которой - джунгли, "война всех против всех".

Настоящий текст - всего лишь попытка сопоставить два онто­логических образа психологии: линейный, двумерный образ человека, понятого как сравнительно простое морфофизиологическое образова­ние, поддающееся лабораторным экспериментам и исчерпывающееся ими, и - сложная трехмерная целостность, чье существенное и сущ-ностное имеет трансцендентную природу и может быть понято только через трансцендентное. Впрочем, кажется, современная наука (в ее классических развитых формах) уже и не считает, что крат­чайшее расстояние между двумя точками поверхности - прямая линия: часто (и все чаще) бывает так, что кратчайший (оптимальный) путь от А к В - через точку С, вынесенную Бог знает как высоко от линии А-В; а между А и В если и возможна прямая линия, то она, скорее всего, ничего не соединяет...

Конечно, всякий вправе выбирать себе онтологию по своей вере. Но по вере же всякому и воздается.

7. ПСИХОЛОГИЯ И ПСИХИКА[38]