Умение думать как противодействующая сила

Теория Канта о радикальном зле и теория Арендт о банальном зле часто толкуются как противоположности, что вынуждает делать выбор между ними. Я считаю, эти теории скорее взаимодополняемы, нежели противоречат друг другу. Проблема зла проявляется в отношениях между индивидуальным и общим. Она состоит и в выражении собственной индивидуальности за общий счет - что хорошо показано в теории Канта, - и в подчинении индивидуальности общему - об этом пишет Арендт. Индивидуальность приобретает на первый взгляд парадоксальный статус и проблемы и решения. Однако этот парадокс разрешим, если принять во внимание, что и индивидуальное и общее можно сохранить, различая интересы и ответственность. Индивидуальное должно заключаться не в утверждении личных интересов, а в утверждении личной ответственности, в то время как общее должно заключаться не в передаче личной ответственности, а в соблюдении общих интересов. Зло возникает тогда, когда ответственность перекладывается с субъекта на общество и когда соблюдение интересов переходит из сферы общего и возвращается к субъекту. Как в теории Канта, так и в теории Арендт зло возникает тогда, когда отношение между индивидуальным и общим переворачиваются, меняясь приоритетом ответственности и интересов соответственно. Как этому можно противостоять?

Коль скоро это зло происходит из-за бездумности, естественным будет предположить, что противодействующая сила может заключаться в размышлении. Поэтому Арендт поставила перед собой задачу выяснить, существует ли взаимосвязь между способностью думать и способностью отличать хорошее от плохого, и может ли мыслительная деятельности привести к тому, что человек воздержится от дурных поступков. Выше я уже подчеркивал, что Эйхман, строго говоря, не действует, а просто следует приказам, и не говорит, а изливает бесконечный поток клише. Еще раз стоит отметить, что он ни думает, ни оценивает. Как следствие бездумности, Эйхман продемонстрировал, говоря буквально, отсутствие способности к оценке. Как будто она у него вообще не развита. По сути, именно это отсутствие способности оценивать и есть банальное зло. Все эти элементы - действие, речь, размышление и суждение - связаны между собой. Размышление для

Арендт является позитивной «разрушительной» активностью, ломающей стереотипы мышления и выходящей за рамки правил и поэтому запускающей действие. Арендт подчеркивает: «Всякая мыслительная деятельность предполагает то, что можно назвать остановись-и-подумай». Размышление прерывает нашу активность и выхватывает нас из бесперебойного функционирования, которое так типично для повседневной жизни. Это размышление также можно назвать рефлексией, а рефлектируя, мы имеем возможность посмотреть со стороны и на себя, и на то, что мы делаем.

«Материалом для размышления являются абстрактные величины, понятия об отсутствующих предметах; суждение всегда выносится о чем-то более простом и предметах не столь далеких. Однако они взаимосвязаны, как осознание связано с совестью». Размышление должно быть связано с суждением. Размышление реализуется в жизни через суждение, но мы можем выносить суждения, только если они порождаются размышлением. Это и есть цель размышления - вернуться в жизнь, из которой оно возникло, а эта цель предполагает, что размышление должно быть критическим. Мыслить критически значит не что иное, как обратиться к способности делать различия. Цель мышления состоит не в том, чтобы продуцировать абстрактное знание, а в том, чтобы сделать нас способными судить, оценивать, проводить границы, одна из которых есть граница между добром и злом. Если способность отделять правильное от неправильного связана со способностью думать, в пользу чего найдется масса серьезных аргументов, мы должны уметь требовать от людей, чтобы они мыслили, пишет Арендт.

Что значит мыслить? Здесь точка зрения Арендт почти совпадает с мнением Канта, сформулировавшего для мышления три максимы:

/. мыслить самостоятельно;

2. мыслить, ставя себя на место другого;

3. всегда мыслить в согласии с самим собой.

Первая есть максима свободного от предрассудков, вторая - широкого, третья - последовательного мышления. Первая - это максима разума, который никогда не бывает пассивным. Склонность к пассивности разума, тем самым к его гетерономии, называется предрассудком... Что касается второй максимы мышления... этот образ мыслей всегда свидетельствует о широте мышления, если человек способен выйти за пределы субъективных, частных условий суждения - тогда как многие как бы скованы ими - и, исходя из общей точки зрения (которую он может определить, только становясь на точку зрения других), рефлектирует о собственном суждении Третьей максимы, а именно последовательного по своему характеру мышления, достигнуть труднее всего и достигнуть ее можно только путем соединения двух первых максим, после того как в результате частого следования им оно превращается в навык³⁸³.

Эйхман, Гесс и Штангль нарушили три из трех пунктов: (1) они не мыслят самостоятельно, а следуют приказу; (2) они не становятся на место другого и совсем не рефлексируют, пытаясь понять, что такое массовые расправы глазами заключенного; (3) они не мыслят последовательно - и эта ошибка вытекает их двух предыдущих - как следствие того, что они не мыслят самостоятельно, не знают общей точки зрения, поскольку не мыслят с позиции другого; весь их мыслительный процесс есть непосредственный результат того, что им велено думать, а распоряжения могут постоянно меняться. Они - все несовершеннолетние по собственной вине. Они отказались от идеала Просвещения Канта:

Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине — это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого.Sapere aude!— имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения?³⁸⁴.

Они виновны в том, что не использовали собственный рассудок, в недостатке мужества пользоваться собственным умом, в том, что вместо этого просто выполняли приказы. Они виновны, потому что сделали выбор в пользу подчинения приказам. Эта вина лежит не только на Эйхмане, Гессе и Штангле, но и на полицейских 101 -го батальона, отряде Кэлли и на многих других людях. Мы все потенциально виновны, поэтому этот уже не новый путь Просвещения по-прежнему имеет решающее значение. Для Просвещения зло не являлось независимой воздействующей силой, злом было отсутствие просвещения, и зло побеждалось тогда, когда было побеждено неведение. Это воззрение имеет кое-что общее с учением Сократа и Платона о зле как о незнании. Я принимаю этот путь Просвещения, поскольку не вижу другой альтернативы. По мнению Адорно, единственная действенная сила против принципа, выстроенного в Освенциме, это автономии, «сила рефлексии, самоопределения, не-соглашательства (nicht-Mit-machen)».Эта идея просвещения, пожалуй, единственная сила, способная противодействовать банальному злу. Принцип автономии - это нравственный принцип, требующий от каждого думать, размышлять и повиноваться своей совести, а не только приказам.

Арендт указывает, что между размышлением и совестью или, точнее, между бездумностью и бессовестностью существует важнейшая взаимосвязь. Связь между ними четко прослеживалась в случаях Эйхмана, Гесса и Штангля. Под совестью я понимаю также и способность чувствовать вину. Насколько мне известно, первое упоминание понятия совесть можно найти у Эсхила: «Раскаяние! Я знаю, что я сделал». Вина редко ощущается в процессе действия, однако возникает после того, как сделано что-то, что кажется неправильным. Это чувство вины может в будущем предотвратить подобные поступки³⁸⁵. Способность к раскаянию необходима для того, чтобы распознать собственное зло. Раскаяние выражает нравственное самопознание.

Майкл Гелвен приводит три варианта реакции человека, в ситуации когда он понимает, что стал причиной чего-то плохого

1. Как я мог быть так глуп? Речь здесь идет не о том неведении, когда нажимаешь кнопку лифта, не подозревая, что в шахте играет ребенок, и совсем не о той невнимательности, когда сшибаешь кого-то, вовремя не обернувшись. Человек должен был знать лучше, и виновен в том, что недостаточно обдумывал свои действия.

2. Почему я не сопротивлялся этому злу? В этом случае речь идет не об обычной человеческой слабости, которую мы в какой-то степени принимаем, а о неприемлемой слабости, приведшей к тому, что человек поддался чему-то дурному.

3. В кого я превратился? Это самое серьезное выражение недовольства собой, когда человек разлагается и развращается настолько, что чувствует не просто стыд, а отвращение к самому себе.

Эти реакции - шаги в самопознании. И Эйхман, и Гесс, и Штангль должны были прийти к третьему пункту, однако никто из них этого не сделал. Гесс даже не приблизился к (1), Эйхман остановился на (1), а Штангль, по-видимому, пришел и к (1) и к (2), и кажется, что неоднократно почти достигал (3) - я думаю, что именно по этой причине, Штангль, несмотря ни на что, располагает к себе гораздо больше, чем двое других. Если бы все они достигли третьей ступени самопознания, то осталось бы место для понимания, быть может, даже для прощения, поскольку, осудив себя таким образом, они сделали бы шаг в сторону возврата к нравственности, от которой отказались, участвуя в массовых уничтожениях. Их отвращение к самим себе свидетельствовало бы о том, что, несмотря ни на что, они еще не потеряны. Это не значит, что они не заслуживали бы наказания, но чтобы помочь человеку, чья совесть отягощена такими преступлениями, необходимо, чтобы он сначала сам себе помог. Признание собственной испорченности говорит о том, что человек, несмотря ни на что, сохранил в себе некую духовность, что этот человек все же имеет представление о законах нравственности. Приведу пример из произведения художественной литературы, прототипами героев которого в действительности являлись многие реально жившие люди: Куртц из «Сердца тьмы» Джозефа Конрада. Изначально Куртц хотел сделать из туземцев цивилизованных людей - желание, которое совсем не обязательно должно было превратиться в дурное, однако Куртц все больше и больше развращался и, в конце концов, счел, что всех туземцев надо уничтожать: «Истребляйте всех скотов!»³⁸⁶ Трудно сказать, когда в нем произошла эта перемена, поскольку она не была одномоментной, - скорее всего, имело место постепенное привыкание, потом сдвиг, и зверство превратилось в привычку. Куртц в итоге понял это и его последние слова - «Ужас, Ужас» - можно трактовать как выражение ужаса перед тем, кем он стал. Теперь - перед смертью, Куртц вновь возвращается к нравственности.

Плохой человек

Какой вывод мы можем сделать, рассмотрев различные аспекты человеческого зла? По сути, только тот, что на человека нельзя смотреть как на источник блага или зла, ведь он есть и благо и зло. Александр Солженицын пишет, что линия, разделяющая добро и зло, проходит не между различными группами - «не между государствами, не между классами, не между партиями, - она проходит через каждое человеческое сердце - и черезо все человеческие сердца»³⁸⁷, Зло возможно в каждом из нас, ведь мы - свободные, нравственные создания. Зло - общечеловеческое проявление, но таковым является и благо. Это не значит, что все мы одинаковы, это не так, поскольку, без сомнения, некоторые люди больше склонны к злу, чем другие, но всем нам дана возможность совершать благие или дурные поступки. Главное то, как эта возможность реализуется в действии.

Также очевидно, что у человека может быть множество различных мотивов - или почти никаких - для того, чтобы творить зло. Немотивированное зло - это зло, совершенное просто ради самого зла как такового. Но порой мы совершаем зло вполне осознанно, стараясь таким образом достичь субъективного блага. Несмотря на все мои оговорки по поводу теории

Канта о радикальном зле, я считаю, что он предложил одно из самых убедительных толкований этой формы зла. Тем не менее теория Канта имеет определенные ограничения, поскольку не объясняет то, что я назвал идеалистическим злом и злом глупости, когда мотивом для совершения зла является то, что воспринимается как объективное благо, или когда размышления о благе и зле вообще отсутствуют. Также ясно, что никто из нас в принципе не застрахован от напасти самому совершить зло. Все мы совершали зло, которое можно отнести к одной из рассмотренных выше форм. Масштаб зла, совершенного большинством из нас, невелик, однако все и каждый могли бы причинить гораздо больше зла. Зло - это не «другие», но также и «мы» сами.

Исходя из того, что я собой представляю на сегодняшний день, я почти не сомневаюсь в том, что не поступал бы подобно Эйхману, Гессу, Штанглю или полицейским 101-го батальона, однако понимаю, что мог бы сделать подобное при иных обстоятельствах. В моей «натуре» нет ничего, что исключало бы возможность того, что в схожей ситуации я не повел бы себя так же. Как подчеркивает Одо Марквард, мы, люди, - чаще случай, чем выбор. Представление о человеке как о создании, обладающем абсолютной властью над самим собой, как о хозяине своей судьбы, ошибочно. Во многом то кем я стал, является результатом случайностей, места и времени моего рождения, факторов, оказавших на меня влияние и т.д. Можно сказать, что человеческая жизнь в общем обусловлена, однако человеку дана способность изменить эти условия, так что он и обусловлен и обуславливает. Человек - создание, которое наделено способностью размышлять над тем, кто он и кем он должен быть, а также способностью выбирать. Мы не находимся в жесткой зависимости от среды, несмотря на то что она может существенно нас ограничивать. Человек -свободен, и это значит, что всегда есть возможность поступить по-другому. Именно потому, что есть такая возможность, человека можно обвинять в аморальности или чествовать нравственность его поступков. Все, кто участвовал в массовых уничтожениях, могли бы поступить по-другому - это главное.

Иногда трудно удержаться от взгляда на человека как на основополагающее зло. Стиг Сетербаккен пишет:

Мы все свиньи, когда пахнет жареным. Единственное, что удерживает нас от того, чтобы не стать убийцами и фашистами, так это то, что обстоятельства, к счастью, этому пока не способствуют, Каждый человек при определенных условиях способен подвергнуть мучениям другого. Это реальность, с которой никто из нас не может не считаться. Или, само собой, может, это мы и делаем, все до одного, каждый лицемерит по-своему. Тем не менее это лицемерие необходимо изживать на всех уровнях. И если надо занять честную нравственную позицию, то придется признать, что в критической ситуации мы не будем знать морали.

Даже если каждый человек при определенных обстоятельствах может подвергнуть мучениям другого, это не значит, что всякий человек сделает это. В критической ситуации мораль не будет забыта всеми, ведь мы не приговорены к отступлению от нее. Слишком многие отступают, отступает большинство, однако далеко не все. Не стоит забывать, что и те, кто отступает, и те, кто не отступает, по сути своей, одинаковы. Проблема постулата Сетербаккена в его однозначности. Проблема, которая стоит перед нами, заключается в неопределенности того, что мы сделаем, попав в критическую ситуацию. Мы не узнаем того, как мы поведем себя в критической ситуации, не оказавшись в ней фактически. Если мы все приговорены к отступничеству, тогда нам не к чему стремиться - значит, можно сдаться. Однако мы можем надеяться, что поступили бы правильно, что нашли бы в себе силы противостоять злу. И сама по себе эта надежда - именно надежда, а не то, что мы знаем, - возможно, приведет к тому, что мы решимся поступить правильно.

Человек не безгрешен - он ошибается. Поль Рикёр пишет: «Что значит небезгрешность человека? По сути, следующее: возможность нравственного зла органически присуща человеку». Быть человеком -значит иметь потенциальную возможность совершать зло, однако это лишь возможность, а не необходимость, поэтому органически присущее человеку зло не может служить оправданием, скорее некоторым объяснением. Далее Рикёр пишет, что эта пропасть между возможностью зла и его реализацией соответствует аналогичной пропасти между чисто антропологическим описанием склонности к греху и этикой. Антропология не противоречит этике, но тем не менее одно не вытекает из другого. Антропология предоставляет этике пространство для действия. С точки зрения антропологии все мы можем совершить зло, ошибиться, а этика порицает нас за допущенную ошибку - ведь, несмотря ни на что, мы все-таки имеем возможность удержаться от совершения зла.

Все люди ошибаются. Абсолютная невинность -это погрешимость, не приводящая к ошибке, однако такая невинность - это идеал, который едва ли достижим для человека. Невинным может быть только тот, кто может быть виновным, - поэтому, строго говоря, младенец не может быть невинным, поскольку не совершал нравственных ошибок. Невинность - состояние, относящееся к сфере нравственности, однако в чистом виде не существующее. Абсолютная вина и абсолютная невиновность - это отвлеченные понятия, ведь все мы занимаем место где-то между этими крайностями: мы все виновны и невинны, правда, степень вины-невиновности у каждого своя. Если применить религиозную терминологию, то с определенным правом можно сказать, что все мы - грешники³⁸⁸. Все мы грешники - не потому, что унаследовали грех, но потому, что каждый из нас действительно грешил.

ПРОБЛЕМА ЗЛА

ПРОБЛЕМА ЗЛА

Во взглядах на зло значительно меньше различий, чем в вопросе о том, что есть благо.

Название этой главы, «Проблема зла», не означает возвращение к теодицеям и проблеме происхождения зла. Я считаю, что проблема зла - это проблема жизненной практики. Попытка пресечь зло гораздо важнее задачи объяснить, как оно пришло в мир. Зло - это вызов, брошенный действию, а не только мысли. Проблема зла - это не проблема философии, в том смысле, что ее решением не может быть примирение с существованием зла на основании некоего хитроумного рассуждения. Существование зла - это вызов не столько метафизике, сколько нравственности и политике.

Теория и практика

В философии существует тенденция к отступлению от практики, в мир мысли из мира действий. Это противопоставление появляется у Аристотеля, подчеркивавшего превосходство созерцательной жизни (bios tbeoretikos)над практической или политической жизнью (bios politikos).Возможно, следствием этого стал отказ философии менять мир внешний, поскольку все важнейшие величины - в том числе, и зло - относились к внутреннему миру мысли. Эта позиция четко выражена Марком Аврелием: «В чужом ведущем твоей беды нет, как нет ее, конечно, и в том или ином развороте или изменении внешнего. Но где же? Там, где происходит признание беды. Так вот: пусть не идет оттуда признание, и все у тебя хорошо»³⁸⁹. Этика Марка Аврелия эгоцентрична и призывает сосредотачиваться не на чужой порочности, а на своей собственной. Также он, по-видимому, считает, что зло, совершенное человеком, прежде всего сражает не других, а его самого³⁹⁰.

Этот стоический идеал неоднократно появлялся в истории философии. «Предварительная этика», которую Декарт предлагает в «О методе», содержит следующие четыре пункта: (1) повиноваться законам и обычаям своей страны, (2) быть решительным в своих действиях, (3) стремиться побеждать скорее себя, чем судьбу, и (4) полностью посвятить себя совершенствованию разума и поиску истины. В письме Элизабет, принцессе Богемии, он развивает вышеизложенные постулаты, формулируя три правила лучшей жизни, которые, как он пишет, соответствуют трем[sic] максимам из «О методе»: (1) использовать разум, дабы понять, как должно или как не следует поступать человеку, (2) быть решительным в исполнении веления рассудка и (3) менять себя, если благо находится вне нашей власти. От этих трех правил он переходит к четвертому, т.е. к утверждению, что верное приложение разума ведет к счастью и поэтому нужно посвятить себя учению. Эта этика подтверждает, что лучшая жизнь - созерцательная. Если нельзя изменить мир, то остается только изменить самого себя.

Похожее воззрение можно найти у антикартезианца Витгенштейна. Всякая этика для Витгенштейна направлена на отдельного человека, и здесь стоит привести замечание Пауля Энгельмана:

Витгенштейн, к своему удивлению, нашел во мне человека, который, как и многие представители младшего поколения, остро переживал несоответствие между тем, каким, по его мнению, мир должен быть, и каков мир есть в действительности, пытаясь, однако, найти источник этого несоответствия в себе самом, а не вовне.

Энгельман продолжает: «Человек, убежденный в том, что несоответствие заключено в нем самом, должен отбросить всякую мысль об обязательной необходимости менять внешние условия». В полном согласии с этим, молодой Витгенштейн пишет, что не в его власти изменить происходящее вокруг, - он совершенно беспомощен: «Только отказавшись от попыток повлиять на происходящее вокруг, я могу стать независимым от мира и, таким образом, в некотором смысле подчинить его». Выходом из жизненных перипетий является полнейшая покорность происходящему. «Нравственная награда» такой покорности - счастье, поскольку счастлив тот, кто сумел привести самого себя к согласию с миром. Счастливая жизнь - созерцательная жизнь: «Познавание делает жизнь счастливой, несмотря на все несчастия мира». Созерцательная жизнь, bios tbeoretikos,- лучшая жизнь, представляющая собой уход, бегство от бед, переполняющих мир. Однако это достигается не вдруг. Только отказавшись от практического аспекта, без остатка посвятив себя теоретическому, можно, согласно молодому Витгенштейну, стать счастливым. Витгенштейн лишает философию всякой возможности менять мир, в результате чего философия может менячъ лишь саму себя. В зрелом возрасте, в 1944 году Витгенштейн продолжает эту мысль: «Она - революционер, который может совершить переворот в себе самой». Концепция зрелого Витгенштейна, согласно которой философия «оставляет все так, как оно есть», связана с его философской позицией, выраженной еще в дневниках 1914-1916 годов. Счастье - это bios theoretikos.«Обрести покой в размышлениях. Вот чего жаждет мыслящий». Сами основы отношения к философии, по-видимому, не меняются в течение жизни Витгенштейна, и это отношение не предполагает, что философия способна изменить мир.

Воззрения стоиков близки тому, что некогда четко сформулировал Марк Аврелий, - зло, совершенное другими, должно принимать со снисхождением. Но это легко может привести к бесконечным попустительствам. Это воззрение позволяет злу существовать. В Послании к Римлянам Павел ставит в один ряд тех, кто творит зло, и тех, кто это зло допускает³⁹¹. Тем не менее может сложиться впечатление, что бороться со злом вовсе не обязательно. Паскаль утверждает, что «зло приходит в противоречие с самим собой и само себя уничтожает». В качестве примера он приводит ложь, которая возможна, только если она подается как правда, и с этой точки зрения во лжи заложено внутреннее противоречие. Однако это внутреннее противоречие не равно самоуничтожению. До тех пор пока функционирует институт истины - другими словами, пока ложь является не правилом, а исключением, - она будет существовать. Исходя из этого, нельзя с полным правом говорить о том, что зло само себя уничтожает. Надо активно бороться со злом, не полагаясь на то, что оно само себя покарает.

От рассуждения ради рассуждения - к практике, -на мой взгляд, именно в этом направлении должна двигаться философская мысль. Кант утверждает, что в конечном счете всякая польза - практическая. Бытие человека, согласно Канту, «воплощение активного существования», и он определяет цель и условия, при которых возможна эта активная деятельность. Кант повторяет, что «всякое использование наших способностей в конечном итоге должно быть направлено на практическое и соединяться в нем как в своей цели»³⁹². Теоретическая философия должна быть подчинена практической³⁹³. Но по мнению Канта, это знание касается не только философов. Все люди способны понять, где добро, а где зло, и поступать в соответствии с этим пониманием. Проблема в том, что это понимание может быть не принято в расчет.

Агнес Хеллер, переформулировав категорический императив Канта, утверждает, что следует совершать такие поступки, которые способствовали бы облегчению страданий любого другого. Однако кто-то может подвергаться страданиям прямо у нас на глазах, не вызвав в нас сопереживания. На первый взгляд трудно понять, как это возможно, ведь сопереживание характеризуется непосредственностью. Тем не менее сострадание имеет и дискурсивный аспект - оно зависит от того, кого мы считаем достойным сострадания. Сопереживая, мы отбрасываем расстояние, которое обычно существует между людьми, и становимся в каком-то смысле одним целым с другим человеком, разделяя ту боль, которую он чувствует. Сочувствовать, вставать на место другого значит проникнуть в сферу интимного. Возникает вопрос, хочу ли я ощущения близости к тому, кто подвергается страданию. В этом аспекте предпочтения людей сильно разнятся. Одни сочувствуют всем и всему, включая растения, что выше моего понимания, другие - животным, третьи -людям или только определенному типу людей. Эти категории достойных сопереживания объектов не выстроены согласно иерархии, при которой, к примеру, сочувствующий животным обязательно сочувствовал бы и людям. Нацисты, создавшие первые природные заповедники, могут быть названы родоначальниками современного экологического движения, но, как известно, они не проявляли никакого сочувствия по отношению к множеству разных людей. Очень важно, чтобы объект сопереживания воспринимался нами именно как достойный отклика с нашей стороны. Аристотелю, как и любому гражданину античной Греции, не подобало испытывать сочувствие по отношению к рабу, поскольку раб не имел достоинства, предполагающего такой отклик³⁹⁴. То же можно сказать и об отношении белого мужчины или белой женщины к цветному в каком-либо южном штате Америки во времена рабства. Солдату СС не подобало демонстрировать сочувствие к еврею или цыгану, а одному из «тигров» Аркана к боснийскому мусульманину и т.д. Я не исключаю, что человек обладает «естественной» способностью к сопереживанию, как утверждали многие философы, да и не только философы, начиная с Античности и вплоть до наших дней, однако эта способность может быть с успехом заблокирована свойственной нам категоризацией. Граница между «мы» и «они» способна создать такие преграды, которые не сможет преодолеть никакое сочувствие. Гесс, Штангль и другие, разумеется, понимали, что заключенные испытывают страдания, однако отмахнулись от их страданий, как от помехи, не относящейся к делу. Человеческий облик этих страданий оставлял их равнодушными.

Юм утверждает, что близость во времени и пространстве играет важную роль, и это действительно так - например, в девяностых годах мы гораздо больше сопереживали тем, кто пострадал во время известных событий в Боснии, чем жертвам происходившего в Анголе, даже несмотря на то, что ситуация в Анголе была еще тяжелее - но не всегда. Большинство людей не особенно сочувствуют уличным наркоманам, мимо которых проходят ежедневно. Юм пишет: «Всякое человеческое существо сходно с нами и поэтому обладает преимуществом перед другими объектами при воздействии на наше воображение»³⁹⁵. Подобное воздействие на воображение является условием для возникновения сопереживания, поскольку, чтобы сострадать, необходимо признать схожесть с тем, кто испытывает страдания. Поэтому мы симпатизируем тем людям, которые похожи на нас самих, пишет Юм. Это не совсем так. Выше я уже обращался к понятию «нарциссизм малых различий», введенному Фрейдом. А если, к примеру, говорить об отношениях между протестантами и католиками в Северной Ирландии, которые имеют друг с другом гораздо больше общего, чем с какой-либо другой группой людей на планете, то их схожесть отступает перед принадлежностью к группе, так что между ними нельзя найти и тени сопереживания. Чем же в действительности является гуманизм, если не попыткой преодолеть подобные препятствия на пути к человечности и взаимопониманию? Сопереживание начинается с ключевого момента принятия страданий другого как своих собственных, однако это возможно лишь после отождествления со страждущим.

Несправедливость, от которой сначала страдают уже подвергнутые гонениям группы или группы, обладающие невысоким статусом, с которыми мало кто себя идентифицирует, имеет тенденцию распространяться дальше - на все группы. Если признавать правомерным применение пыток или чего-либо подобного по отношению к нижним слоям общества, то со временем от этого будут страдать уже все социальные слои. Если привести чисто эгоистический довод в пользу протеста, то он будет звучать таю не сноси несправедливость, которая скоро обрушится на тебя самого. Практике пыток свойственно пополняться объектами воздействия³⁹⁶. Изначально, в соответствии с римским правом, пыткам подвергали виновных рабов, однако со временем стали пытать и рабов-свидетелей, затем и свободных граждан, и постепенно применение пыток превратилось в обычное дело, даже если обвинение было не серьезным. То же повторилось в Средневековье - тогда в большинстве европейских стран следовали римскому праву: в то время как приблизительно в 1250 году существовали жесткие ограничения на применение пыток - нельзя было подвергать пыткам свидетелей, детей, стариков, беременных женщин, рыцарей, знать, королей, духовенство и других - два столетия спустя от этих ограничений в общем мало что осталось и практически каждый мог быть подвергнут пыткам. В нашем современном обществе мы имеем тот же сценарий развития, только значительно ускоренный, т.е. то, что допускается по отношению к маргинальным группам, в скором времени может настигнуть и тебя. Зло начинается с малого. Среди виновников самых ужасных преступлений, связанных с геноцидом, большинство начинало с куда менее страшных вещей, однако они не встретили достойного противодействия, что позволило им разрастись до неимоверных масштабов. Нацистские массовые истребления, без сомнения, являются убедительным тому подтверждением. Оглядываясь назад, можно утверждать, что массового уничтожения не произошло бы, если бы немецкий народ активно протестовал против законов, ограничивающих права евреев и принудительной депортации. Несмотря на то что простые немцы, в противоположность заявлениям Гольдхагена, не знали об истреблении евреев, о его размахе, они обязаны были бороться против депортации, которая сама по себе являлась дискриминацией.

Состоялось всего несколько демонстраций, но и они возымели действие. Немецкий народ не всегда соглашался со своими правителями. Информация о первоначальной нацистской программе эвтаназии, направленной на психически и физически неполноценных людей, вызвала среди немецкого населения волну протестов, которые привели к закрытию программы, правда уже забравшей 70000 жизней. Еще один пример, когда немецкие женщины организовали демонстрацию, не прекращавшуюся в течение трех дней, выражая протест против ареста своих мужей-евреев, в результате чего было освобождено 6000 еврейских мужчин. Все это говорит о том, что демонстрации не являлись бесполезным предприятием, однако в Германии не было организовано ни одной массовой демонстраций против депортации евреев. В Болгарии, напротив, многочисленные протесты в обществе привели к значительному сокращению притеснений евреев. Пассивность других стран в вопросе геноцида евреев способствовала укреплению позиции, согласно которой это истребление вовсе не было таким уж злом, а в декабре 1942 года Гиммлер писал, что уверен - англичане и американцы не против уничтожения евреев. Однако фактически в ходе войны союзники уже мало чем могли бы помочь³⁹⁷. Но тем не менее, несмотря на реальные препятствия, делавшие невозможной почти до самого конца войны, к примеру, бомбардировку Освенцима, отвергнутую тогда также и еврейскими организациями, союзники должны были более активно показывать, что они знают о том, что происходит, что это совершенно недопустимо и что виновные будут призваны к ответственности, - возможно, это бы мало что изменило, но, быть может, в этом случае лагеря смерти прекратили бы свое существование раньше, чем это фактически произошло. Население Германии, в отличие от союзников, имело больше шансов повлиять на ситуацию, оказав давление на свое правительство путем массовых демонстраций. Наиболее вероятный ответ на вопрос, почему не было организовано этих демонстраций, заключается в том, что обычные немцы не воспринимали депортации евреев как что-то касающееся лично его или ее и поэтому оставались равнодушны. Это говорит о том, что обычные немцы делали различие между «немцами» и «евреями», однако это не значит, что они, как утверждает Гольдхаген, занимали активно антисемитскую позицию. Тем не менее это показывает, что они проявили неприемлемое с нравственной точки зрения равнодушие к факту депортации.

Очевидцы не должны оставаться в стороне. Пусть к этому не всегда принуждают юридические законы, но с точки зрения нравственности - это долг каждого. Если человек может вмешаться, но воздерживается от этого, то с позиции морали он становится соучастником. Мысль о хлопотах - не о собственной безопасности, а о хлопотах - часто выходит на первый план, и мы жертвуем благополучием или даже жизнью другого. Грех попустительства не самый дурной, но самый распространенный из грехов. Большое количество убийств совершалось при свидетелях, и лишь в редких случаях эти свидетели делали хоть что-нибудь, чтобы предотвратить трагический исход³⁹⁸. Очевидцы имеют массу возможностей повлиять на ситуацию, будь то отдельный акт насилия или преступление, совершаемое на государственном уровне. Примером последнего являются многолетние усилия Эдмунда Дина Мореля, направленные на то, чтобы мир узнал о преступлениях, совершающихся в Бельгийском Конго, и эта его борьба способствовала скорейшему прекращению преступлений. Если вы живете в демократичном обществе, то вы обязаны высказывать свое мнение. Демократия предполагает, что молчание - знак согласия, - тот, кто имеет основания протестовать открыто, но не делает этого, молчаливо соглашается с тем, что для протеста нет никаких оснований. Очевидец может значительно повлиять на ситуацию, активно включившись в нее. Такое участие может заключаться не только в применении физической силы или каких-либо мер и санкций, но и в том, чтобы способствовать определению морального статуса происходящего. Мы можем высказать аргументы, подтверждающие, что известные действия должны пониматься определенным образом и что, исходя из этого, следует остановить эти действия. Очевидцы, становясь непосредственными участниками, могут поколебать устоявшееся мнение и разрушить представление о том, будто бы производимые действия приемлемы с точки зрения нравственности. Активный очевидец может разбудить дремлющее нравственное сознание и вернуть жертвам право быть членами сообщества, где действуют законы морали. Большинство людей чувствует потребность узаконить свои действия, как правило, еще до того, но также и после того, как они произведены³⁹⁹. Именно поэтому борьба с предрассудками и предубеждениями так важна, ведь она ставит под сомнение построенную и держащуюся на этих предубеждениях стратегию мотивирования действий.

Оправданием дурных деяний обычно служит один из двух, а возможно, и оба довода: (1) человек или группа людей представляют для меня или других столь серьезную угрозу, что должны быть обезврежены или уничтожены, или (2) человек или группа людей имеют некое свойство, часто - слабость, предполагающее, что эти люди не заслуживают неприкосновенности. Другими словами, страх и презрение являются основными источниками зла. Будучи очевидцами, мы можем попытаться изменить такое положение дел, доказав необоснованность страха и/или презрения.

Дескриптивное и нормативное, факты и величины - не лишены взаимосвязи. Нормативы влияют на то, как мы истолкуем ситуацию, а то, что мы принимаем как «факты», воздействует на нормативную оценку. Мы редко делаем выводы о неправильности поступка определенного типа, например о том, что неправильно жестоко обращаться с кем-либо. Иметь представление о жестоком обращении - значит знать о том, что это неправильно, однако осознание этого применимо в конкретной ситуации лишь в том случае, если она расценивается как жестокое обращение. Свидетели могут коренным образом изменить ситуацию, повлияв на определение ее статуса. Это относится и к геноциду. США и многие другие страны всячески избегали называть происходящее в Боснии и Руанде «геноцидом», поскольку это бы обнаружило нравственные, политические и юридические обязательства для вмешательства. Интервенция была для многих крайне нежелательным шагом, и страны надо было принудить признать, что имел место геноцид, со всеми вытекающими из этого последствиями в соответствии с Конвенцией о предупреждении преступлений геноцида и наказании за них, принятой в 1948 году. В подобных случаях, чтобы добиться конкретных действий, мы обязаны оказывать давление на власти⁴⁰⁰.

Виновные должны нести наказание. Франсуа де Ларошфуко подчеркивает, что творить добро нашим ближним мы можем лишь в том случае, когда они полагают, что не смогут безнаказанно причинить нам зло⁴⁰¹. Нельзя оставлять безнаказанным зло, допущенное по отношению к нам, но также и зло, допущенное по отношению к другим людям. Идет ли речь о преступлениях, совершенных в мирное время, или же о военных преступлениях, мы обязаны призвать к ответу предполагаемых преступников. Основной причиной, по которой мы должны поступать именно так, на мой взгляд, является право жертвы на всеобщее признание несправедливости, имевшей место по отношению к ней, к тому же, если это возможно, справедливость должна быть восстановлена. Кроме того, сам преступник имеет право быть включенным в сообщество, где действуют законы морали, а это предполагает необходимость отвечать за совершенное преступление. Я считаю, что это важнее возможной профилактической составляющей наказания, которая, быть может, реализуется для отдельной личности и общества в целом. Другими словами, для меня справедливость дороже практической выгоды⁴⁰².

Цель международных военных трибуналов -призвать к ответственности за преступления индивида, а не демонизировать целый народ, показать индивидуальную, а не коллективную вину. Демонизация целой группы усиливает противопоставление между «мы» и «они», и именно это противопоставление, как было подчеркнуто выше, является одной из причин преследования ни в чем не повинных людей. Международные военные трибуналы реализуют основополагающий принцип международного права, принцип, возвращающий нас в 1648 год, к Вестфальскому мирному договору, - международное право должно отражать интересы суверенных государств, каждое из которых «занято своими делами», в случае если другая страна не нарушает их территориальной ценности. Предавая суду солдат, чиновников и руководителей другого государства, мы воплощаем идею суверенитета, поскольку относимся к этим людям как к личностям, которые должны предстать перед международным трибуналом.