Обычные люди и беспредельное зло

Ужасающие поступки могут совершаться людьми, которые просто сосредоточены на решении практической задачи и не руководствуются садистическими мотивами ³⁷⁴. Эйхман, Гесс и Штангль как раз являлись такими людьми. То, что я назвал глупостью, как уже сказано выше, не означает недостаток интеллекта. Например, половина 14 участников Ванзейской конференции были докторами юридических наук, а 6 из 15 Einsatsgruppenfuhrer,т.е. командующих отрядами смерти на востоке, имели докторскую степень. А как насчет врачей, проводивших эксперименты на заключенных?³⁷⁵ Все они понимали разницу между хорошим и плохим, однако никто из них не примерял эти категории на свои собственные поступки, словно эти поступки совершались в некоем вакууме вне морали, где понятия о хорошем и плохом не имеют силы.

Созданию такого вакуума способствовал процесс дегуманизации. Бритье волос, доведение до крайней степени истощения и многое другое скрывало индивидуальность и превращало людей в безликую массу³⁷⁶. В найденном в Освенциме дневнике кого-то из заключенных написано: «Мы уже не люди, но и не животные, мы - просто непостижимый психофизический продукт, произведенный в Германии». В лагере следили за тем, чтобы заключенные не накладывали на себя руки. Это может показаться странным, ведь в итоге их все равно умерщвляли, но тем не менее самоубийство создавало проблему, поскольку этот поступок сам по себе субъективен. Самоубийство утверждает ценность жертвы как человека и таким образом разрушает представление о заключенном как о не-человеке. Результатом процессов дегуманизации являлась демонстрация того, что евреи - не люди в полном смысле этого слова, таким образом, солдатам становилось легче осуществлять их уничтожение. Было важно, чтобы евреи утопали в собственном дерьме - в Берген-Белзене на 30000 женщин приходился только один нужник - таким образом, евреи отождествлялись с дерьмом. Евреев считали врагами, однако могла вмешаться простая человечность, вот почему делалось все возможное, чтобы не дать ей спутать карты. Берель Ланг утверждает, что процесс дегуманизации, которому подвергались евреи перед убийством, показывает, что изначально евреи признавались людьми. Поэтому нацисты, в понимании Ланга, являли собой осознанное зло, поскольку действовали обдуманно. Он идет еще дальше, утверждая, что они поступали так, потому что это было злом. Следовательно, он считает нацистов воплощением демонического зла в его наиболее крайнем проявлении. Однако это не соответствует тому, что мы уже знаем о большинстве преступников.

В книге «Добровольные палачи Гитлера» Даниель Гольдхаген критикует Арендт за то, что она изображает нацистов, в общем нейтрально настроенными по отношению к евреям. Однако Арендт говорила не о всяком участнике массового истребления, а лишь о некоторых из них, она хотела показать, что разные люди, причастные к этому истреблению, являлись воплощением различных форм зла. Гольдхаген, напротив, не видит между ними никакой разницы. Для него главное то, что они были немцами. Как указывают Норман Финкельштейн и Беттина Бирн, в книге Гольдхагена ощущается сильное напряжение между акцентом на немецком антисемитизме на одном полюсе и индивидуальной ответственностью на другом. Гольдхаген так и не прояснил связи между этими двумя моментами. Несостоятельное и тенденциозное описание немецкого антисемитизма, которое делает Гольдхаген, было, надо сказать, опровергнуто Финкельштейном и Бирн.

Из документов ясно видно, что большинство немцев не разделяло антисемитизм нацистов, даже в военные годы. Хотя антисемитизм резко возрос, когда нацисты пришли к власти, он не был широко распространен среди большинства населения Германии, и, например, «хрустальная ночь» не была положительно воспринята простыми немцами. Это доказывает нижеприведенная цитата из официального нацистского рапорта, касающегося «хрустальной ночи»:

Известно, что сторонниками антисемитизма в основном являются члены партии и партийных организаций, и что определенная часть населения не имеет об антисемитизме никакого представления и лишена всякой способности к пониманию.

После «хрустальной ночи эти люди тотчас бросились в лавки к евреям. Главным образом это объясняется тем, что хотя мы, без сомнения, народ и держава антисемитизма, но тем не менее антисемитизм почти не затрагивает систему взаимоотношений между народом и государством... в немецком народе все еще существует прослойка мещан, которые жалеют бедных евреев, не разделяют антисемитскую позицию немецкого народа и при всякой возможности стараются защитить евреев. Наша цель, чтобы антисемитизм как идеологию разделяли не только руководители и члены нашей партии.

Акты физического насилия, направленные против евреев, негативно воспринимались простыми немцами, однако постоянные нарушения гражданских прав евреев не порождали массовых протестов, а увольнения евреев, конфискация имущества и тому подобные меры пользовались относительно широкой поддержкой населения. В данном случае речь шла скорее об апатии и нравственном безразличии, нежели о тотальном юдофобстве немецкого народа. Поэтому широкие обобщения Гольдхагена, такие, как «каждый немец вел следствие, был судьей и палачом», совершенно безосновательны. Гольдхаген демонизирует немецкий народ и пишет об уникальной «немецкой культуре жестокости», об «общей [немецкой] склонности к насилию», о том, что немцы «в общем жестокие и кровожадные» и т.д. Гольдхагену не хватает убедительных примеров, подкрепляющих его заявления об этой специфичной немецкой культуре, поощряющей массовые уничтожения. Следующее слабое звено в этих утверждениях заключается в слишком большой роли, отводимой этой уникальной немецкой культуре полностью сформировавшей воззрения непосредственных участников событий, что никак не согласуется с намерением Гольдхагена постулировать в исследовании Холокоста решающее значение индивидуальной ответственности. Если эти люди были простым продуктом культуры, то о какой индивидуальной ответственности может идти речь? Рассуждения Гольдхагена противоречат его собственным утверждениям, сводятся к единственной причине, все время к пресловутой, чисто немецкой, особенно экстремальной форме антисемитизма. Как следствие коллективная вина вытесняет индивидуальную. Основываясь на том образе Германии, который создает Гольдхаген, нацисты должны были получить скорее 10-процентную поддержку на последних выборах, а не 33%, которые они фактически получили. Тем не менее с Гольдхагеном согласен Джеймс Гласе, который так же однобоко аргументирует массовое уничтожение евреев, ссылаясь на антисемитизм, обусловленный культурой, и подкрепляет это утверждение научными, или, скорее, псевдонаучными выкладками, и приписывая антисемитизм всему немецкому народу. Гласе, как и Гольдхаген, утверждает, что каждый немец был одержим мыслью о полном истреблении еврейского народа.

Немаловажно, что, вопреки утверждениям Гольдхагена, простые немцы, судя по всему, не представляли себе масштабов происходившего уничтожения евреев³⁷⁷. Это говорит скорее об их равнодушии, нежели о ненависти. Как уже было сказано, антисемитизм не был широко распространен в Германии до 1933 года, однако страну охватил кризис, а в критической ситуации люди больше, чем обычно, склонны думать только о самих себе. Межвоенный период был для Германии временем депрессии, инфляции, безработицы, общего повышения уровня насилия и преступности и т.д. Все это привело к тому, что простой немец был в основном сосредоточен на своих личных проблемах. Большинство людей действовало, исходя из того, что Эрвин Штауб называет «эгоистическим балансом». Человек сравнивает собственное, фактическое благосостояние с нормальным, т.е. с тем, которое, по его мнению, должно быть, и тогда, исходя из этой оценки, оказывает или не оказывает помощь другим людям. Если собственное благосостояние оценивается значительно ниже «нормы», то человек в меньшей степени склонен помогать другим людям, даже если они находятся в гораздо более трудном положении. Если же благосостояние, напротив, оценивается как удовлетворительное или лучше, чем удовлетворительное, то человек более отзывчиво относится к проблемам других людей. Это не абсолютное правило, и твердые нравственные принципы способны взять верх над соображениями собственного благосостояния. Если мы теперь проанализируем общую ситуацию, сложившуюся в Германии в межвоенный период, то поймем, что эгоистический баланс диктовал простым немцам заботу о собственном положении, а не о положении евреев.

Вместо того чтобы демонизировать народ целиком, как поступает Гольдхаген, надо приглядеться к тем, кто принимал активное участие в уничтожении евреев, а речь идет о десятках тысяч, возможно о 100000 немцев. В то же время необходимо подчеркнуть, что не все они представляли себе истинного масштаба истребления. Конечно, все железнодорожники, к примеру, должны были отказаться от перевозки заключенных, однако, вероятно, мало кто из них был осведомлен о немыслимых условиях самых ужасных лагерей. Обратимся к тем, кто имел непосредственное отношение к убийствам - 101-й полицейский батальон.

В книгах о Холокосте много говорится о газовых камерах, однако «только» 50-60% убийств было совершено посредством газации. Остальные были убиты другими способами, в основном - расстреляны. Это очень важно, поскольку целый ряд обычных объяснений, таких, как бюрократизация, разделение труда, технологизация и дистанцирование, в этом случае отпадают. Эти жертвы были по-прежнему людьми, которых видели и в которых стреляли, они не были просто «массой», прибывшей в лагерь. В своих исследованиях, касающихся их убийц, я опирался на монографию Кристофера Браунинга о 101-м полицейском батальоне³⁷⁸. В батальон входило около 500 человек, весьма показательно составлявших срез немецкого общества, что было характерно для всех карательных отрядов, посылаемых на восток. Эти полицейские не были обычными солдатами, ушедшими на фронт, - им не грозила опасность, в них никто не стрелял. В период с июля 1942 по ноябрь 1943 года 101-м полицейским батальоном было расстреляно, по меньшей мере, 38000 евреев и депортировано в Треблинку как минимум 45000 евреев, таким образом, эти полицейские были ответственны, по меньшей мере, за 83000 смертей евреев - в среднем на каждого солдата приходилось 76 расстрелянных евреев и 166 смертей евреев. Почти никто из этих людей до этого не принимал участия в боях, поэтому нельзя объяснить дикость их поступков, сославшись на ожесточение человека, видевшего войну. Они были обычными людьми, призванными на службу, отобранными без учета каких-либо специфических критериев пригодности для выполнения «заданий такого рода».

Заставляют задуматься документы, приведенные в монографии Браунинга, которые показывают, что перед первым заданием в Йозефове полицейским было предложено отказаться, если они считали, что не смогут выполнить задание. Лишь немногие отказались, и 1500 евреев в тот день расстались с жизнью на базарной площади Йозефова. Некоторые из полицейских, по-видимому, поняли, на что именно дали свое согласие, только встретившись лицом к лицу с жертвами, и просили об отстранении - их отправили караулить подступы к площади. Другие просили об отстранении, уже расстреляв несколько человек, а кто-то уклонился и спрятался, стараясь как можно дальше держаться от базарной площади. Некоторые все время нарочно промахивались. Однако большинство, выстрелив - попадали, и никто во всем батальоне не выступил против этого и не заикнулся об аморальности этой расправы. По мнению Браунинга, отказывались лишь 10-20% полицейских 101-го батальона, а Даниель Пэльдхаген считает, что эта оценка слишком завышена. Сложно установить точное число отказавшихся, но, полагаясь на материалы, которые приводят Браунинг и Гольдхаген, с большой долей вероятности можно сказать, что их было около 10%. На мой взгляд, точное значение процентного соотношения не столь значимо - гораздо более важным является тот факт, что подавляющее большинство этих людей предпочло участие в расправах, несмотря на возможность отказаться от него без всяких негативных последствий и даже несмотря на то, что им было предложено отстраниться. Не существует подтверждений того, что хотя бы один немецкий солдат был казнен или арестован, потому что отказался убивать евреев. Большинство солдат знали о возможности «нет», однако почти все предпочли ответить «да».

Принимая во внимание все вышесказанное, совершенно необъяснимо, почему большинство полицейских 101-го батальона не отказались от участия в расправах, ведь этот отказ не имел бы негативных последствий, ставящих под угрозу их безопасность или карьеру. Никого насильно не принуждали к участию. И уж совсем непонятно, почему многие из тех, кто поначалу отказывался, в дальнейшем вызывались добровольно. В сущности, члены 101-го батальона не проявляли рвения и не были рады участию в расправах - многие впадали в депрессию. Существует множество примеров и диаметрально противоположных настроений³⁷⁹, но, по сути, от участия в расправах люди получали сильнейший физический и психический стресс. Зачем же они это делали? Браунинг приводит документы, неоспоримо свидетельствующие о том, что не антисемитизм был ведущим мотивом полицейских, и лишь 25-30% людей были членами НС

Большинство людей, впервые совершив убийство, испытывают сильнейший физический и эмоциональный стресс, однако с каждым следующим убийством этот стресс ощущается все меньше и меньше. Многие из 101-го полицейского батальона ужасно чувствовали себя во время и после резни в Йозефове. Это состояние объясняется еще и тем, что они в какой-то мере идентифицировали себя с жертвами. Огромное количество жертв - 1500 в Йозефове, а спустя месяц - 1700 в Ломазах и т.д., - скорее всего, привело к формированию образа однородной массы из жертв, которые больше не воспринимались как личности. Уже на следующей акции в Ломазах полицейские, по-видимому, не испытывают столь же сильных мук. Негативные эмоции быстро забывались большинством полицейских, вероятно, потому, что всякая идентификация с жертвами быстро терялась, -резня как таковая утверждала непреодолимую разницу между «нами» и «ними». Полицейские закостенели в жестокости. Обычно желающих пойти на задание было больше, чем требовалось, и это привело к возникновению соревновательности в «охоте на евреев». Они несколько более активно отказывались убивать еврейских женщин и детей, однако это вовсе не было непреодолимым препятствием. Число «ревностных» убийц увеличивалось с каждым разом, в то время как количество вынужденных становилось все меньше. Тем не менее самую большую категорию составляли люди, которые не рвались на задание и не отказывались от него, они просто-напросто выполняли приказ. Эти люди гораздо больше думали о себе, потому что должны были выполнять подобные задания, а не о жертвах, к которым они с каждым заданием испытывали все большее безразличие. Как бы невероятно это ни звучало, но, по-видимому, они не понимали, что их поступки являются злом. Один из полицейских говорил впоследствии: «В то время мы вообще об этом не задумывались. Только спустя много лет некоторые из нас осознали, что произошло». Эта бездумность обескураживает еще больше, чем в случае Эйхмана, ведь эти полицейские стояли лицом к лицу с жертвами, в то время как Эйхман находился вдали от места, где совершались преступления.

Позже полицейские ссылались на то, что не хотели вести себя как трусы, не хотели выделяться и т.д., но все это - безнадежные и неадекватные оправдания участия в массовом убийстве. Один из полицейских говорил об участии в расстреле как об истинной трусости, и это больше похоже на правду. Проще было идти и расстреливать, чем поставить себя вне большинства. Приоритет отношений с товарищами, принадлежности к группе был для них существенно выше, чем жизнь жертвы. Это объяснимо - но, разумеется, неприемлемо - только если жизнь жертвы изначально ценилась весьма не высоко.

Этого оказалось достаточно для того, чтобы Гольдхаген сделал вывод о ненависти, которую питали к евреем немцы из 101-го батальона, однако так ли это? Лишь о некоторых немногих из них можно сказать что-то подобное. Если проанализировать мотивы воюющих солдат, то станет ясно, что лишь немногие из них испытывают ненависть к врагу, а преданность по отношению к собственной группе, напротив, имеет несравнимо большее значение³⁸⁰. Эта преданность, по-видимому, имела большую значимость для солдат 101-го батальона, нежели ненависть к евреям. Кроме того, многие из них подчеркивают, что получили приказ и он должен был быть выполнен. Гольдхаген считает, что объяснить действия солдат 101 -го батальона можно, только отталкиваясь от специфической немецкой культуры. На мой взгляд, эта позиция ошибочна. В связи с этим можно обратиться к другому примеру из истории массовых убийств, а именно к тому, что произошло в Май-Лай 16 марта 1968 года. Лейтенант Уильям Л. Кэлли был старшим офицером и, следовательно, нес главную ответственность за кровопролитие, продолжавшееся на протяжении полутора часов. Тогда было убито 507 невинных людей, среди которых было 173 ребенка и 76 младенцев. Один только Кэлли убил 102 человека. В официальном рапорте говорится:«128 человек противника убито в бою». Во-первых, убито было не 128, а 507 человек, во-вторых, они были убиты не в бою, а, беззащитные, подверглись нападению, и, в-третьих, они были не противниками в значении «вражеские солдаты», а простыми гражданскими. В глазах самого Кэлли он лишь выполнял приказ и делал то, чего ждут от хорошего солдата, и он не поверил своим ушам, когда услышал обвинение в массовом убийстве:

Я не мог этого понять. Однако я думал. Я думал: Могло ли случиться, что я поступил неправильно?

Я знал, война - это неправильно. Убивать - неправильно, я это понимал. Но я ушел на войну. Я убивал, но я знал, что еще миллион других людей делали то же самое. Я сидел там и не мог найти разгадку. Я видел перед собой людей в My Lai, тела, и это меня не беспокоило. Я обнаружил и уничтожил Viet Kong - в тот день я получил такое задание. Я думал: это не могло быть несправедливостью, иначе я чувствовал бы раскаяние.

Если заменить «Май-Лай» на «Йозефов», а «Вьет конг» на «евреев», мы получим то, что мог бы сказать любой солдат из 101-го батальона. Они также могли бы утверждать, что лишь исполняли приказ, что они «обнаружили и уничтожили» врага, что убивать - неправильно, но, несмотря ни на что, война есть война, и последнее, но немаловажное: немногие из них чувствовали раскаяние, которое подсказало бы им, что они поступали неправильно. Кэлли был далеко не одинок в своем толковании кровопролития в Май-Лай. Большинство из 105 солдат, участвовавших в тот день в расправе над 500 безоружными мирными жителями, заявляли, что просто выполняли приказ. Еще 15 офицерам и 9 рядовым, как и Кэлли, было предъявлено обвинение. Осужден был только Кэлли, и, несмотря на то, что его приговорили к пожизненному заключению за предумышленное убийство, его выпустили через три года под домашний арест. Дальнейшее расследование показало, что ситуация в Май-Лай не была исключительной, а разница между действиями полицейских 101-го батальона и солдат американского подразделения не так уж и велика. Некоторые американские солдаты были рады участию в этой резне, другим это было не по душе, они раскаивались. Один из солдат сказал, что не захотел выполнять задание, когда посмотрел в глаза вьетнамской женщине: «Что-то подсказало мне, что я не должен этого делать... но когда остальные начали стрелять, я тоже начал». Такое случалось ив 101-м полицейском батальоне. В Май-Лай мы видим ту же картину, что и в Йозефове: меньшинство отказывается - некоторые из них даже защищали мирных жителей и спасли немало жизней, - чуть большая часть уклоняется от исполнения приказа, стреляя в животных или сознательно промахиваясь, другие держатся в стороне, однако большинство выполняют задание без малейших возражений. Эти солдаты едва ли испытывали ненависть к вьетнамцам - они делали то, что им приказали. Кэлли утверждал, что в убийствах, совершенных им в Май-Лай, не было ничего личного, он только представлял интересы США. То же могли бы утверждать полицейские, направленные в Польшу, они лишь выполняли волю фюрера, не было ничего личного. Разумеется, они, и Кэлли, и его люди несли личную ответственность за свои действия, но они не чувствовали этой ответственности. Элиас Канетти точно описал это в труде «Власть и масса»:

Мы знаем, что люди, подчиняющиеся приказам, способны на ужаснейшие преступления. Когда источник приказов смолкает и их вынуждают оглянуться назад на все то, что они сделали, они не сознаются. Они говорят: я бы никогда такого не сделал. И они далеко не всегда сознают, что лгут. Когда их виновность подтверждена свидетелями, они колеблются, но продолжают утверждать: я не такой, я не мог этого сделать. Они пытаются найти объяснение внутри самих себя, но не могут. Диву даешься, как безразличны им их же собственные поступки. Их дальнейшая жизнь, действительно совсем иная, совершенно не затронута их преступлениями. Они не чувствуют себя виновными, они ни в чем не раскаиваются. Совершенное не проникло в их души.

Когда их призывают к ответу, они не чувствуют ответственности, скорее считают жертвой самих себя и поэтому не переживают по поводу истинных жертв. Когда ответственность не признает Кэлли - это одно, но когда ее совершенно не признают те, кто знает, что произошло, это непостижимо. Жестокие протесты, вызванные процессом над Кэлли, просто обескураживают. Протестовали не против нарушений, а против того, что солдат был привлечен к ответственности за выполнение своего долга. Когда Кэлли был осужден, в Белый дом за сутки пришло 100000 писем с протестами, а миллион пластинок с синглом «Боевой гимн лейтенанта Кэлли», написанным в поддержку Кэлли, разошелся всего за неделю. В 1970 году Time провела масштабное исследование, показавшее, что две трети опрошенных американцев не были возмущены резней в Май-Лай. Только 10% опрошенных считали, что Кэлли был обвинен справедливо, в то время как 80% опрошенных, считали, что это несправедливо. И все эти американцы были в курсе того, что произошло в Май-Лай, что 500 безоружных людей было убито.

Сколь мало произошедшее в Май-Лай обусловливала непримиримая ненависть к вьетнамцам, столь же мало действия полицейских 101-го батальона были обусловлены непримиримой ненавистью к евреям, на чем настаивает Гольдхаген. Нескрываемая неожиданно положительная общественная оценка действий Кэлли породила целый ряд исследований, в рамках которых как военным, так и гражданским американцам задавался следующий вопрос: если бы вы были военным и получили бы приказ расстрелять группу безоружных гражданских лиц, среди которых находились бы старики, женщины и дети, стали бы вы выполнять этот приказ? Совпадение результатов различных исследований просто поражает: около 30% опрошенных отказались бы стрелять, а 50-60% стреляли бы, поскольку отдан именно такой приказ. Если принять во внимание, что этот вопрос был чисто гипотетическим и что проще сказать, чем по-настоящему отказаться от выполнения приказа, то мы почти вплотную приблизимся к количеству полицейских 101-го батальона, участвовавших в расправах над евреями в Польше.

Приведу еще один пример, на сей раз из истории Израиля, когда 29 октября 1956 года израильские силовики устроили бойню близ Кфар-Кассем. В тот день был введен комендантский час, запрещающий после 17 часов находиться на границе между Израилем и Иорданией, было приказано расстреливать всех нарушителей. Проблема заключалась в том, что множество палестинцев работали вдали от дома, что они возвращались домой после работы позже 17 часов и что никто не проинформировал их о комендантском часе. Майор израильской пограничной полиции Шмуэль Малинки который отдал приказ о комендантском часе, тем не менее настоял на том, что для этих людей не должно делаться исключения, и, вероятно, счел, что несколько смертей только продемонстрируют палестинцам всю серьезность ситуации. Подчиненные Малинки без всяких возражений выполнили этот приказ. Полный женщин грузовик был остановлен, и, несмотря на мольбы этих женщин, их расстреляли; 15 велосипедистам было приказано слезть с велосипеда - их расстреляли и тд. В течение 2 часов они расстреляли и убили 47 безоружных мужчин, женщин и детей, которые были виновны лишь в том, что возвращались с работы домой. Малинки и некоторые его подчиненные предстали перед судом и были приговорены к длительному тюремному заключению, однако мера пресечения была изменена и вскоре они вышли на свободу. Какая же в конечном счете разница между этими израильскими пограничниками, солдатами Кэлли и полицейскими 101-го батальона? Смею утверждать, что она не так уж и велика. Ясно, что их преступления различаются по масштабу, но их мотивация, механизм исполнения и т.д. поражают сходством.

Те же характерные черты мы можем обнаружить при убийствах в бывшей Югославии, когда сербская полиция, отряды военизированного населения и военные шли от поселка к поселку, забирали мужчин и мальчиков, вели их в хлев, убивали и уничтожали трупы. И эти полицейские и солдаты были «обычными людьми». Основное отличие сербских отрядов от полицейских 101 -го батальона состояло в том, что часть сербских солдат были знакомы с некоторыми жертвами. Война, без сомнения, открывает большие возможности садистам и людям, которые, прежде всего, заинтересованы в убийстве ради убийства, поскольку она дает «толчок»; во время войны в Боснии случалось даже, что некоторые мусульмане добровольно вступали в сербские эскадроны смерти. Однако это касается только меньшинства.

Что общего можно найти между всеми этими силовыми формированиями? Почти ничего, кроме того, что в них вошли совершенно обычные люди. Среди преступников времен Гитлера (Сталина, Мао, Пол Пота и т.д.) найдется мало садистов, которых с полным правом можно назвать пособниками демонического зла. Разумеется, существует множество примеров садизма среди охранников концентрационных лагерей - и эти садисты, по-видимому, соревновались, изощряясь в жестокости, - однако они были в меньшинстве, и Гймлер фактически приказал не допускать подобных субъектов до службы. Многие охранники, служившие в концентрационных лагерях и лагерях смерти, попадали на это место просто потому, что не были пригодны к несению обычной военной службы. Критериев для отбора на это место было немного, кроме того чтобы не показывать садистские наклонности. Большинство состояло из карьеристов, идеалистов и, прежде всего, конформистов, которые делали то, что делали другие, не озадачиваясь собственными размышлениями о нравственной стороне происходящего. Проще говоря, это были совершенно обыкновенные люди, которые творят максимально возможное зло. Та же ситуация была с японскими охранниками в лагерях военнопленных во время Второй мировой войны³⁸¹.

Конформизм - страшная сила. В одном известном психологическом эксперименте группам из шести человек демонстрировали линию и затем просили сравнить ее с другими тремя линиями и выбрать ту, что была по длине равна первой линии. В каждой группе находилось пять человек, проинструктированных выбирать ошибочно, шестым был настоящий испытуемый. Подавляющее большинство испытуемых давали тот же ответ, что и остальные члены группы, несмотря на то что ответ, вне всяких сомнений, был неверный. Однако в этом исследовании не было выявлено, являлся ли этот конформизм - заставляющий человека склонятся к очевидно неверному ответу - чисто внешним, или же он интериоризировался, другими словами, соглашался ли испытуемый с остальными членами группы только на словах, или же испытуемый думал, так же, как и остальные члены группы. Это сложно установить, и, возможно, переход от сказать до подумать в действительности незаметен, т.е. просто повторяя что-либо некоторое количество раз, начинаешь верить в то, о чем говоришь.

В I960 году Стэнли Милграм сформулировал свой знаменитый эксперимент, в котором самые обыкновенные студенты подвергали - или, вернее, думали, что подвергают, - испытуемых (далее называемых «жертвы») воздействию сильного электрического разряда, когда жертвы давали неправильный ответ на вопрос. В последующие годы Милграм много раз повторял эксперимент, всякий раз что-то в нем меняя. Перед началом эксперимента все студенты получали пробный разряд напряжением 45 вольт. Студенты ничего не имели против жертв и могли отказаться безо всяких для себя последствий. Студенты не проходили тренинг, не получали оплаты, угроз, наказания - и тем не менее большинство повиновалось полученным приказам. 60% всех студентов продолжали послушно выполнять инструкции до предельных 450 вольт, несмотря на то что эта отметка имела предупреждение: «Опасно для жизни». Не видя или не слыша жертву, почти все студенты выполняли инструкции. Если же они, напротив, могли видеть и слышать жертву, 40% не прекращали свое участие в эксперименте вплоть до его завершения, а в случае, когда студентов просили лично положить руку «испытуемого» на электропроводящую пластину - 30%. Если команда отдавалась не авторитетной личностью - практически никто не подчинялся. Если не было необходимости включать ток самостоятельно, а просто зачитывать вопросы и оценивать ответы до отметки 450 вольт, продолжало участвовать более 90%, позднее они оправдывали это, утверждая, что ответственность лежала не на них, а на тех, кто нажимал на кнопку. Если они находились в группе, где большинство отказывалось, - почти 90% подстраивались под большинство и тоже отказывались. Различий в результатах экспериментов, проводимых с мужчинами и женщинами, не наблюдалось. Студенты вели себя по-разному. Одни сосредотачивались на отдельных деталях процесса, избегая таким образом обнаружить целостную картину. Другие разговаривали чересчур громко, пытаясь заглушить крики жертвы, третьи отворачивались, чтобы не видеть жертву, некоторые утверждали, что удары на самом деле не такие болезненные, а многие говорили, что жертва так глупа, что получает по заслугам. В заключительной беседе, из которой студенты узнали, что именно они являлись истинными испытуемыми, многие говорили, что не хотели подвергать жертву электрическим ударам, а просто выполняли инструкцию. Они не учли, что фактически они сами решали, следовать инструкции или нет.

В экспериментах Милграма видна одна сторона медали, т.е. никто из тех, кто был убежден в том, что причиняет другому боль, по-видимому, этого не хотел, а просто подчинялся авторитету. А что, если кто-то из них все-таки хотел причинить боль? Этот аспект не был центральным в исследованиях Милграма. В этом смысле эксперимент Роберта А. Барона является более информативным. Испытуемых студентов-мужчин университета познакомили с неким человеком еще до начала эксперимента, этот человек намеренно задирал некоторых из студентов, по отношению к остальным он не проявлял себя никак. По договоренности с исследователями этот человек должен был играть роль «жертвы» в обучающем эксперименте, в котором неправильный ответ наказывался ударом тока. Этот эксперимент отличался от эксперимента Милграма тем, что некоторых испытуемых умышленно озлобляли, и, кроме того, они могли сами регулировать силу электрического разряда - от совсем слабого до весьма сильного. В довершение всего половина испытуемых имела возможность наблюдать по показаниям датчика за интенсивностью боли, претерпеваемой жертвой. В случае, когда информация с датчика не предоставлялась, спровоцированные испытуемые давали разряд немногим сильнее того, что давали нейтрально настроенные. Серьезные различия проявились в ситуации, когда испытуемые видели показания датчика. Нейтрально настроенные, предварительно не подвергшиеся провокации испытуемые понижали силу тока, если видели, что «жертве» больно. Спровоцированные испытуемые, напротив, увеличивали силу тока - они явно хотели причинить боль неприятному типу, и показания датчика, свидетельствующие о том, что им это удалось, усиливали их мотивацию. Надо заметить, что боль, которую они, по их убеждению, причиняли «жертве», не идет ни в какое сравнение с предваряющей эксперимент провокацией. Я не считаю, что стоит делать из этого далеко идущие выводы, но очевидно, что причины, обуславливающие поведение людей в ситуации подчинения авторитету, не столь однозначны, как полагает Милграм. По мнению Милграма, все зависит не столько от качеств конкретного человека, сколько от ситуации, в которой он находится. Однако оба фактора - качества человека и ситуация, в которой он находится, в равной степени влияют на его поведение. Складывается впечатление, что Милграм не принимает во внимание личную ответственность, поскольку он сосредоточен исключительно на ситуации. Человек тем не менее наделен способностью думать и решать для себя, каким ему быть, а эта способность предполагает ответственность.

Если мы все же сосредоточимся исключительно на ситуации, то необходимо рассмотреть пять составляющих, которые могут привести к тому, что люди, которых никак нельзя назвать злодеями в общепринятом толковании, т.е. садистами, поддержат зло:

1. Формирование образа: очень важно, как именно что-либо или кто-либо изображается и преподносится субъекту действия. Разница между тем, чтобы способствовать массовому истреблению невинных людей, и тем, чтобы защитить себя и своих близких от угрозы уничтожения, исходящей от могущественной организации, - огромна. Однако один и тот же поступок -убийство людей, можно преподнести по-разному. Формирование образа играло главную роль в осуществлении расправ над евреями. Евреи не рассматривались просто как нейтральные объекты, а прежде всего как особо опасные отбросы. Когда было сложно сохранять этот образ, в особенности по отношению к маленьким детям, пропаганда могла меняться³⁸².

2. Дистанцирование: создание по возможности большей дистанции между собственными действиями субъекта и людьми, которые страдают в результате осуществления этих действий. Человек принимает решение, сидя где-то в конторе, а последствия этого решения проявляются совсем в ином месте, о существовании которого человек, возможно, знает только понаслышке.

3. Разделение труда: каждый субъект действия выполняет лишь небольшую часть работы и как следствие чувствует лишь малую ответственность за общий результат. Холокост - яркий тому пример - типичное убийство в этом случае выглядит приблизительно таю главари нацистов во время Ванзейской конференции определяют стратегию, которая передается по всем звеньям цепи: полицейский арестовывает еврея, ведомство Эйхмана организует перевозку, железнодорожники и другие службы осуществляют перевозку, заключенные прибывают в лагеря, возглавляемые Лесом, Штанглем или кем-нибудь другим, а в этих лагерях есть солдаты, которые могут «исполнять приказы», заключенные ведут других заключенных в газовые камеры. Никто не чувствует ответственности.

4. Наращивание: не происходит резкого изменения в системе ценностей, она меняется постепенно, по мере того как человек сталкивается с различными проблемами, требующими решения. Таким образом, за относительно короткий срок можно прийти к такой системе ценностей, которая будет кардинально отличаться от той, что была изначально, не обнаружив при этом, что она подвергалась существенным изменениям.

5. Социализация: человек помещается в общество, в котором определенные поступки, обычно осуждаемые, в один миг становятся нормой. Поскольку все члены общества принимают эти нормы, забывается противоположный взгляд на происходящее.

Все эти пять элементов присутствуют в сценариях массовых уничтожений. Несмотря на то что это помогает объяснить, как можно было сделать то, что делали участвующие в массовых уничтожениях, это не является оправданием. Каждый человек на любом уровне имеет свободу выбора - участвовать или не участвовать, и если участвовать, то как именно. Даже в критической ситуации человек имеет возможность выбирать, правда, она чаще всего сводится к выбору между двух зол. Выбирая меньшее из двух зол, берешь на себя ответственность за выбор этого зла, но, по крайней мере, зла меньшего. Так, среди охранников в концентрационных лагерях было много садистов, но было и множество случаев, когда охранники спасали заключенным жизнь, возможно, потому, что видели в них людей. Эта человечность чаще всего проявлялась тайком, поскольку противоречила целям и менталитету, существовавшим в лагере. Случалось, даже отъявленные садисты-охранники спасали заключенных. Примо Леви писал: «Сострадание и жестокость, вопреки всякой логике, одновременно могут уживаться в одном и том же человеке». Были и такие охранники, которые на протяжении всего срока службы в лагере вели себя относительно достойно. Каждый охранник - отдельная личность, обладающая возможностью собственного выбора; кроме того, никто не принуждал их вести себя как можно более беспощадно. Всех охранников можно обвинить в массовых уничтожениях, однако некоторые из них выбрали такую линию поведения, которая позволила им сохранить известную долю порядочности до самого конца войны.