Грамматика, ее объем и ее задачи

Термин грамматика — даже в лингвистической литературе — употребляется в двух значениях: и как учение о строе языка, и как синоним выражения "строй языка".

Под грамматикой обычно понимают систему языковых норм и категорий, определяющих приемы и типы строения слов, словосочетаний, синтагм и предложений, и самый отдел лингвистики, исследующий эту систему. В грамматике как учении о строе языка чаще всего намечают три части: 1) учение о слове и его формах, о способах образования слов и их форм; 2) учение о словосочетании, о его формах и его типах; 3) учение о предложении и его типах, о компонентах (составных частях) предложений, о приемах сцепления предложений, о сложном синтаксическом целом (фразе). Учение о грамматической структуре слов, о формах слов, об образовании слов и форм слов обычно называется морфологией и отделяется от синтаксиса как учения о словосочетании и предложении.

"...Морфология представляет, так сказать, инвентарь отдельных категорий слов и их форм, а синтаксис показывает все эти слова и формы в их движении и жизни — в предложении речи", — так формулировал эту точку зрения проф. В. А. Богородицкий (3). Против такого деления грамматики есть серьезные возражения, так как границы между морфологией и синтаксисом очень неустойчивы и неопределенны. Часть грамматических явлений, относимых к морфологии, легко находит себе место в синтаксисе и лексикологии. Синтаксис не может обойтись без учения о слове как о составной части предложения. "...Всякое изменение слова по заданию предложения понятно лишь на его общем фоне и не может рассматриваться отдельно от него" (4).

Другая часть морфологии, исследующая и излагающая методы образования слов, может войти в лексикологию, т. е. в учение о словаре, о закономерностях изменений лексической системы языка. Таким образом, положение морфологии как науки о строении и образовании слов и форм слов оказывается непрочным. Ф. де Соссюр писал: "Отделяя морфологию от синтаксиса, ссылаются на то, что объектом этого последнего являются присущие языковым единицам функции, тогда как морфология рассматривает только их форму... Но это различение — обманчиво... формы и функции образуют целое, и затруднительно, чтобы не сказать невозможно, их разъединить. С лингвистической точки зрения у морфологии нет своего реального и самостоятельного объекта изучения; она не может составить отличной от синтаксиса дисциплины" (5). Мысль о том, что морфологию следует свести к синтаксису, стала общим местом некоторых направлений лингвистики. Так, например, С. Д. Кацнельсон заявляет: "Иллюзия независимости и автономности формы слова привела к отрыву морфологии от синтаксиса; поддаваясь иллюзии, наука долго рассматривала отдельное слово как исходный пункт грамматического анализа. Между тем, форма слова есть лишь частный случай формы словосочетания, проявляющейся здесь лишь в более сложном и искаженном виде. Форма слова подлежит поэтому сведению к формам словосочетания так же, как морфология в целом подлежит сведению к синтаксису" (6).

На этой же почве возникает противопоставление синтаксиса лексикологии. С этой точки зрения происходит пересмотр отношений между синтаксисом и лексикологией. Некоторые лингвисты склонны и синтаксис, и лексикологию считать частями грамматики. Акад. И. И. Мещанинов пишет: "...учение о слове, выделяемое в особый отдел (лексикология), не может быть изъято из грамматического очерка. Нельзя учение о формальной стороне слова с его значимыми частями (морфемами) отделять от учения о значимости самого слова... <...> Изъятие лексикологии из грамматического очерка вредно отражается также и на историческом понимании языковых категорий" (7). Поэтому И. И. Мещанинов предлагает делить грамматику (за вычетом фонетики) на лексику (учение о слове в отдельности и о словосочетаниях лексического порядка) и синтаксис (учение о слове в предложении и о предложении в целом). Сама по себе мысль о тесной связи грамматики и словаря не нова.

Акад. Л. В. Щерба так проводил пограничную черту между описательной грамматикой и словарем: "В описательной "грамматике" должны изучаться лишь более или менее живые способы образования форм, слов и их сочетаний; остальное — дело словаря, который должен содержать, между прочим, и список морфем" (8). Однако эта схема слишком прямолинейна. Она не затрагивает общего вопроса о скрещении и взаимодействии грамматики и лексики, а только очерчивает автономные области той и другой.

Шире эта проблема освещена в "Курсе общей лингвистики" де Соссюра. Де Соссюр указывал на взаимопроникновение грамматических и лексических форм и значений в живой системе языка. "...Логично ли исключать лексикологию из грамматики? На первый взгляд может показаться, что слова, как они даны в словаре, как будто бы не поддаются грамматическому изучению, каковое обычно сосредоточивают на отношениях между отдельными единицами. Но... множество этих отношений может быть выражено с таким же успехом словами, как и грамматическими средствами" (9).

С точки зрения функции лексический факт может сливаться с фактом грамматическим. Так, различение видов (совершенного и несовершенного) в русском языке выражено грамматически в случае спросить — спрашивать и лексикологически в случае сказать — говорить (ср.: брать — взять; ловить — поймать). "Множество отношений, в одних языках переводимых падежами или предлогами (или производными прилагательными), в других языках выражается сложными словами, приближающимися к собственно словам (фр. royaume des cieux, ц.-слав. царство небесное, нем. Himmelreich), или производными (фр. moulin à vent, русск. ветряная мельница, польск. wiatrak), или, наконец, простыми словами (фр. bois de chauffage и русск. дрова, фр. bois de construction и русск. лес).

...Всякое слово, не являющееся простой и неразложимой единицей, ничем существенным не отличается от члена фразы, т. е. факта синтаксического: распорядок составляющих его единиц низшего порядка подчиняется тем же основным принципам, как и образование словосочетаний....Взаимопроникновение морфологии, синтаксиса и лексикологии объясняется по существу тожественным характером всех синхронических фактов" (10). Однако лексика не покрывается целиком грамматикой.

Лексика и грамматика "как бы два полюса, между которыми развивается вся система, два встречных течения, по которым направляется движение языка: с одной стороны, склонность к употреблению лексикологического инструмента — немотивированного знака, с другой стороны, предпочтение, оказываемое грамматическому инструменту — правилу конструкции" (11).

Еще решительнее зависимость грамматики от словаря утверждали Г. Шухардт и Н. Я. Марр. Акад. Марр писал: "Морфология... включает в себя не только так называемые грамматические категории, но также и словарь..." "Законы семантики затрагивают ближе всего сущность морфологии, потому что было бы недостаточно сказать, что в морфологии лишь отражается состояние общественной организации, — само состояние образования этой организации и ее общественных идей отлагается в морфологии" (12). Г. Шухардт высказывался в том же духе, заявляя, что суть грамматики состоит в учении о значениях и что словарь является лишь алфавитным индексом к грамматике (13).

И все же безраздельное включение лексикологии в грамматику представляется недостаточно мотивированным. У лексикологии как учения о составе и системе словаря, о закономерностях исторических изменений систем лексики и их внутренних взаимоотношениях с условиями быта, производства, с формами материальной культуры и социальных мировоззрений остается свой материал, свой метод и свой объект исследования. "Словарь овеществляет данную в языке и мышлении тенденцию к сознательному охвату отдельных вещей, свойств, явлений, процессов; грамматика же вырастает на основе тех общих связей, которые объединяют предметы, явления и т. д. <...> Вот почему такие конкретные значения, как дом или дерево и т. п., не могут по самой своей природе быть представлены в грамматике, а, с другой стороны, общие категории вроде "бытия" или "сущности" находят отражение в словаре исторически позже, чем в грамматике, на ступени, когда научная мысль открывает эти категории как отдельные конкретные моменты универсальной связи вещей и явлений в природе" (14). Однако в реальной истории языка грамматические и лексические формы и значения органически связаны, постоянно влияют друг на друга. Поэтому изучение грамматического строя языка без учета лексической его стороны, без учета взаимодействия лексических и грамматических значений невозможно.

Если признать права лексикологии на самостоятельность — за пределами грамматики, то область грамматики становится областью почти безраздельного господства синтаксиса. Но и в самом синтаксисе центральная его часть — учение об основных синтаксических категориях, об основных синтаксических единицах (о словосочетании, о предложении, о сложном синтаксическом целом, о синтагме как компоненте этого сложного целого), об основных синтаксических отношениях (об отношениях модальности, об отношениях между членами предложения и об отношениях между предложениями) — будет окружена со всех сторон побочными, вводными темами, задачами и проблемами, которые не связаны непосредственно с изучением словосочетания и предложения. Эти вопросы группируются вокруг своих центров — учения о слове и его формах, учения о морфологических элементах и категориях, управляющих их связью, и т. п. Понятно, что и тут нередко вскрывается синтаксическая сущность морфологических категорий, но здесь выступают и другие формы и отношения, в которых сказывается синкретическая природа языка и которые лишь с большой натяжкой могут быть удержаны в системе синтаксиса.

В связи с этим само понятие синтаксиса становится расплывчатым, неопределенным.

Представляется более целесообразным при изложении грамматики современного русского языка исследовать и группировать грамматические факты исходя из грамматического изучения основных понятий и категорий языка, определяющих связи элементов и их функции в строе языка. А такими центральными понятиями являются понятия слова и предложения. Они соответствуют "основным единицам языка" (15). Эти единицы исторически изменчивы и во всякой живой языковой системе соотносительны и дифференциальны. Словосочетание как единица языка обладает меньшей самостоятельностью и определенностью, чем слово и предложение. Кроме того, понятие словосочетания не соотносительно с понятием предложения. Целые разряды словосочетаний, ставших устойчивыми фразеологическими единицами, структурно сближаются с словами (ср.: вверх дном, спустя рукава, бить баклуши и т. п.). Напротив, в свободных фразах основным конструктивным элементом оказывается то же слово с его разнообразными грамматическими формами и лексическими значениями. Словосочетание — это сложное именование. Оно несет ту же номинативную функцию, что и слово. Оно так же, как и слово, может иметь целую систему форм. В области лексики этому понятию соответствует понятие о фразеологической единице языка.

Ф. де Соссюр заметил: "На первый взгляд кажется подходящим уподобить огромное разнообразие фраз не меньшему разнообразию особей, составляющих какой-либо зоологический вид; но это иллюзия: у животных одного вида общие свойства гораздо существеннее, нежели разъединяющие их различия; напротив того, в фразах преобладает различие, и если поискать, что же их связывает на фоне всего этого разнообразия, то натолкнешься, не желая этого, опять же на слово с его грамматическими свойствами..." (16). Однако это не значит, что теория словосочетания не может быть особым разделом грамматики. Типы словосочетаний, формы и правила их построения — необходимая часть грамматического учения. Но эта часть ближе к грамматическому учению о слове, чем к учению о предложении (17). Таким образом, наиболее рациональным делением грамматики (если не включать в нее фонетику) было бы деление ее на: 1) грамматическое учение о слове, 2) учение о словосочетании, 3) учение о предложении, 4) учение о сложном синтаксическом целом и о синтагмах как его составных частях.

Впрочем, третий и четвертый разделы грамматики большинством лингвистов объединяются, хотя такое объединение чаще всего приводит к двусмысленности или неопределенности таких понятий, как "предложение", "фраза", "синтагма".

Понятно, что каждый из этих основных объектов грамматики должен изучаться одновременно со стороны форм и функций. "Материальная единица существует лишь в меру своего смысла, в меру той функции, которою она облечена..." (18)

Смысловая структура слова

Проблема слова в языкознании еще не может считаться всесторонне освещенной. Не подлежит сомнению, что понимание категории слова и содержание категории слова исторически менялись. Структура слова неоднородна в языках разных систем и на разных стадиях развития языка. Но если даже отвлечься от сложных вопросов истории слова как языковой категории, соотносительной с категорией предложения, в самом описании смысловой структуры слова еще останется много неясного. "...До сих пор в области языка всегда довольствовались операциями над единицами, как следует не определенными", — заявлял Ф. де Соссюр, касаясь вопроса о слове (19). Лингвисты избегают давать определение слова или исчерпывающее описание его структуры, охотно ограничивая свою задачу указанием лишь некоторых внешних (преимущественно фонетических) или внутренних (грамматических или лексико-семантических) признаков слова. При одностороннем подходе к слову сразу же выступает противоречивая сложность его структуры и общее понятие слова дробится на множество эмпирических разновидностей слов. Являются "слова фонетические", "слова грамматические", "слова лексические".

Фонетические границы слова, отмечаемые в разных языках особыми фонологическими сигналами (например, в русском языке силовым ударением и связанными с ним явлениями произношения, оглушением конечных звонких согласных и отсутствием регрессивной ассимиляции по мягкости на конце), бывают в некоторых языках (например, в немецком) не так резко очерчены, как границы между морфемами (т. е. значимыми частями слов — корневыми или грамматическими элементами речи) (20). С другой стороны, фонетическая грань между словом и фразой, т. е. тесной группой слов, во многих случаях также представляется неустойчивой, подвижной. Например, во французском языке "слова фонетически ничем не выделяются", а в звуковом потоке обособляются "группы слов, выражающие в процессе речи единое смысловое целое", так называемые "динамические, или ритмические, группы" (21).

Если рассматривать структуру слова с грамматической точки зрения, то целостность и единство слова также оказываются в значительной степени иллюзорными.

A. Noreen определял слово так: это "независимая морфема (un morphème indépendant), которую наше языковое чутье воспринимает как целое по звуку и значению, так что она или ощущается неразложимой на более мелкие морфемы (например, здесь, почти, там), или — в случае, если это можно сделать, — она воспринимается независимо от значения этих более мелких, составляющих ее морфем" (22). В этом последнем случае, при понимании и употреблении слова, по мнению Норейна, не думают или не хотят думать о значении его составных частей. Но и это определение чересчур шатко. В высказывании надо было приоткрыть сундук, а не открывать его совсем приставка при- очень заметно выступает как значимая единица речи. Кроме того, под определение Норейна решительно не подходят служебные слова, но легко подводятся целые словосочетания. Проще всего в грамматической плоскости рассматривать слово как предельный минимум предложения (Sweet, Sapir, Щерба). "...Слово есть один из мельчайших вполне самодовлеющих кусочков изолированного "смысла", к которому сводится предложение", — формулирует Сепир (23). Однако не все типы слов с одинаковым удобством укладываются в эту формулу. Ведь "есть очень много слов, которые являются только морфемами, и морфем, которые иногда еще являются словами" (24). Слово может выражать и единичное понятие, конкретное, абстрактное, и общую идею отношения (как, например, предлоги от или об или союз и), и законченную мысль (например, афоризм Козьмы Пруткова: "Бди!"). Правда, глубокая разница между словами и морфемами как будто обнаруживается в том, что только слово способно более или менее свободно перемещаться в пределах предложения, а морфемы, входящие в состав слова, обычно неподвижны (25) (однако ср., например: лизоблюд и блюдолиз, скалозуб и зубоскал или любомудр и мудролюб; но щелкопер и перощелк — величины разнородные). Способность слова передвигаться и менять места внутри предложения различна в разных языках. Следовательно, и этот критерий самостоятельности и обособленности слова зыбок, текуч. В таких языках, как русский, отличие слова от морфемы поддерживается невозможностью вклинить другие слова или словосочетания внутрь одного и того же слова. Но все эти признаки имеют разную ценность в применении к разным категориям слов. Например, никто, но ни к кому; некому, но не у кого; потому что, но я потому не писал, что твой адрес потерял и т. п. (ср.: есть где, но негде, нездоровится, но не очень здоровится при отсутствии слова здоровится и т. п.).

Такие модальные ("вводные") слова и частицы, как знать ("Ай, Моська! знать она сильна, что лает на Слона!"), дескать, мол и т. п., вовсе не способны быть потенциальным минимумом предложения и лишены самостоятельного значения. В этом отношении даже союзы и предлоги счастливее. Например, у Тургенева в повести "Бретер":

— Лучков неловок и груб, — с трудом выговорил Кистер: — но...

— Что но? Как вам не стыдно говорить но? Он груб, и неловок, и зол, и самолюбив... Слышите: и, а не но.

Или у того же Тургенева в "Фаусте":

— Вы говорите, — сказала она наконец, — читать поэтические произведения и полезно и приятно... Я думаю, надо заранее выбрать в жизни: или полезное, или приятное, и так уже решиться, раз навсегда. И я когда-то хотела соединить и то и другое... Это невозможно и ведет к гибели или к пошлости.

Таким образом, и с грамматической (а также лексико-семантической) точки зрения обнаруживается разнообразие типов слов и отсутствие общих устойчивых признаков в них. Не все слова способны быть названиями, не все являются членами предложения² .

Даже формы соотношений и отношений между категориями слова и предложения в данной языковой системе очень разнообразны. Они зависят от присущих языку методов образования слов и методов связывания слов в более крупные единства. "Чем синтетичнее язык, иначе говоря, чем явственнее роль каждого слова в предложении указывается его собственными ресурсами, тем меньше надобности обращаться, минуя слово, к предложению в целом" (27). Но, с другой стороны, в структуре самого слова смысловые элементы соотносятся, сочетаются друг с другом по строго определенным законам и примыкают друг к другу в строго определенной последовательности. А это значит, что слово, состоящее не из одного корневого элемента, а из нескольких морфем, "есть кристаллизация предложения или какого-то отрывка предложения".

На фоне этих противоречий возникает мысль, что в системе языка слово есть только форма отношений между морфемами и предложениями, которые являются основными функциональными единицами речи. Оно есть "нечто определенным образом оформленное, берущее то побольше, то поменьше из концептуального материала всей мысли в целом в зависимости от "духа" данного языка" (28). Удобство этой формулы состоит в том, что она широка и расплывчата. Под нее подойдут самые далекие грамматические и семантические типы слов: и слова-названия, и формальные, связочные слова, и междометия, и модальные слова. Ей не противоречит и употребление морфем в качестве слов. Например, у Белинского: "Между русскими есть много галломанов, англоманов, германоманов и разных других "манов". В русском переводе (Н. А. Шишмаревой) романа Ч. Диккенса "Наш общий друг": "Насколько ему известно, он вовсе не расположен к централизации, да и вообще к какой бы то ни было изации".

Однако формула Сепира удобна, но малосодержательна. Она не уясняет ни предметно-смыслового содержания слова, ни способов выражения и кристаллизации этого содержания в слове. Она лишь направляет и обязывает к уяснению всех элементов смысловой структуры слова. Очевидно, что при всем многообразии грамматико-семантических типов слов в их конструктивных элементах много общего. Различны лишь сложность и соотношение разных смысловых оболочек в структуре слов, а также функциональное содержание и связанное с ним грамматическое оформление разных видов слов. Недаром Ф. де Соссюр писал: "...слово, несмотря на трудность определить это понятие, есть единица, неотступно представляющаяся нашему уму, нечто центральное во всем механизме языка..." (29).

Не надо лишь придавать преувеличенное значение формальным противоречиям и переходным типам, а следует глубже вникнуть во все элементы смысловой структуры слова. Именно по этому пути шли такие замечательные лингвисты, как В. Гумбольдт, А. А. Потебня, Н. Я. Марр, Л. В. Щерба.

При описании смысловой структуры слова рельефнее выступают различия между основными семантическими типами слов и шире уясняется роль грамматических факторов в разных категориях слов. Пониманию строя слова нередко мешает многозначность термина "значение". Опасности, связанные с недифференцированным употреблением этого понятия, дают себя знать в таком поверхностном и ошибочном, но идущем исстари и очень распространенном определении слова: "Словами являются звуки речи в их значениях..." (иначе: "Всякий звук речи, имеющий в языке значение отдельно от других звуков, являющихся словами, есть слово") (30). Если бы структура слова была только двусторонней, состояла лишь из звука и значения, то в языке для всякого нового понятия и представления, для всякого нового оттенка в мыслях и чувствованиях должны были бы существовать или возникать особые, отдельные слова.

В действительности же дело обстоит не так. "...Великим заблуждением, — говорит Ф. де Соссюр, — является взгляд на языковый элемент просто как на соединение некоего звука с неким понятием. Определить его так, значило бы изолировать его от системы, в состав которой он входит; это повело бы к ложной мысли, будто возможно начинать с языковых элементов и из их суммы строить систему, тогда как на самом деле надо, отправляясь от совокупного целого, путем анализа доходить до заключенных в нем элементов" (31). Но в языковой системе и звуки речи значимы, осмысленны. На это указывал еще В. Гумбольдт. Правда, "лишь в редких случаях, — говорил В. Гумбольдт, — можно распознать определенную связь звуков языка с его духом. Однако даже в наречиях (того же языка) незначительные изменения гласных, мало изменяющие язык в общем, по праву могут быть относимы к состоянию духа народа (Gemütbeschaffenheit)" (32). По мнению В. Гумбольдта, связь звуковой формы с внутренними языковыми законами достигает высшего предела в проникновении их друг другом (33).

Однако только в относительно редких случаях звукоподражаний, звуковых метафор и своеобразных звуковых жестов естественная связь звука и значения очевидна непосредственно (34). Но опосредствованная внутренними отношениями языка как системы разнообразных смысловых элементов, она может быть открыта по разным направлениям. Само понятие фонемы и фонологической системы языка основано на признании громадной роли звуковой стороны в смысловой структуре языка вообще и слова в частности. В этом отношении даже эксперименты футуристов не лишены принципиального значения. Ведь В. Хлебников искал "способ изучать замену значения слов, вытекающую из замены одного звука другим" (35).

Итак, уже звуковая форма слова оказывается источником разнообразных смысловых оттенков.

Еще сложнее и разнообразнее те воплощенные в звуковой комплекс слова элементы мысли или мышления, которые прикрываются общим именем "значения".

Общеизвестно, что прежде всего слово исполняет номинативную, или дефинитивную, функцию, т. е. или является средством четкого обозначения, и тогда оно — простой знак, или средством логического определения, тогда оно — научный термин.

Слова, взятые вне системы языка в целом, лишь в их отношении к вещам и явлениям действительности, служат различными знаками, названиями этих явлений действительности, отраженных в общественном сознании. Рассматриваемые только под этим углом зрения слова, в сущности, еще лишены соотносительных языковых форм и значений. Они сближаются друг с другом фонетически, но не связаны ни грамматически, ни семантически. С точки зрения вещественных отношений связь между стол и столовая, между гость, гостинец и угостить, между дуб и дубина, между жила в прямом номинативном значении и глаголами зажилить, ужилить и т. д. оказывается немотивированной и случайной.

Значение слова далеко не совпадает с содержащимся в нем указанием на предмет, с его функцией названия, с его предметной отнесенностью (gegenständliche Beziehung) (36).

В той мере, в какой слово содержит в себе указание на предмет, необходимо для понимания языка знать обозначаемые словами предметы, необходимо знать весь круг соответствующей материальной культуры. Одни и те же названия в разные эпохи обозначают разные предметы и разные понятия. С другой стороны, каждая социальная среда характеризуется своеобразиями своих обозначений. Одни и те же предметы по-разному осмысляются людьми разного образования, разного мировоззрения, разных профессиональных навыков. Поэтому одно и то же русское слово как указание на предмет включает в себя разное содержание в речи разных социальных или культурных групп.

Необходимость считаться при изучении истории слов с историей обозначаемых ими вещей общепризнана (37).

Как название, как указание на предмет слово является вещью культурно-исторической. "Там, где есть общность культуры и техники, слово указывает на один и тот же предмет; там, где она нарушается, дробится и значение слова" (38).

Функциональные и социально-бытовые связи вещей отражаются на исторической судьбе названий.

"Имя свидетельствует, что общественный разум уже пытался назначить этому предмету определенное место в единстве более общего целого", — сказал Лотце.

Однако легко заметить, что далеко не все типы слов выполняют номинативную, или дефинитивную, функцию. Ее лишены все служебные слова, в смысловой структуре которых преобладают чисто грамматические значения и отношения. Номинативная функция чужда также междометиям и так называемым "вводным" словам. Кроме того, местоименные слова, хотя и могут быть названиями, но чаще всего являются эквивалентами названий. Таким образом, уже при анализе вещественных отношений слова резко выступают различия между разными структурно-семантическими типами слов.

Переход от номинативной функции словесного знака к семантическим формам самого слова обычно связывается с коммуникативной функцией речи.

В процессе речевой коммуникации вещественное отношение и значение слова могут расходиться. Особенно ощутительно это расхождение тогда, когда слово не называет предмета или явления, а образно его характеризует (например: живые мощи, колпак — в применении к человеку, баба — по отношению к мужчине, шляпа — в переносном значении и т. п.).

В этом плане слово выступает как система форм и значений, соотносительная с другими смысловыми единицами языка.

Слово, рассматриваемое в контексте языка, т. е. взятое во всей совокупности своих форм и значений, часто называется лексемой (39).

Вне зависимости от его данного употребления слово присутствует в сознании со всеми своими значениями, со скрытыми и возможными, готовыми по первому поводу всплыть на поверхность. Но, конечно, то или иное значение слова реализуется и определяется контекстом его употребления. В сущности, сколько обособленных контекстов употребления данного слова, столько и его значений, столько и его лексических форм; при этом, однако, слово не перестает быть единым, оно обычно не распадается на отдельные слова-омонимы. Семантической границей слова является омоним. Слово как единая система внутренне связанных значений понимается лишь в контексте всей системы данного языка. Внутреннее единство слова обеспечивается не только единством его фонетического и грамматического состава, но и семантическим единством системы его значений, которое, в свою очередь, определяется общими закономерностями семантической системы языка в целом.

Язык обогащается вместе с развитием идей, и одна и та же внешняя оболочка слова обрастает побегами новых значений и смыслов. Когда затронут один член цепи, откликается и звучит целое. Возникающее понятие оказывается созвучным со всем тем, что связано с отдельными членами цепи до крайних пределов этой связи.

Способы объединения и разъединения значений в структуре слова обусловлены семантической системой языка в целом или отдельных его стилей. Изучение изменений в принципах сочетания словесных значений в "пучки" не может привести к широким обобщениям, к открытию семантических законов — вне связи с общей проблемой истории общественных мировоззрений, с проблемой языка и мышления. При иной точке зрения, "само значение слова продолжало бы оставаться темным и непонятным без восприятия его самого в общем комплексе всего миропонимания изучаемой эпохи" (40).

Русскому (как и другому) национальному языку свойственна своеобразная система образования и связи понятий, их группировки, их расслоения и их объединения в "пучки", в комплексные единства. Объем и содержание обозначаемых словами понятий, их классификация и дифференциация, постепенно проясняясь и оформляясь, существенно и многократно видоизменяются по мере развития языка. Они различны на разных этапах его истории.

Характерной особенностью русского языка является тенденция к группировке слов большими пучками вокруг основных центров значений.

Слово как система форм и значений является фокусом соединения и взаимодействия грамматических категорий языка.

"Ни один язык не был бы в состоянии выражать каждую конкретную идею самостоятельным словом или корневым элементом. Конкретность опыта беспредельна, ресурсы же самого богатого языка строго ограничены. Язык оказывается вынужденным разносить бесчисленное множество понятий по тем или другим рубрикам основных понятий, используя иные конкретные или полуконкретные идеи в качестве посредствующих функциональных связей" (41). Поэтому самый характер объединения лексических и грамматических значений в строе разных типов слов неоднороден. Например, в формальных, связочных словах (как предлоги и союзы) грамматические значения составляют сущность их лексической природы. Структура разных категорий слов отражает разные виды отношений между грамматикой и лексикой данного языка.

В языках такого строя, как русский, нет лексических значений, которые не были бы грамматически оформлены и классифицированы. Понятие бесформенного слова к современному русскому языку неприложимо. В. Гумбольдт писал: "Грамматические отношения могут быть присоединены мысленно (hinzugedacht), если даже они не всегда имеют в языке знаки, и строй языка может быть такого рода, что неясность и недоразумения избегаются при этом, по крайней мере, до известной степени. Поскольку, однако, грамматические отношения имеют определенное выражение, в употреблении такого языка существует грамматика собственно без грамматических форм" (42). Тому же учил Потебня. Итак, понятие о слове как о системе реальных значений неразрывно связано с понятием грамматических форм и значений слова.

Лексические значения слова подводятся под грамматические категории. Слово представляет собою внутреннее, конструктивное единство лексических и грамматических значений. Определение лексических значений слова уже включает в себя указания на грамматическую характеристику слова. Грамматические формы и значения слова то сталкиваются, то сливаются с его лексическими значениями. Эту тесную связь, это глубокое взаимодействие лексических и грамматических форм и значений подчеркивали в последнее время все крупнейшие лингвисты, особенно настойчиво Шухардт (43), Н. Я. Марр (44), Л. В. Щерба (45) и А. Белич (46).

Семантические контуры слова, внутренняя связь его значений, его смысловой объем определяются грамматическим строем языка.

Эд. Сепир тонко заметил: "В аналитическом языке первенствующее значение выпадает предложению, слово же представляет меньший интерес. В синтетическом языке... понятия плотнее между собою группируются, слова обставлены богаче, но вместе с тем обнаруживается общая тенденция ограничивать более узкими рамками диапазон конкретного значения отдельного слова" (47). Понятно, что и семантический объем слова, и способы объединения значений различны в словах разных грамматических категорий. Так, смысловая структура глагола шире, чем имени существительного, и круг его значений подвижнее. Еще более эластичны значения качественных прилагательных и наречий. Широта фразовых связей слова также зависит от его грамматической структуры.

Различия в синтаксических свойствах слова, в особенностях его фразового употребления находятся в живой связи с различиями значений слова. Например, в современном языке слово черт не имеет качественных значений. Но в простом разговорном стиле русского литературного языка конца XVIII — первой половины XIX в. слово черт с особым предложным управлением обозначало: мастер, знаток, мастак на что-нибудь, в чем-нибудь. Например, у Державина: "[Я] горяч и в правде чёрт" ("К самому себе"). В водевиле А. Шаховского "Два учителя или asinus asinum fricat":

Турусина. Я уверена, что вы исправите его нравственность.

Жак. О, мадам, я чорт на нравственность (48).

В водевиле Д. Ленского "Стряпчий под столом":

Я сам чорт по дарованью,

Страшен в прозе и в стихах... (49)

Ср. у П. А. Вяземского в "Старой записной книжке" анекдот о моряке и императрице Екатерине:

По рассеянию случилось, что, проходя мимо его, императрица три раза сказала ему: "Кажется, сегодня холодно". — "Нет, матушка, ваше величество, сегодня довольно тепло", — отвечал он каждый раз. — "Уж воля ее величества, — сказал он соседу своему, — а я на правду чорт" (50).

Само собою разумеется, что семантическое развитие языка находится в зависимости от лексического и морфологического инвентаря его, инвентаря основ-корней, словообразовательных элементов и грамматических категорий.

Пути семантической эволюции слов нередко определяются законами развития морфологических категорий.

Акад. М. М. Покровский еще в ранней своей диссертации "Семасиологические исследования в области древних языков" (51) выставил такой тезис: "...всевозможные морфологические типы nominum actionis (т. е. обозначений действий), по мере своей продуктивности в языке, получают в конце концов все те значения, которые этому классу имен свойственны, т. е. обозначения процесса, результата, орудия и места действия" (52).

Известно, что слово, принадлежащее к кругу частей речи с богатым арсеналом словоизменения, представляет собою сложную систему грамматических форм, выполняющих различные синтаксические функции. Отдельные формы могут отпадать от структуры того или иного слова и превращаться в самостоятельные слова (например, формы существительного становятся наречиями).

Грамматическими законами определяются приемы и принципы связи и соотношения морфем в системе языка, способы их конструктивного объединения в слова. Сдвиг в формах словообразования изменяет всю систему лексики.

Грамматические формы и отношения между элементами языковой системы определяют грань, отделяющую слова, которые представляются произвольными, не мотивированными языковыми знаками, от слов, значения которых более или менее мотивированы. Мотивированность значений слов связана с пониманием их строя, с живым сознанием семантических отношений между словесными элементами языковой системы.

"Не существует языков, где нет ничего мотивированного; но немыслимо себе представить и такой язык, где мотивировано было бы все. Между двумя крайними точками — наименьшей организованностью и наименьшей произвольностью — обретаются всевозможные разновидности" (53).

Различия между мотивированными и немотивированными словами обусловлены не только грамматическими, но и лексико-семантическими связями слов. Тут открывается область новых смысловых отношений в структуре слова, область так называемых "внутренних форм" слова.

"Внутренней формой" слова многие лингвисты, вслед за В. Гумбольдтом и Штейнталем, называют способ представления значения в слове, "способ соединения мысли со звуком".

Слово как творческий акт речи и мысли, — учит Потебня, — включает в себя, кроме звуков и значения, еще представление (или внутреннюю форму), иначе "знак значения". Например, в слове арбузик, которым ребенок назвал абажур, признак шаровидности, извлеченный из значения слова арбуз, и образует его внутреннюю форму, или представление (54).

Представление — "непременная стихия возникающего слова". Слово с живым представлением — образное, поэтическое слово. Представление есть "необходимая (для быстроты мысли и для расширения сознания) замена соответствующего образа или понятия..." (55).

По определению А. Марти, внутренняя форма слова есть "сопредставление", или "созначение", которое образует посредствующее звено между звуками и значениями. Это — образный способ выражения того или иного значения, обусловленный психологическими или культурно-историческими особенностями общественной среды и эпохи (56). Внутренняя форма слова ни в какой мере не совпадает со значением слова (ср. внутреннюю форму и значение слова тупой в выражении тупое упорство), хотя она и помогает уяснить идеологию и мифологию языка или стиля, связи и соотношения идей, образов и представлений в языке.

Ведь "язык состоит, наряду с уже оформленными элементами, главным образом из методов продолжения работы духа, для которой язык предначертывает путь и форму" (57).

Во "внутренних формах" слова отражается "толкование действительности, ее переработка для новых, более сложных, высших целей жизни" (58). С этим кругом смысловых элементов слова связаны и сложные словесные композиции поэтического творчества. "Элементарная поэтичность языка, т. е. образность отдельных слов и постоянных сочетаний... ничтожна сравнительно со способностью языков создавать образы из сочетания слов, все равно, образных или безобразных" (59).

"Внутренние формы" слов исторически изменчивы. Они обусловлены ствойственным языку той или иной эпохи, стилю той или иной среды, способом воззрения на действительность и характером отношений между элементами семантической системы.

"Внутренняя форма" слова, образ, лежащий в основе значения или употребления слова, могут уясниться лишь на фоне той материальной и духовной культуры, той системы языка, в контексте которой возникло или преобразовалось данное слово или сочетание слов.

Выбор той или иной "внутренней формы" слова всегда обусловлен идеологически и, следовательно, культурно-исторически и социально.

"В зависимости от обстоятельств совершенно различные этимоны выражений (т. е. внутренние формы) могут образовать соединяющую связь между звуком и тем же значением", — писал А. Марти (60). "Внутренние формы" потому и называются внутренними, что они не имеют постоянных чувственных индексов, они — подвижные и изменчивые формы смысла, как он передается или изображается.

Легко заметить, что "внутренние формы" в разных категориях слов проявляются по-разному. На такие типы слов, как слова служебные, слова модальные, до сих пор понятие внутренней формы, в сущности, и не распространялось, хотя и в их образовании и употреблении сказывается громадная роль внутренних форм.

Во внутренних формах слова выражается не только "толкование действительности", но и ее оценка.

Слово не только обладает грамматическими и лексическими, предметными значениями, но оно в то же время выражает оценку субъекта — коллективного или индивидуального. Само предметное значение слова до некоторой степени формируется этой оценкой, и оценке принадлежит творческая роль в изменениях значений.

Экспрессивная оценка нередко определяет выбор и размещение всех основных смысловых элементов высказывания. "Языком человек не только выражает что-либо, он им выражает также и самого себя", — говорил Георг фон Габеленц.

Слово переливает экспрессивными красками социальной среды. Отражая личность (индивидуальную или коллективную) субъекта речи, характеризуя его оценку действительности, оно квалифицирует его как представителя той или иной общественной группы. Этот круг оттенков, выражаемых словом, называется экспрессией слова, его экспрессивными формами. Экспрессия всегда субъективна, характерна и лична — от самого мимолетного до самого устойчивого, от взволнованности мгновения до постоянства не только лица, ближайшей его среды, класса, но и эпохи, народа, культуры.

Предметно-логическое значение каждого слова окружено особой экспрессивной атмосферой, колеблющейся в зависимости от контекста. Выразительная сила присуща звукам слова и их различным сочетаниям, морфемам и их комбинациям, лексическим значениям. Слова находятся в непрерывной связи со всей нашей интеллектуальной и эмоциональной жизнью.

Слово является одновременно и знаком мысли говорящего, и признаком всех прочих психических переживаний, входящих в задачу и намерение сообщения.

Экспрессивные краски облекают значение слова, они могут сгущаться под влиянием эмоциональных суффиксов. Экспрессивные оттенки присущи грамматическим категориям и формам. Они резко выступают и в звуковом облике слов, и в интонации речи.

Легко привести примеры экспрессивного напряжения слова при посредстве осложненных суффиксальных образований. У Вельтмана: "Слуги жили свинтусами, ходили замарантусами" ("Приключения, почерпнутые из моря житейского"); у Д. И. Писарева в статье "Генрих Гейне": "На развалинах старого феодализма утвердилась новая плутократия, и бароны финансового мира, банкиры, негоцианты, коммерсанты, фабриканты и всякие надуванты вовсе не были расположены делиться с народом выгодами своего положения" (61).

Экспрессивная насыщенность выражения зависит от его значения, от внушительности его внутренней формы, от степени его смысловой активности в общей духовной атмосфере данной среды и данного времени (62).

Ch. Bally, описывая борьбу двух тенденций в языке — интеллектуальной и экспрессивной, так разграничивает сферы и направление их действия: "Тенденция экспрессивная обогащает язык конкретными элементами, продуктами аффектов и субъективизма говорящего; она создает новые слова и выражения; тенденция интеллектуальная, аналитическая устраняет эмоциональные элементы, создает из части их формальные принадлежности" (63).

Но в самих грамматических, особенно синтаксических, категориях также заложены яркие средства экспрессивного выражения. Достаточно напомнить о тех тонких экспрессивных красках и нюансах, которые создаются употреблением — прямым и переносным — глагольных категорий времени, наклонения, лица или таких общих грамматических категорий, как род и число. "...Аффективность проникает в грамматический язык, вынимает из него логическое содержание и его разрушает....Логический идеал всякой грамматики — это иметь одно выражение для каждой отдельной функции и только одну функцию для каждого выражения. Если бы этот идеал был осуществлен, язык имел бы такие же точные очертания, как алгебра... Но фразы не алгебраические формулы. Аффективный элемент обволакивает и окрашивает логическое выражение мысли" (64). Этот аффективный элемент, почти свободный от интеллектуальных примесей, больше всего дает себя знать в междометиях.

Все многообразие значений, функций и смысловых нюансов слова сосредоточивается и объединяется в его стилистической характеристике. В стилистической оценке выступает новая сфера смысловых оттенков слов, связанных с их индивидуальным "паспортом". Стилистическая сущность слова определяется его индивидуальным положением в семантической системе языка, в кругу ее функциональных и жанровых разновидностей (письменный язык, устный язык, их типы, язык художественной литературы и т. п.). Дело в том, что развитой язык представляет собою динамическую систему семантических закономерностей, которыми определяются соотношения и связи словесных форм и значений в разных стилях этого языка. И в этой системе смысловых соотношений функции и возможности разных категорий слов более или менее очерчены и индивидуализированы.

Индивидуальная характеристика слова зависит от предшествующей речевой традиции и от современного соотношения смысловых элементов в языковой системе и в ее стилевых разновидностях.

В этом плане слова и их формы получают новые квалификации, подвергаются новой группировке, новой дифференциации, распадаясь на будничные. торжественные, поэтические, прозаические, архаические и т. п. Эта стилистическая квалификация слов обусловлена не только индивидуальным положением слова или соответствующего ряда слов в семантической системе литературного языка в целом, но и функциями слова в структуре активных и живых разновидностей, типов этого языка. Развитой литературный язык представляет собой весьма сложную систему более или менее синонимичных средств выражения, так или иначе соотнесенных друг с другом.

Кроме того, необходимо помнить, что "периоды развития языка не сменялись поочередно, как один караульный другим, но каждый период создал что-нибудь новое, что при незаметном переходе в следующий составляет подкладку для дальнейшего развития. Такие результаты работы различных периодов, заметные в данном состоянии известного объекта, в естественных науках называются слоями; применяя это название к языку, можно говорить о слоях языка, выделение которых составляет одну из главных задач языковедения" (65). Эти различные лексические и грамматические слои в каждой системе языка также подвергаются переоценке и приспособляются к живой структуре литературных стилей. Понятно, что стилистическую переквалификацию проходят и лежащие за пределами литературного языка разные диалектные пласты речи. Конечно, указанием всех этих функций и оттенков смысловая структура слова не исчерпывается. Так, не приняты в расчет "приращения смысла", которые возникают у слова в композиции сложного целого (монолога, литературного произведения, бытового диалога) или в индивидуальном применении, в зависимости от ситуации. Широкая область употребления слова, разные оттенки эмоционального и волевого воздействия, жанрово-стилистические различия лексики — все это сознательно оставлено в стороне. Все разнообразие присущих слову возможностей фразеологического распространения также не было предметом настоящего рассмотрения. За норму взято слово, свободно перемещаемое из одного словесного окружения в другое, в совокупности его основных форм и значений. От значений слова необходимо отличать его употребление. Значения устойчивы и общи всем, кто владеет системой языка. Употребление — это лишь возможное применение одного из значений слова, иногда очень индивидуальное, иногда более или менее распространенное. Употребление не равноценно со значением, и в нем скрыто много смысловых возможностей слова.

Однако для грамматического учения о слове этот общий очерк смысловой структуры слова достаточен. Необходимо лишь дополнить его описанием типов устойчивых словосочетаний, которые располагаются рядом со словом как семантические единицы более сложного порядка, эквивалентные слову.