Удивительно ли, что подобное племя людей мало что открыло в науках,

^5* Даже достославного императора Киен-лонга в провинциях считали страшным тираном, и при подобном строе всей этой огромной империи это явление неизбежно, каким бы образом мыслей ни отличался император.

297

Если мерять европейской меркой, и что оно, по сути дела, тысячелетиями топчется на одном месте? Сами книги нравов и законов ходят по кругу и ста различными способами, старательно, дотошно, говорят все одно и то же, размеренно лицемеря о ребяческом долге. Астрономия и музыка, поэзия и военное искусство, живопись и архитектура у китайцев — те же, что многие сотни лет назад,— это чада вечных законов, неизменного ребячливого строя. Империя — забальзамированная мумия, расписанная иероглифами, завернутая в шелка; внутреннее кровообращение — жизнь животного, погрузившегося в зимнюю спячку. Вот почему все чужое отвергается с порога, вот почему чужеземцев подслушивают и все шаги их пресекают; вот откуда гордость племени, которое сравнивает себя лишь с самим собою и ничего чужеземного не знает и не любит. Вот — народ, сидящий в своем углу, судьба отлучила его от теснящейся толпы народов и ради той же цели огородила со всех сторон заслоном пустынь, гор и океаном почти без бухт и заливов. Если бы географическое положение было иным, то народ едва ли оставался бы прежним; ведь если Китай с его государственным укладом мог сопротивляться манджурам, то это доказывает лишь одно — сам по себе строй был достаточно прочным, и варварами-завоевателями был сочтен весьма удобным для того, чтобы господствовать над народами,— как престол ребячливого рабства. Не надо было ничего менять, они уселись и воцарились. И, наоборот, каждый винтик государственной машины, построенной самим же народом, служит столь раболепно, как будто придуман специально для такого рабства.

Все рассказы о китайском языке сходятся в том, что он несказанно способствовал формированию всего облика народа с присущим ему искусным и сложным образом мыслей; ведь всякий язык — это сосуд, в котором отливаются, сохраняются и передаются идеи и представления народа. Особенно же если народ так привязан к своему языку и всю свою культуру выводит из языка. Китайский язык — это словарь морали, вежливости и учтивых манер. В этом языке все различено — не только провинции и города, но даже сословия и книги, так что ученое усердие по большей части затрачивается на сам инструмент, а не на то, чтобы пользоваться инструментом. Все в этом языке зависит от мелочной правильности; с помощью немногих звуков говорят многое, а множеством черточек изображают один звук; множество книг — а в каждой одно и то же. Какое печальное трудолюбие требуется, чтобы рисовать и печатать их книги! Но в этом-то усердии и состоит для них все наслаждение и искусство, и красивым письменам они радуются больше, чем самой волшебной живописи, а в однообразном перезвоне нравственных изречений и комплиментов они любят итог изящества и мудрости. Нужна такая огромная империя, как Китай, нужно китайское трудолюбие, чтобы об одном-единственном городе Кайфы нарисовать сорок книг, занимающих восемь больших томов^6*, и чтобы подобную же трудоемкую тщательность распространить на каждый приказ и на каждую похвалу императора. В память об исходе торгутов из

^6* «Memoires concernant les Chinois». t. II, о. 375.

298

Китая целая книга высечена на огромных камнях^7* и точно так же вся китайская ученость выписана искусными иероглифами, иероглифами китайского государства. Такая письменность невероятно воздействует на душу, мыслящую при помощи подобных знаков. Мысли лишаются энергии и превращаются в черты рисунка: весь образ мысли нации становится нарисованными или написанными в воздухе условными буквами.

Такое изложение специфических для Китая черт отнюдь не означает враждебного и презрительного отношения к ним; ибо слово за словом наше изложение почерпнуто из сообщений самых пламенных защитников всего китайского, и все сказанное можно подтвердить множеством примеров, относящихся к любому разряду китайских установлений. Изложение наше просто отвечает природе вещей; это картина народа, который при таком-то строе и в такой-то географической области, согласно с такими-то принципами, в таких-то исторических условиях сложился во времена седой древности и, вопреки обычной судьбе народов, сумел сохранить на необычайно долгое время свой первоначальный образ мысли. Если бы сохранился до наших дней Древний Египет, то мы, даже и не помышляя о том, чтобы одно выводить из другого, нашли бы большое сходство между Китаем и Египтом, так что оказалось бы, что одни и те же традиции просто видоизменены каждый раз в соответствии с иной областью света. Точно так же обстояло бы дело и с многими другими народами, стоявшими на сходной ступени культурного развития, но только все эти народы или ушли со своих прежних мест, или погибли, или смешались с другими; Древний Китай, сохранившийся на краю света,— это словно осколок доисторической эпохи, застывший на месте со своим наполовину монгольским строем. Весьма затруднительно было бы доказывать, что основы китайской культуры занесены в Китай греками из Бактр или татарами с Балхаша,— вся ткань китайского строя, несомненно, местного производства, а незначительные примеси чужеземного влияния легко распознать и отделить. Я, словно китаец, чту китайские книги за превосходные принципы, выраженные в них, и имя Конфуция — для меня тоже великое имя, хотя я вижу, какие оковы даже и его связывали по рукам и по ногам, какие оковы и он сам, при самых лучших намерениях, на веки вечные навязывал толпе с ее предрассудками и всему китайскому государственному строю своей политичной моралью. Вот почему китайский народ, как многие другие племена на земном шаре, остановился на середине своего воспитания, как бы в отроческом возрасте,— механизм морали навеки застопорил свободнее развитие духа, а второго Конфуция в этом деспотическом государстве уже не нашлось. Некогда колоссальная империя или распадется на несколько государств, или же более просвещенные Киен-лонги придут к отеческому решению лучше уж выселить за море тех, кого не способны они прокормить, лучше уж облегчить бремя ритуалов и вместо этого ввести более вольную деятельность самостоятельных ума и сердца, хотя и тут дело не обойдется без многообразного риска,— однако и тогда китайцы останутся

^7* Ibidem, t. I, p. 329.

299

Китайцами, как немцы — немцами,— ведь на восточной оконечности Азии не рождаются древние греки. Очевидное желание природы — чтобы все росло, что только может расти на земле, и чтобы само разнообразие производимого природой славило творца. Здание законодательства и морали, выстроенное человеческим рассудком в Китае, в порядке какого-то ребяческого упражнения, не имеет ничего равного себе по прочности; пусть и пребудет оно на своем месте, но только с условием, что в Европе никогда не возникнет такой изолированный со всех сторон Китай, преисполненный детской почтительности к своим угнетателям. Так или иначе, за этой нацией остается слава прилежания, чувственной остроты восприятия, тонкой искусности в тысяче полезных вещей. Прежде европейцев китайцы узнали фарфор и шелк, порох и свинец, а может быть, познакомились и с компасом, и с книгопечатанием, научились строить мосты и плавать по морю и выучили еще множество других ремесел и искусств; но только во всех своих делах чужды они были духовного развития и тяги к совершенствованию. А что Китай замыкается от европейских наций и крайне ограничивает въезд в страну для голландцев, равно как для православных русских и для иезуитов, так это, во-первых, гармонирует со всем образом мыслей китайцев, а во-вторых, и в политическом смысле заслуживает одобрения, поскольку китайцы собственными глазами видят, как поступают европейцы в Ост-Индии и на островах, в северной Азии и даже в самом Китае. Пыжась от собственной гордыни, китайцы презирают купца, который покидает родную землю и отправляется в дальние края; обманчивый товар они меняют на серебро, которое представляется им самой надежной в мире вещью; итак, они берут у купца серебро, а взамен отдают ему — на погибель Европе — миллионы фунтов чая, лишающего человека сил.