Чистоплотность — тоже добродетель жещины; природа и желание по-

217

Нравиться заставляют женщину блюсти чистоту. Способы, с помощью которых все здоровые народы боролись с болезнями женщин, нередко чрезмерно жестокие законы и ритуалы, с помощью которых эти болезни особо выделялись и искоренялись, могут устыдить и самые культурные нации. Получается, что древние народы не знали и что некультурные народы до сих пор не знают большей части тех слабостей, которые у нас, в наше время, оказываются одновременно и следствием и причиной глубокого падения, передаваемого больными организмами живущих в роскоши жен-шин из поколения в поколение.

Еще большей похвалы заслуживает та кроткая терпеливость, та неутомимая деятельность, которой отличается слабый пол на всей Земле, если только культура не приводит его к извращениям. Терпеливо несет женщина иго. возложенное на нее грубой мужской силой, бездеятельной и ленивой жизнью мужчин, наконец, и распущенностью предков, это иго — унаследованный обычай; величайшие образцы долготерпения мы находим даже у самых жалких народов. Взрослую дочь некоторым народам приходится силой заставлять вступать в брак, она убегает прочь, она скрывается в пустыне, она со слезами на глазах берет в руки венок невесты; этот венок — последний цвет ее вольной и бездумно проведенной молодости. Свадебные песни у таких народов ободряют, утешают и даже оплакивают невесту^14*; нам это смешно, потому что мы не чувствуем всей невинности, всей правды этих песен. Невеста нежно прощается со всем, что дорого было ей в юности, словно покойница, оставляет она дом своих родителей, называется новым именем и становится собственностью чужого человека, который, быть может, будет жестоко тиранить ее. Самое бесценное, что есть у человека, должна она принести ему в жертву, она уже не владеет ни самой собою, ни свободой, ни волей, быть может, и здоровье, и жизнь отнимет он у нее; и все это вынуждена отдать она за те наслаждения, которых не знает еще девственница, которые утонут, быть может, в море бед и несчастий. Прекрасно, что природа наделила и украсила сердце женщины несказанно нежным и сильным чувством, позволяющим ей понять все личные достоинства мужчины. И всю резкость мужа скрашивает это чувство: она испытывает сладкий восторг перед всем благородным, мужественным, высоким, необычным, что замечает она в муже; рассказ о мужественных подвигах и деяниях вызывает ее участие и возвышает ее душу, такие рассказы скрашивают, когда наступает вечер, все обременительные тяготы дня, женщина гордится тем, что принадлежит такому мужу, если уж ей на роду написано было принадлежать мужчине. Романтическая любовь, присущая женщине с ее характером, это благодать природы, она проливает бальзам на душу женщины, служит наградой для мужчины, вдохновляет его,— прекраснейшей наградой для юноши всегда было принять венок из рук юной девы.

Но вот сладкая материнская любовь, которой наделила природа женщину; она, можно сказать, не зависит от холодного ума и далека от

14* См. «Народные песни»¹⁵, т. I. с. 33; т. II. с. 96—98 и 104.

218

корыстного желания награды. Не потому любит мать свое дитя, что оно заслуживает любви, а потому что дитя — это живая часть ее существа, дитя ее сердца, отпечаток ее природы. Потому горе ребенка переворачивает все нутро ей, и сердце бьется сильнее, когда она видит счастье ребенка, и кровь ее течет покойнее, когда дитя пьет молоко ее сосцов, а потому не отрывается еще от нее, всем существом своим привязано к ней. И такое материнское чувство присуще всем неиспорченным народам земли; климат все меняет, но этого изменить он не в силах; и только царящие в обществе порядки — порча и извращение — способны все переменить: порок покажется слаще нежных мук материнской любви. Гренландка кормит сына грудью два и три года — в природе нет пригодной для ребенка пищи; терпеливо и кротко сносит она все проявления пробуждающегося мужского нрава. Негритянка — сильнее мужчины, когда лесное чудовище нападает на ее дитя; поражаясь и изумляясь, читаешь рассказы о материнском мужестве, о презрении самой смерти. А если смерть отнимает у нежной матери, которую называем мы дикаркой, утешение и заботу всей ее жизни, то, что делает всю жизнь ее осмысленной,— прочитайте в книге Карвера^15* жалобу надовесской женщины¹⁶, потерявшей мужа и четырехлетнего сына, — тогда чувство, что захватывает всю ее душу, не поддается описанию. Каких же чувств подлинной женской гуманности недостает этим народам, если даже горькая нужда, ложное понимание чести и унаследованный грубый нрав иной раз и способны сбить их с правильного пути? Не только в зародыше видим мы у них чувство благородного и высокого, нет, оно развито, развито настолько, насколько допускают то образ жизни, климат, традиция и своеобычный нрав народа.

* * *

Но если все это так, мужчина не отстанет от женщины, и есть ли на свете такая доблесть, которая не расцвела хотя бы в одном уголке Земли? Первая доблесть мужчины — это мужество, с которым стремится он воцарить на Земле и наслаждаться жизнью—не лениво, но вольно и щедро; доблесть эта развилась многообразно и почти всюду, потому что нужда учила ее, а страна и обычаи вели своими путями. Мужчина стремился к славе, и ради славы готов был переносить опасности, победить опасность значило обрести самое драгоценное сокровище жизни. Это настроение от отца переходило к сыну, раннее воспитание усиливало его, и, спустя несколько поколений, оно становилось наследственной чертой народа. Для прирожденного охотника зов рога, лай собаки — нечто такое, что другой не может себе и представить; впечатления детства играют тут свою роль, а нередко даже облик охотника и ум охотника переходит из поколения в поколение. Так и всякий образ жизни вольного народа. Песни народа — лучшие свидетельства чувств, влечений, желаний народа, из песен мы уз-

^l5* См. «Путешествия» Карвера, с. 388 сл.

219

наем, как видит народ действительность, в песнях мы из уст самого народа слышим подлинный комментарий к образу его мыслей и чувств^16*. Даже обряды, поговорки, мудрые речения говорят меньше чем песни, но еще больше скажут нам характерные для народа сновидения, если бы у нас были примеры их снов и путешественники записывали их. В игре и во сне человек вполне бывает самим собою, прежде всего — во сне.

Вторая добродетель мужчины — любовь к детям, и выражается она лучше всего в мужественном воспитании, которое дает он им. Отец рано приучает сына вести тот же образ жизни, что и он сам он учит его всему, что умеет делать сам, любит в нем самого себя, потому что сам он, отец, состарится и умрет раньше сына. Чувство это — основа чести рода и доблести рода на всей Земле; воспитание превращается в дело всего об щества, более того—в дело вечности; чувство это наследует все преимущества и все предрассудки родов и племен людей. Вот почему все племена, все народы радуются, когда сын становится мужчиной и берет в руки орудия труда, оружие своего отца: вот почему так скорбит отец, когда смерть кладет конец его высоким надеждам. Прочитайте, как скорбит гренландец, когда умирает его сын^17*, как оплакивает Оссиан своего сына Оскара, — и вы почувствуете раны отцовского сердца, прекраснейшие раны, какими ранена бывает грудь мужчины.

Благодарная любовь сына лишь незначительно возмещает любовь, которая влечет к сыну отца, но и это отвечает намерениям природы. Сын становится отцом, и сердце его изливается на сыновей, — полноводный поток течет вниз, не вверх, и только так сохраняется в целости цепь растущих и обновляющихся родов. Итак, нельзя видеть противоестественность в том. что преследуемые голодом народы предпочитают ребенка отцу, отжившему свой век, и даже ускоряют смерть престарелых, как рассказывают нам. В этом последнем — не ненависть, а печальная нужда, можно даже сказать — хладнокровная благожелательность, потому что ведь они не могут ни прокормить, ни взять с собой стариков, а потому предпочитают дружеской рукой немучительно положить конец их жизни, а не оставлять их на съедение диким зверям. Не может ли быть так в тяжкую минуту, что друг, глубоко страдая, нанесет смертельную рану своему другу и совершит тем благодеяние, которое не совершить было иначе, потому что не спасти было жизнь друга? Но песни народов, войны народов, легенды и сказания народов, а прежде всего образ жизни народов, передающийся из поколения в поколение, говорит нам о том, что слава отцов не умирает в душе рода, что она непрестанно и деятельно творит в них и что отцы племени пользуются вечным уважением и почитанием племени.

Наконец, совместно пережитые опасности пробуждают в людях мужество, таковы благороднейшие узы, которые связывают мужчин, это узы дружбы — третья доблесть мужчины. Когда образ жизни, условия

16* См. «Народные песни» в целом и, в частности, северные песни — т. I. с. 166, 175, 177, 242, 247; т. II. с. 210, 245.

17* «Народные песня», т. II. с. 128.

220

Страны заставляют мужчин заняться общим делом, появляются героические души, и они заключают между собой вечный союз любви — в жизни и после смерти. Такова была дружба греческих героев, которая будет славна в веках; такими были превозносимые всеми скифы, такие герои и теперь живут среди народов,— среди тех, что любят охоту, войны, странствия ло лесам и пустыням, вообще всякого рода приключения. У земледельца — соседи, у ремесленника — мастера его цеха, к которым он благоволит н которым, может быть, завидует; и, наконец, ростовщик, ученый, княжеский слуга — как далеки от той дружбы, когда друг сам выбирает себе друга, от дружбы деятельной, верной, проверенной, от дружбы, о которой знает странник, пленник, раб, связанный одной цепью с другим рабом. В тяжелые времена в странах, терпящих бедствия, нужду, друзья находят друг друга; друг, умирая, умоляет друга отомстить за его смерть, он радуется тому, что встретится с другом за гробовой доской. Душа друга пламенеет, пока он не примирит тень покойного, не освободит из плена живого, пока не поможет другу в битве, не разделит с ним славу. Небольшое племя, род людей—это не что иное, как союз, как хор связанных узами крови друзей, от других родов отделяет их ненависть и сама любовь. Таковы арабские племена, многие татарские роды и большинство туземных американских племен. Самые кровопролитные междоусобные войны, которые вели такие племена, начались с самых благородных человеческих чувств, хотя и стали позором человечества, — это были чувства оскорбленной чести рода, чувства обиженной, задетой дружбы.

В дальнейшие рассуждения, в рассмотрение различных форм правления, какие существуют на Земле, в обсуждение характеров государей и государынь я пока не буду входить. Ведь до сих пор, на основании указанных у нас причин, невозможно объяснить, почему один-единственный человек царит над тысячами своих братьев по праву рождения, почему, не связанный договором и ничем не ограничиваемый, он может повелевать ими, как ему заблагорассудится, почему, не беря на себя ни малейшей ответственности, он тысячами может отправлять их на верную смерть, почему, никому не давая отчета, может он растрачивать сокровища государственной казны, почему, растратив казну, он самыми тяжкими налогами может облагать беднейший люд, — как сказано, все это мы не можем еще объяснить, и тем более из первоначальных замыслов природы отнюдь не вытекает, почему народ мужественный и смелый, почему тысячи благородных женщин и мужчин должны иной раз целовать туфлю слабосильного тирана, почему должны боготворить они скипетр, которым безумствующий побивает их, какой бог, какой бес внушил им мысль предоставлять на усмотрение одного-единственного человека и разум, и силы, и нередко самую жизнь, и все права человечества и считать высшей радостью и благодеянием для себя, если один деспот породит другого деспота; поскольку все такие вещи при первом взгляде на них кажутся самой запутанной загадкой человечества, а большая часть людей на Земле, к счастью или к несчастью для себя, не знакомы с такими формами правления то мы и не можем причислить их к первым, необходимым, всеобщим и

221

Естественным законам человечества. Муж и жена, отец и сын, друг и враг — все эти слова подразумевают определенные отношения, существующие между людьми; но вождь, царь, король, наследный законодатель и судья, господин и управитель, поступающий по своему усмотрению и произволу, все решающий за себя и за своих даже не родившихся еще наследников. — все эти понятия должны быть разработаны совсем иначе, И мы сейчас не можем разработать их надлежащим образом. Довольно того, что мы рассмотрели землю — эту оранжерею естественных чувств и способностей, искусств и умений, душевных сил и добродетелей, в довольно большом разнообразии их; теперь же нам предстоит рассудить, может ли человек основывать на них свое счастье, способен ли он к счастью и далее — есть ли мера человеческого счастья и в чем она заключена.