Самообладание и способность сказать «нет»

Каждый организм окружен мембраной, которая отделяет его от окружающей среды и обуславливает его индивидуальное существование. Это означает, что организм является самоподдерживающей энергетической системой и что весь обмен с окружающей средой осуществляется через мембрану. Очевидно, здоровье организма зависит от нормального функционирования этой мембраны. Если она слишком пористая, то организм сольется с окружающей средой, если же она непроницаема, то не будет доступа извне. Любой мембране свойственна избирательная проницаемость, которая допускает, к примеру, проникновение пищи и выделение продуктов жизнедеятельности.

В человеческом существе функциональная мембрана тела состоит из кожи, подкожного слоя жировой и соединительной ткани, а также поперечнополосатых, или произвольных мышц. Мышцы включены в мембрану, поскольку они образуют подкожную оболочку по всему телу и, подобно коже, играют роль в функции восприятия. Кожа и особые рецепторы на поверхности тела принимают все входящие раздражители. Произвольные мышцы с проприоцептивными нервами участвуют в восприятии исходящих импульсов. В человеческом теле есть и другие поверхностные мембраны, такие как слизистая пищеварительного тракта и респираторной системы, но они не связаны непосредственно с личностью.

Связь функциональной мембраны с сознанием можно лучше понять, если рассматривать тело как одну клетку. Раздражители, воздействующие на поверхность извне, вызывают ощущения в том случае, если обладают достаточной интенсивностью, чтобы оказать влияние на поверхность. Внутренние импульсы тела тоже осознаются тогда, когда они достигают поверхности. Сознание — это феномен поверхности; сюда входит как поверхность разума, так и поверхность тела. Фрейд описывал эго, которое включает в себя функции восприятия и сознания, как «проекцию поверхности на поверхность»*[16]. События, имеющие место на поверхности тела, проецируются на поверхность разума, где и происходит восприятие.

Множество сигналов и движений организма не достигают сознания. Обычно мы не сознаем биения сердца, не воспринимаем работу кишечника и других органов и функций тела. В целом, только когда внутренняя активность оказывает воздействие на поверхность тела, возникает ощущение и происходит восприятие. Например, сердцебиение может достичь такой силы, что будет отзываться глухим стуком в груди, и тогда человек почувствует свое сердце. Теоретически, импульсы возникают в центре организма и направляются вовне, к объектам внешнего мира. Однако мы не сознаем импульсов до тех пор, пока они не достигают мышечной системы, где может иметь место действие, отвечающее цели импульса. Восприятие не зависит от сокращения мышц. Импульс становится объектом восприятия, когда мышцы получают установку к действию или «готовы» отреагировать.

Мышечная система, которая слишком эластичная, податливая или недостаточно плотная, склонна пропускать импульсы без адекватного контроля со стороны эго и прежде чем эти импульсы будут в полной мере зарегистрированы в сознании. Поведение людей с таким дефектом будет или импульсивным, или истеричным. Несмотря на гиперактивность или сильные эмоциональные вспышки, чувствительность у этих людей снижена. Они проявляют недостаток выдержки или самообладания, и их эго можно назвать слабым. Импульсивность и истерическое поведение распространены среди шизоидных личностей. С другой стороны, недостаточно подвижная мембрана, являющаяся следствием общей мышечной ригидности, блокирует выражение чувства и ограничивает высвобождение импульсов. Ригидному человеку свойственен недостаток спонтанности, его поведение склонно к компульсивности и механистичности. Мышечная ригидность также снижает чувствительность, поскольку мускулатура не может реагировать спонтанно.

Ограничивающая мембрана, особенно кожа, также выполняет защитную функцию по отношению внешним силам. Она позволяет индивиду отсеивать раздражители, отделяя те, которые требуют ответа, от тех, которые можно игнорировать. Если кожа служит слабой защитой, как например, при шизофрении, поступающие из окружающей среды раздражители легко подавляют индивида. В обычной речи мы называем человека с повышенной чувствительностью тонкокожим, а нечувствительного - толстокожим. Любая часть тела, временно лишенная кожи, становится такой чувствительной, что даже легкое дуновение способно вызвать острую боль.

Слово «нет» действует как психологическая мембрана, которая во многом аналогична описанной выше физиологической мембране. Она предотвращает подавление индивида внешними силами и позволяет ему проводить различия среди требований и стимулов, которые постоянно влияют на него. Она служит защитой от излишней импульсивности, ибо человек, способный сказать «нет» другим, может сказать «нет» и собственным желаниям, если это необходимо. Психологическая мембрана определяет границы эго, точно так же как физическая мембрана очерчивает границы тела.

Сказать «нет» — значит выразить оппозицию, которая является краеугольным камнем чувства идентичности. Своим противостоянием другому человек, по сути, говорит: «Я — это я, я — не ты, у меня есть своя голова на плечах». Но если человек все время говорит «нет» и кажется, что он просто не может сказать «да»? Этот вопрос постоянно возникает на лекциях, посвященных данной теме. Человек, который не может сказать «да», опасается, что согласие обяжет его строго следовать определенному курсу, наложит обязательства и т.д. Он не уверен, что имеет право изменить свое мнение, и его негативная позиция — это защита от страха оказаться под контролем. Его «нет» — не утверждение оппозиции, а знак избегания или неучастия. Это пассивное уклонение, а не действие вопреки, не противостояние. Если подвергнуть его установку испытанию, предложив ему ударять по кровати, то обнаружится слабость голоса и несогласованность движений. Его «нет» не выдерживает серьезного вызова.

«Нет» как выражение самоутверждения черпает силу в самопонимании и самосознании человека. Чтобы быть способным сказать твердое, убежденное «нет», человек должен знать, кто он такой и чего он хочет. Желания и импульсы могут быть познаны тогда, когда они достигают поверхности или ограничивающей мембраны организма. Прочность этой Мембраны зависит, таким образом, от внутреннего заряда организма. В то же время «нет» защищает целостность организма. Существует двусторонняя взаимосвязь между стремлением к удовольствию и способностью сказать «нет», между самовыражением и самоутверждением.

Самоутверждение подразумевает, что человек мыслит самостоятельно. Это в свою очередь предполагает, что он имеет право и обладает способностью менять свою точку зрения. Человек, способный выражать собственное мнение или отстаивать свою индивидуальность, в большей степени готов выслушать мнение другого. Сменить «нет» на «да» сравнительно легко, обратное дается намного труднее. Кроме того, «нет» дает человеку время на размышление и принятие решения, поэтому его окончательное согласие можно рассматривать как результат зрелого обдумывания. Чтобы лучше узнать себя, обратите внимание на свое «нет».

Если вы не способны сказать «нет», ваше согласие оказывается одной из форм подчинения, а не выражением ва­шей воли. «Подпевала», — так неуважительно отзываются о человеке, который боится настоять на своем. Мы склонны подозревать, что за установкой подчинения скрывается по­давленный негативизм, и поэтому инстинктивно не доверя­ем человеку, не способному сказать «нет». В терапевтичес­кой работе я неоднократно наблюдал, как пациенты, по мере развития в себе способности сказать «нет», приобретали более позитивную установку и большую уверенность в сво­ей идентичности. Они обретали самообладание. В качестве примера подобного улучшения приведу один случай.

Несколько лет назад мне довелось лечить одну молодую женщину по имени Люси. Ей было около восемнадцати лет, и у нее наблюдалась значительная задержка в эмоциональ­ном и интеллектуальном развитии. Кроме того, отмечалось серьезное нарушение мышечной координации, что типич­но для людей с умственной отсталостью. Внешне Люси была очень милой и приятной девушкой, по первой же просьбе выполнявшей все предложенные мной упражне­ния и движения. Однако ее движения были очень непро­должительными и представляли собой скорее жест сотрудничества, чем серьезный подход к делу. Она, к примеру, могла лишь несколько раз пнуть ногами кушетку, сопро­вождая движения тихим «нет», в котором не было ни капли убеждения. Проделав несколько движений, она останав­ливалась и смотрела на меня, пытаясь увидеть на моем лице одобрение или неодобрение ее действий. Было очевидно, что Люси требовалось мое одобрение, и я всячески подбад­ривал ее и одновременно поощрял к более полному само­выражению.

Удары ногами — это, по сути, младенческий паттерн те­лесного движения и Люси наслаждалась этой одобряемой регрессией. В то же время это проявление возражения, противостояния, пинаться — значит протестовать. Несмот­ря на то, что ей нравилось пинать, она не ассоциировала это движение с самоутверждением. На первых порах от нее невозможно было добиться громкого и четкого «нет», не говоря уже о крике или вопле. По-видимому, любая силь­ная форма самоутверждения пугала ее.

Иногда за выражением умственной неполноценности на ее лице мне удавалось уловить проблеск интеллекта. Были моменты, когда наши глаза встречались, я видел во взгляде Люси понимание. Когда это случалось, глаза ее на какое-то время теряли тусклое, застывшее выражение и становились ясными и выразительными. Создавалось впечатление, что она внимательно изучала меня, стараясь понять, насколько мне можно доверять. В других случаях, когда я просил ее широко раскрыть глаза, изображая испуг, она застывала и становилась совершенно неподвижной. Однажды, когда я нажал подушечками больших пальцев на мышцы, располо­женные рядом с носом, чтобы блокировать ее механичес­кую улыбку, ее глазные яблоки закатились вверх под веки, а лицо исказилось, как у горгульи*[17]. Она стала похожа на пол­ного идиота, и я понял, что она разорвала контакт со мной и впала в невменяемое состояние из-за некоего глубокого внутреннего страха. Это была необычная, но очень эффектив­ная защита. Столкнувшись с таким явным проявлением иди­отизма любой родитель почувствовал бы абсолютную бес­полезность попыток навязать свою волю ребенку.

Страх на психологическом уровне является этиологи­ческим фактором предрасположенности индивида к ши­зофрении. Страх — это парализующая эмоция, которая за­мораживает тело и расщепляет личность. В расщепленном состоянии связь между разумом и телом разорвана, и это приводит к потере ощущения реальности. Безумие действу­ет как защита против страха, его отрицание. Страх теряет свою силу, когда реальность теряет свой смысл. Таким же образом идиотизм может стать защитой от угрозы уничто­жения, которую может чувствовать ребенок, пытающий­ся противостоять доминирующему родителю. Сопротивле­ние ребенка в таком случае больше не является вызовом для эго родителя. Пожалуй, умственно отсталый ребенок может демонстрировать свое сопротивление без опасения, что это будет воспринято как оппозиция.

В соответствии с этой теорией, мое лечение Люси было направлено на укрепление эго через утверждение ею сво­ей оппозиции, а также на улучшение мышечной коорди­нации. Удары ногами со временем становились сильнее и продолжительнее, а ее «нет» — громче и увереннее. Она также била по кушетке теннисной ракеткой, повторяя слова «Я не буду». Кроме того, использовались биоэнер­гетические упражнения для углубления дыхания и расслаб­ления тела. В конце каждой сессии я отмечал заметное улуч­шение в состоянии пациентки. Она стала более охотно и не­принужденно высказываться, течение ее мыслей стало более свободным. И самое важное, тупое выражение лица и при­знаки слабоумия в поведении стали возникать гораздо реже.

Можно было предположить, что развитие эго приведет к возникновению оппозиции с родителями. Я предупредил их о такой возможности, и они согласились предоставить ей больше свободы. Результатом стало постепенное и оче­видное для всех раскрытие личности пациентки. Такая позитивная реакция на терапию произошла главным образом благодаря установившемуся взаимопониманию между мной и Люси. Она почувствовала, что может полностью рассчитывать на мою поддержку, если раскроет свои чув­ства и проявит свою позицию, даже если она будет проти­воречить моей. По-моему, она также чувствовала, что я счи­таю ее умным человеком, хотя спектр ее интересов был узок, а идеи ограничены. Она понимала всю важность на­ших занятий и поэтому полностью отдавалась этой работе.

Ее способность к выражению чувств была блокирована крайним физическим напряжением в теле. Мышцы на за­тылке были сжаты в тугие узлы. Попытки расслабить их с помощью массажа оказывались болезненными, и я всегда останавливался, когда у нее возникал страх. Однако с каж­дой сессией моя работа с ней становилась чуточку интен­сивнее. Поначалу Люси была не способна выносить стресс дольше нескольких секунд. Постепенно, по мере ослабле­ния напряжений ее толерантность возрастала, а дыхание становилось все глубже. Во время первых встреч она дви­гала руками и ногами словно марионетка, без какого-то бы ни было ритма или чувства. С обретением ощущения сво­боды самовыражения ее движения становились более ес­тественными и более насыщенными. Она наносила удары руками и ногами с большей энергичностью, а ее голос зву­чал гораздо сильнее и увереннее, когда она громко произ­носила «нет» и «я не буду». В результате произошло устой­чивое улучшение ее координации.

Одной из самых эффективных методик была игра. Каж­дый раз, когда она говорила «нет», я говорил «да», все ее «я не буду» встречались с моим «ты будешь». Прошло совсем немного времени, а ее голос стал громче моего, и она наста­ивала на продолжении тогда, когда я уже был готов сдать­ся. Большинство детей получает удовольствие от этой игры. Если угрозы и физическая сила исключены, они чувству­ют себя на равных со своим оппонентом. Время от времени я соревновался с Люси в перетягивании полотенца. Я был поражен тем, насколько ее пугало проявление собственной силы, обращенной против меня. Но по мере продолже­ния наших игр этот страх снизился.

Терапия Люси завершилась, когда ее семья переехала в другой город. Мы встречались с ней раз в неделю на протя­жении двух лет. Ближе к концу терапии посторонние люди принимали Люси за нормального человека. Ей удалось до­биться значительного прогресса, и я надеялся, что при со­действии и поддержке она будет развивать свой успех. К счастью, она нашла такую поддержку в лице одного из членов ее семьи.

Причиной умственной отсталости часто оказывается поражение мозга, и вероятно, это является причиной боль­шинства тяжелых случаев, но в данном случае медицинс­кий анамнез не выявил никакой травмы или заболевания, объясняющих состояние Люси. Я сталкивался с еще двумя случаями, когда эмоциональная и интеллектуальная ту­пость развивалась у нормальных детей, которые подавля­лись родителями и становились послушными из страха. Почти нет сомнений в том, что страх, особенно постоянный, оказывает деградирующее воздействие на личность. Про­мывание мозгов становится возможным лишь тогда, когда страх лишает человека разума.

Несогласие ребенка, выражающееся в слове «нет», хотя и может быть подавлено, не поддается полному уничтоже­нию. Оно продолжает действовать в бессознательном и структурируется в хронические мышечные напряжения, преимущественно в области шеи и головы. Мышцы, ответ­ственные за поворот головы из стороны в сторону, стано­вятся твердыми и спастичными, чтобы сдерживать жест от­рицания. Невыраженное «нет» ребенка обращается в бес­сознательное упрямство. Мышцы челюсти сокращаются, придавая лицу суровое, непреклонное выражение или фик­сируют его в положении упорного сдерживания. В горле развиваются мышечные напряжения, подавляющие крик неповиновения.

Все эти хронические мышечные напряжения представ­ляют собой бессознательное отрицание. Поскольку из-за этих напряжений подвижность индивида снижается, этим он выражает свою установку: «Я не буду двигаться». Его телесная ригидность — это форма бессознательного сопротивления, заменившая собой то отрицание, которое он не может выразить иначе. К несчастью, эта установка постепенно распространяется на любые другие требования, исходящие из внешнего окружения и оборачивается самовредительством.

Если «нет» не подавлено, а только заблокировано от ес­тественного выражения, то это приводит к иррациональ­ному, негативному поведению. Это проблема, с которой сталкиваются многие учителя в своих попытках поддер­жать порядок в классе. Я узнал о весьма оригинальном спо­собе ее решения от одной из моих пациенток, преподавате­ле нью-йоркской школы. Большинство ее учеников были выходцами из неблагополучных семей, и многие страдали теми или иными эмоциональными расстройствами. Урок часто прерывался шумом, который иногда перерастал в от­крытое неповиновение. Вместо того чтобы пытаться бороть­ся с этим, ужесточая дисциплину, что вероятно не принес­ло бы никакого результата, она решила придать детскому неповиновению организованную форму. Два раза в день, с утра и после обеда, она выстраивала учеников и марширо­вала с ними по классу, стуча ногами и выкрикивая: «Нет, я не буду. Нет, я не буду». Эти действия сопровождались ды­хательными упражнениями. Моя пациентка не пыталась объективно оценить результаты своего эксперимента, но она рассказывала мне, что была удивлена эффективнос­тью этого метода. Выразив свои негативные чувства, уче­ники слушали ее с большим вниманием и активнее работа­ли в классе.

Критичность мышления

В серии своих блистательных эссе «Портреты по памяти» Бертран Рассел делится следующим наблюдением о самом себе: «Будучи всегда скептичным, мой разум, в те моменты, когда мне больше всего нужна тишина, нашеп­тывает мне свои сомнения, отделяя меня от легкомыслен­ного энтузиазма других и перенося в пустыню одиноче­ства». Сознавая страдания, которые причинял ему скеп­тический разум, Рассел не мог заставить его замолчать Он был неотъемлемой частью его как личности, и он стал существенной частью его работы. Это ставит перед нами два важных вопроса. Первый: мог бы Рассел стать тем, кем он стал, не обладая скептическим интеллектом? Второй вопрос: может ли кто-нибудь обладать реальным интел­лектом, не будучи при этом в определенной мере скепти­ком? На оба эти вопроса я отвечаю: «нет».

Скептицизм Рассела является выражением его ин­дивидуальности и независимости. Это атрибут свободно­го мыслителя, который формирует свои суждения на основе собственного опыта. Скептицизм характеризует мышление человека, способного сказать «нет». Никто не может усомниться в способности Рассела отстаивать свои оппозиционные взгляды. Он был арестован в 1915 году за выражение протеста по поводу вступления Англии в первую мировую войну. В двадцатых годах он подвергся остракизму со стороны своих коллег-либералов за оппозицию русскому коммунизму. В 1965 году он был осужден за организацию протеста против войны во Вьет­наме. К его деятельности можно относиться по-разному, однако не приходится сомневаться в мужестве и прямоте, стоящих за его действиями. Эта прямота прослеживается во всех трудах Рассела, поскольку является чертой его личности.

Было бы ошибочно полагать, что Расселу не хватало воо­душевления. Все, что мы знаем об этом человеке, каждая строка его произведений отражает его любовь к жизни, позитивный взгляд и конструктивную точку зрения. Его интеллектуальный скептицизм играет роль сдерживаю­щей силы, с помощью которой зрелое эго уравновешивает увлекающуюся натуру. В противоположность этому, лег­комысленный энтузиазм, свойственный обычному человеку, есть не что иное, как отчаянный поиск смысла и уве­ренности. При отсутствии внутренней убежденности, лич­ностного стержня, массовый человек хватается за любую новую идею, которая на время может послужить поддерж­кой его нерешительному, колеблющемуся эго. Поверхнос­тный энтузиазм — яркая примета ненадежного, непосто­янного человека, которая проявляется, в том числе в сексу­альных отношениях.

 Критичность или скептический интеллект далеко не то же самое, что негативизм или недоверие. Подлинный скеп­тицизм нуждается в точке зрения, которая подкреплена опытом и поддерживается четкой и объективной логикой. Опыт, лежащий в основе критичности должен носить лич­ный характер, а не быть заученной догмой. Критицизм, опи­рающийся на догму, является признаком ограниченного ума. Рассел не скептик и не сомневающийся. Он верит в человечество. Он верит, что люди обладают способностью жить в радости и гармонии с миром. Однако он не так наи­вен, чтобы считать, что существует простое решение чело­веческой дилеммы. Он ученый, который изучал человечес­кое мышление и, следовательно, хорошо осведомлен. Его творчество — это результат его постоянных усилий интег­рировать эти два мира: субъективный и объективный.

 Критицизм играет важную роль в творческом мышле­нии. Любое продвижение по пути знаний происходит вслед­ствие того, что существующие концепции подвергаются сомнению и отвергаются. Движение вперед невозможно без выхода за пределы прежних представлений и взглядов и, следовательно, без их изменения. Коперник опроверг Концепцию Птолемея, утверждавшую, что Земля является Центром Вселенной, и доказал, что она вращается вокруг Солнца. Дарвин отверг схоластическое учение о том, что Бог создал все виды животных. В результате возникла тео­рия эволюции. Эйнштейн говорил о неприменимости Нью­тоновой физики к астрономическим феноменам и ввел те­орию относительности. Психоанализ не раскрыл бы тайн бессознательного, если бы Фрейд не подверг сомнению господствовавшие в то время представления об истерии. Величайшие достижения стали возможны лишь потому, что каждый из этих людей руководствовался собственным разумом и имел мужество сказать «нет». Пытливый ум — это скептический интеллект в сочетании с увлеченной и лю­бознательной натурой.

Любому человеку есть что добавить в сокровищницу зна­ний, опираясь на уникальность личного опыта. Не суще­ствует двух людей, воспринимающих мир абсолютно оди­наково. Каждый человек обладает уникальным телом и ве­дет уникальное существование. Таким образом, мы все способны стать творческими людьми, если примем свою индивидуальность. Однако мы отвергаем ее, когда подчи­няемся голосу авторитета, подменяя собственные размыш­ления его мнением. Мы должны получить те знания, кото­рыми обладает авторитетный человек, но мы будем учить­ся лишь в том случае, если мы будем оценивать критически то, что узнаем от него.

Информация становится внутренним знанием после того, как она будет проанализирована и ассимилирована челове­ком. В противном случае информация уподобляется инстру­менту, бесполезному для человека, который не знает, как с ним обращаться. Научение*[18] — это не просто вопрос получе­ния информации. Научившийся человек знает, как ис­пользовать эту информацию в жизни, особенно в своей собственной. Он соотносит ее со своими чувствами и ин­тегрирует в свой опыт. Она становится его второй кожей, и именно в этом подлинная сущность знания. Именно это мы имеем в виду, когда говорим, например, что плотник знает, как построить шкаф. Безусловно, он располагает необходимой информацией, но помимо этого обладает и навыками, которые позволяют ему использовать инфор­мацию особо не задумываясь. Информация становится частью его мастерства, являющегося истинным знанием. Его ноу-хау несет в себе отпечаток личного опыта и опре­деляет его как специалиста в данной области.

Плотник постиг свое ремесло в процессе работы, а ре­бенок познает жизнь в процессе ее проживания. Мы не можем обучить ребенка тому, как жить. Обучение — это передача информации, которая, дабы быть полезной, должна быть переведена в знание. Катализатором этого преобразования служит личный опыт. Информация, ко­торая увязывается с опытом человека, становится знани­ем; все остальное проходит сквозь разум, не будучи усво­енным, и вскоре забывается. Много ли из нас помнят школьный курс геометрии или истории? Какая часть из того, чему нас учили в колледже, сохраняется в памяти до более позднего возраста? Нередко настоящее научение происходит за пределами студенческих аудиторий: через социальное окружение и внеучебную деятельность. По­лученное таким образом знание по своей значимости час­то превосходит официальное образование.

Предпочтение, которое наша образовательная система отдает обучению перед научением, является отражением бессознательной веры в то, что информация ценнее мыш­ления. Любой педагог хочет, чтобы его студенты получили подлинное знание, однако для него более важно передать информацию, которой он владеет. Почему такое огромное значение придается информации? Может быть, она явля­ется своеобразным средством, предотвращающим возник­новение у подрастающего поколения сомнений в тех цен­ностях, на которых зиждется наша культура? По крайней мере, усвоение информации в том объеме, который требу­ется от студентов, определенно не оставляет времени для творческого мышления. Предполагается, что время для творчества придет после того, как будет усвоена информа­ция, но к тому времени удовольствие от учения пропадает и творческий импульс оказывается задушен. Дипломная ра­бота, последний этап в образовательном процессе, в пол­ной мере разоблачает пристрастие нашей образовательной системы к информации, а не к знанию. Исследователь­ская работа оказывается в большем почете, чем творчес­кое мышление. То, что это исследование не имеет личного значения для студента и что полученная в ходе его выпол­нения информация не имеет ценности для общества, уже несущественно. Ведь это, в конце концов, информация, а в наше компьютеризированное время мы наивно полагаем, что располагая достаточным объемом информации, мы смо­жем разрешить все проблемы человечества.

Какое место может занимать творческое мышление в компьютеризированном мире? Если информация — это все, что нам нужно, то не отказываемся ли мы тем самым от творческой функции человеческой личности? Без творчес­кой искорки удовольствие исчезает из нашей жизни. Мы становимся роботами, чье поведение предопределено, по­скольку наши действия могут быть вычислены. Это не очень приятная перспектива, однако, ее осуществление вполне реально, если только мы не отстоим свою индивидуаль­ность. Мы должны сохранить за собой право думать и дей­ствовать самостоятельно, а не становиться частью статис­тики. Но мы не сможем этого сделать, если наше мышле­ние будет основано на статистических данных.

Предположим, что четыре человека из пяти предпочита­ют определенный продукт, — является ли это достаточным основанием для того, чтобы и вы любили этот продукт? Если да — значит у вас нет собственного вкуса, и вы не можете составить собственное мнение. Вы можете возразить, что такое явное предпочтение указывает на превосходное ка­чество продукта. Тем не менее, ваш скептический ум дол­жен подсказать вам, что в условиях массового рынка пред­почтения создаются рекламой. Хотя каждый человек мо­жет лично проверить качество продукта и вынести ему свою оценку, специалисты по рекламе знают, что общест­венность в целом не отличается выраженным вкусом и не обладает критическими способностями. Если бы они дума­ли иначе, то не опирались бы в своей деятельности на рей­тинги и данные опросов предпочтений.

Вкус — это фундамент критической функции. У челове­ка, не обладающего вкусом, нет базиса для критики. Суж­дение, которое не выражает личного чувства, превращает­ся в морализацию. Например, критик, который одобряет или осуждает пьесу из-за содержащихся в ней идей, но не гово­рит при этом, доставил ли ее просмотр ему удовольствие, дает моральную оценку, но не критический обзор. Если личный вкус критика не является критерием для его суждения, тог­да он действует с позиции авторитета, который убежден в том, что лучше всех знает, что хорошо, а что плохо. Мой скеп­тический ум сомневается в его праве выносить подобные суждения. Мнение человека может совпадать или нет с моим собственным, но если он, опираясь на свой вкус, выра­жает его искренне, я отнесусь к его мнению с уважением.

Если у человека есть вкус, то он, основываясь на своих чувствах, может констатировать, нравится ему эта вещь или нет. Знание человека о том, что ему нравится, а что нет, является субъективным знанием. О том, кто обладает субъективным знанием, можно услышать: «Он знает, о чем говорит». Если человек к тому же может сказать, почему он любит или не любит нечто, то есть может выдвинуть ра­зумные аргументы в поддержку своего вкуса, значит, он обладает критическим мышлением.

Искренне желая, чтобы наши дети могли творчески мыс­лить и развивали критический взгляд, мы в то же время от­казываем им в праве на собственное мнение и спешим на­вязать свое собственное. Дома и в школе мы пытаемся со­вершенствовать их вкус, указывая, что им следует любить, ачто — нет. Мы не можем понять, что вкус — это врожден­ное, и что его можно развивать, делать более утонченным, но нельзя создать. Вкус может быть развит под влиянием нового опыта, однако человек, который не знает, что он лю­бит, а что нет, не сможет извлечь пользы из своего опыта. Вкус является врожденным, поскольку с момента рожде­ния мы способны отличить удовольствие от боли. Мы теря­ем вкус, если наш выбор не принимается во внимание и нас лишают права сказать «нет».

Преподавание искусства, музыки, литературы в рамках школьной программы зачастую соответствует все той же тен­денции: больше информации. Маловероятно, что таким об­разом удастся помочь человеку развить вкус, поскольку вся эта информация подается с позиции авторитета. Прежде всего, указывается, что перед вами великое произведение искусства, гениальная музыка или утонченное литератур­ное произведение, которое не может не нравиться. Вос­производится та же ситуация, что и в отношениях ребен­ка и матери, которая говорит ему, что хорошо, а что — нет, поскольку ей это лучше известно. Кто, получив такое ука­зание, способен испытать удовольствие? И если ответная реакция не несет в себе удовольствия, то, как можно счи­тать предложенное вниманию произведение — прекрас­ным? Все, что в действительности получает человек от по­добного авторитарного стиля общения — это информация, а не знание, и уж конечно не понимание и способность ценить прекрасное.

В соответствии с запросами массового общества разво­рачивается производство массовой культуры. На первый взгляд, репродуцирование и распространение достижений мастеров по доступным ценам может показаться настоящим благом для человечества, однако в результате такого ком­мерческого подхода ценность этих достижений сводится к простой информации. Слишком большой объем информа­ции может оказаться обескураживающим для рассудка че­ловека, а постоянное навязывание чужого мнения может притупить его вкус. Когда культура становится массовым феноменом, различия пропадают. Разница между высоким и низким, хорошим и плохим стирается, когда исчезает вкус.

Я не спорю с тем, что каждый человек имеет право знать и понимать ту культуру, в которой он живет. Но я не верю, что культуру можно привнести в массы. Роль культуры заключается в превращении массового человека в подлинного индивида, но для этого необходимо признать, что каж­дый человек обладает индивидуальностью, поддерживать его стремление к удовольствию и уважать его право говорить «нет». Не следует путать информацию и знание. Зна­ние приобретается в результате критического восприя­тия информации и ее оценки на уровне чувств. Человек учится не только головой, но и сердцем, и всем своим су­ществом. То, что познано таким образом, является подлин­ным знанием. То, что коснулось лишь головы, остается просто информацией.

Научение — это творческая деятельность, на которую нас вдохновляет обещание грядущего удовольствия, и это обещание выполняется, когда мы действительно научаем­ся чему-то. Мы добываем информацию, чтобы углубить свое знание и получить еще больше удовольствия. Мы не нуждаемся ни в принуждении, ни во внешнем давлении, которые приняты во многих образовательных системах. Когда образование сопряжено с удовольствием, школа становится радостным приключением самораскрытия и самопознания.

Глава 8

ЭМОЦИОНАЛЬНЫЕ РЕАКЦИИ

Любовь

В своем поиске знания человек дифференцирует и вы­деляет различные аспекты того или иного явления. В ре­зультате каждый аспект постепенно теряет свою связь с целым и начинает рассматриваться в качестве независи­мой переменной. Когда такая аналитическая методика применяется к эмоциям, они определяются или как физи­ологические реакции тела, или как паттерны поведения, которые могут быть усвоены или отброшены усилием воли. Страх, например, является телесной реакцией, физиоло­гически генерируемой выбросом адреналина в ситуации опасности. И хотя ни секреция, ни наша физическая ре­акция на нее не подчиняются сознательному контролю, мы постоянно убеждаем детей не бояться, подразумевая тем самым, что они могут контролировать свои эмоциональ­ные ответы.

Подобная непоследовательность относительно природы эмоций лучше всего проявляется в нашем отношении к любви. Наши проповеди и наша литература изобилуют призывами к любви. Несмотря на предостережения, подоб­ные книге Смайли Блантона «Люби или умри», все эти апел­ляции к сознательному разуму довольно бесполезны для порождения глубокого чувства любви. С другой стороны, мы допускаем, что любовь — это естественное для опреде­ленных отношений чувство, мать совершенно естественно любит своего ребенка, а каждый ребенок любит свою мать.

Мы оказываемся часто шокированы и поражены, обнару­жив, что так бывает далеко не всегда. С точки зрения соз­нательного разума и те, и другие отношения вполне обосно­ванны. Мы согласны с тем, что любовь важна, и об этом полезно напомнить. Ценность любви в том, что она снижа­ет сосредоточенность человека на себе и переводит фокус, хоть на некоторое время, с его эго на взаимоотношения с другими людьми и с окружением. В то же время мы призна­ем, что любовь должна присутствовать во всех близких от­ношениях. Однако нам недостает понимания того, что наши эмоциональные ответы не являются изолированными фе­номенами. Их нельзя считать произвольными реакциями или чисто условными рефлексами. Любовь, например, не­отделима от удовольствия. Она возникает из переживания удовольствия и зависит в своем существовании от его пред­вкушения.

Слово «эмоция» означает движение «наружу», «вовне» или «от». Эмоция, таким образом, может быть определена как движение, проистекающее из возбужденного состоя­ния удовольствия или боли. Шандор Радо разделяет эмо­ции на две группы: эмоции благополучия (welfare emotions) и эмоции чрезвычайных ситуаций (emergency emotions). По мнению Радо, эмоции благополучия, к которым относятся любовь, симпатия и привязанность, являются «дифферен­цированными уточнениями переживания и предвкушения удовольствия»*[19]. Проще говоря, мы любим то, что сулит нам удовольствие. Подобным образом, наша симпатия распро­страняется на тех людей, с которыми у нас существует дос­тавляющее удовольствие взаимопонимание. Никто в здра­вом уме не будет испытывать симпатию к человеку, от ко­торого исходит угроза боли. Чрезвычайные эмоции, такие как страх, гнев и ненависть, происходят из переживания и предвосхищения боли.

Память и предвосхищение играют важные роли в дифференцировании эмоционального ответа из базовых реак­ций удовольствия — боли. Если мы в определенной ситуа­ции испытали боль, то при повторении ситуации мы будем ожидать аналогичной боли. Предвосхищая боль, мы будем реагировать страхом или гневом, в зависимости от направ­ления нашего движения. Если мы убегаем от ситуации, то будем испытывать страх; если противостоим ей, пытаясь устранить угрозу боли, то будем испытывать гнев. При от­сутствии воспоминаний и ожиданий, которые управляют нашим поведением, наш отклик будет определяться влия­нием непосредственного контакта с объектом. Приятный эффект будет побуждать нас тянуться к объекту, болезнен­ный заставит нас отдалиться.

Новорожденный младенец не чувствует и не проявляет любви к своей матери. Его реакции основаны на ощуще­ниях удовольствия и боли. Можно допустить, однако, что способность любить присутствует от рождения, но любовь расцветет при условии созревания сознания и пережива­ния удовольствия от контакта с матерью. Такой опыт ско­ро придет, поскольку, чтобы выжить, ребенок должен удовлетворять свои важнейшие потребности с помощью матери или человека, ее заменяющего. Когда благодаря растущему сознанию ребенок отождествляет эти прият­ные переживания с обликом матери, возникает чувство привязанности к ней. Его лицо проясняется при ее приб­лижении, и видно, как по его телу проходят волны прият­ного возбуждения.

Очень жаль, что в нашей культуре контакт младенца с матерью приносит не только удовольствие. Хотя мать и должна удовлетворять базовые потребности младенца, она при этом может легко нанести ущерб его благополучию. Мы слишком часто слышим младенческий плач и видим слишком много несчастных детей, чтобы питать иллюзию, что в младенчестве все запросы ребенка осуществляются. Ма­леньким детям необходим почти беспрерывный контакт с материнским телом, и очень немногие женщины готовы отдать младенцу все свое время и внимание. Их личные пот­ребности часто входят в конфликт с нуждами ребенка. Ус­тупая требованиям ребенка, они испытывают раздраже­ние и негодование. Если они не уступают, то в той или иной мере заставляют ребенка страдать. В любом случае, часто складывается болезненная для ребенка ситуация, которая ограничивает его любовь к матери.

Очень часто отношение матери к ребенку оказывается амбивалентным. Ребенок не стал для нее источником абсо­лютного счастья. Он желанный и нежеланный одновремен­но. В результате младенец становится объектом некоторой враждебности, главным образом неосознанной, но выра­жаемой в жестах раздражения, сердитом взгляде, грубом обращении и так далее. Известны и случаи насилия над детьми. Синдром избиваемого ребенка, как оказалось, бо­лее распространен, чем предполагалось ранее. В своей кни­ге «Страх быть женщиной» Джозеф Рейнгольд говорит о том, что материнская враждебность широко распростра­нена среди женщин, и документально подтверждает это. Он связывает это с опытом отношений женщины с соб­ственной матерью и конфликтом между ними. Мой соб­ственный клинический опыт подтверждает эти наблюде­ния. За все годы практики у меня не было ни одного паци­ента, который не испытывал бы в той или иной степени негативных чувств к своей матери, совершенно оправдан­ных исходя из его детского опыта.

 Болезненные переживания не позволяют развиваться чувствам привязанности и любви. Насколько привычным оказывается для ребенка ожидание боли, настолько сдер­жанными или негативными становятся его реакции. Чело­век не может любить то, что причиняет ему боль, если у него не развился мазохистский характер. Если любовь воз­никает из предвкушения удовольствия, то ее противопо­ложность, ненависть, должна возникать из предвосхище­ния боли. Более подробно эти два чувства, любовь и нена­висть, я буду рассматривать в следующем разделе. Сейчас важно понять, как они связаны с удовольствием и болью.

Связь между любовью и удовольствием, которая только что казалась ясной и однозначной, усложняется, если учесть, что материнская любовь является также инстинктивной реакцией на свое потомство. Она является врожденной у тех видов, для выживания молодого поколения которых требу­ется материнская забота. И укоренена она столь глубоко, что с момента рождения мать будет защищать свое дитя даже ценой собственной жизни, если это потребуется. Но, несмот­ря на это, даже среди животных этот инстинкт недостаточ­но силен, чтобы в определенных условиях не допустить унич­тожения матерью своих детей. Известно, что самки живот­ных в условиях неволи бросают свое потомство и то же самое время от времени случается с домашними животными. Мож­но предположить, что отказ от детеныша происходит под воздействием условий, подавляющих у матери предвосхи­щение удовольствия от выполнения своих функций. У выс­ших животных инстинкт материнской любви, его полноцен­ное функционирование, по-видимому, зависит от удоволь­ствия, которым обычно сопровождается реализация инстинкта. В отсутствие удовольствия инстинкт ослабева­ет. Наличие удовольствие, напротив, укрепляет инстинктив­ные действия и преобразует их в осознанное поведение.

Поскольку инстинкт полностью никогда не исчезает, материнская любовь не может отсутствовать совершенно, даже в самой черствой женщине. Каждая женщина знает на уровне тела, что только через реализацию своей женс­кой сущности она сможет испытать радость жизни. Если это глубинное знание противоречит ее жизненному опыту, память о котором определяет ее нынешнее поведение, то развивается конфликт, при котором желание любить сво­его ребенка так же сильно, как и враждебность. Однако в случае отсутствия удовольствия деструктивная установка берет верх над творческим отношением к ребенку.

В основе любви лежит биологическая потребность в кон­такте и близости с другим человеком. Через этот контакт происходит стимуляция и возбуждение наших тел, без него они становятся холодными и жесткими. Сама потребность выражается в чувстве влечения, которое биоэнергетически схоже с чувством голода, когда мы нуждаемся в пище. Это ощущение, как и голод, становится интенсивнее, если остается неудовлетворенным. Оно очень сильно у малень­ких детей, чья потребность в контакте является максималь­ной. Интенсивность влечения снижается во время латент­ного периода и возрастает в пубертатный период, когда набирает силу сексуальная функция.

Осознание различия между влечением и любовью важ­но для понимания последней. Влечение также связано с любовью, как голод с аппетитом. И голод, и влечение явля­ются нейтральными биологическими потребностями, дале­кими от предпочтений и предвзятости. Голодный человек готов съесть что угодно; одинокий человек может любого принять в качестве друга. В противоположность этому, ап­петит и любовь ориентированы на конкретные источники удовольствия. Аппетит появляется при виде определенно­го блюда; любовь возникает к конкретному человеку. Влюб­ленный человек видит в объекте своей любви источник удо­вольствия. Если предвкушение удовольствия накладыва­ется на биологическое влечение, то потребность в контакте и близости трансформируется в истинную эмоцию. Разни­ца между любовью и влечением проявляется в манерах и поведении человека. Влюбленный человек предвкушает удовольствие, его тело, находящееся в приятном возбуж­дении, становится горячим и отзывчивым. Человек с нере­ализованной потребностью в близости печален и замкнут.

Потребность в близости и контакте реализуется в том, что называют зависимой любовью, которую часто ошибочно принимают за настоящую любовь. Если один человек зави­сит от другого, он будет описывать свое чувство как любовь. Он будет говорить «Я люблю тебя», в действительности под­разумевая «Ты нужна мне». Нуждаться и любить — не одно и то же. Нужда может быть болезненна; любовь — приятна. Зависимая любовь привязывает одного человека к другому; Настоящей любви свойственны свобода и непосредственность, важнейшие составляющие удовольствия. Зависимые отношения снижают возможность получения удовольствия и таким образом отдаляют человека от переживания истин­ной любви. Зависимая любовь характеризуется требовани­ем любви или удовольствия; подлинная любовь дарит удо­вольствие. Требование любви рационально объясняется следующим образом: «Я в тебе нуждаюсь. Я тебя хочу, Я тебя люблю. Следовательно, ты должен любить меня».

Человек, чье чувство обусловлено зависимостью, убеж­ден в справедливости своих требований любви. Он бес­сознательно переносит на другого человека свою нереа­лизованную инфантильную потребность в контакте. Его зависимость отражает его младенческий опыт, когда он по-настоящему зависел от своей матери. Удовлетворение его потребностей тогда зависело от ее любви, и его чувство, что он имеет право на эту любовь, потому что она ему необхо­дима, было оправдано. Его бессознательное отказывается принять реалии сегодняшнего дня, заключающиеся в том, что:

1) он давно уже не ребенок,

2) во взрослом мире любить — означает делить удоволь­ствие.

Если учесть, что любовь связана с удовольствием, как может человек требовать любви? Тем не менее, это проис­ходит повсеместно. Родители требуют любви от своих де­тей и даже считают, что это долг ребенка — отплатить им любовью за их труды и заботу о его воспитании. Они могут добиться видимости любви, если смогут заставить ребен­ка чувствовать вину, но искреннее чувство не подчиняется приказу. Любовь также нельзя заслужить, как ошибочно полагают некоторые, актами самоотречения. Жена, жерт­вующая всем ради мужа, однажды может узнать, что тот полюбил другую женщину. Мать, посвятившая себя де­тям, часто оказывается шокирована, обнаружив, что дети не оценивают по достоинству ее старания. Вообще, уста­новка самоотречения нас отталкивает, и мы тянемся к лю­дям, наслаждающимся жизнью. Мне часто доводилось слышать от пациентов слова: «Я бы хотел, чтобы моя мать поз­воляла себе получать больше удовольствия от жизни».

И если удовольствие является важнейшим условием люб­ви, любовь также необходима для удовольствия. Ибо любовь представляет собой самоотдачу, которая делает удоволь­ствие возможным. Мы знаем, что работа без полной самоот­дачи не приносит удовольствия. В равной степени важно, чтобы человек отдавал себя отношениям, если хочет наслаж­даться ими. Самоотдача, как и любовь, возникает из пред­вкушения удовольствия. Поэтому можно с полным основа­нием сказать, что степень удовольствия напрямую зависит от уровня самоотдачи или глубины чувства, вкладываемых в работу или в отношения с другим человеком.

Любовь имеет еще одну важную функцию в тех близ­ких человеческих отношениях, от которых зависит продол­жение жизни. Она создает атмосферу защищенности, ко­торая позволяет человеку достичь максимальной самоот­дачи в отношениях. Эта потребность в защищенности особенно очевидна во взаимоотношениях матери и ребен­ка. Человеческому младенцу ввиду его абсолютной безза­щитности необходимо такое чувство безопасности, кото­рое может быть обеспечено лишь полной самоотдачей ма­тери. Малейшая брешь в чувстве безопасности тотчас же повергает ребенка в состояние страдания и тревоги, воз­действие которых преодолеть не так просто. Когда ребе­нок проходит тот этап, на котором все его потребности удов­летворялись автоматически и начинает независимое суще­ствование, тогда мы можем видеть, насколько важна для его благополучия атмосфера материнской любви и заботы, которая окутывает его при появлении на свет.

Взрослые не так беспомощны как дети, но в близких от­ношениях им тоже необходимо чувство безопасности. Им нужна уверенность в том, что сегодняшнее удовольствие не обернется завтра страданием, вызванным потерей че­ловека, рядом с которым они испытали это удовольствие. Человек ясно понимает: чем больше он наслаждается се­годня, тем сильнее будет страдать завтра, когда потребность в близости и человеческом контакте вновь заявит о себе и не сможет быть удовлетворена. Ибо в природе человека заложено стремление вновь пережить ту ситуацию, в ко­торой он испытал удовольствие.

Человек в большей степени, чем любое другое существо, живет в настоящем, которое включает его прошлое и охва­тывает его будущее. На основе своего раннего опыта он убеждается в том, что открываясь удовольствию, он в то же время открывается и возможной боли. Если ему дове­лось пережить множество разочарований, то он будет край­не осторожен в своем предвосхищении удовольствия. Его способность любить и испытывать удовольствие будет сни­жена. Но даже на фоне самого безоблачного прошлого опы­та человек неохотно предается интимным отношениям, ко­торые не имеют перспективы продолжения.

Любовь — это обещание того, что сегодняшнее удоволь­ствие будет доступно и завтра. Она не является ни гаранти­ей, ни обязательством. Слова «я тебя люблю» это не про­сто выражение в настоящем своих чувств, в них заключено будущее. Они — не обещание любить завтра, ибо это чув­ство, подобно любому другому, возникает спонтанно из глу­бин человеческого существа и неподвластно его воле. Тем не менее, большего, чем заключено в этих словах, не тре­буется, а меньшего будет недостаточно. Только с тем чув­ством безопасности, которое несет в себе любовь, человек может полностью отдаться удовольствию любви.

Разговоры о любви вне ее взаимосвязи с удовольстви­ем — это не более чем морализаторство. Мораль никогда не решала эмоциональных проблем человека. С другой сто­роны, делать акцент на удовольствии, пренебрегая базо­вой потребностью человека в безопасности, стабильности и упорядоченности его существования — безответствен­но. Это может привести лишь к хаосу и страданию. Поло­жение человека, характеризуемое этими противоположны­ми направленностями, требует творческого подхода. Мы должны понимать, что чем больше удовольствия испыты­вает человек, тем больше его способность любить. Следует знать, что наша способность давать свою любовь спо­собствует росту нашего удовольствия.

В этом разделе я использовал слово «любовь», как если бы она обладала некой однородностью. В действительнос­ти любовь, как и удовольствие, охватывает целый спектр чувств, каждое из которых связано непосредственно с пе­реживанием удовольствия или его предвкушением. Более широким понятием для такого рода чувств является приня­тие. Диапазон чувств, входящих в понятие принятие, про­стирается от дружелюбия до любви. Они будут рассмотре­ны в следующем разделе.

Приятие и враждебность

Эмоции можно разделить на простые и сложные. Простая эмоция имеет только один чувственный оттенок: либо удо­вольствие, либо боль. Сложные эмоции сочетают в себе эле­менты и удовольствия, и боли. Печаль и сострадание, напри­мер, относятся к сложным эмоциям. Две эмоции или больше могут объединяться и образовывать более сложную реак­цию. В частности, чувство обиды сочетает в себе гнев и страх. На то или иное чувство часто накладываются оценочные суждения, порождая то, что я называю концептуальной эмо­цией. К этой категории относятся вина, стыд и тщеславие.

Тонкие эмоциональные реакции человека порой вооб­ще не поддаются определению. Невозможно описать сло­вами все оттенки чувств, которые способен испытать чело­век. У меня нет намерения анализировать все возможные эмоциональные реакции. Однако некоторые из них важны для понимания человеческой личности. Именно на этих чувствах мы сосредоточим свое внимание.

Существуют две пары простых, противоположных друг другу эмоций. Первую пару составляют страх и гнев; вто­рую — любовь и ненависть. Между полюсами второй пары располагаются все чувства, которые можно сгруппировать под заголовками «приятие» и «враждебность». В основном эти чувства характеризуют наше отношение к другим людям, хотя мы можем говорить о любви и ненависти по отно­шению к предметам и ситуациям.

Приятие — это обращенность к миру и другим людям, сопровождающаяся позитивным настроем и приятными ожиданиями. Она выражается в теле в виде экспансивной реакции: в результате расширения периферических кро­веносных сосудов происходит приток крови к поверхнос­ти тела. Это приносит физическое ощущение тепла. Для чувства приятия характерна такая теплота. Говоря о при­ятном нам человеке, мы используем выражение «теплые отношения». Имеют место и другие физические проявле­ния удовольствия. Мускулатура становится мягкой и рас­слабленной, замедляется сердцебиение, сужаются зрачки и так далее.

Тепло сосредотачивается главным образом в коже, ко­торая обильно насыщается кровью. В результате возника­ет желание физического контакта с человеком, являющим­ся объектом этих чувств. Таким контактом может быть ру­копожатие, объятие или поцелуй. Все нежные чувства обладают эротическим качеством и служат выражением эротического импульса, или Эроса. Эротическая составля­ющая приятия может быть рецессивной (recessive*[20]) или доминирующей. Она рецессивна в случае дружеских от­ношений и носит доминирующий характер в отношениях сексуальных. Ярко выраженная эротическая составляю­щая является результатом высокой степени возбуждения, сфокусированного на эротических зонах. Также происхо­дит обильный приток крови к этим областям.

Противоположные чувства — а именно те, которые мож­но обозначить как враждебные, — также обусловлены то­ком крови, но движущимся уже в противоположном направ­лении. Происходит отток крови от поверхности тела, что вызывает ощущение холода. Все враждебные чувства ха­рактеризуются холодностью. Враждебно настроенный че­ловек вытесняет любые теплые чувства и становится абсолютно холоден по отношению к другому человеку. Он теряет всякое эротическое желание, и ему становится отврати­тельна идея физического контакта. Все враждебные чув­ства, следовательно, равнозначны отказу от чувств.

Ни приятие, ни враждебность не несут в себе агрессив­ного отношения. Агрессия - это функция мышечной систе­мы, которая в ситуации возникновения вышеупомянутых чувств почти не проявляет себя. Хотя агрессивный компо­нент часто примешивается к этим чувствам, переводя их в конкретные действия. Например, в случае сексуального вза­имодействия такое добавление необходимо для того, чтобы мог произойти половой акт. Когда элемент агрессии соеди­няется с враждебным чувством, это приводит к атаке или нападению, а это отличается от чисто враждебной реак­ции — характеризующейся холодностью и равнодушием.

Слово «агрессивный» в психологическом смысле про­тивопоставляется пассивности. Агрессия означает движе­ние по направлению к человеку или объекту, тогда как словом «пассивный» обозначают торможение такого дви­жения. Человек может проявлять агрессивную враждеб­ность или агрессивное принятие, точно так же как может быть пассивен в выражении враждебности или принятия. Очевидно, что слово «активный» нельзя использовать в этом контексте как противоположность пассивному, по­скольку ему недостает оттенка направления или цели. Агрессивный игрок в теннис преисполнен решимости выиграть, тогда, как активный игрок может не иметь та­кой цели.

Продемонстрировать полярность чувств приятия и враждебности, поможет обсуждение и сопоставление та­ких понятий, как дружелюбие и недружелюбие, а также любовь и ненависть.

Дружелюбие отличает наши чувства к человеку, предпочтения, мнения и установки которого близки нашим собственным, от чувств, которые мы испытываем к незнаком­цу. С другом можно разделять удовольствия. С незнакомыми людьми человек на это не решается. Однако с каждым актом разделенного удовольствия незнакомец превращается в друга.

Сдержанность, демонстрируемая в отношении к незна­комцу, ярко проявляется в поведении детей старшего воз­раста. Маленький ребенок, у которого еще не развито чув­ство «Я», не проводит различий среди своих ровесников. С другой стороны, к новичку в уже сформировавшейся группе детей отнесутся настороженно, и он сам не решит­ся сразу же подойти к детям. Некоторое время он будет наб­людать за их занятиями с некоторого расстояния, постепен­но подходя поближе. Когда они немного привыкнут к его присутствию, кто-нибудь из детей может пригласить его присоединиться к общей игре. Когда это произойдет, мож­но считать, что он принят.

Посторонний человек становится нарушителем спокой­ствия и гармонии, царящих в уже сплотившейся группе. Его присутствие может мешать привычному выражению чувств и обмену впечатлениями среди участников груп­пы, и, следовательно, может вызвать некоторую враждеб­ность или холодность. С другой стороны, незнакомец прив­носит некоторую новизну и вызывает возбуждение. По­этому к нему возникает определенный интерес, который приведет к установлению контакта. Какой из двух факто­ров будет в наибольшей степени определять реакцию на незнакомца, зависит от характеров членов группы. Уве­ренному в себе человеку намного легче принять незнаком­ца, чем неуверенному.

Дружелюбие по отношению к незнакомым людям больше свойственно тем, кто ориентирован на удоволь­ствие, чем тем, кто одержим властью. В целом можно ска­зать, что когда людям хорошо, они склонны быть более восприимчивыми к незнакомым. Удовольствие делает их доброжелательными и открытыми для нового опыта. Не­знакомого человека могут пригласить на вечеринку, при этом в обществе людей, стремящихся к власти, он, ско­рее всего, будет persona поп grata. Люди, посвятившие себя борьбе за власть, не доверяют незнакомцам и боятся их. Когда удовольствие отсутствует, незнакомца часто встречают с неприязнью и даже враждебностью. Много лет назад я видел карикатуру, ярко иллюстрирующую подобную ситуацию. Два богача-уэльсца стояли в поле, с угрюмыми лицами глядя на приближающегося к ним незнакомца.

- Ты его знаешь, Билл? - спросил первый.

- Нет, - ответил второй уэльсец.

- Швырни-ка в него камнем, - сказал первый.

Гостеприимное отношение к незнакомым людям явля­ется частью обучения иудейско-христианской традиции, а также некоторых других. Современная цивилизация, с ее безграничными возможностями для путешествий и обще­ния, казалось бы, должна разрушать существующие барь­еры между людьми. Но создается лишь видимость этого процесса. Под маской радушия и сердечности, с которой встречают туриста, всегда можно заметить скрытую сдер­жанность и холодность по отношению к незнакомцу, со сто­роны людей, жизнь которых лишена радости.

Преследование незнакомца является уже скорее выра­жением ненависти, чем просто недружелюбия. Являясь подходящим объектом для враждебных чувств, он легко становится мишенью подавленной ненависти, истоки ко­торой восходят к болезненным переживаниям детства. Люди проецируют на незнакомца те глубокие враждебные чувства, которые изначально были направлены на роди­тельские фигуры, но подавлялись под воздействием вины. Незнакомец становится козлом отпущения, на которого Могут быть излиты все враждебные чувства. Такой пере­нос обычно получает социальное одобрение и легко рацио­нализируется со стороны эго. Недружелюбие, которым встречают незнакомца, может исчезнуть при более близком знакомстве, но было бы ошибкой полагать, что ненависть к чужаку можно преодолеть с помощью воспитания и наставлений.

Подавленная ненависть требует терапевтической рабо­ты, которая могла бы помочь ее высвободить. Во-первых, необходима та или иная форма аналитической техники, способная вывести в сознание подавленный материал. Во-вто­рых, следует проработать и высвободить чувство вины, ко­торое способствует поддержанию враждебных чувств в по­давленном состоянии. И, в-третьих, должны быть предоставлены некоторые средства для физического вы­ражения враждебности в контролируемых условиях, что­бы позволить разрядиться скрытым за чувствами физичес­ким напряжениям. Когда это происходит, способность че­ловека к переживанию удовольствия восстанавливается, и «хорошие чувства» становятся естественным состояни­ем его тела.

Любовь и ненависть — известная пара противополож­ностей. Можно хорошо себе представить себе, насколько они противоположны, если вспомнить, что ненависть - это остывшая (frozen) любовь, то есть любовь, обратив­шаяся в лед. Когда любовь превращается в ненависть -это происходит не из-за простого разочарования. Посколь­ку любовь основывается на ожидании удовольствия, то в отсутствие оного она просто медленно увядает. Отвергну­тый влюбленный чувствует обиду, но не ненависть. Нена­висть возникает как следствие предательства. Если чело­век сделал признание в любви, которое было принято дру­гим, то его сердце полностью раскрывается, он всецело доверяет себя другому. Предать его доверие — все равно, что вонзить нож в сердце. Предательство вызывает у че­ловека шок, который парализует все его действия и бло­кирует все чувства. Это похоже на то, как продукты под­вергаются моментальной заморозке, останавливающей все внутренние биохимические процессы.

Только предательству под силу превратить чувство при­нятия во враждебность. Предательство дружбы обращает позитивное чувство в неприязнь. В результате предатель­ства доверия принятие оборачивается враждебностью. Степень враждебности, соответственно, оказывается пропорциональна интенсивности позитивных чувств, вложен­ных в отношения.

Чувства симпатии и доброжелательности объединяют людей и создают истинный дух сообщества, так что каж­дый человек заботится о благополучии другого. Для любви особенно характерны взаимная забота и обоюдная зависи­мость. Влюбленный человек принимает любимого в свое сердце и в то же время отдает свое сердце ему. Вполне по­нятно, почему предательство имеет такие последствия. Оно наносит глубокую рану, которая заживает очень медленно и оставляет рубец на всю жизнь.

Самым тяжким является предательство ребенка роди­телем, особенно матерью. Маленький ребенок не только целиком зависит от своей матери, но и полностью открыт ей. Мать предает его, когда выражает по отношению к нему враждебность или ведет себя деструктивно. В результате у ребенка возникает чувство, что его не любят. Проявление гнева не имеет таких последствий. Гнев — это прямое, от­крытое чувство, которое в действительности свидетель­ствует о заинтересованности. Враждебность по отношению к ребенку — это совершенно другой вопрос. Враждебность никогда не бывает биологически оправдана, поскольку ре­бенок является продолжением матери. Это выражение не­нависти матери к самой себе и перенос той враждебности, источником которой стало предательство женщины ее соб­ственной матерью.

Враждебность по отношению к ребенку обычно возни­кает, когда он перестает соответствовать образу того, ка­ким в родительском представлении должен быть ребенок. Этот образ является также их бессознательным, идеализированным образом собственного «Я». Если ребенку не удается соответствовать этому образу, родитель чувствует себя преданным. Чувство, что его предатели, превра­щает родительскую привязанность во враждебность, вызывающую впоследствии негативную реакцию у ребенка. Так создается порочный круг, из которого ни родитель, ни ребенок не находят выхода. Подобной прискорбной ситуации можно избежать, если родители будут ясно пони­мать, что их ребенок, как любое живое существо, в своем поведении руководствуется единственно принципом удо­вольствия. Воспитание из ребенка будущего члена циви­лизованного общества требует творческого подхода, ос­нованного на признании этого принципа, — если мы хо­тим избежать разрушительных последствий родительской враждебности.

Ненависть содержит в себе возможность любви. Если, например, предательство прощено, то человек оттаивает, и поток его чувств возобновляется. Такое часто происходит на поздних стадиях терапии. В самом начале терапии каж­дый пациент постепенно сознает подавляемую враждеб­ность или ненависть по отношению к родителям, вызван­ную их предательством. Потом эти негативные чувства выс­вобождаются, как описано выше. После разрядки всех напряжений и появления позитивных чувств, пациент мо­жет принять тот факт, что поведение матери определялось ее собственным воспитанием, и может простить ее. Теперь он испытывает подлинную привязанность к матери вместо принудительной любви, которой был обременен. Нена­висть постепенно сменяется любовью также и вне тера­певтических сессий, когда происходит честный обмен чув­ствами и подлинное примирение.

Известны и такие случаи, когда первоначальная реак­ция ненависти спонтанным образом сменялась любовью. Подобное развитие событий можно объяснить тем, что силь­ное влечение существовало всегда, однако течению его препятствовала боязнь предательства. Этот страх можно выразить следующим образом: «Если я позволю себе тебя любить, ты отвернешься от меня и причинишь мне боль, поэтому я ненавижу тебя». По мере снижения чувства стра­ха при дальнейших контактах любовь расцветает. Страх предательства может также скрываться за чрезмерной ревностью, заставляющей человека с подозрением следить за каждым шагом любимого человека.

Гнев и страх

Другая пара эмоций — гнев и страх — связана с пере­живанием или предвосхищением боли. Их возникновение совпадает с развитием мышечной системы. Уже на пер­вом году жизни ребенок начинает реагировать на боль и недомогание произвольными движениями. Этому предше­ствуют исключительно непроизвольные реакции в виде плача, изгибаний и извиваний тела и беспорядочных уда­ров ногами. Эти действия выражают чувство раздраже­ния, которое позднее сменяется гневом. Эмоция гнева по­степенно вытесняет плач как средство разрядки напря­жения. Однако гнев маленького ребенка, как правило, не способен повлиять на ситуацию и обычно переходит в плач, который является базовым механизмом выс