Духовный быт и обиход русского народа в драматургии А.Н.Островского до «Грозы»

В те годы, когда Островский делал первые шаги на поприще драматургии, в русской жизни еще были живы и сильны сознатель­ные умонастроения и бессознательные импульсы, которые много позже философ Е.Н.Трубецкой назовет «старомосковским мессианическим самомнением»⁸.

Целые сословия русского общества (купеческое в их числе) ориентировались на духовные заветы допетровской Руси, когда «русское общество считало себя единственным истинно правоверным в мире, свое понимание божества — исключительно правильным, творца Вселенной представляло своим собственным русским Богом, никому более не принадлежащим и не ведомым»⁹. Трагические при­говоры Чаадаева истории России, жертвы рокового раскола церквей, ничем не могли возмутить спокойствия за Москва-рекой, где

12

«всемирная отзывчивость» Пушкина существовала разве в виде романса про «черную шаль».

Без прежней неистовости, скорее по инерции, но Русь по-прежнему считала себя «единственным в мире убежищем правой веры и истинного благочестия»¹⁰.

«Старомосковское мессианическое самомнение» глубоко укоренено в душах и нравах степенного семейства Пузатовых, героев «Семейной картины» (1847). Без сомнения, они считают свою жизнь освященной, санкционированной Высшей волей.

Главный радетель правильной божеской жизни — матушка Антипа Антипыча Пузатова, Степанида Трофимовна. Она помнит, как следует жить по старине и ругает сына за то, что тот подымается в четыре часа утра, а жена его и вовсе, «грех утаить», в одиннадцатом часу. Она же нахваливает купца-плута Ширялова: «Каждый празд­ник он в церковь ходит, да придет-то раньше всех; посты держит; великим постом и чаю не пьет с сахаром — все с медом либо с изю­мом. <•••>А если и обманет кого, так что за беда!» «Бог» Пузатовых — совсем простой, незамысловатый, нетребовательный, ему легко уго­дить держанием строгих постов да общим славословием. Но он та­инственно непредсказуем: может благословлять или наказывать. Ширялов хвастается: «У нас состояние порядочное, Бог благосло­вил», но тут же и печалится о беспутном сыне: «...наказание боже­ское». За что-то наказал, за что-то благословил, за что — неведомо. Принимай, как есть.

Здесь, у Пузатовых, с Богом живут накоротке, никто его не боится. Это — свойский Бог, Бог для домашнего употребления... Да христианский ли это Бог-то?

Один раз тень Христа вдруг промелькнет в этой пьеске. Хо­зяин философствует: «Отчего не надуть приятеля, коли рука подой­дет. Ничего. Можно. Да уж, матушка, ведь иногда и совесть зазрит». При этих словах Антип Антипыч, по ремарке, «чешет затылок»'. Что-то такое отдаленно знакомое вспомнилось ненадолго и зачеса­лось то место, где. по древним поверьям, душа держит связь с По­славшим ее. Но вскоре Пузатов с удовольствием расскажет, как на­дул торговца-немца, прогнав его вдобавок со словами «отстань ты, Христа ради». Это, вестимо, грехом считаться не может — питомец истинного благочестия имеет право прогнать нечестивого немца-иноземца.

Что-то в этой упрямой и самодовольной жизни надломлено, чего уже не спасешь ни строгим постом, ни ранним вставанием. А все-таки она сильна, спокойна, родственные связи еще крепки, тот, дальний Бог, грехам терпит, а домашний Бог (скорее, домовой) в Дурном расположении — немножко наказывает, в хорошем — не­множко благословляет.

13

«Свои люди — сочтемся!» (1849) — пьеса, рекордная по числу упоминаний Бога, Христа, христианства. Бог упоминается 69 раз. (Для сравнения: «Бедность не порок» — 16, «Гроза» — 45, «Снегурочка» — 18, «Без вины виноватые» — 20.) Но история без­божного обмана в одном купеческом семействе — это и история отпадения наследников «старомосковского мессианического само­мнения» от Христа.

Понятия, в основном царящие в доме Большова относитель­но христианства, вполне проясняются репликой Фоминишны, осуж­дающей некоего благородного жениха: «...христианства-то никакого нет": ни в баню не ходит, ни пирогов по праздникам не печет» (д. I, явл. 6). Чуть больше знает Аграфена Кондратьевна: «...по христиан­скому закону всякого накормить следует», но и в этой фразе Христос как-то неумолимо привязан к пище.

Христианство, совмещенное с баней и пирогами, удобно разместилось в прочном отлаженном быте, где на вопрос, как жизнь, непременно отвечают: «Слава Создателю!»

Задумывая аферу с мнимым банкротством, Большов призо­вет на помощь своего Бога: «Напусти Бог смелости!» Смелости Бог напустил, только привела эта смелость к горестному вопросу того же Самсона Силыча к деткам: «Есть ли в вас христианство?» Уни­женный и оскорбленный Большое, выбитый из привычной колеи, связывает, наконец, «совесть» с «Богом»: «Знаешь, Лазарь, Иуда — ведь он тоже Христа за деньги продал, как мы совесть за деньги продаем... А что ему за это было?..» (д. IV, явл. 4).

Домашний бог постов, бань и пирогов с начинкой оказы­вается далек от Христа, степенная благочестивая жизнь обнаружи­вает свою тесную связь с грехом Иуды.

Однако Подхалюзин, обманувший Большова, ничем не оби­дел морально безразличного бога бань и пирогов. Жизненная энер­гия — вот единственное мерило, которое признает Бог Подхалюзина. «Не зевай». Точно такой Бог был и у Большова, пока он не очу­тился в «яме». Так что ответ на вопрос, «есть ли в вас христиан­ство?», заключен в пределах самой пьесы: в баню ходим, пироги печем, кормим всякого, кто придет в дом (явный отзвук некоего язы­ческого обычая; заметим, что Подхалюзин особенно усердно потчу­ет ограбленного тятеньку), стало быть, такое христианство и есть. Что касаемо совести, то, как выражается Подхалюзин, «против хо­рошего человека у всякого совесть есть, а коли он сам других обма­нывает, так какая же тут совесть!» При том, что жизнь героев «Свои люди — сочтемся!» существует в отпадении от Христа, понятия гре­ха и совести они имеют довольно твердые, просто ненужные в быту, где еще долго надо искать «хорошего человека», чтоб примерить к нему свою совесть.

14

Несколько иначе приладились к Богу обитатели иной сферы, государственные служащие-чиновники из «Бедной невесты» (1851). По их мнению, все, что происходит, освящено Божьей волей. «Знаете ли, барышня, — говорит Марье Андреевне, бедной невесте, старый друг семейства Добротворский, сватая девушку за Беневоленского, деятельность которого вся построена на грехе Иуды, — я вам рус­скую пословицу скажу: что будет, то будет, а что будет, то Бог даст» (_Д. V, явл. 2).

«Ради Бога, дайте мне пожить на свободе!» — молит Марья Андреевна, первая из честных, искренних, простодушных героинь Островского. Ее душевная чистота и неспособность к обману нуж­даются в свободе, чтобы вырасти, определиться, встать в прочные отношения к миру. Но этого не дано — на месте свободы суровая фатальность. «...А что будет, то Бог даст». Если человеческая воля ничего не значит, если все решено заранее, остается одна надежда: этот строгий фатальный облик будущего можно — хитростью — подглядеть. Так, служанка Дарья предлагает Марье Андреевне по­гадать на картах (важный мотив будущих пьес Островского): «Вот недавно куме Аксинье гадала: все винновый туз выходит. Смотри, говорю, будет тебе горе какое-нибудь. Что ж, барышня, так и есть: шубку новенькую украли» (д. IV, явл. 2). Кто-то с помощью «винновых тузов» предупреждает маленького человека: будет горе. «...А что будет, то Бог даст». «Богом» в «Бедной невесте» называют то, что в следующих пьесах Островского назовут «судьбой», «счастьем», «фортуной». Здесь этих понятий еще нет. Здесь считает­ся, что это «Бог» привел самодовольного болвана Беневоленского жениться на кроткой Марье Андреевне. Она, бедная, вынуждена искать оправдание такому скверному поступку общего «Бога» — и находит его. Она утешает себя мыслью, что через Беневоленского ей посылается испытание и что она должна сделать из этой скотины хорошего человека...

Душа Марьи Андреевны остается единственным вместили­щем, где скрывается окруженный жестокой косностью мира самоот­верженный и милосердный христианский Бог. Марья Андреевна, не рассуждающая о Христе, соединена с ним верными и прочными уза­ми, той единственной приметой, по которой среди героев Остров­ского можно выделить людей Христа — способностью приносить себя в жертву ради другого.

«Не в свои сани не садись», «Бедность не порою), «Не так живи, как хочется» традиционно считаются созданными под влия­нием идей славянофильства, в настроениях почитания патриархаль­ной старины. Конечно, влияние это трудно, даже невозможно отри­цать — оно выяснено и продумано многими. Но на мой взгляд, в идейном комплексе славянофильства, как он сложился в XIX в.,

15

чувства всегда преобладали над разумом. Казалось бы, какая осо­бенная нужда состоит в том, чтобы «защищать защищенное, утверж­дать утвержденное, ограждать огражденное» (выражение М.Е. Салтыкова-Щедрина по другому поводу) — те же православие, самодержавие и народность. В 1840-х гг. XIX в. им впрямую ничто не угрожало. Но славянофильское движение, особенно в образе «молодой редакции "Москвитянина"», где и состоял Островский, — это вихрь эмоций, лава восклицаний, буря чувств. Молодые люди собираются вместе и поют русские песни так страстно, будто они под суровым цензурным запретом. Запрета нет. Но живые начала духовного обихода русской народности, действительно, ждет беда неминучая. И славянофиль­ская страстность — не иначе как предчувствие грядущего.

В славянофильском цикле пьес Островского, в общем, ника­ких особых идей и нет. «Помни, Дуня, как любил тебя Ваня Бородкин!» «Старомосковское мессианическое самомнение» не определяло духовное обустройство драматурга. Когда в своем творчестве он обратился к нравам допетровской Руси, то изобразил их смело и свободно, поэтически, но без идеализации («Воевода»). Как извест­но, он объяснял появление пьес-пословиц начала 1850-х гг. своим желанием представить публике, что есть в русском человеке хоро­шего. Желание полемическое, но скромное и мирное.

В этих пьесах сильна надежда на вечно живые начала чело­веческой нравственности, оформленные и усиленные, но не порож­денные религией. Наоборот, они сами делают возможным живое существование религии. Публицист Н.Шелгунов в статье «Бессилие творческой мысли», много погодя, упрекнет Островского в том, что тот-де верует в какую-то «инстинктивную нравственность», а откуда ей и взяться при скверном социальном устройстве? Достоевский — мыслитель явно противоположный Шелгунову — не раз и в рома­нах, и в публицистике поставит человеческую нравственность в пря­мую зависимость от веры в Бога. Сама по себе вера не спасет чело­века даже и от смертного греха, как не спасла, скажем, Раскольникова (он ведь верующий «буквально» в «Новый Иерусалим»). Но уж без веры в Бога нравственность невозможна, добродетель немысли­ма, не говоря о любви к ближнему.

А что такое эта загадочная субстанциальная «инстинктивная нравственность»? Чем ее можно объяснить? Бог весть. Разве только в том сила и правда Максима Федотыча Русакова («Не в свои сани не садись»), что он набожен или следует заветам Домостроя? Да нет — он просто-напросто хороший человек, добрый человек и любит свою дочь. Подобные люди — питательная основа для роста заветного Бога, которого мы еще не раз встретим у Островского — милосерд­ного судьи, удерживающего от злобы, мучительства ближнего, не­праведного гнева.

16

Впервые в этих пьесах Островского запевает свои песни лю­бовь — горячие, сердечные песни (романтическое увлечение «бедной невесты» все-таки не в счет). Бога тут всуе не поминают, житье ве­дется не больно строгое — действие «Бедности не порок» происхо­дит на святки, «Не так живи, как хочется» — на масленицу (самые языческие празднества), а сердечного тепла здесь — изобильно. Оступившегося — прощают, окаянного — спасают, душу — берегут.

В «Свои люди — сочтемся!» царят внеморальные законы природы, по которым старые и слабые животные обязаны дать до­рогу молодым сильным хищникам. Подхалюзин так прямо и гово­рит Болыпову: «Вы уже отжили свой век». Жестокий, требующий человеческих жертв «Бог» Подхалюзина торжествует, желая смести всякие понятия о другом Боге. Но в пьесах-пословицах Островского начала 1850-х духовно -душевное не отъединено от природного — оно и проникает в него, и останавливает, когда надо, и облагоражи­вает. Лучший пример — любовь Мити и Любы из «Бедности не по­рок», угодная, кажется, всем богам.

Милосердие в союзе с любовью, душевное в гармонии с при­родным — об этом приходится забыть в атмосфере «Доходного мес­та» (1856). Мы опять возвращаемся к обезбоженному миру «Бедной невесты», в чьих тисках бьется уже не чистая душа (невеста), а чис­тый разум (Жадов). Та сила, в которую большинство жителей «Доходного места» действительно веруют, появится в речах главно­го «философа-богослова» пьесы — Акима Акимыча Юсова. Его бого­словие носит строго прикладной характер, имея целью одно: оправ­дать и возвеличить жизнь Акима Акимыча как образец и пример достойнейшей человека жизни. «Мне можно плясать. Я все в жизни сделал, что предписано человеку. У меня душа покойна, сзади ноша не тянет, семейство обеспечил, — мне теперь можно плясать. Я теперь только радуюсь на божий мир! Птичку увижу, и на ту радуюсь, цветок увижу, и на него радуюсь: премудрость во всем вижу» (д. III, явл. 3).

Чиновничье общежитие слушает его благоговейно: он есть мера и весы в этом диком, беззаконном мире. «Не марай чиновни­ков. Ты возьми, так за дело, а не за мошенничество. Возьми так, чтобы и проситель был не обижен и чтобы ты был доволен» (д. III, явл. 3). Здесь, в этом противопоставлении «правильного» и «неправиль­ного» чиновничьего поведения, когда одни обдирают просителя и ничего не делают для него, а другие берут взятки, но не обижают своих «овец», словно заключен намек на героев «Дела» А.Сухово-Кобылина. Варравин и Тарелкин — разбойники в мундирах государ­ственных служащих, и мораль у них разбойничья. Юсов — другое дело. Он даже дает собственную трактовку евангельской заповеди «Не суди­те. Да не судимы будете»: «Кого мы можем осуждать! Мы не знаем, что еще сами-то будем! Посмеялся ты нынче над пьяницей, а завтра сам,

17

может быть, будешь пьяница; осудишь нынче вора, а может быть сам завтра будешь вором. Почем мы знаем свое определение, кому чем быть назначено?» (д. III, явл. 3).

Если Бог назначает людям быть пьяницами или ворами, он вполне мог назначить Юсова взяточником. Определил, так сказать, к должности, как начальник подчиненного. Чиновничий мир, как и купеческий, вырабатывает своего, «свойского» Бога — только не для домашнего употребления, а для служебного. «Для служебного пользования».

В последнем действии пьесы оказывается, что покровитель Юсова Вышневский попался на темных делах. Благополучие Юсова под угрозой, потрясены основы существования, и, подобно Самсону Силычу Большову, Юсов начинает вспоминать давно забытое. «Я насчет бренности... что прочно в жизни сей? С чем придем? С чем предстанем?.. <...>В богатстве и в знатности затмение бывает... чувств наших... забываем нищую братию... гордость, плотоугодие... За то и наказание бывает по делам нашим» (д. V, явл. 2). Заметьте, ему следовало сказать «по грехам нашим», но его «дела» — грехи, а грехи — «дела».

Юсова покарал его личный служебный Бог. За что же? За взятки? Это в моральном миропорядке Юсова грехом не является. «Взятки что-с, маловажная вещь... многие подвержены. Смирения нет, вот главное...» (д. V, явл. 2). И, наконец, юсовский «Бог» сбра­сывает маску, и мы видим, кто он на самом деле. «Судьба все равно что фортуна... как изображается на картине... колесо, и на нем лю­ди... поднимается кверху и опять опускается вниз. <...>(С чувством.) Чуден в свете человек! / Суетится целый век, / Счастия сыскать жела­ет, / А того не вображает, / Что судьба им управляет» (д. V, явл. 2).

Итак, никакого нет «наказания по делам», а есть колесо Фортуны, вверх и вниз идущее. Пошло вверх — не зевай, пошло вниз — не ропщи. Как вера враждебна суеверию, так идея судьбы враждебна идее суда. Отцы православной веры считали судьбу изобретением демонов, желающих отнять у человека драгоценный дар свободной воли. Недаром Юсов так раздражался возможностью «осуждения». Суд предполагает судью, всеведущего создателя, вера объясняет мир, его прошлое и настоящее, цели и задачи челове­ческой жизни. «Судьба» же — псевдоним Хаоса, а суеверие — по­пытка как-то обойти его гнев.

Чем меньше в человеке просвещенного разума или веры, тем более он подвержен суеверию. Гадают и ворожат в пьесах Остров­ского малоразумные персонажи — пустоголовая тетка Дуни Русако­вой («Не в свои сани не садись»), Полинька («Доходное место»), Турусина («На всякого мудреца довольно простоты») и тому подоб­ные создания. «Карты никогда не лгут, — возражает Полинька рас-

судительному мужу. — Ты ведь ничему не веришь, у тебя все вздор; оттого нам и счастья нет». Но и носители просвещенного разум"а, и неразумные живут в Божьем мире, как его написал Островский, — на равных правах. Для неразумных — мир неразумен, чреват посто­янными опасностями, подвохами. Так ли уж безнадежны их наивные и отважные попытки приспособиться к Хаосу, понять его, приру­чить маленько?

В пьесе «Тяжелые дни» (1863) купеческий сын Брусков ат­тестует свою маменьку: «Нынче понедельник — тяжелый день, а маменька этому очень веруют».

Тема обличения суеверий не нова в русской драматургии. Еще Екатерина II в пьесе «О, время!» высмеивала русское суеверие в лице госпожи Ханжахиной. Та утверждала: «Сегодня ведь понедель­ник, да к тому ж и первое число месяца, а я ничего в такие дни ни­когда не начинаю. Примета худа! Много образцов бывало, да и покойный муж меня утвердил в этом; за десять лет до своей смерти — помяни его, Господи! — предсказал однажды в понедельник, что он умрет. А то и сбылось»¹¹. Но просветительский взгляд Екатерины лишь отчасти совпадает с отношением Островского к суеверию. Он посмеивается над ним, но не высмеивает. В течении пьесы «О, вре­мя!» нет никаких подтверждений верованиям госпожи Ханжахиной, а вот Настасья Панкратьевна верила в тяжелый понедельник не­спроста: и впрямь семейству была неприятность, о которой и напи­сана пьеса.

Понедельник, день Луны, всеми астрологическими книгами считается за нелегкий, а желающие могут открыть «Российскую газету» от 5 января 1995 г. и прочесть информационное сообщение о статистическом исследовании, проведенном во Франции: оказалось, что наибольшее число травм, чрезвычайных происшествий, само­убийств и т.п. случается... по понедельникам. С чем имеем честь по­здравить Настасью Панкратьевну, которая упала бы в обморок от слова «статистика», поскольку тряслась в ужасе еще от «жупела».

В отношении Островского к судьбе и суеверию не все рацио­нально, внятно, выговорено, просвечено до дна. Да, судьба и суеве­рие — удел неразумных. Но разумна ли земная жизнь?

Примета насчет «тяжелого понедельника», даже если она суть осколок некоегЪ древнего знания и может быть прояснена ра­зумом, человеку, верующему во Христа ли, в прогресс ли челове­чества, — в общем, ни к чему. Но отметая почтительные ритуальные жесты Хаосу, такой человек остается с ним один на один. Такой битвы одинокому рядовому индивиду не выдержать.

Остался один на один с Хаосом герой «Доходного места» Жадов. Это с виду кажется, что житье-бытье чиновничьего мира — упорядоченное, основательное. На самом деле жизнь, построенная

19

на плутовстве и обмане, — беззаконная, распутная, хаотическая. Недаром излюбленное место чиновников — трактир (пьянство и распутство — детища Хаоса), где непьющий Жадов, поддавшись напору Хаоса, запивает горькую...

Ни о какой судьбе речи не ведется ни в «Семейной картине», ни в «Свои люди — сочтемся!», тем более — в пьесах о Божьей мило­сти к хорошим людям, знающим, что бедность — не порок. Там речь о порядке, о следовании ясным законам, старинным законам. Роди­тели отвечают за детей перед Богом и обязаны разумно распоря­диться их жизнью. Это веление «Домостроя», почитавшегося в сла­вянофильских кругах за образ старинной правды. Однако эта «старина» — молода-зелена, она — юное нововведение перед лицом куда более древних понятий, рожденных куда более старыми верами и поверьями.

Было ли в пантеоне славянских языческих богов место для судьбы? Крупный исследователь славянского язычества Б.А.Рыбаков считает, что было. «В классической мифологии богинями, которые сочетали бы покровительство изобилию с влиянием на случайности человеческой судьбы, были греческая Тихэ и римская Фортуна. Ат­рибутом обеих богинь был рог изобилия, связывавший отвлеченное понятие счастливой, удачной судьбы с конкретным земным поня­тием обилия продовольствия. Такой, судя по всему, была и славян­ская Макошь»¹². Правда, некоторые другие исследователи считают, что, напротив, «до греческого воздействия славяне не имели культа судьбы»¹³, но это кажется маловероятным. У народа, живущего зем­леделием и охотой, не может не возникнуть образ Бога, занятого прихотливым распределением земных благ, Бога счастья и удачи. Другое дело, что под греческим влиянием образ этого Бога стал более четким, а впоследствии все племенные и национальные боги судеб слились в общий образ, зажив под единым именем Фортуны.

Скажем прямо, Тот, Кто превращал воду в вино, кормил пя­тью хлебами тысячи людей и предлагал уподобиться птицам небес­ным, никогда не был занят проблемами «обилия продовольствия», отвергал всякую власть случая и судьбы над человеческой жизнью, над жизнью того, кто отдался воле Отца Небесного и верует, что без этой воли с головы не упадает и единый волос. Но в земной жизни вода остается водою, хлеб добывается в поте лица, если не «грехом Иуды», а те, кто уподобляются птицам небесным, живут в нужде и страданиях.

Беда Жадова в том, что он, с христианской отвагой презирая земные блага и «обилие продовольствия», полюбил — т.е. отдался на волю древних богов — ту, что скорее признает над собою власть Макоши-Фортуны, чем Отца Небесного. И все-таки после кратко­временного падения герой «Доходного места» выходит победителем.

20

То ли свергнутые древние боги ожесточились в новейшие времена, то ли по их, и всегда бывшему таким, капризному нраву, но наказа­ние падает на верных слуг Фортуны Вышневского и Юсова, на Бе-логубова и Юленьку, на всех, кто так величался своим благополучи­ем и своим умением жить. В финале пьесы Жадов вместо гордости про­являет смирение и, что существенно, — двойное смирение. Он покоряет­ся и судьбе, и Богу. «Если судьба приведет есть один черный хлеб, — буду есть один черный хлеб. <...>Одного утешения буду просить я у Бога, одной награды буду ждать. <...>Я буду ждать того времени, когда взяточник будет бояться суда общественного больше, чем уго­ловного» (д. V, явл. 4), — Жадов собирается, таким образом, ждать времени, когда изменятся общие понятия о Боге.

Явление в творчестве Островского вслед за жителями «Доходного места» героического служителя судьбы — Миши Баль­заминова — выглядит закономерным. До «Грозы» написана одна пьеса будущего цикла, где царство судьбы еще слегка ограничено и обуздано моральной рассудительностью заезжего купца Неуеденова. «Словно перо само вывело Островского, — пишет изучавший три­логию Е.С. Калмановский, — по привычке, к такому итогу, к Неуе-денову, к здоровой купеческой морали. Потому завершение первой комедии не кажется ни ярким, ни даже сколько-нибудь обязатель­ным соответственно пестротканным прочим сценам»¹⁴.

Бальзаминов — тоже чиновник, но вовсе крошечного звания и совершенно беззащитный. Маменька и не думает устраивать участь сына по заветам Домостроя, а разделяет его философию и ждет счастья. Смиренно и кротко каждый день бродит Бальзаминов по Замоскво­речью, перед лицом судьбы, перед ликом Хаоса, стараясь обратить на себя их милостивое внимание. В этом абсолютном смирении и самоумалении человека перед высшими силами заключено нечто прямо-таки обезоруживающее, обескураживающее, даже героиче­ское. В отличие от тайных язычников-служителей судьбы, прикры­вающихся «Богом», в «Бедной невесте» и «Доходном месте», Баль­заминов всуе Господа не поминает, не освящает его именем свои делишки. Никак себя с ним не сопоставляет, не связывает, ничего не просит. «Умишком-то его очень Бог обидел», — считает маменька, однако никакой ответной обиды Бальзаминов на Бога не держит.

Образуется целая вольная область эдакого «Божьего попу­щения»; что возьмешь с кроткого жителя Святой Руси, который все­го только и знает, что «зимой очень весело на святках и масленице». Строгое осуждение Бальзаминова домостроевской моралью кажется неуместным: раз уж заведена такая область «Божьего попущения», раз Бог ее допустил быть, к чему судить ее по суровым правилам окостеневшей, застывшей морали. Да и вообще, «где больше стро­гости, там и греха больше», — как скажет ключница Гавриловна в

21

пьесе «Воспитанница» (1858). Жители маленькой вольной области «Божьего попущения» куда счастливее всех персонажей, населяющих усадьбу помещицы Уланбековой. У них есть великий дар — свобод­ная воля. И пусть их жизнь неразумна и, значит, по сути, является анархической, это куда лучше «крепости».

«Воспитанница» — единственная пьеса Островского о кре­постном праве (в «Воеводе» это — одна из тем, не главная). В статье Н.А.Добролюбова «Луч света в темном царстве» находим такое суждение об анархии и законности: «Это (жизнь города Калинова. — Т М.) не анархия, но нечто еще гораздо худшее <...>В анархии так уж и нет никакого начала: всяк молодец на свой обра­зец, никто никому не указ < ..>Но вообразите, что это самое анар­хическое общество разделилось на две части: одна оставила за со­бою право озорничать и не знать никакого закона, а другая при­нуждена признавать законом всякую претензию первой и безропот­но сносить все ее капризы, все безобразия»¹⁵.

Добролюбов с помощью Островского выражал свое отноше­ние к русской государственности, бесконечно, по его мнению, озор­ничающей над безответным обществом.

Однако, мне кажется, сочетание «крепости» и «анархии» бы­ло более сложносочиненным. Усиливая крепостное право, русская государственность надеялась полностью подчинить и обустроить русскую анархию, вольницу, беззаконие. Огнем и мечом выстраи­валась та «лестница в небо», о которой повествует воевода Нечай Шалыгин (д. I, явл. 4):

                                Звезда с звездою разнствует во славе;

                         Так на небе и на земле все так же

                                  И старшие, и младшие, и слуги,                                       

И господа и князи, и бояре

II Господом венчанные на царство

Великие цари и государи.

За чином чин по лествице восходит

От нас к царю и от царя до Бога

И всяка власть от Бога

Все и всех венчает Бог, свободно творящий свою волю на Божьем свете. Царь подчинен Богу, но свободно творит свою волю в своем царстве. Ниже — слуги царя, бояре и воеводы, подчиненные Богу и царю, но свободные на своем «участке воли». Ниже — подо­печные бояр и воевод, свободные в своих занятиях и своем семействе Но вот уже самый низ — крепостные крестьяне и семейные женщи­ны, подчиненные всем. Вне лестницы — разбой, анархия, произвол. Но и чада высшего закона — церковь, монастырь, пустыня. Оттого-

то разбойнику легко повстречаться с пустынником, а то и обратить­ся в него. Обе роли — в стороне от крепостной «лестницы в небо», _где каждый и раб, и царь, и слуга, и господин. В своем уделе, где «до Бога высоко, до царя далеко», можно счесть самого себя и царем, и Богом. Помещица Уланбекова в «Воспитаннице» скажет: «Что я сказала, то и свято». Не учтена в крепостной лестнице живая и сво­бодная человеческая воля. Если признать, что так тому и быть, так и надо, то придется и Бога, согласившегося венчать эту лестницу, счесть... главным самодуром, отцом-покровителем подчиненных ему самодуров. Порядок, уродующий людей и приносящий им страда­ния, — не порядок вовсе, а «насмешка и дьяволов водевиль», по вы­ражению Достоевского. Стало быть, там, наверху, страшно вымол­вить, — кто там вместо Бога⁷

«Воспитанница» — наверное, самая неутешительная пьеса Островского — предшествует «Грозе». Но в известном смысле все пьесы Островского 1847—1858 гг. можно назвать предшествующими «Грозе», при всей их самоценности. «Гроза» итожит значительный период духовных исканий Островского. «Бог», выработанный в рус­ском общежитии и прилаженный к духовному быту и обиходу лю­дей, не может быть назван совершенно христианским. Единожды христианский Бог властно вмешивается в ход событий — в пьесе «Не так живи, как хочется», — где колокольным звоном над Москва-рекой спасена заблудшая душа гуляки Петра Ильича. Тень Христа встает перед наследниками «мессианического самомнения», когда они вспоминают, будучи в крайних обстоятельствах, о «грехе Иуды». Не чужды героям Островского начала «инстинктивной нрав­ственности», выраженные в индивидуальном душевном подвиге ми­лосердия и самоотречения. Но большинство обитателей пьес Ост­ровского нажили другого «Бога», покровительствующего жизнен­ной силе, житейскому «аппетиту». В качестве осколка древней веры этот Бог может быгь и безобидным, и веселым, если вспомнить языческий разгул праздника в «Бедности не порок». А может обернуться и жестокостью, самодурством, моральным безразли­чием и беззаконием.

В «Грозе» прозвучат в полную силу все темы и мотивы «русской верь»>и «русских Богов», кроме темы судьбы, счастья, уда­чи. Фортуны. Ей нет места в мире «Грозы».