А.Н. Островский. Новые исследования. СПб., 1998.

Москвина Т.В. Эволюция религиозных тем и мотивов в творчестве А.Н. Островского: от «Семейной картины» до «Грозы».

Религиозность Островского и эволюция религиозных тем и мотивов в его творчестве никогда не были предметом углубленного изучения; соображений общего свойства, суждений, исходящих из по­нимания всей драматургии Островского, накоплено немного. Даже богоборческая и богоискательская эпоха конца XIX — начала XX вв., страстно и пристрастно размышлявшая над реформаторскими по­рывами мятежных духов Достоевского и Толстого, не позвала в со­беседники заземленного, ясного и безмятежного, как виделось тогда, Островского.

Правда, целая литература написана о некоторых героях и героинях Островского, чья судьба и строй души определялись поня­тиями «Бога» и «греха». Такова, прежде всего, Катерина Кабанова. Рассуждая о ней, критики так или иначе прикасались к области рус­ской религиозности, народной веры, обычаев и обрядов русского народа. В узле, туго сплетенном в этой гениальной трагедии, оказа­лось на удивление изобильно важных духовных нитей, протяженных исторически.

Однако «Гроза» — не единственная пьеса Островского, где живым и действующим лицом является «Бог». Единожды «Бог» снисходит к своему народу — в «Снегурочке», но в основном «Бог», а точнее, «Боги», живут в умах и поступках великого множества героев драматурга. Многоликому и противоречивому образу русского «Бога», извлеченному из совокупности пьес Островского, и посвящено это сочинение.

Автор наиболее целостного суждения о религиозности Ост­ровского А.Р. Кугель видит его и в жизни, и в творчестве пример­ным, добросовестным христианином. «В огромной части своих пьес Островский все время поглощен — "оправданием добра", пропо­ведью жалости и сострадания, верою, подчас наивною и детскою, в конечное посрамление зла»¹. Сравнивая религиозность Достоевско­го и Островского, Кугель находит, что Бог Достоевского — караю­щий, мстительный, да и сам Достоевский — «буйствующий хрис­тианин, клирик на художественной подкладке», чей тайный идеал — Савонарола. Островский же — мирянин, не мудрствующий лукаво².

При всей полемической остроте в этом противопоставлении есть и нечто справедливое. Достоевский и Толстой, разумеется, ощу­щаются нами прежде всего как писатели и мыслители. Вместе с тем они — «буйствующие христиане», чьи исполинские фигуры напоми­нают о сумрачном величии Мартина Лютера и о его бессмертном жесте, классическом жесте всех религиозных реформаторов — запус­тить в черта чернильницей. В России, вставшей на путь европеиза­ции, не могли не возникнуть реформаторские умонастроения, ведь Реформация прошла во всех странах Европы. Своеобразие истори­ческого развития России не позволило расцвесть и оформиться Ре­форматорской церкви. Но «толстовство» и перманентный духовный бунт во вкусе Достоевского, видимо, вполне можно считать наибо­лее крупными течениями в русской религиозной Реформации. Думаю даже, что культ Толстого и Достоевского, характерный для русской интеллигенции XX в., отчасти заменил ей несостоявшуюся Реформа­торскую русскую церковь, ту, что могла дать долгожданную альтер­нативу и атеизму, и православию, и сектантству.

Островский же — не бунтарь, не реформатор. Он пишет то. что можно было бы назвать «духовным бытом» людей — верования устоявшиеся, привычные, мирские, каждодневные. Его не занимают исключительные духовные поиски одиноких безумцев. А при том всякий внимательный глаз подметит, что духовно-душевное обуст­ройство героев драматурга может быть далеко не простым, уводить от плоскости мирского житья и в глубь истории, и в вышину небес.

Одним из конфликтов творчества Островского Кугель называет «восстание языческого духа». «Домострой взнуздывает дикого коня, который бьет копытами, и дрожит, и рвется, и вот-вот понесет»³.

Языческий дух видится критику, прежде всего, в тех героинях Островского, что «практичны, веселы, чувственны», подобно Варва­ре из «Грозы». Жажда жизни, воли, любви связывается с язычеством — характерное умонастроение начала века. В.Я.Лакшин, исследова­тель второй половины XX в., тоже замечает, правда, мимоходом,

10

что язычник в Островском то и дело побеждал христианина⁴. Видим, что творчество драматурга все-гаки наводило исследователей на ощущения близости Островского к одному из коренных и решитель­ных противостояний русского самосознания: противостояния хрис­тианства и язычества.

Рассматривать этот вопрос в категориях «победа—поражение» (кто победил в Островском), наверное, неплодотворно. Если главной задачей ставить прояснение связи творчества Островского с нацио­нальным самосознанием, о победах и поражениях толковать не при­ходится. «Язычество» — условное наименование гигантского слоя верований русского народа до принятия христианства. Конечно, странно было бы думать, что в дохристианскую эпоху славяне во­обще и русские, в частности, не имели понятия о добре и зле, не вы­рабатывали в своем существовании некоторые сверхприродные идеалы. Однако христианство рассекло культурный слой язычества острым мечом идеологии, отбросив ненужное, присоединив свое. Из любого сочинения, посвященного духовной истории русского народа, мы узнаем, что с введением христианства на Руси началась «эпоха двое­верия». Христианская идеология свергла или потеснила старых бо­гов славянского пантеона, оставила почти нетронутой низшую де­монологию (как пишет один исследователь, «низшая демонология вообще живет всегда дольше, чем главные фигуры религиозной си­стемы, на которые при смене религии обращены основные усилия миссионеров новой веры»⁵), т.е. домовых, леших, русалок, водяных и т.п., и художественно вписала христианский миф в обрядовый язы­ческий календарь.

«Эпоха двоеверия» бывала воинственной, бывала мирной; кое-что из своего духовного обихода русские люди уступали без труда, за что-то держались крепко; преобладал скорее поиск наибо­лее приемлемых форм духовного быта, чем откровенное лицемерие. О том же, когда закончилась «эпоха двоеверия» и чьей победой, ни одно историческое сочинение нам не сообщит.

Из словаря «Христианство» можно узнать, что «даже в кон­це XVIII века св. Тихон Воронежский обличал в Воронеже праздно­вания в честь Ярилы»⁶. Ярило оказался самым стойким из древних богов. Празднества в его честь свершались и позднее. Невозможно указать дату, венчающую исчезновение язычества на Руси. Ведь «основа язычества — обожание природы»⁷, и, доколе существуют природа и человек, видимо, будет существовать и язычество, пусть и утратившее в новейшие времена обрядовое великолепие, а в наши Дни дополняемое чувством вины и ответственности.

Вряд ли будет большой смелостью предположить, что «эпоха двоеверия» и не заканчивалась никогда, а лишь видоизменялась со временем, и что не слишком мирное сожительство Христа и Ярилы в

11

русском самосознании вряд ли изжито и врядли будет изжитоисто­рическим путем.

Противостояние Христа и Ярилы может быть истолковано и как противостояние духовного и природного. В таком качестве оно имеет уже всечеловеческое значение, а, взятое в своем национальном измерении, находит в Островском одного из выдающихся художествен­ных исследователей. Какую бы область жизни ни осваивал создатель национального эпического театра, он всегда изображал в строе пьес, в чувствах и поступках героев общее ощущение тех правил, тех обще­принятых и общепонятных представлений о должном и недолжном, добром и злом, освященном или неосвященном Высшей волей — словом, о том, чем держится, на что оглядывается эта жизнь.

Богоискателей-резонеров в его пьесах нет. Тут каждый носит своего Бога с собой, примеряя, прилаживая, пристраивая его к Богу, общему для всех. Каков этот Бог, общий для всех?

Неоднозначен, изменчив, многолик. Если рассмотреть всю драматургию Островского как единый целостный художественный текст, то мы пройдем длинным путем от 1840-х гг. XIX в. к 1880-м, от «Семейной картины» до «Не от мира сего», от первой пьесы к последней, от жизни прочной, самодовольной, «пузатой», где, ка­жется, никто не сомневается в благолепии и благодати ниспосланно­го бытия, — к жизни, истончившейся и горестно разошедшейся с духовно должным, превратившейся из прежнего маслянистого ла­комства в пронзительную мелодию богооставленности, потери вся­кого благословения — что от Христа, что от Ярилы...

Одною из вех на этом пути встанет «Гроза».