Корреспондент «Известий» на месте искал ответ на вопрос, которым житель города озадачил Владимира Путина

Фото: ИЗВЕСТИЯ

Вопрос «Почему все так хреново в Сарапуле?» задали премьеру через интернет во время «прямой линии» 15 декабря. Путин ответил: «Не знаю, надо обязательно посмотреть».

Кто задал вопрос, неизвестно. Сам автор не назвался, а в правительстве выяснять не собираются. Как пояснил пресс-секретарь премьера Дмитрий Песков, аппарат Белого дома обычно не работает после «прямой линии» с гражданами, которые туда обращаются, если на то нет особого распоряжения.

Не получив возможности поинтересоваться у рассерженного горожанина, что же не так в его населенном пункте, я выехал на место — чтобы увидеть все своими глазами.

И вот я в Сарапуле. Это 62 км от Ижевска. Население — чуть меньше 100 тыс. человек.

Центральная улица им. Карла Маркса вполне проходима для транспорта. Вдоль проезжей части то здесь, то там длинные снежные «брустверы» высотой до пояса — последствия очистительных работ. Прогулявшись вдоль них до улицы Советской, можно увидеть стоящего среди сугробов Ленина. Рядом — Красная площадь, где расположены мэрия, местная ГИБДД и городской суд.

Захожу в мэрию и прямиком к начальству — председателю городской думы Анатолию Наумову и главе администрации города Анатолию Сизову. Беседуем на троих. Первым делом Наумов сообщает, что из окружения Путина с ним пока не связывались, а сам он до сих пор очень огорчен вопросом премьеру о родном населенном пункте:

— Я отреагировал очень эмоционально. «Караул» не кричал, но внутри у меня все всколыхнулось. Мне показалось, что вопрос необъективный. Да, у нас много проблемных вопросов, много открытых вопросов. Но в городе есть и масса положительных моментов. От других городов мы сильно не отличаемся!

— Какие же проблемы в городе Сарапул? — интересуюсь.

Дальше за Анатолием Наумовым только успевай записывать.

«Наибольшее раздражение» у людей вызывает «постоянный, безудержный» рост тарифов ЖКХ. В городе чувствуется нехватка заведений для отдыха (всего три клуба, мало кафе, нет благоустроенных парковых зон). Смертность превышает рождаемость. На ключевых предприятиях города — «Сарапульском радиозаводе», электрогенераторном заводе и заводе электрооборудования «Элеконд», где в общей сложности трудятся около 9 тыс. человек (15% экономически активного населения), кадровая чехарда.

— На радиозаводе в течение трех лет поменялось пять директоров. Из-за этого в работе завода произошел серьезный сбой, и он оказался на грани банкротства, — рассказывает Наумов. — Только благодаря встречам главы республики с Владимиром Путиным завод сохранил оборонные заказы, благодаря которым как-то сейчас стоит на ногах. Четыре месяца назад была задолженность по зарплате с глубиной в пять месяцев и за три месяца прошлого года. На сегодня задолженность только полтора месяца, ну и прошлогодняя.

Электрогенераторный завод оказался в нокдауне из-за АвтоВАЗа. Владельцы вложили сотни миллионов рублей в линию по производству электроусилителей руля для вазовской «пятерки», а в Тольятти взяли да и сняли ее с производства.

— Вложенные средства уйдут в убыток, а 300 рабочих цеха остались сегодня без работы, — сокрушается мэр Сизов.

Дефицит городского бюджета — 40 млн рублей при доходах чуть больше миллиарда. Не хватает денег на ремонт дорог, благоустройство территорий, текущий ремонт школ и больниц.

— Речь идет об элементарных вещах, — говорит Анатолий Сизов, — ремонт зданий, мебели, установка окон там, где очень изношены основные фонды.

Тут, сообразив, что картина получается чересчур похожей на ту, которую нарисовал автор вопроса Путину, городские начальники спохватываются.

— Сегодняшние темпы роста нас вполне устраивают. Да, не везде у нас хватает, не по всем отраслям деятельности мы успеваем, но тенденции у нас здоровые! — уверенно говорит Наумов. — Если не будет резких политических поворотов, революций, перестроек — город будет жить.

Объективно говоря, дела в Сарапуле по среднероссийским меркам обстоят не так уж хреново. Если сравнить доход муниципального бюджета Сарапула, приходящийся на одного горожанина, с аналогичным показателем знаменитого теперь моногорода Пикалёво, то окажется, что в Пикалёве он в два раза хреновее: всего 4,5 тыс. рублей на человека в год против сарапульских 10,5 тыс. рублей.

Начальник УВД по городу Сарапулу, полковник полиции Сергей Чуверов чуть задерживает меня перед входом — просит, чтобы не пугался, потому что в здании идет ремонт. Успели сделать только первый этаж, поэтому обшарпанный коридор на втором выглядит как иллюстрация к американскому фильму о причинах падения социализма.

Чуверов начинает издалека. По его словам, количество официально зарегистрированных безработных в городе — 1,3 тыс. человек — реальной действительности не соответствует. Безработных больше. Осенью прекратил существование местный машиностроительный завод, а завод железобетонных изделий работает кое-как. Армия безработных пополняет ряды преступников.

— Не все из оставшихся без работы смогли уйти в коммерцию. Люди привыкли работать на заводах, где стабильная зарплата. Вот они, оставшись без привычного заработка, и начинают заниматься не тем, чем надо, — объясняет Чуверов. — Мы как-то решили подсчитать, кто именно совершает в городе преступления. Если убрать несовершеннолетних и пенсионеров, останется примерно две трети населения — 60 тыс. человек. Так вот, из них более 30% имеют судимость за уголовные преступления.

Всего за 11 месяцев в городе зарегистрировано 1475 преступлений. Самые «популярные» — кражи. Убийств с начала года совершено 17. Это примерно вчетверо выше московских показателей в пересчете на 100 тыс. человек населения. Что и неудивительно.

— Пойти в Сарапуле совершенно некуда, — рассказывает ижевский таксист Денис. — Я приезжаю к своей девушке. Мы раньше пробовали здесь время проводить. Но то, что есть, все какое-то неприятное. Да и местные на выходные в Ижевск из Сарапула едут.

В заведении под названием «Солнцепек» студентки местных учебных заведений уныло тянут пиво.

— Сами посмотрите, что здесь можно делать? Я хочу работать на нормальной работе. Хочу нормально жить. Конечно, я хочу уехать. Доучусь и уеду, в большой город. В Питер или Москву, — вслух мечтает одна из них, Александра.

— «Крокодил» у меня делают этажом выше. В подъезде всегда шприцы. Во дворе всегда толпы пьяных малолеток. В клубах проверяют паспорта, но только если человек новый. Тех, кто с 14 лет ходит, признают за своих и пускают без проблем, — добавляет Надежда.

Сама она по клубам не ходит — говорит, контингент не ее, а хочется чего-то особенного. Но Сарапул —– не по этой части. Тут все скорее типичное.

Текст № 5

Русские мы

Как «РР» нашел смысл жизни в русской деревне посреди казахской степи

Человеческий труд — основа любой экономики. Есть народы работящие, есть народы ленивые — таков стереотип. Нетрудоспособных наций на планете нет, есть лишь проблема тот или иной народ расшевелить — такова научная истина, которую нынешняя элита России пока предпочитает игнорировать. Разгадать формулу работоспособности своей страны — задача невероятно сложная, требующая глубокого и чуткого анализа, но альтернативы нет. Корреспондент «РР» нашла на просторах бывшего СССР очаг русской трудовой этики и попыталась понять, что заставляет нас работать помимо денег.

Ольга Андреева , «Русский репортер»

Начало формы

Конец формы

29 февраля 2012, №08 (237)

Беловодье — это русский Новый свет, земля обетованная, град Китеж наяву. Там нет ни жадных бояр, ни хитрых приказчиков, там текут молочные реки в кисельных берегах, земля черна как бархат, а рыбы столько, что кони боятся ступить в реку. Лежит эта земля далеко, у отрогов Алтайских гор, вдоль реки Бухтармы, но кто дойдет и будет честно работать, найдет и свободу, и счастье, и справедливость. Такие «путеводители» начали гулять по русским старообрядческим деревням с середины XVII века. Кержаки, убегавшие от новой веры, первыми дошли до кисельных берегов, перекрестились истинным двоеперстием и начали пахать. Сегодня здесь уже нет ни России, ни древлего благочестия — осталась лишь неубиваемая трудовая этика, которая все никак не дождется своего исследователя.

Маскарад равноправия

Восточный Казахстан, город Усть-Каменогорск, этнографическая деревня, раннее утро. На торжественном открытии праздника языков мы должны представлять дружественную сопредельную державу. Все немножко по Кафке: безумно. Мы не знаем никого, а нас знают все.

— Скорей, скорей, подходите, мы вас ждем. Сейчас уже аким приедет, — бормочет суетливый казах в неловко сидящем костюме.

Аким — по-местному большой начальник. Сейчас ждут самого главного акима: то ли Усть-Каменогорска, то ли всей Восточно-Казахстанской области (ВКО). Когда по толпе проносится легкий вздох разочарования и облегчения, понимаю, что приехал его зам.

Этнографическая деревня — странное место. Вдоль дорожек вполне себе настоящие избы, юрты, хаты — ровно столько, сколько народов населяют многонациональную ВКО. Кроме казахов и русских есть здесь и немцы, и белорусы, и украинцы, и корейцы, и уйгуры, и… Аллея в деревне длинная. В центре на площади красуется роскошная юрта титульной нации.

Вслед за замом акима в окружении фото- и телекамер медленно движемся сквозь строй пряничных домиков. Возле каждого толпятся люди в ярких костюмах, с подносами. Украинцы с галушками, белорусы с драниками…

Все вокруг звенит и блестит. Кокошники чередуются с псевдонациональными казахскими шапками, балалайки и гармошки с домрами, песни с танцами. Пройдя сквозь строй уйгуров и немцев, доходим до кержаков. Они представлены шанежками и детским этнографическим ансамблем в пестрых сарафанах. Красные, зеленые, синие… На фоне голубых псевдорусских кокошников, расшитых казахских шаровар и алтайской осени пестрые сарафаны усть-каменогорских школьниц, любящих историю, — это уже вовсе вырвиглаз. Мы с тоской озираем торжество национального равноправия. До настоящих кержаков нам, похоже, еще далеко.

А между тем трепет, с которым здесь относятся к национальному вопросу, более чем объясним. И дело вовсе не в советских вкусах местного руководства. Попробуйте сменить этнические приоритеты и при этом никого не обидеть! Особенно в ВКО, где все, буквально все, построено русскими, то есть инородцами. Для Казахстана демонстрация уважения ко все-всем-всем — это тонкая и дальновидная политика, благодаря которой открытого конфликта здесь нет. Но есть кое-что похуже — глухое раздражение.

На вопрос о национальной специфике Казахстана декан филологического факультета Восточно-Казахстанского государственного университета, красивый пожилой казах, отвечает задумчиво:

— Мы живем во времена транзита. Многое еще не разрешено. — И добавляет шепотом: — Назарбаев — мудрый человек, он держит равновесие. Пока он жив, все будет хорошо, а потом…

Мы даже не подозреваем, сколько раз еще нам придется услышать эту фразу. Именно так — шепотом.

На филфаке усть-каменогорского педуниверситета нам объясняют основную проблему Казахстана: язык, язык и еще раз язык. Казахский здесь, естественно, государственный, а русский дальновидно признан языком межнационального общения. Беда в том, что только тридцать процентов этнических казахов знают казахский хотя бы на разговорном уровне. Грамматику знают единицы. Маячащий на политическом горизонте проект закона о тотальном переводе документации на казахский приводит всех в состояние тихой паники. Торжество национального самосознания — это, конечно, хорошо. Вот только русские для ВКО — это не просто часть населения. Они отцы-основатели здешней цивилизации. Не колонизаторы, а именно отцы. Сейчас здесь глухо и неявно разгорается семейный конфликт поколений.

Русские нерусские

Мы оказались на казахстанском Алтае в составе диалектологической экспедиции Института русского языка им. В.В.Виноградова. Наша задача проста как правда — побывать в русском раю. Государственные границы в данном случае ни при чем. Ни Казахстан, ни даже матушка Россия к созданию рая отношения не имеют. Он сотворен не богом и не усилием государственной мышцы, а слабыми человеческими руками беглых староверов.

Наперегонки со старообрядцами напичканный ископаемыми Алтай осваивало, конечно, и Российское государство. Но у правительства дела шли плохо. Слали сюда казаков, приписных крестьян да девок-колодниц — для приплоду. Последним государство милостиво заменяло ссылкой смертную казнь. Увы, девки от такого поворота судьбы выигрывали мало. Казаки понятия не имели, что делать с местной землей. Почти полтора столетия все крепости по заградительной линии Усть-Каменогорск — Кузнецк находились на гособеспечении. Хлеб тянули на баржах за две тысячи километров. Одна ходка занимала до двух лет. За это время от голода успевали помереть и те, кто вез, и те, кому везли казенную кормежку.

И только долина Бухтармы, изолированная от заботы властей высокими горами, процветала. Пшеница, виноград, арбузы, дыни — это лишь краткий перечень того, чем засадили жирную алтайскую землю кержаки. Местные общины обладали благословенным даром самоорганизации. Они не нуждались ни в чьем руководстве. У них под ногами лежала богатейшая земля. Дальше нужно было только работать и соблюдать порядок.

Движемся вверх по Бухтарме, по крутым серпантинам предгорий через звенящую алтайскую осень. До белков — гор, чьи вершины покрыты снегом, — еще километров двести. Вокруг сопки, сопки, сопки. Море солнца и яркого рыжего. Такая погода в последней декаде сентября для Алтая — редкое бабье лето. Обычно в это время года здесь уже холода и дожди.

Мимо проносятся названия больших деревень: Первороссийское, Тургусун, Снегирево… Неуклюже переваливаясь на грунтовке, машина сворачивает с трассы — мы в самом сердце кержацкого рая, медленно едем между маленькими домиками Снегирева. Голые осенние дворы и палисады с доцветающими золотыми шарами, неопрятные огородики с брошенной картофельной ботвой, кривоватые сараюшки — вроде бы все как в России, где-нибудь под Тверью, но что-то есть странное в этой деревне, вьющейся между высоких сопок. В мирном сельском пейзаже нет главной вертикали — церкви. Зато в каждом дворе космического вида спутниковые тарелки. Если бы не они да не великолепные, запаханные под зиму черные поля по склонам ближайших сопок, все это бы походило на тупик цивилизации.

Замечаем двух старушек на лавочке. Здороваемся. Просим рассказать о местных кержаках.

— Всех кержаков перевели на ишаков! — смеется бабушка. — Какие теперь кержаки…

Отворяется калитка, и на улицу выходит веселый и заскорузлый от старости мужичок в засаленной кепке:

— Вы баб-то не слушайте! — весело щурится он. — Это я кержак, а они-то русские.

— А разве кержаки не русские? — мы несколько сбиты с толку.

— Вот мы-то самые русские и есть — кержаки.

— Кержаки знаете какие были? — хитро улыбается одна из бабушек. — Придешь к ним, а они тебе воды напиться дадут из другой чашки — не из той, из какой сами пьют. Только выйдешь за порог, а они уж за тобой все мыть начинают. Такие вот были.

— А куда ж они делись? — спрашиваем мы.

— Куда! — всплескивает она руками. — Колхозы, война. Все из одной миски ели. После войны уже все стали неотменные.

— Какие?

— Одинаковые. Кержаки, русские, что там… Все стало как у всех.

Мы подавленно переглядываемся. Наш грандиозный план рушится буквально на глазах. «Все у нас как у всех!» — настойчиво повторяют старики в засаленных куртках и бабушки в старых передниках.

— А как вы креститесь? — от безнадежности спрашиваю я.

— Да какой креститься? Мы и молитв-то не знаем…

— Ну а все-таки!

— Да как? Как все, так и мы…

И вдруг грубая крестьянская ладонь на моих глазах складывается в твердое старообрядческое двоеперстие. Так кто же передо мной?

Баба Марфа

Из монолога Петра Галкина, акима Тургусунского округа, произнесенного им в своем кабинете в деревне Тургусун перед двумя заезжими журналистами:

«…Снегирево и Тургусун — они в одно время были построены. По триста лет деревням. Помню, кержацкие семьи в Тургусуне были: Русаковы, Васильевы, Минеевы… Я еще захватил что-то из тех времен. Была тут такая бабка Марфа — вот уж кержачка так кержачка. Я ее еще помню. Она в деревне Проходная жила. Когда лет тридцать назад всех стали оттуда переселять в Тургусун, она там осталась, не хотела уезжать. Пятнадцать лет одна в тайге прожила. Сама сено косила, дрова заготавливала, корову держала, свиней. У нее в избе пол земляной был, а все стены в иконах до потолка. К ней медведь повадился ходить, а она и его не боялась, прогоняла со двора палкой. Однажды он у нее свинью задрал. Так она пошла в лес, нашла там голову свиную и к себе в сарай отнесла. А ночью опять медведь пришел и голову эту утащил. Она зашла к нашим дояркам и говорит: вот кум приходил, свинью забрал. Она его кумом называла.

Ей уж восемьдесят шесть было, когда мы ее оттуда выкорчевали. Привезли в Тургусун, дом ей выделили, обставили его сверху донизу. Телевизор, холодильник. А она как приехала, все поломала и на улицу выбросила. И телевизор, и все… Вот уж кержачка была настоящая, бабка Марфа… Все сама. Никого не признавала.

…К концу советской власти никто не хотел быть кержаком. Это обзывалка была такая: кержак или, если совсем обидеть хотели, чашечник. Ну, тот, кто воду дает в другой чашке. Лет сорок назад их еще можно было здесь найти, чашечников-то. Обособленно жить старались. Говорили по-своему, прижимистые были, все в дом. Много про них плохого говорили. Например, в баню они всей семьей ходили. У нас это странно, а у них нормально. Ну так что с того? У них пьяных отродясь не было. Пили брагу на меду, но не допьяна. Нормальные зажиточные крестьяне. Все, что вы вокруг видите, все они построили. Они сюда пришли без всего, без хлеба, без лошадей.

По-кержацки знаете как говорят? Людишки, лошаденки, коровенки. “Пчел держишь?” — ”Да есть пчелишки”. Это чтоб не сглазили. Они свой достаток не выпячивали. Да их и понять можно. Все доставалось огромным трудом.

Как они говорили, “поде ты к щомеру!”. Пошел к черту, значит. У стариков это мелькает иногда. Если щекает, значит, кержак».