III. Заключение: природность и функциональность

В итоге своего анализа смысловых элементов расстановки и среды мы можем заключить, что данная система в целом ос­новывается на понятии функциональности. Краски, формы, ма­териалы, расстановка, пространство— все функционально. Все вещи объявляют себя функциональными, так же как все по­литические режимы — демократическими. Между тем это по­нятие, включающее в себя все современные факторы привле­кательности, само по себе сугубо двойственно. Будучи произ­водным от «функции», оно подразумевает, что вещь реализует себя, точно соответствуя реальному миру и человеческим по­требностям. Фактически же из вышеприведенного анализа вытекает, что «функциональным» именуется отнюдь не приспо­собленное к некоторой цели, но приспособленное к некоторому строю или системе; функциональность есть способность ин­тегрироваться в целое. В случае же вещи это не что иное, как способность преодолеть свою «функцию» ради какой-то вто­ричной функции, способность стать элементом игры, комби­наторной исчислимости в рамках всеобщей системы знаков.

Таким образом, функциональная система всякий раз од­новременно и сугубо двусмысленно характеризуется как:

1) Преодоление традиционной системы в трех ее аспектах (первичной функции вещей, первичных влечениях и по­требностях, символическом соотношении того и другого).

2) Одновременный отказ от всех этих трех взаимосвя­занных аспектов традиционной системы.

Иными словами:

1) Связность функциональной системы вещей возникает оттого, что эти вещи (и отдельные их аспекты — цвет, форма и т.д.) обладают уже не самостоятельным смыслом, но всеобщей функцией знаковости. В них всегда присутствует строй При­роды (первичная функция, бессознательное влечение, симво­лическая соотнесенность с человеком), но присутствует лишь в виде знака. Материальность вещей больше не сталкивается в них непосредственно с материальностью потребностей: про-

73

исходит выпадение этих двух несвязно-первичных антагони­стических систем, в силу того что между ними вклинивается абстрактная система манипулируемых знаков — функциональ­ность. Одновременно исчезает и символическая соотнесен­ность: в знаке всякий раз предстает природа обузданная, об­работанная, абстрактная, без времени и без страха и постоян­но переходящая в культуру в силу самой сущности знака; это природа систематизированная — природность (или, если угод­но, культурность)¹.Подобная природность является, таким об­разом, частным следствием любой функциональности. Тако­ва современная коннотация системы «среды».

2) Своим постоянно преодолеваемым присутствием в си­стеме (в форме гораздо более связной и исчерпывающей, чем во всех культурах прошлого)² Природа сообщает этой системе достоинство культурной модели и свою объектив­ную динамику.

Но своим постоянно опровергаемым присутствием в сис­теме Природа делает эту систему системой отказа, дефици­та, алиби (хотя и в этом она является более связной, чем все системы прошлого).

То, что с одной стороны организуется и исчисляется, с другой стороны — коннотируется и не признается; и здесь и там выступает одна и та же функция знака, одна и та же ре­альность функционального мира.

¹ Действительно, культура и природа противопоставлены здесь лишь формально, в знаке они могут меняться местами; в обоих понятиях — «при­родность» и «культурность» — важнее всего суффикс. Этот суффикс нам уже попадался и еще будет попадаться сплошь и рядом: «цель — целесооб­разность», «функция — функциональность», а в дальнейшем также и «ис­тория — историчность», «личность — личностность» (персонализация) и т.д., — обозначая всякий раз переход к абстрактному вторичному смыслу на уровне знака и обладая в силу этого первостепенной важностью при анали­зе любой систематики, особенно же коннотативных структур.

² Действительно, культура была такой всегда. Но сегодня перед нами впервые открываются на уровне повседневного быта предпосылки неко­торой системы, способной вобрать в свою абстракцию все атрибуты ве­щей, то есть достичь очень высокой внутренней автономии и, может быть, даже (именно такова цель, на которую она нацелена) полной синхронии между человеком и окружающей его бытовой средой, сведя и того и дру­гую к простым знаковым элементам.

74

ПРИЛОЖЕНИЕ: ДОМАШНИЙ МИР И АВТОМОБИЛЬ

Проделанный выше анализ в целом касается только до­машней обстановки, домашнего быта. Действительно, по­чти все наши обиходные вещи сосредоточены в простран­стве частного жилища. Однако система не исчерпывает­ся одним лишь домашним интерьером. Она включает и один внешний элемент, вводящий в нее новое измерение, — автомобиль.

Это вещь из вещей, в том смысле что она покрывает со­бой все аспекты нашего анализа: абстрагирование от вся­кой практической цели ради скорости и престижа; фор­мальную коннотацию; техническую коннотацию; форси­рованную дифференциацию; нагруженность страстями; проекцию фантазмов. В автомобиле четче, чем где-либо еще, проявляется взаимосвязь субъективной системы по­требностей и объективной системы производства. Все эти аспекты анализируются в других главах. Здесь же нам хо­телось бы остановиться на том, каково место автомобиля в общей системе.

Автомобиль включен в систему как элемент, дополни­тельный ко всем прочим вещам вместе, и каждая из них рядом с ним предстает как нечто частное — не просто ме­нее сложное по устройству, но не занимающее само по себе особого положения в системе. По своей позиционной зна­чимости сравниться с автомобилем способна лишь вся сфе­ра домашнего быта как целое (мебель, бытовая техника, «гаджеты» и т.д.), структурированная по основной оппо­зиции расстановки/среды. Разумеется, в нашем житейском опыте домашняя сфера, с ее множественностью забот, фун­кций и отношений, гораздо важнее, чем «сфера» езды на автомобиле. Но в системном плане приходится признать, что она образует лишь один из двух полюсов общей систе­мы, тогда как вторым является именно автомобиль.

Автомобиль, вбирая в себя все оппозиции и скрытые зна­чения домашнего интерьера, привносит дополнительно еще

75

и идею мощи, некоторую недостающую трансцендентность, — но при этом никогда не ставит под вопрос самое систему; благодаря машине частный быт делается соразмерен цело­му миру, не переставая оставаться повседневным бытом; то есть система обретает эффективную насыщенность, не вы­ходя за собственные рамки.

Передвижение является необходимостью, скорость — удо­вольствием. Обладание же автомобилем дает нечто еще боль­шее — как бы свидетельство о гражданстве; водительские права служат дворянской грамотой для новейшей моторизо­ванной знати, на гербе которой начертаны компрессия газов и предельная скорость. А изъятие водительских прав — это ведь сегодня своего рода отлучение, социальная кастрация¹.

Даже если не усматривать в автомашине современную версию древнего мифа о кентавре, сливающем в себе че­ловеческий ум и животную силу², можно тем не менее при­знать, что это вещь не простая, а сублимированная. В ней как бы заключается в скобки обиходная повседневность всех остальных вещей. Преобразуемый ею материал — про­странство-время — не сравним ни с каким иным; и дина­мический синтез, который дается автомобилем в форме скорости, также глубоко отличается от какой бы то ни было обыкновенной функции. Движение уже само по себе ока­зывает на нас глубоко благотворное воздействие, но меха­ническая эйфория скорости — это нечто иное: в нашем во­ображаемом под нею скрывается чудесное перемещение «само собой». Подвижность без усилий — это некая бла­женная ирреальность, где приостанавливается существо­вание и отменяется ответственность. Интегрируя в себе пространство-время, скорость делает мир двумерным, сво­дит его к плоскому образу; она не считается с его рельеф­ностью и с его становлением и как бы приводит нас к воз-

¹ Иногда оно применяется как мера против сутенеров.

² О мифологии Кентавра и фантазмах, проецируемых на лошадь и на автомобиль, см. главу «Коллекция».

76

вышенно-неподвижной созерцательности. «Движение, — пишет Шеллинг, — это всего лишь стремление к покою». На скорости свыше ста километров в час возникает пре­зумпция вечности (а также, возможно, и невроза). Эйфо­рия от езды в автомобиле, питаемая этим чувством своей неподвластности миру (он остается далеко позади или же впереди), не имеет ничего общего с активным жизненным тонусом: здесь происходит пассивное удовлетворение в по­стоянно меняющихся декорациях.

Такая «динамическая эйфория» противостоит статичным удовольствиям семьи и недвижимости, а вместе с тем и аб­страгируется от социальной действительности. Например, в «Жоли мэ» приводились признания одного из тысяч та­ких людей, для кого автомобиль — это нейтральная терри­тория между работой и семейным домом, пустой вектор чи­стого перемещения: «Приятные минуты, — говорит он, — бывают у меня только по дороге из дома в контору. Я куда-то еду, еду... А сегодня и той радости нет, потому что движе­ние слишком плотное». Таким образом, машина не просто противостоит дому, образуя вторую половину повседневно­го быта, — она и сама представляет собой особое жилище, только недоступное для посторонних; это замкнуто-интим­ная сфера, но без обычных черт уюта, с острым чувством формальной свободы, с головокружительной функциональ­ностью. Интимность очага — это интимность инволюции, замкнутости в отношениях и привычках домашнего быта. Интимность автомобиля — это интимность метаболизма, стремительного прорыва сквозь время и пространство, и вместе с тем это место, где всегда возможен несчастный слу­чай; в этой случайности, часто так и не реализуемой, но по­стоянно воображаемой и всегда изначально признаваемой, достигает высшей точки та интимность наедине с собой, та формальная свобода, которая краше всего в смерти. Осу­ществляется необычайный компромисс: оставаясь у себя дома, мы все более удаляемся от дома. Итак, автомобиль —

77

это средоточие новейшей субъективности, центр без окруж­ности, тогда как у субъективности домашнего мира всегда есть внешняя граница.

Подобной сублимации, преображения мира не дает ни одна другая вещь, техническое устройство или «гаджет» по­вседневного обихода. Любой функциональный предмет не­сет в себе дополнительный смысл могущества, но в домаш­не-бытовой сфере он минимален. Да и вообще дом не та об­ласть, где человек обретает свою социальную ценность, — разве что дом сам выходит за собственные пределы в кате­гориях престижа или светского общения. (В том и состоит одна из главных проблем супружеской жизни, что в ней ча­сто не удается присваивать друг другу ценность.) По отно­шению к этому «горизонтальному» сектору домашнего быта машина с ее скоростью составляет как бы «вертикаль», тре­тье измерение¹. Это фактор облагораживающий, освобож­дающий человека не только от ограничений органического существования, но и от ограничений социальных. Если до­машний быт замыкается в себе, не доходя до социальности, то автомобиль, чистая функциональность которого связана лишь с покорением пространства и времени, обретает свое обаяние как бы по ту сторону ее. Фактически же по отно­шению к общественной сфере и домашний очаг и автомо­биль образуют одну и ту же абстракцию частной жизни; их двучленность сопряжена с двучленностью труда и досуга, об­разуя вместе общую структуру повседневной жизни.

Подобная систематическая биполярность, эксцентрич­ность и вместе с тем дополнительность машины по отно­шению к очагу имеет тенденцию накладываться на распре­деление социальных ролей между полами. Действительно, машина, как правило, остается достоянием мужчины. «У папы своя «Пежо», у мамы — свои «Пежо», — говорится в

¹ Отсюда — хорошо известная неприязнь среднего водителя кавтомобильной технике безопасности (ремням и т.д.). Безопасность пусть будет дома — машина же в этом смысле именно нечто иное, чем дом, нечто обратное ему.

78

одной рекламе; то есть у мужчины — автомобиль, а у женщи­ны — миксер, кофемолка, кухонный комбайн и т.д.¹ Мир се­мейного быта — это мир пищевых продуктов и многофунк­циональной техники. Мужчина же царит во внешней сфере, наиболее действенным знаком которой является автомобиль; оттого-то его и нет на рекламной картинке. Таким образом, как в плане вещей, так и в плане человеческих ролей дей­ствует одна и та же оппозиция — но в данном случае, что су­щественно, в рамках одной и той же фирмы «Пежо».

Очевидно, это сочетание не случайно. В самом деле, оно вступает в корреляцию с глубинными психосексуальными факторами.

Мы видели, что скорость — это одновременно трансцен­дентность и интимность. Покоряя пространство, абстрактно означающее собой реальный мир, осуществляя в нем свое мо­гущество, человек осуществляет тем самым нарциссическую самопроекцию. Стоит задуматься об «эротической» значимо­сти автомобиля или скорости: снимая социальные табу, а од­новременно и непосредственную ответственность, автомо­биль своей подвижностью устраняет целый ряд психологи­ческих сопротивлений, действовавших по отношению к самому человеку и к другим; в автомобиле, в ситуации, где ни за что не требуется расплачиваться, человек обретает и то­нус, и блеск, и обаятельность, и дерзость, а с другой стороны, такая ситуация благоприятствует эротическим от­ношениям, обращая двойную нарциссическую проекцию на один и тот же фаллический объект (машину) или на одну и ту же объективированную фаллическую функцию (скорость). Таким образом, эротизм автомобиля связан не с активно-наступательным сексуальным поведением, а с пассивно-нар­циссическим самообольщением каждого из партнеров, об­ретающих нарциссическую сопричастность в одном и том же

¹ Следует признать, что такая тесная сопряженность мужчины с ма­шиной, а женщины с домом имеет тенденцию к ослаблению — если не на уровне представлений, то на уровне фактов.

79

объекте¹. Эротическая окрашенность играет здесь ту же роль, что и реальный либо психический образ при мастурбации.

Поэтому ошибочно видеть в автомашине «женский» предмет². Хотя в рекламе о ней всегда говорится как о жен­щине: «гибкая, породистая, удобная, практичная, послуш­ная, горячая» и т.д., — это связано скорее с общей фемини­зацией вещей в рекламе: вещь-женщина — это эффективнейшая схема убеждения, социальная мифология, все вещи, и машина в том числе, притворяются женщинами, чтобы их покупали. Здесь, однако, работает общекультурная сис­тема. Для самой же машины глубинная фантазматизация происходит иначе. В зависимости от ее использования, от ее характеристик (гоночный «спайдер» или же лимузин на бархатном ходу) автомашина может приобретать психичес­кую нагрузку как мощи, так и убежища, представать как снарядом, так и жилищем. В глубине же, как и любой фун­кциональный механический предмет, автомобиль прежде всего переживается — причем всеми, мужчинами, женщи­нами, детьми, — как фаллос, объект манипуляции, береж­ного ухода, фасцинации. Это фаллическая и вместе с тем нарциссическая самопроекция, могущество, очарованное собственным образом. Мы уже разбирали в связи с автомо­бильным крылом, как этот бессознательный дискурс коннотируется непосредственно в формах автомобиля.

¹ Не так давно подобное отношение нарциссического сообщничества через посредство вещи или же целой системы вещей было показано, в си­туации супружеской пары, в романе Жоржа Перека «Вещи» (издательство «Летр нувель», 1965). Очевидно, здесь и заключается современная особен­ность семейной жизни: сегодня все способствует тому, чтобы вещи пита­ли собой взаимоотношения, а взаимоотношения (сексуальные, супружес­кие, семейные, микрогрупповые) оказывались рамкой для потребления вещей.

² Само слово «автомобиль» в разных языках бывает как мужского, так и женского рода.