Общественной нестабильности и юношеского радикализма в русской школе во второй половине ХIХ – начале ХХ веков

1.1. Общественно-политический и идеологический контекст проявления и усиления юношеского радикализма во второй половине ХIХ – начале ХХ веков

1.1.1. Социально-исторические и экономические условия жизни российского общества, актуализировавшие проблему юношеского радикализма в исследуемый период

Идеология российского государства в середине ХIХ века всецело основывалась на безусловной, так сказать, врожденной православной вере; подлинный монархизм был немыслим без веры, ибо монарх представал как «помазанник Божий», находящийся на троне по Высшей (но не человеческой) воле. Преобладающее большинство населения России нерушимо исповедывало христианско-православные, монархически-самодержавные и народно-национальные убеждения, которые составляли основу его сознания и бытия. Статья первая Основных законов Российской империи гласила: «Император Всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный, повиноваться верховной его власти не токмо за страх, но и за совесть сам Бог повелевает». Православие как государственная религия являлось громадной силой, опиравшейся на самодержавную власть и господствующие классы буржуазно-помещичьей России. «Православные христиане! – провозглашал миссионерский листок митрополита Макария. – Нам дано счастие пользоваться благами трех сокровищ. Первое из этих сокровищ – православие веры, второе – православие народа, третье – православие Царя. Счастливы мы, что принадлежим к той Церкви, которая одна во вселенной сохранила во всей чистоте истину древнего апостольского и соборного православия» [282, с.18]. На протяжении веков русская православная церковь защищала интересы собственников. Церковь стремилась сформировать у народа смиренное, покорное отношение к социальному злу («грех – причина всех зол и бедствий»), пассивность («терпение – это та плодовитая земля, на которой растет всякая добродетель»), надежды на небесное воздаяние («терпи убо все зло, что ни приключится, да тамо не будеши терпеть») [Там же].

Либеральные взгляды Александра II (1855–1881) были весьма умеренными. Но он осознавал необходимость глубоких, кардинальных реформ и осуществлял их на протяжении всего своего царствования. В 1856–1857 гг. в России наступило время самых дерзновенных надежд. В стране начиналась эпоха гласности, в которой так нуждалось общество. Был закрыт цензурный комитет, введенный Николаем I. Разрешалась свободная выдача заграничных паспортов. Была объявлена амнистия политзаключенным (декабристам, участникам польского восстания 1831 г.), 9 тыс. человек были освобождены от политического надзора.

19 февраля 1861 г. после многолетней борьбы между высокопоставленными крепостниками в правительстве и «красными» (так консерваторы называли сторонников немедленного освобождения крестьян) в тысячах населенных пунктов российской империи люди услышали торжественное чтение Императорского Манифеста. Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости (документ, подписанный Императором наряду с Манифестом), предоставляло всем крепостным личную свободу (без какого-либо выкупа). Реформа 1861 года стала величайшим политическим свершением ХIХ века.

После отмены крепостного права многие учреждения и правовые нормы устаревали. Возникала необходимость в новых преобразованиях.

С указа об обнародовании Судебных уставов (20 ноября 1864 года) началось переустройство судов. Судебная власть была отделена от исполнительной и законодательной. Судьи становились несменяемыми и обретали реальную независимость от правительственных чиновников. Вводились гласность и состязательность судебного процесса (государственный обвинитель и прокурор противостояли независимому от властей адвокату). Важные дела разбирались выборным от населения судом присяжных. Основополагающим принципом реформы было признание равенства всех подданных империи перед законом.

С 1 января 1864 года в России (за исключением губерний, где преобладало неправославное население) создавались земства – выборные органы местного самоуправления в губерниях и уездах. В 1870 г. было реорганизовано городское самоуправление. По новому Городовому положению выборы членов городских дум (гласных) были бессословными, думы избирались на основе имущественного ценза на 4 года. Исполнительными органами городских дум становились городские управы, в которых председательствовал городской голова.

Развитие местного самоуправления способствовало возникновению независимой от властей, не контролируемой ими общественной жизни. Этому содействовали и другие реформы 60-х гг.: университетская (1863), предоставившая автономию высшим учебным заведениям; школьная (1864), вводившая школу двух типов: классическую гимназию и реальное училище; цензурная (1863), отменившая предварительный просмотр публикаций. Либеральные преобразования затронули и армию. Важнейшими элементами военной реформы стал опубликованный 1 января 1874 года Устав о воинской повинности. Сословная армия заменялась новой, созданной на основе всеобщей воинской повинности. Таким образом, в 60–70-е гг. в России происходили такие перемены, которые в Западной Европе занимали целые века [174, с.157].

Период реформ, несомненно, содействовал усилению идеи власти в сознании масс и укреплению мысли о благодетельной роли правительства. Реформы шли дальше. Они исходили из плана широких государственных преобразований. Сердца обывателей, привыкших всего ждать от власти, переполнялись благодарностью. Воображение рисовало перспективы полного благополучия с заботливой отеческой властью. Вековое гражданское рабство развивало пассивность. Из пассивности возникали мечтательность и «прекраснодушие».   

Реформы обязывали власть подняться над политикой и идти на осуществление таких преобразований, которые обеспечили бы всем сторонам народной жизни и каждой отдельной личности возможность беспрепятственного развития. Однако реалии показывали, что госу­дарство, управлявшее судьбами России, на такую сверхполитическую функцию неспособно. Не закончив реформ, государственная власть повела борьбу за самосохранение, в которой постепенно дискредити­ровала свои прежние устои.

    Общество в целом не было удовлетворено проводимыми преобра­зованиями. Оно не имело никаких рычагов влияния на поли­тику правительства. Этому в значительной мере способствовала и сформировавшаяся обывательская психология. С. Созонов четко оха­рактеризовал элементы русской общественной психологии изучае­мого периода. «В обывательской среде, - отмечал он, - глубоко сидели рабские привычки. Обывательская масса оставалась инертной. В ней сказывалась, во-первых, привычка ждать всего извне, от Бога и от царя, от внешних событий, во-вторых, боязнь перед властью, страх, что попыткой изменить сложившиеся условия можно рассердить все­сильную власть и тем повести к ухудшению положения и, наконец, полное отсутствие веры в единоличную инициативу. Доминирующим же чувством обывательской массы оставался безотчетный рабский страх» [338, с.12-13]. «Однако рабское чувство, - продолжал автор, - является всегда излюбленным пособником власти, когда последняя бралась за репрессии с целью водворения порядка. Но этот пособник коварен. За ним таится недовольство и скрытая ненависть. Это чув­ство страха способно перерождаться в проявления самого резкого, бе­зумного протеста» [Там же]. Именно этим объяснялись те крайности, которые возникли уже в самых начальных проблесках русской отри­цательной идеологии. Крайний характер революционных направле­ний, довольно сильно обнаружившийся в шестидесятых годах, пугал правительство и само общество. Эти направления не нашли себе на первых порах отчетливого выражения сначала за недостатком поли­тического сознания в массах, а затем потому, что власть, напуганная призраком революций, повела с ними отчаянную борьбу крайними средствами.

Правительство брало «за одну скобку» проявления свободной мысли в обществе, земстве, студенчестве, литературе, объявляло их выражением крамолы и ставило своей целью искоренить ее во что бы то ни стало, не останавливаясь ни перед какими крайними средствами. Однако это способствовало только ожесточению протеста.

Практически во всех слоях населения обнаруживались реакционные настроения, зачастую враждебные реформам. Крестьянская реформа уничтожила как класс дворянство с его определенными имущественными и экономическими интересами, хозяйственными привычками и историческими устоями. Дворянская культура не могла пережить крестьянского освобождения. Остатки этого класса постепенно были ликвидированы, перейдя отчасти в чиновничество и создав таким образом бюрократию с привычками «старого барства». Дворянство как класс во второй половине ХIХ века умирало. Однако его влияние в русской жизни было громадным. Дворянство функционально претворялось в те силы, которые делили между собой его былое государственное и культурное дело: бюрократию, армию, интеллигенцию.

Русская бюрократия была новым классом, который создавала империя, пытаясь заменить им вольное, охладевшее к службе дворянство. Царствование Александра II сформировало бессовестный тип карьериста, европейски лощеного, ни во что не верующего. Чуткость к веяниям делалась едва ли не главным двигателем бюрократической карьеры. Главного двигателя знания, правильного хозяйства, правильной промышленности не существовало. С одной стороны, привычки, вынесенные из периода барства, с другой – направление деятельности хозяйства, опиравшегося на расхищение природных богатств, определяли как основной тон эпохи – хищничество: хищничество хозяйственное и хищничество чиновничье [338, с.12].

Уже к концу ХIХ века бюрократия открыто приносила в жертву личным и семейным интересам дело государства. Своекорыстие как форма аполитизма становилось патентом на благонадежность. «За Россию могут, если хотят, умирать крамольные студенты; чиновник думает о том, чтобы вывести в люди своих детей и обеспечить себе приличную пенсию под старость» [377, с.139]. В сравнении с периодом правления Николая I, служба облегчилась, дисциплина уменьшилась. В результате она сводилась к «просиживанию в учреждениях пяти-шести часов, скрашиваемых приятными разговорами». Нужно было быть горьким пьяницей или совершить уголовное преступление, чтобы потерять обеспеченное место. Служба являлась для сотен тысяч особой формой социального обеспечения, пожизненной рентой, право на которую давал школьный диплом. Элемент соревнования, борьбы за жизнь был не обязателен. За исключением немногих чиновников, повышение по должностной лестнице обусловливалось временем, то есть фактором, несоизмеримым с количеством и качеством труда. Бюрократия вырождалась в огромную государственную школу безделья [Там же].  

Самым страшным представлялось постоянное увеличение нового правящего класса, который стремился вобрать в себя едва ли не все грамотное население. Дворянство, когда-то уклонявшееся от службы, к концу ХIХ века, нищая и разоряясь, возвращалось на казенные хлеба. Половина населения русских городов ходила в форменных шинелях. Слово «чиновник» перестало связываться с идеей чина, почета, вырождаясь в «чинушу».

Русские исследователи отмечали поразительный факт: «чем более хирело благородное сословие, тем заботливее опекало его государство, стремясь подпереть себя гнилой опорой» [377, с.136]. С Александра III дворянская идея переживала осенний ренессанс. «Всякий недоучка и лодырь может управлять волостями в качестве земского начальника, с более громкой фамилией – целыми губерниями. Правящая бюрократия, руководимая дворянскими привычками к обеспеченной жизни, утратила увлечение государственными соображениями и идеей общего блага и выродилась в невежественную и корыстную прослойку реакционного периода. Она мастерски воспользовалась невежеством масс и, покрыв свои интересы исторически сложившейся идеологией самодержавной власти, искусно водворяла в стране политическое рабство» [Там же].

По мнению Ю.Б. Соловьева, А.А. Радугина и других, в исследуемый период наблюдалось громадное несоответствие между тем, что требовалось от государственной власти во вторую половину ХIХ в., в эпоху быстрого усиления западноевропейских стран, и тем, чем была она в России, ее чудовищное отставание во всем от века, от эпохи, от уровня государственного управления, государственной организации. Безнадежность вселяли, помимо состояния самой власти, ее отношение ко всей современной новой жизни России, ее неспособность осознать настоящие масштабы происходящего, осознать, какие колоссальные силы приведены в движение реформой 1861 года [341, с.16].

Видные государственные деятели изучаемого периода П.А. Валуев, А.А. Киреев, И.А. Шестаков и другие создавали портрет власти. «Действовал громоздкий, тяжело­весный, неповоротливый, плохо и невпопад работающий, туго управляемый аппарат власти, который был особенно плох в отно­шении самого обслуживающего его персонала» [341, с.23].

Узковедомственный подход, сочетавшийся с отсутствием об­щей объединяющей программы, свойственное аппарату глубокое безразличие объясняли в значительной мере хроническую разъединенность в деятельности министерств и дру­гих органов управления, переходившую нередко в междоусобную борьбу. Отме­чалось отсутствие в Российской империи правитель­ства как такового, т. е. коллегии, придерживающейся более или менее одинаковых взглядов и проводящей одинаковую линию. В России такой коллегии не было. Суть положения выразило признание П.А. Валуева: «Мы все слишком разрозненны, слиш­ком много различных направлений и взглядов, слишком мало уважаем настоящее и верим в будущее, чтобы быть друг с другом искрен­ними. Есть отрывки правительства. Целого нет. Оно — идея, отвлеченность» [341, с.28].

Наряду с усиливавшимся организационным расстройством, обращало на себя внимание идейное убожество режима, примитивность вводимого им образа жизни. Заметным проявлением делалась крайняя пустота. Особую популярность приобретали танцы. Это становилось главным увлечением большого света. «Самое выдающееся, даже единственно выдающееся, ныне то, что Петербург танцует», - замечал П.А. Валуев в феврале 1883 года. И несколько дней спустя снова возвращался к этой теме, настолько важным казалось ему это: «Петербург все пляшет. Начиная с дворцов и кончая мелкими кружками». Ровно через год он снова регистрировал: «Хореографический пароксизм продолжается» [341, с.48]. Подобную точку зрения высказывал и А.А. Киреев. «К несчастью, — замечал он,— и удовольствия, подносимые обществу двором самые «futiles», танцы и тройки... о более «интеллигент­ных» удовольствиях, т. н. causeries, концертах, каких-нибудь праздников, вроде тех, которые давала в. к. Елена Павловна, нет и помина. Умственных центров при дворе нет». В нарисо­ванной А.А. Киреевым картине немаловажное место занял поразивший его три года спустя характерный случай, когда в полустолетнюю годовщину Пушкинской гибели двор устроил веселье. «Сегодня вся Россия чествует молитвой несчастный день смерти великого Пушкина, и при дворе бал! И, как нарочно, Александр Пушкин (генерал свиты), вообще не приглашавшийся на бал в концертную, был приглашен именно на этот бал! - изумлялся А.А. Киреев этой невероятности. - Конечно, ежели бы при дворе был хоть кто-нибудь, могущий напомнить государю о том, что плясать в день годовщины смерти Пушкина «неудобно», он бы отложил бал, но никогоне нашлось! Все безграмотные!(Воронцов, Тру­бецкой, Долгоруков, Оболенский!) Все ведь русские, а ни один не сообразил!» [341, с.75]. Для определения общего состояния режима у И.А. Шестакова не находилось других слов, кроме как «политическое ничтожество» [Там же].

Вместе с тем, мы соглашаемся с мнением современных исследователей, в частности В.И. Большакова, В.М. Меньшикова и других, что Император Николай II менее всех своих предшественников был повинен в таком положении дел. «Не вина, а беда русских людей, что, борясь с имперской бюрократией, они фак­тически боролись против благочестивейшего из Царей» [72, с.158].

Как писал Н.Я. Жевахов: «Власть по своей природе должна быть железной, а Царь был слишком добр и не умел пользоваться своею властью, — говорила толпа. Но не такой должна быть власть Царская. Царь — выше закона. Царь — Помазанник Божий и воплощает Собой образ божий на земле. Бог - Любовь. Царь и только Царь является источником милостей, любви и всепрощения. Он один пользуется правом, ему одному Богом дан­ным, одухотворять бездушный закон, склоняя его перед требо­ваниями своей Самодержавной воли, облагораживая, наполняя его своим милосердием. И потому в сфере действия закона толь­ко один Царь имеет право быть добрым, миловать и прощать. Все же прочие носители власти, облекаемые ею Царем, не име­ют этого права, а если незаконно им пользуются, гонясь за личной популярностью, то они воры, предвосхищающие прерогативы Царской власти.

А между тем среди тех, кому Царь вверял охрану закона, не было почти никого, кто бы ни совершал этого преступления. На­чиная от министров, кончая мелкими чиновниками, носителями ничтожных крупинок власти, все желали быть «добрыми» — кто по трусости, кто по недомыслию, кто по стремлению к популярности; но мало кто осуществлял требо­вания закона, существующего не для добрых, а для злых людей; все распоряжались законом по собственному усмотрению, обез­личивали его, приспосабливая к своим вкусам, и убеждениям, и выгодам, точно его собственники, а не стражи его неприкосно­венности, забывая, что таким собственником мог и должен быть только Самодержавный Русский Царь» [Там же].

Принципиальной для осознания социально-исторических факторов зарождения радикализма является характеристика российской интеллигенции. Истоком трагического расхождения между государственной властью России и интеллигенцией во второй половине ХIХ века, по всеобщему признанию русских исследователей изучаемого периода, послужила измена монархии своему просветительному призванию [377, с.143]. С Александра I власть находилась в состоянии хронического испуга. Французская революция и развитие Европы держали ее в тревоге, не обоснованной событиями русской жизни. Благодаря Петровской традиции и отсутствию революционных классов, для русской монархии было вполне возможным сохранить в своих руках организацию культуры. Тем не менее государство создавало почву для разрыва с интеллигенцией, для которой культура – нравственный закон и материальное условие жизни. Помимо духовного разрыва с властью, вступление интеллигенции на радикальный путь вызывалось вырождением дворянской и бюрократической политики. В ней говорила праведная тревога и чувство ответственности за Россию. Вместе с тем налицо было отсутствие опыта, связи с государственным делом и даже русской действительностью. Отсюда известный максимализм программ, радикализм тактики. Всякая «постепеновщина» отметалась как недостойный моральный компромисс, ибо само отношение интеллигенции к политике было не политическим отношением, а бессознательно-религиозным. «Радикальная деятельность интеллигенции зачастую была по существу сектантской борьбой с царством зверя-государства – борьбой, где мученичество было само по себе завидной целью. Очевидно, у этих людей не могло найтись никакого общего языка с властью, и никакие уступки власти уже не могли бы насытить апокалиптической жажды» [Там же].

Непомерно затянувшаяся отмена крепостного права и наделение крестьянина землей приводили к накоплению в народных массах значительного запаса анархических, противогосударственных и социально-разрушительных страстей и инстинктов, которые, несмотря на сохранение в массах сил патриотического, консервативного, духовно-здорового, национально-объединяющего направления, начали процесс постепенного вытеснения в народе добра злом, света – тьмой под планомерным и упорным воздействием руководящей революционной интеллигенции. Такая идеологическая направленность русской интеллигенции объяснялась тем, что самодержавие, систематически отказывая ей во властном участии в деле построения и управления государством, создавало в душе, помыслах и навыках русских образованных людей психологию и традицию государственного отщепенства. Это отщепенство и было той разрушительной силой, которая, разлившись по всему народу и сопрягшись с материальными его похотями и вожделениями, сокрушала великое и многосоставное государство [166, с.195].

Эпоха 60-х гг. положила начало трудному процессу оформления либерализма как самостоятельного общественного течения. Ученые-гуманитарии, литературоведы, писатели, критики, публицисты Т.Н. Грановский, Б.Н. Чичерин, К.Д. Кавелин, В.П. Боткин, П.В. Анненков, И.И. Панаев и другие писали о поспешности реформ, о психологической неготовности некоторых слоев народа к переменам. Поэтому главное, по их мнению, состояло в том, чтобы обеспечить спокойное, без потрясений «врастание» общества в новые формы жизни. Своего рода социально-политической базой либерализма становились земские органы, новые газеты и журналы, университетская профессура. Но либеральные течения никогда не были особенно влиятельны в русской жизни. Русский либерализм подпитывался поверхностным восхищением европейской цивилизацией при полном неумении связывать свой просветительный идеал с движущими силами русской жизни. Таким образом, в условиях русской действительности либерализм превращался в разрушительную силу.

Западническое содержание идеалов как левой, так и либеральной общественности при постоянной борьбе с государственной властью приводило «к болезни антинационализма» [377, с. 145]. Все, что было связано с государственной мощью России, бралось под подозрение, разлагалось ядом скептицизма. «За правительством и монархией объектом ненависти становилась уже сама Россия: русское государство, русская нация. Русский революционизм и даже русский либерализм принимал пораженческий характер. Это антинациональное направление если не всей, то влиятельной части интеллигенции делало невозможным для патриотических кругов дворянства (и армии) примирение с нею, признание относительной правды ее идей» [Там же].

Увлечение либеральными идеями приводило к забвению законности и гражданственности. Под видом эмансипации и свободы проповедовались пошлость, нравственная распущенность, плотские страсти. Либерализм 60-х годов воспитал в духе нигилизма целое поколение людей, сознательных или стихийных противников государственной власти и Православной Церкви. Либералы весьма умело использовали красивые фразы о гражданской свободе, европеизме, гуманности, братстве народов и т.д. На публику, особенно молодежь, подобные фразы производили сильное впечатление. Середина ХIХ века, по нашему мнению, является началом активного проникновения радикалистских тенденций и настроений в русское общественное сознание.

Ведущим слоем населения, способствовавшим активной ради­кализации граждан, также была и буржуазия. В конце ХIХ века ей приписывалась довольно пассивная роль. Действительно, политиче­ское пробуждение русского предпринимательства значительно отста­вало от его культурно-профессионального роста. Новая сила не предъявляла существенных притязаний на власть. Вместо свобод она требовала от государства покровительства. Протекционизм был, ко­нечно, основной базой для торгово-промышленного класса. Однако проблема деревенского рынка вводила русского предпринимателя в курс основных вопросов русской жизни. Постепенно верхи класса становились в умеренную оппозицию. К 1905 году отмечалось их усиленное внимание к антиправительственным (включая большеви­ков) партиям через их финансирование. Преуспевающие российские предприниматели и купцы полагали, что кардинальное изменение со­циально-политического строя в стране приведет их к совсем уже без­граничным достижениям. Данный факт играл свою роль в усилении радикальных настроений русского общества.

Поразительным явлением русской действительности было и то, что «дворянский декаданс» просачивался и в эту прослойку населения. Потеря вкуса к хозяйственной наследственной работе и уважения к ней являлась прямым и роковым последствием дворянско-интеллигентских влияний. В новом столетии разлагающие эстетические влияния буржуазии покоряли «золотую молодежь» крупных городов. Налицо был недуг быстрой ломки нравственных устоев, резкой европеизации, опустошавшей религиозным и моральным нигилизмом даже сильную, но духовно незащищенную личность.

В ряду отдельных слоев населения, в которых наиболее сильно распространялись антиправительственные настроения, следует назвать и рабочую прослойку, ее наиболее квалифицированную и вполне оплачиваемую часть – «рабочую аристократию». Это были люди, подобно предпринимателям и интеллигенции стремившиеся не просто к более обеспеченной жизни, но стремившиеся получить свою долю власти, высоко поднять свое общественное положение.

Таким образом, в России было три основные силы – интеллигенция, предприниматели и наиболее развитый слой рабочих, которые самым активным образом воспринимали радикальные идеи и хотели сокрушить существующие в стране порядки не из-за скудости своего бытия, но скорее напротив – от «избыточности»; их возможности, энергия и воля, как им представлялось, не умещались в рамках существующего порядка.

По мере того, как прояснялся характер реформ, проявлялась и крайняя противоречивость политического курса Александра II. Инициаторам реформ в правительстве казалось, что нововведения улучшили традиционную систему власти, но жизнь требовала изменить ее в принципе. Этого власти не хотели де­лать. В правительстве развивался конфликт между сторонниками реформаторского курса и теми, кто стремился затормозить преобра­зования, полагая, что они лишь создают новые проблемы, совершен­но не решая проблем старых. В российском обществе усиливались голоса тех, зачастую благонамеренных людей, кто протестовал против бюрократических методов управления страной, полицейского произ­вола, коррупции, «надоевшего всем шараханья» [174, с.158]. Образованное общество, в лице земств, отдельных дворянских собраний, все настойчивее ставило перед правительством вопросы о продолжении реформ, прежде всего в сфере управления страной. Репрессии и ранее неви­данный административный произвол, проводимые властью в качестве главных мер против расширения антигосударственных настроений, не убеждали либеральные круги в том, что это — единственно верная по­литика. Либеральная пресса открыто выражала надежду на то, что правительство будет искоренять «крамолу» не только полицейскими методами, но и опираясь на лояльные круги общества. При этом политика реформ должна была быть продолжена.

Таким образом, даже в среде убежденных сторонников существующей системы, тех, кто был ее наиболее видными представителями, наиболее верной опорой, зрело недовольство. Практика самодержавия, которую они считали в идеале наилучшей для России формой правления, приводила их в смущение. Они проникались возрастающими сомнениями, беспокойством, пессимизмом.

К.П. Победоносцев убедил нового Императора Александра III (1881–1894) в том, что М.Т. Лорис-Меликов предлагал не что иное, как введение конституции и ограничение власти Императора. В результате в правительстве взяли верх консерваторы. Усилился административный контроль над земствами, их возможности были еще более ограничены. Шло открытое наступление на судебные Уставы 1864 г. Принимались законы, крайне затруднявшие выход крестьян из общины. Одновременно вводились меры, направленные на поддержку помещичьего землевладения. Особенно ощутимо было наступление реакции в гуманитарной сфере. Начались преследования либеральной прессы. Прекратилось издание всех радикальных газет и журналов. Круг тем, которые печать не имела право освещать, расширялся. Министерство народного просвещения открыто рекомендовало не принимать в гимназии детей из низших слоев общества. В стране практически было ликвидировано женское высшее образование. Резко возрастала роль церкви в сфере образования. Таким образом, ключевой идеей Александра III становилось контрреформаторство.

Последний Император Николай II (1894 – 1917) сразу по восшествии на престол заявил, что будет следовать политическому курсу своего отца, Александра III, а представителям либеральных кругов, надеявшимся на смягчение этого курса, советовал оставить «бессмысленные мечтания».

А.А. Данилов, Л.Г. Косулина, А.А. Радугин и другие говорили о том, что развитие капитализма, сопровождавшееся формированием четкого национального самосознания поляков, литовцев, латышей, финнов, грузин, входило в противоречие с абсолютистской концепцией решения национального вопроса. Уже с середины 80-х гг. правительство начало ущемлять автономные права Финляндии, а в 90-е гг. взяло курс на полное уничтожение ее особого статуса в составе Российской империи. Финская территория превратилась в своеобразную базу революционных групп, где террористы готовили свои покушения, а революционеры и либералы проводили съезды и конференции [173, с.18-19].

Центром национально-освободительного движения продолжала оставаться Польша, в которой после подавления восстания 1863-1864 гг. были ликвидированы последние следы автономии. Мероприятия по русификации школы и судопроизводства ущемляли интересы польского народа. И хотя социальные конфликты здесь были достаточно сильны, национализм окрашивал их в антирусские тона.

    Национальный гнет испытывало на себе и еврейское население, проживавшее в так называемой черте оседлости (западные губернии России). Жить в других местах разрешалось лишь евреям, принявшим православную веру, имеющим высшее образование, либо купцам первой гильдии и их приказчикам. Не имея возможности в полной мере реализовать свои общественные устремления, еврейская молодежь активно пополняла ряды антиправительственных организаций, нередко занимала в них руководящие посты. В то же время в стране наблюдался значительный рост экономического влияния еврейского капитала. Данный факт вызывал усиление антисемитских, антиеврейских настроений, нередко приобретавших крайнюю форму погромов. Любые предложения об уравнивании еврейского населения в правах встречали самое ожесточенное сопротивление со стороны Николая II. Таким образом, государственная национальная политика, направленная на русификацию, была одним из важнейших общественно-политических факторов, актуализировавших усиление ненормативного сознания народных масс. В эпоху империализма на окраинах Российской империи наблюдался колоссальный рост сепаратистских тенденций. Несомненно, национальные проблемы становились источником радикалистских устремлений молодежи. Иллюстрацией к этому тезису служило противостояние отдельных взрослых группировок, которые пытались устанавливать свою социальную идентичность через дискриминацию различных групп населения. Это обстоятельство выступало важным конфликтогенным и девиантогенным фактором, являвшимся составной составляющей концепции социальной несправедливости как наиболее общей причины радикальности.

Первое десятилетие ХХ в. стало для Российской империи периодом пробуждения невиданных до того социально-экономических и политических факторов. Несмотря на то, что русская промышленность сделала в эпоху империализма несомненные шаги по пути экономического прогресса, в хозяйстве государства накопились очевидные противоречия и диспропорции. Наблюдалось несоответствие роста добывающей и тяжелой промышленности (поддерживаемых государством из-за важного стратегического значения) и состояния легкой промышленности, оставшейся на уровне мелких предприятий. Кроме того, бросалась в глаза диспропорция между форсированным развитием капитализма в промышленности и наличием остатков прежней полуфеодальной системы в сельском хозяйстве.

    Перекосы в экономике обусловливали противоречивое положение России на международной арене. В ранге империалистической державы она начала в 1904 году войну с Японией, однако слабость инфраструктуры, недостаточная оснащенность армии и некомпетентность высшего командного состава обусловили унизительный разгром, по своим последствиям сопоставимый с поражением в Крымской войне.

К середине первого десятилетия ХХ в. Россия подошла с разбалансированной социально-экономической и политической системой, что не замедлило выразиться в первом в истории России политически осознанном конфликте «власть – общество». Революция 1905 года в России произошла из-за того, что правительство долгое время игнорировало потребности населения, а когда увидело, что смута выходит наружу, вздумало усилить свой престиж и свою силу «маленькой победоносной войной». Таким образом правительство втянуло Россию в войну с Японией, для России позорную во всех отношениях. Русско-японская война явилась мощным катализатором радикальных процессов внутри Российской империи.

Манифестом 17 октября 1905 года впервые народное представи­тельство объявлялось составной частью верховной власти страны. Из инструмента, призванного примирять власть и общество, Государст­венная Дума постепенно превращалась в еще один фактор внутрипо­литической нестабильности в стране. Характерной особенностью раз­вития русского парламентаризма явилось его постепенное сползание вправо: чем больше опыта приобретала Дума, тем совершеннее и профессиональное была ее деятельность, тем консервативнее стано­вилась она как по своему составу, так и по господствовавшим в ней идеям. 

С другой стороны, становление конституционного строя в Рос­сии не состоялось. Отсутствие ответственного перед Думой прави­тельства подрывало основу парламентаризма, так как оставляло всю исполнительную власть под безраздельным контролем Императора. Кроме того, оформившаяся в годы революции партийная система Рос­сийской империи страдала наличием популистско-террористических организаций как справа, так и слева при отсутствии четко организо­ванного центра, что свидетельствовало о ее несовершенстве.

    Первая русская революция 1905–1907 гг. не ликвидировала, а только смягчила диспропорции социально-экономического и общественного развития в России. Не был решен основной вопрос революции – крестьянский. Политика правительства не имела четкой политической программы по этому вопросу.

Прокатившаяся по России первая революция потерпела поражение, но ее осмысление имело огромное значение для судеб русской культуры. Ответом на революционный террор был в 1907–1909 гг. террор правительственный. Маятник насилия продолжал набирать ход: за три года после подавления революции военно-полевые суды вынесли более 5 тыс. смертных приговоров. Общественная атмосфера отравлялась и разгулом черносотенных сил. Для лучшей части российской интеллигенции становилась ясной абсолютная бесперспективность «социальной хирургии», использование насильственных методов в социальном реформаторстве. Все это становилось мощной социально-исторической предпосылкой, усиливавшей радикализацию общественного сознания русского населения.

    Начало ХХ века характеризовалось значительным обострением международной обстановки. Это выражалось прежде всего в растущих противоречиях между великими державами Европы из-за сфер экономического и политического влияния, борьбой за передел мира. Россия стремилась проводить в международных отношениях сбалансированную, реалистичную политику без ущерба собственным национальным интересам. Тем не менее Первая мировая война со стороны большинства участвовавших стран, в том числе и России, носила захватнический характер. Целью войны со стороны государств Тройственного Союза, Антанты и их союзников был передел территорий, захват колоний, борьба за рынки сбыта, сферы влияния. Первая мировая война расшатала все привычные навыки и формы русского сознания и русской государственности. Именно она сняла народ с его насиженных мест и сделала его более доступным революционным влияниям, главным же образом изменила традиционный дух и настроение армии [299, с.43].

    Статусные стремления России оставаться в ряду великих дер­жав, возобладав над реальными интересами сохранения российской государственности, надорвали социально-политический механизм России, поскольку германская армия по уровню подготовки и органи­зации превосходила в 1914 году две любые европейские державы. Особенно изнуряющие бои 1915 года с немцами, лучше других пони­мавшими значение тяжелой артиллерии и пулеметов, а также важ­ность железнодорожных коммуникаций, соединенные с их стремле­нием осуществить политику первоочередного разгрома России, сло­мили дух русской армии не только из-за отсутствия побед на Восточ­ном фронте, но и ввиду растущего влияния Г. Распутина на царскую семью из-за болезни наследника [331, с.108].

    К 1917 году поражения русской армии в ходе войны и связанные с ними огромные людские потери, нехватка вооружения, боеприпасов и снаряжения для действующей армии в российском обществе напрямую стали связывать с неспособностью политического и военного руководства страны добиться победы над врагом. Государственный аппарат разъедала коррупция. Чиновники и крупная буржуазия наживались на поставках военного снаряжения в армию, не заботясь о защите национальных интересов России. Чрезвычайность военной ситуации провоцировала на чрезвычайные, то есть насильственные меры как правящую верхушку, так и противостоявших ей политиков-радикалов.

    К концу 1916 года Государственная Дума становилась средоточием оппозиционных режиму политических сил, недовольных неспособностью государства вести войну и справляться с растущим революционным движением. Буржуазная пресса резко усилила кампанию дискредитации царской семьи и методов ведения войны русским военным командованием. Таким образом, российское общество подготавливалось к мысли о том, что только переход власти в руки буржуазии может спасти страну от поражения в войне.

Если к началу 1917 года обстановка на фронтах стабилизировалась, то тыл русской армии раздирался противоречиями. За годы войны в России было мобилизовано до 15 млн. человек, то есть почти 10 процентов населения находилось в армии. Уход молодых здоровых мужчин в армию приводил к сокращению посевных площадей, уменьшению запасов хлеба и других видов продовольствия. Перевод промышленности на нужды войны сокращал рынок потребительских товаров. В условиях нарастающей инфляции деревня уменьшила продажу продовольствия. Из-за нехватки вагонов, паровозов и первоочередной перевозки военных грузов запасы продовольствия, особенно в городах, стали пополняться нерегулярно. Вследствие разрухи на транспорте и непринятия правительством решительных мер по контролю за транспортными перевозками, запасы продовольствия в изобилии находившиеся в Сибири, нельзя было доставить в европейскую часть России. Именно хлебные очереди в магазинах, демонстрации женщин с требованием хлеба послужили толчком революционным событиям в Петрограде [174, с.215-216].

    Таким образом, участие России в Первой мировой войне ставило страну на грань катастрофы. Чрезвычайность военной ситуации провоцировала на чрезвычайные, то есть насильственные меры как правящие классы, так и противостоявших ей политиков-радикалов.

1.1.2. Особенности общественной и культурной жизни России на рубеже веков и их влияние на формирование радикального мировоззрения школьного юношества

Вторая половина ХIХ – начало ХХ вв. являлись временем активного проникновения и знакомства российской общественности с произведениями К. Маркса и Ф. Энгельса. Идеи Маркса становились весьма популярными, отдельные работы передавались для чтения «из рук в руки», особенно в молодежной среде. Уже в середине 40-х годов ХIХ столетия в России была известна работа Маркса «К критике гегелевской философии права». В библиотеке Петрашевского имелась книга Маркса «Нищета философии», а также была выписана работа Энгельса «Положение рабочего класса в Англии» [36, с.80]. В 1865 г. в пересказе П.Н.Ткачева опубликована книга Маркса «К критике политической экономии», в 1869 г. издан на русском языке «Манифест Коммунистической партии», а в 1872 г. в издательстве Н.П. Полякова тиражом в 3 тыс. экземпляров был издан I том «Капитала» в переводе Г.А. Лопатина и Н.Ф. Даниельсона. Цензура пропустила книгу, заключив, что «немногие прочтут ее в России, и еще менее поймут ее» [175, с.242]. В течение 12 месяцев со дня выхода «Капитала» было распродано около 1000 экземпляров. [55, с.148]. Благодаря активной пропаганде марксистских экономических идей профессором киевского университета Н.И. Зибером, была известна работа Ф.Энгельса «Анти-Дюринг» [270, с.204-205].

Подобная известность объяснялась спецификой общественной ситуации: к началу 80-х годов народничество и в теории, и в практике заходило в тупик. Выход из него пытались найти в марксизме, который был воспринят, по словам Л.И. Новиковой, И.Н. Сиземской, как «неозападничество», «свежий ветер с Запада», как последнее слово европейской философии и науки [270, с.147]. В нем увидели доктрину, которая могла дать России ответ на вопрос, как вырваться вперед и приобщиться к достижениям мировой цивилизации. Новое учение было удивительно оптимистичным, оно отвечало и надеждам, и психологическому настрою русских радикалов.

Смысловую сущность марксизма, его явную радикальную направленность определял Н.А. Бердяев. Он отмечал: «Марксизм есть учение об избавлении, о мес­сианском призвании пролетариата, о грядущем совершенном обществе, в котором человек не будет уже зависеть от эконо­мики. Пролетариат должен бороться против ове­ществления человека, против дегуманизации хозяйства, должен обнаружить всемогущество человеческой активности. Только эта сторона марксизма могла внушить энтузиазм и вызвать революционную энергию» [63, с.81-82]. Новый класс – пролетариат, быстрорастущий, подвергавшийся эксплуатации со стороны предпринимателей, не защищенный законодательно консервативным правительством, - представал в глазах радикальных интеллигентов благодатным материалом, из которого можно было подготовить силу, способную победить царский деспотизм. Придать развитию пролетариата правильное направление – эту исторически необходимую задачу должна была выполнить российская революционная интеллигенция [Там же].

В российском марксизме жил боевой радикальный дух предыдущего поколения российских социалистов-народников, которые были готовы на любые жертвы и страдания в борьбе с самодержавием. Так, европейская идея социализма соединялась с комплексом чисто русских идейных настроений, которым был присущ максимализм целей и значительная оторванность от реальной действительности. Отсюда у российских марксистов так же, как и у народников, проявлялась буквально религиозная вера в то, что в результате народной революции в России возможно быстрое построение во всех отношениях справедливого государства, где искоренится любое социальное зло.

Постепенно упрощаясь и вульгаризируясь в процессе проникновения в массы, идеи марксизма начинали восприниматься в отрыве от сути экономического учения. Марксизм переставал быть одной из экономических теорий и становился взрывоопасным набором социальных рецептов – со стержневой установкой на социальное насилие, вооруженную борьбу с режимом.

Подрастающее поколение во многом откликалось на увлечения взрослых. Учащаяся молодежь активно интересовалась запрещенными изданиями, увлекательными идеями о совершенном обществе, социальном равенстве и пр. Например, в среде московского студенчества в этот период возникло даже своеобразное «Общество переводчиков и издателей». Своей задачей оно ставило публикацию произведений западноевропейских социалистов и, главным образом, работ Маркса и Энгельса. Переводы размножались в нелегальной литографии и распространялись по всей России. Таким образом были изданы «Развитие социализма от утопии к науке» Энгельса, «Гражданская война во Франции» и «Наемный труд и капитал» Маркса и проч. [55, с.148]. 

Рубеж веков характеризовался декадансом. Идея «заката» цивилизации, «падения богов», предстоящего упадка запада, угрозы цивилизации, якобы надвигающейся с востока, являлась наиболее обсуждаемой на страницах печати. Увлечение месмерианством, спиритизмом, оккультизмом всех родов, «проповедями мрачного кладбищенства» становилось все более интенсивным. Все чаще провозглашались концепции «сильной власти», «железной пяты» как панацеи, которая могла вывести мир из кризисов, укрепить его устои. Все более широкое распространение приобретала пропаганда милитаризма, расизма.

Русские философы предлагали упрощенные и адаптированные идеи гуманизма, в том числе и облеченные в христианские формы, уступавшие место надеждам на «сильную личность», «сверхчеловека». Яркие и смелые мысли немецкого философа Ф. Ницше, изложенные в книгах «Так говорил Заратустра», «Человеческое, слишком человеческое», «Антихрист», давали мощный импульс к индивидуалистическому истолкованию насущных проблем общества, способствовали появлению многочисленной русскоязычной литературы о сверхчеловеческом начале. «Сверхчеловек» и «сверхчеловечество», «высший человек», «грядущий человек», «последний человек» и т.д. - перечень героев страниц литературно-философских журналов тех лет был богат на символические имена [328, с.69]. Данные основные идеи сказывались в переоценке традиционных для русского национального менталитета и этнического сознания категорий жалости, сострадания, самоотречения, обременяющих, с точки зрения немецкого философа, человека, которые необходимо было преодолевать путем особой системы воспитания. Повышенная жесткость требований приводила к апологии сильного человека, активной личности.

Идеалом Ницше был воин – завоеватель, покоритель слабых и сильных не во имя какой-нибудь идеи, которая им владела, а во имя своей собственной власти и, главным образом, своей красоты. Многочисленные русские исследователи творчества Ницше: Н. Котляревский, П. Боборыкин, В. Вагнер, Е.Н.Трубецкой и другие, - приходили к практическим выводам, вытекающим из основ его учения. Во-первых, для Ницше всякое преступление против обычного общественного уклада есть только проявление силы, ищущей исхода. За кем сила – тот и прав, и чем эта сила выше по качеству, тем ее удары ценнее. Суда над ней нет и не должно быть. Во-вторых, учение Христа было, по убеждению Ницше, величайшим злом для европейского человечества, и всякий священник являлся последним из людей. Рабы были достойны своей участи; а владыки господствуют в силу своего превосходства [73, с. 543].

Оценивая положительно философские искания Ф. Ницше, Н. Котляревский отмечал: «Никто еще до него так не поднимал личность человека, его духовную силу, не мечтал так даровито и вдохновенно о возможности нарождения сверхчеловека. Слово сделалось скоро смешным; но идея совсем не смешна и будет вечно сиять перед человечеством путеводной звездой» [213, с.534].

Применительно к рассматриваемой теме необходимо отметить, что основные идеи Ницше были восприняты неоднозначно радикально настроенной частью русского общества. Зачастую его сверхчеловек служил лишь маской, под которой скрывались истинные цели и задачи русских радикалов. «Без налета ницшеанства нет ведь теперь эстета, желающего быть на высоте положения. Но, прислушиваясь к жаргону этих господ, заметьте, что они сочинили себе с в о е г о Ницше, ни мало не похожего на того, который говорит о своем «credo» в целом ряде сочинений. Совершенно определенный и до дерзости смелый призыв к возрождению личности, не знающей никаких запретов, они превращают в какое-то гибридное учение о божественном начале, в какую-то смесь богоискательства» [73, с.545].

Разлом, катастрофичность не только времени, но и сознания определяли в исследуемый период и русскую литературу конца ХIХ - начала ХХ веков. Культ индивидуалистической, «абсолютно свободной» личности, тяготеющей к «сверхчеловечеству», самообожествлению, размытость критериев добра и зла, возможность равно воспевать «Господа и Дьявола», «любовь и грех», элитарность поэзии, ее ориентация на чисто литературные, часто формальные задачи не только отражали катаклизмы времени, но и формировали сознание, не способное противостоять злу, не готовое к испытаниям, открытое для восприятия радикальных политических идей.

Общим знаменателем мировоззренческих взглядов писателей, по точному определению Е.В. Карсаловой, А.В. Леденева, Ю.М. Шаповаловой, было определение своей эпохи как пограничной, переходной, когда безвозвратно уходили в прошлое не только прежние формы быта, труда, политической организации общества, но и сама система духовных ценностей требовала радикального пересмотра [179, с.10]. Кризисность – ключевое слово, кочевавшее по журнальным страницам, литературно-критическим статьям, дискуссиям. Упадок, разрушение, возрождение, перелом – в лексиконе рубежа веков эти слова резко наращивали свою частотность. Духовные контуры времени рельефно фиксировались в заглавиях: «Без дороги», «На повороте» - называл свои повести В.В. Вересаев; «Закат старого века» - вторило ему заголовком романа-хроники А.В. Амфитеатров; «У последней черты» - откликался романом М.П. Арцыбашев.

Духовная атмосфера рубежа веков провоцировала писателей на художественное своемыслие. Дефицитными в литературном пространстве становились терпимость и скромность притязаний. Эпоха соблазнов и утопий вызывала к жизни одну из самых опасных человеческих претензий – на абсолютное верховенство в иерархии ценностей (например, горьковская апологетика Человека с большой буквы). Высокое звучание горьковского «Человека» разрешалось настоящим гимном Человеку-победителю, «величественному, гордому и свободному» борцу, идущему «вперед! и – выше! все – вперед! и – выше!». Восклицательные знаки в финале передавали уверенность писателя в способности «маленького человека» стать Человеком, преодолев «несовершенные созданья его творческого духа» - Любовь, Дружбу, Надежду, Гнев, Веру. «Человек» становился концентрированным выражением героической концепции личности, в той или иной мере разделявшейся большинством литературных союзников М.А. Горького. Знаменательно, что глобализм притязаний был в равной степени свойственен М.А. Горькому, А. Белому, Л.Н. Андрееву, В.В. Маяковскому – писателям, различным по своим творческим принципам.

В литературе русского реализма усиливались процессы дифференциации. Особенно важными казались поиски А.П. Чехова. Чеховские герои безуспешно пытались обрести прочную почву под ногами, приобщиться к подлинной жизни, но, как правило, так и не обретали искомой гармонии, душевного равновесия. Ни любовь, ни страстное служение науке или общественному идеалу, ни вера в Бога – ни одно из прежде надежных средств не помогало герою. Мир утрачивал единый центр, он был далек от завершенности, не мог быть объят ни одной из мировоззренческих и идеологических систем. Вот почему жизнь по какому-то идеологическому шаблону, миропонимание, основанное на однозначно фиксированной системе бытовых, социальных или религиозных ценностей, осмысливалась А.П. Чеховым как пошлость. Пошлой оказывалась жизнь, повторявшая заданные традицией образцы, лишенная самостоятельности [179, с.28].

Таким образом, кризис всех форм жизни становился доминантой творчества и исследовательским итогом для большинства писателей. Жизненная среда, обстоятельства существования, обладавшие страшной силой инерции и сопротивления, интерпретировались как лишенные стабильности и подвластные социально направленной воле человека. В отношениях человека и среды реалисты рубежа веков делали акцент на способности человека противостоять неблагоприятному воздействию и, в свою очередь, активно воздействовать на нее.

Самым крайним по эстетическому радикализму направлением в литературе изучаемого периода был футуризм. Идеологически футуризм был соприроден раскольничеству, протестантизму в искусстве. Социальные корни художественной агрессивности футуристов – анархический бунт против существовавших социальных условий и готовность пойти до конца в их разрушении. Не имея ясной программы, футуризм в качестве стержня выдвигал утопическую мечту о рождении сверхискусства, способного преобразить мир. Грядущая революция желанна именно потому, что воспринималась как массовое художественное действо, вовлекавшее в игру весь мир. Последствия футуристического штурма были во многом негативными: в сознание публики внедрялись разрушительные импульсы, дискредитировались культурные ценности, утверждался культ анархической силы, агрессивной первобытности. Именно футуристы придавали глобально-космический характер притязаниям личности.

К началу ХХ века относилось стремительное распространение различного рода предметныхформ информации. Книги, газеты, а затем и кинематограф становились привычной реальностью для большинства населения Российской империи. «Если еще сравнительно недавно человеческое сознание было всецело или хотя бы главным образом порождением самой жизни, фор­мировалось как прямое и непосредственное «отражение» реального быта, труда, религиозного обряда, путешествия и т.д., то теперь оно во все возрастающей степени основывалось на том, что указано в каком-либо «тексте», на различного рода «экранах» и т. п.» [201, с.14].

В исследовании А.Н. Боханова показано, что в рассматриваемый период общий тираж российских газет вырос в 10 раз и достиг почти 3 млн. экземпляров [75, с.32-37]. В 1893 году в России было издано 7783 различных книг (общим тиражом 27,2 млн. экз.), а в 1913-м – уже 34006 (тиражом 133 млн. экз.), т.е. в 4,5 раза больше и по названиям, и по тиражу. Необходимо отметить, что в 1913 году в России вышло книг почти столько же, сколько в том же году в Англии (12379), США (12230) и Франции (10758) вместе взятых (35367)! С Россией в этом отношении соперничала одна только Германия (35078 книг в 1913 году), но, имея самую развитую полиграфическую базу, немецкие издатели выполняли многочисленные заказы других стран и, в частности, самой России, хотя книги эти (более 10000) учитывались все же в составе германской продукции [Там же]. К 1913 году Россия была первой книжной державой мира. Наиболее массовые средства информации, требовавшие громадных финансовых затрат, не просто информировали, но и выражали интересы и волю мощных политических и экономических сил, которые стремились сохранить и расширить свое господство – будь то господство партий или транснациональных корпораций, так называемых олигархов и т.д. [201, с.5]. При этом правые, консервативные издания влачили довольно скромное существование.

Более демократичный пореформенный общественный порядок, рост городского населения, совершенствование технических средств, обслуживающих искусство, - все это приводило к стремительному количественному росту зрительской, слушательской, читательской аудитории. Открытие в 1885 г. Московского частного оперного театра С.И. Мамонтова, развитие с 1895 г. самого массового вида искусства – кино, начало деятельности в 1890-е годы доступной демократическому зрителю Третьяковской галереи и Московского художественного театра, обращенного к массам демократической России, - все эти факты свидетельствовали о возрастающем резонансе событий культурной жизни.

Вместе с тем, общие процессы демократизации имели и обратную сторону. Особое внимание этому уделяет А.В. Леденев. Именно на рубеже веков в искусстве развивались кризисные процессы, приводившие к формированию типа так называемой массовой культуры со свойственным ей примитивизмом изображения человеческих отношений. Возникали и все сопутствующие ему атрибуты: внимание прессы не столько к сути творчества художника, сколько к его частной жизни в быту; появление у части творческой интеллигенции установки на рекламу и саморекламу вплоть до провоцирования шумных скандалов; обострение соперничества все новых и новых художественных и литературных группировок за внимание публики и т.п. [179, с.20].

С 1896 г. в Петербурге и Москве проходили первые демонстрации кинематографа бр. Люмьер. В высшей степени портативный, для всех одинаково понятный, он быстро проникал в отдаленные уголки земного шара и становился любимым зрелищем всех слоев населения. В 1908 г. А. Дранков выпустил первый русский игровой фильм «Понизовая вольница» (киноиллюстрация к популярной песне о Степане Разине), имевший большой успех [195, с.722].

По определению В. Денисова, «безвкусная сентиментальная драма, инсценировка бульварных романов, пошлая комедия, а порой и порнография, становились обычным содержанием кинематографических сеансов» [134, с.930]. В одном из фильмов, демонстрировавшихся в Петербургском кинотеатре, главная героиня, «придя в спальню, стала раздевать одежду, платье вплоть до тельного белья из шелку или тонкой материи, сняв чулки, легла спать, вырабатывая любовные гримасы». Об этом сообщал добровольный цензор-информатор Русского Народного Союза имени Михаила Архангела. Тот же самый блюститель нравственности, следуя по Забалканскому проспекту Санкт-Петербурга, попал в другое «синема», находившееся рядом с приготовительной школой для детей. Здесь он посмотрел фильм «Революционер». Сюжет его такой: дети – ровесники посетителей кино помогали главному герою делать подкоп; затем они первыми опробовали его, а когда вылезали, их расстреляли солдаты; революционер же был только ранен и успешно скрылся от карательной команды. По мнению создателей фильма, его мораль заключалась в осуждении жестокости солдат и вообще действий государственной власти, приведшей к гибели детей. Между тем куда предпочтительнее была бы иная трактовка: хитрый революционер – «пострел, который везде успел» - скрылся, в то время как наивные дети наткнулись на карающую руку неодолимой судьбы. По сути, фильм предостерегал обывателя от участия в делах сомнительных, влекущих за собой фатальный финал – раннюю, бессмысленную смерть. Однако предвзятый взгляд добровольного информатора ничего этого не замечал [314, с.74].

Подавляющее большинство российского населения проживало в изучаемый период в деревнях. Но и туда стали проникать «фонографы, кинематографы, комедии, оперетки, которых стала масса». «Сила впечатления таких зрелищ гораздо интенсивнее, чем у печатного слова, которое необразованной массой воспринимается труднее, - рассуждал И.И. Панаев. Он обращал внимание своих слушателей на то, что образцы, производимые новыми развлечениями, проникали «в душу и ум зрителя» и потому «являлись чрезвычайно важным способом пропаганды тлетворных начал». По его наблюдениям, платили за эти зрелища малограмотные и малоимущие, женщины, девушки и даже дети [314, с.75].

В это время 50% исследуемых подростков в выборе между книгой и кинематографом отдавали предпочтение последнему. Свой выбор они обосновывали так: «Там все представляется в живности», «там стреляют как правда» и т.п.[150, с.17, 27]. Безусловно, воздействие кинематографа на впечатлительную детскую натуру было очень сильным. Увиденное на экране влекло в мир фантазий, иногда подменяя собой реальные ценности. Часто ничем не опосредованное влияние кинематографа выражалось в стремлении испытать в жизни увиденное на экране. В такой ситуации яркий отрицательный герой вполне мог стать кумиром не получившего должного воспитания подростка. По мнению В. Денисова, увлечение кинематографом у детей принимало характер эпидемии, всех захватывающей и поражающей. Сцены убийства, воровства, пьянства и др. безнравственных деяний, составлявшие примерно 40% кинематографических лент, самым пагубным образом действовали на чистые детские души, уже самим фактом публичного показа оправдывая насилие [134, с.931].

Таким образом, быстро увеличивавшийся объем различных форм информации в начале ХХ века, несомненно, становился определяющим фактором в формировании ненормативного поведения подрастающего поколения. «Восторженная, всем увлекающаяся юность гибла, отдаваясь во власть одного из величайших изобретений современной культуры, к несчастью попавшего в руки жадных предпринимателей, бессовестно эксплуатировавших ради наживы низменные инстинкты детей» [134, с.935]. К таким неутешительным выводам приходили русские исследователи этого вопроса в начале ХХ века Вл. Денисов, А.И. Зак и другие.

    Сторонники негативного влияния средств массовой информации исходили из того факта, что молодежь училась вести себя деструктивно, прежде всего наблюдая за чужой агрессией. Механизм формирования асоциального поведения выглядел следующим образом: чрезмерное увлечение кинематографом, недозволенной литературой – агрессивные фантазии – отождествление себя с персонажем – усвоение агрессивного способа решения проблем и влияния на людей – повторение агрессивных действий – использование агрессии для разрешения проблем в межличностных отношениях – подкрепление – агрессивные привычки – неразвитые социальные и учебные умения – и т.д.

    Формирование агрессивного поведения через наблюдение было возможным при выполнении нескольких условий. Во-первых, увиденное должно было выглядеть реально и захватывать. Во-вторых, увиденное должно было восприниматься именно как агрессия. В-третьих, агрессия перенималась, когда зритель отождествлял себя с агрессором, а потенциальный объект агрессии для конкретной личности ассоциировался с жертвой агрессии в фильме. Следующим принципиальным условием являлось то, что в результате агрессии герой достигал цели или получал удовольствие, значимое для зрителя. Негативное влияние средств массовой информации на развитие детей и подростков вызывало справедливые опасения и требовало специального изучения.

В рассматриваемый период для большинства людей их сознание и деятельность были нераздельными понятиями. Верующий человек участвовал в религиозных обрядах в храме или в собственном доме, не задумываясь о своей вере, не подвергая ее какому-либо «анализу». Он, в сущности, вообще не воспринимал свое религиозное сознание как «объект», который можно осмысливать и оценивать [201, с.14]. Приобретая информацию о мире из специально созданных для этой цели объектов - текстов, изображений, киноэкранов и т.п., - человек тем самым получал возможность и, более того, привычку - как бы не­обходимость - воспринимать в качестве объектасвое сознание вооб­ще - в том числе религиозное сознание, которое ранее было неотъемлемой частью самого существования человека. Превращение своего собственного религиозного сознания в объект приводило к «критическому», «аналитическому» отношению к нему [201, с.14]. Таким образом, радикализация сознания широких слоев населения сопровождалась секуляризацией.

Известный русский публицист М.О. Меньшиков называл «богоотступничество белой расы, слишком заметное за этот век выпадение ее из единой центральной, ведущей человечество идеи о Вечном Отце» в конце ХIХ – начале ХХ веков, безмерным преступлением. «Это не столько преступление, сколько глубокое несчастие, потеря самого драгоценного достояния, какое нажито людьми в течение тысячелетий… Общество, потерявшее религиозное сознание, быстро дичает в самых высоких областях ума и сердца... Цели жизни перестраиваются и делаются грубо материальными, исчезает героизм, то есть та сила, которая движет человечеством... Религия еще не иссякла в свежих народных слоях; девятнадцатый век дал отдельные примеры пламенных и чистых настроений, но очень широко распространилось и равнодушие к Божеству… Скептицизм и его острая форма – пессимизм завершают все цивилизации и всегда ведут к упадку духа…» [258, с.32]. И давал категоричный ответ: «Богоотступники истребятся». Таков закон, действующий от создания мира. Человек и общество, и весь род людской живы лишь пока они в согласии с законом вечным. При выпадении из него, вольном или невольном, удел наш – смерть [258, с.36].

Одной из причин секуляризации являлись внутренние проблемы самой церкви. Не имевшая митрополита, она крайне нуждалась в восстановлении разрушенных за два столетия норм и правил внутрицерковной жизни. Русская церковь была именно тем средоточением и основой религиозной жизни, откуда распространялись расслабление и упадок религиозного духа. Церковь находилась в полном подчинении у государства. Назначение на должности и увольнение церковных деятелей всех рангов, порядок церковного управления и суда, заведование и распоряжение церковным имуществом осуществлялись с помощью органа государственной власти – Святейшего Синода во главе с царским уполномоченным обер-прокурором. Святейший Синод являлся своеобразным министерством, представлявшим собой одно из ведомств в бюрократической системе Российской империи. Церковные иерархи в государственно-правовом оформлении представляли собой не что иное, как чиновников в рясах, на которых распространялась табель о рангах, определявших положение того или иного лица в российском государстве.

«Имея мистический страх перед революцией, отстаивая религиозные основы существующей власти, Церковь, несомненно, переходила допустимые пределы охранительной политики. Она не видела, что, связывая свою судьбу и авторитет с судьбой русского самодержавия, она обязывалась и блюсти некоторое внутреннее достоинство этой формы и если не вмешиваться в политическую сферу, то, по крайней мере, быть голосом религиозной совести в отношении всего того в государственной жизни, что взывало к этой совести. Но именно в роли совести общественного организма России Православная Церковь со времен Петра I была совершенно бездейственна» [299, с.49]. С.А. Аскольдов утверждал, что в православной церкви начался «как бы своего рода внутренний гнойный процесс, для одних служивший отравой, для других – соблазном к хуле и отпадению от Церкви и Христианства» [299, с.50]. Его конкретным выражением явилось фа