Высшая форма русской власта

Почему бы не отдать японцам Курилы, если они им так дороги?..

Одна эта мысль вызывает невероятное озлобление у огромного числа моих соотечественников. Почему? Ну-ка, посмотрите на карту!

Советский Союз, который упирался рогом за эти острова, занимал одну шестую часть света. Россия после распада империи занимает меньшую долю суши. При этом две трети нашей страны — вечная мерзлота. Огромную часть суши составляют горные массивы. Но разве нам не хватает места? Кавказ, например, считается перенаселенным. Отсюда, мол, и все проблемы с Кавказом, где слишком много народу. Но плотность населения на Северном Кавказе — 49 человек на квадратный километр, то есть практически такая же, как в Центральночерноземном районе, где 46 человек на «квадрат». Конечно, местами плотность выше — в Северной Осетии, например, она достигает 79 человек на квадратный километр! Много это или мало? Сравним с тихой Европой. В Бельгии, например, средняя плотность населения 342 человека на квадратный километр! И никому не тесно, представляете!

Грех россиянам жаловаться на тесноту. Особенно учитывая, что у нас в стране есть территории, где на сотни километров — ни души. И эти места располагаются как раз там, где находятся спорные островки Курильской гряды, — на востоке страны. В эти места русских загоняли силком сталинские вертухаи, и отсюда теперь, когда путы ослабли, русские бегут. Получается, по факту они им не нужны. А по теории — не отдадим ни пяди!.. Особенно жадничают те, кто сидит в Москве и мест этих в глаза не видывал.

Бесконечность восточных просторов лучше всего видна тем, кто там еще живет. Лет десять тому назад один магаданский психолог издал книгу, которая вообще-то посвящена вопросам психологии шаманизма, но в ней автор мимоходом делится своими ощущениями от окружающих его ледяных просторов. И начинает книгу с того, с чего начал эту главку я, — с просьбы посмотреть на карту:

«Нужно посмотреть на карту. Площадь Магаданской области чуть более половины всей Европейской части России. По данным переписи, на этой площади проживает 182 тысячи человек. Из них более 100 тысяч проживает в самом Магадане, около 40 тысяч в поселках в радиусе двухсот километров от Магадана. Оставшиеся 30–40 тысяч человек проживают в поселках, в основном вдоль единственной трассы. Сами поселки существуют, лишь потому что и пока в районах добывается золото. Сотни тысяч квадратных километров тайги, тундры, плоскогорий и горных хребтов еще ждут своего исследователя.

Здесь нет и не было ни социализма, ни капитализма. Сама политика кажется отсюда полностью бессмысленным занятием, абсолютно не имеющим отношения к реальной жизни. Европейские государства представляются отсюда небольшими клочками истощенной, загрязненной и густозаселенной земли.

Триста лет назад где-то по одной из многих возможных траекторий здесь прошли казаки-землепроходцы. Столетия назад на некоторых из тысяч оленьих пастбищ или лежбищ моржей вспыхивали и гасли схватки коренных народов, далеко в море прошли парусные корабли царских географических экспедиций. В первой половине двадцатого века по маршрутам, аналогичным казачьим, но с востока на запад прошли несколько групп сбежавших заключенных или совсем выдающиеся одиночки. В тридцатых — семидесятых очень редким несистематичным зигзагом прошли геологи…

На протяжении трех-четырех тысяч километров бескрайних гор между Магаданом и Якутском и западнее Якутска еще не ступала нога цивилизованного человека».

И вот, имея, как собака на сене, огромные, никому не нужные территории, мы жалеем для японцев пару крохотных островков, с трудом видных в лупу на большой карте!..

Герой кинокомедии «Иван Васильевич меняет профессию», вор Милославский, попав с управдомом Буншей во времена Ивана Грозного, злобно одергивает притворяющегося царем Буншу, который со страху хотел было отдать шведам «Кемску волость»:

— Ты что же делаешь, царская твоя морда! Так никаких волостей не напасешься!

И этими словами вор тут же завоевывает симпатии зрителя. Советский зритель, который и сам не прочь урвать, что похуже лежит, понимает социально близкого, он тоже не склонен разбазаривать казенные земли! За державу он держится крепко. Какие-то два камня, торчащие из моря, ему дороже, чем соседское добро, которое по случаю и прихватить не грех. Да и самому соседу красного петуха подпустить можно, если чересчур разживется. А вот если государство чересчур разживется, это ничего… Притом сосед ничего плохого тебе не сделал, а государство всю дорогу притесняло, унижало, убивало… И все равно — государство превыше человека!

Вот что по поводу этого феномена пишет историк Ричард Пайпс, который тоже его отметил: «Когда какая-то территория аннексировалась Москвой, была она или нет частью Киевского государства и к какой бы нации или религии ни принадлежало ее коренное население, она немедленно присоединялась к «вотчине» правящего дома, и все последующие монархи относились к ней как к некоему священному неделимому фонду, отдавать который не полагалось ни при каких обстоятельствах. Цепкость, с которой российские правители вне зависимости от их текущей идеологии держались за каждый квадратный сантиметр земли, когда-либо принадлежавший одному из них, коренится в вотчинной психологии. Это территориальное выражение того же принципа, исходя из которого российские правители ни под каким видом не уступали своим подданным ни йоты политической власти».

«Вне зависимости от идеологии…» Самым последним полновластным монархом империи был Сталин, несмотря на нетрадиционную для царей риторику. И самым концентрированным. Он относился к народу как к грязи, и весьма трепетно собирал все, что когда-либо принадлежало трону. Вооруженный совершенно иной идеологией, Сталин тем не менее по каким-то загадочным причинам продолжал ту же имперскую политику, которую до него столетиями вели цари. Он словно оказался во власти имперской волны, которая подхватила его и понесла.

Но самое любопытное, что вотчинная психология проникла и в головы простых людей, которые всегда, в том числе и при Сталине, считали себя больше подданными, чем гражданами. Они принадлежали вотчине. И государство относилось к ним как к имуществу, которое не наделялось свободой воли. Совершенно серьезно СССР требовал выдать сбежавших в свободный мир своих холопов, полагая их «принадлежащими» государству. А не самим себе.

В чем причина этого феномена? В перевернутости всех отношений в стране с ног на голову. Из частной собственности вытекает власть — таков Запад. Такова цивилизация. Из власти вытекает собственность — такова Азия. Такова дичь.

Неразличение властью власти политической (то есть власти над людьми) и власти экономической (над вещами) — это деспотия. То есть обычное русское состояние — в «градациях серого»: деспотии у нас то чуть больше, то чуть меньше. То набирают силы естественные, приносимые теплым Гольфстримом цивилизационные тенденции свободы, ломающие русские льды, то происходит откат на прежние позиции. Систему колбасит, как фыркающий двигатель, который никак не может запуститься. Казалось бы, вот он зачихал, сейчас схватится, затарахтит, начнет работать, как положено. Но нет! Вновь провал, и водитель снова надсадно пилит его стартером. Холодно…

Чтобы существовала цивилизация, необходима святость частной собственности, то есть примат личности над государством, которое есть лишь обслуга для защиты собственности. Чтобы процветали дикость, беззаконие и жизнь «по понятиям», в головах народа должна быть общинная, коллективистская психология. Которая автоматически приводит к самодержавию, к тому, что интересы общества начинает в пределе определять один человек. Или крайне узкая группка людей возле формального трона.

А это, в свою очередь, приводит к экономическим перекосам, стагнации, монополизации, неэффективности системы в целом, тотальному ущемлению прав людей, невзирая на лица… В 1712 году царь Петр по принуждению переселил тысячу дворян и тысячу купцов в промозглый, никому не нужный Санкт-Петербург. Почему тысячу? А число круглое! Не хотели ехать. Но их, как холопов, взяли и переселили, не спрашивая… Мы помним, как в 1480 году Иван III захватил Новгород, задушив тамошние ростки свободы. После серии казней из города стали вывозить самые именитые семьи — элиту. Просто брали и насильно переселяли, как Сталин впоследствии переселял народы, не спрашивая ничьего согласия. Их имения, дома, земли были конфискованы царем просто по произволу. Никого не волновало, что это — чужое. У нас в стране «чужого» нет — все принадлежит народу, то есть государству, то есть царю, его олицетворяющему. Царь перемещает виднейших бояр, как холопов на личном дворе. Сегодня ты знаменитый нарком, а завтра — машешь кайлом на Беломорканале. Сегодня ты боярин — богатый и полагающий, что «поймал бога за бороду». А завтра Басманный суд приговаривает тебя к 14 годам, и все твое имущество волшебным образом переходит к короне.

Народ наш готов терпеть любой гнет государства, с удовольствием причмокивая, но не готов терпеть «гнет» собственников, капиталистов, который несравнимо, в сотни раз легче. Почему? Потому что люди здесь считают себя холопами державы. И не считают себя свободными гражданами.

Страна работает в режиме оккупации собственной властью. И чем крепче властная вертикаль, тем в большей степени. Это общество, порабощенное государством, которое скинуло внешнее иго (татар ли, немцев ли) и само стало игом…

Свобода русского торгового севера душится московским деспотизмом. Допетровская оттепель с прогрессивноэкономическими тенденциями сменяется петровской оккупацией, централизацией и убийством экономики. Капиталистический взлет позднего царизма сменяется сталинским крепостничеством, предельной централизацией, полицейщиной и — в итоге — разрушением экономики, приведшим к распаду страны.

Мы помним: строившие Московское царство князья кроили будущую империю по образцу имения или удела. Княжий холоп не имел права отлучаться без спросу. Так почему этим правом должен был обладать княжеский подданный? Отсюда тенденция закрепощения людей по всему завоевываемому пространству. И положение, боярина ничем не отличалось от положения крестьянина — просто у них работа разная. А так — и тот, и другой лично несвободны. Они      служат. И служение их велико и пафосно.

Когда эта земля была заселена славянскими колонистами, а скандинавские князья-оккупанты царили на малых островках лесного океана, вокруг их уделов простиралась вольница. Которая платила князьям дань за «крышевание» — тем и ограничивались отношения островков с океаном. Но по мере расширения и слияния островков свободы оставалось все меньше и меньше. И в пределе она осталась только у одного человека — государя. Интересы государя и были интересами государства. А остальным в это просто пришлось поверить.

Государственный бюрократический аппарат — продолжение княжьих рук — был конструктивно централизованным. А иным при таком способе управления он быть и не мог: управление страной осуществляет либо ее единоличный владелец через своих слуг, либо «совладельцы», то есть имеющие в ОАО «Страна» неотъемлемую долю, основанную на принципе святости частной собственности, или попросту граждане. Тогда управление получается децентрализованным, а система живой. Но это не про Россию…

…Когда в жидком океане лесной свободы наконец кристаллизовалось русское государство, получился застывший блок. Все социальные лифты выключены, население практически разбито на касты, причем переход из одной касты в другую невозможен. Было тягловое сословие, черный люд — эти пашут, делают телеги, куют, валят лес… Есть служивые. Эти воюют, командуют, учитывают, пишут, приказывают в своих приказах… Есть духовенство. Эти не служат и не пашут. Они отвечают за мозги первых двух сословий, обеспечивая единую мировоззренческую картинку и покорность.

При этом вовсе не факт, что доля служилого населения была легче крестьянской: статьи в Судебнике XV–XVI веков прямо запрещают помещикам продаваться в холопы, дабы избежать государевой службы. В XVI–XVII веках фазовый переход окончательно завершен: приняты законы, прямо запрещавшие переход из касты в касту. Крестьяне более не могут покидать свои клочки земли, купцы менять место жительства, священники слагать сан. Сыновья священников должны идти по их стопам. Сын человека из служивого сословия регистрируется как представитель именно этой касты.

Складывается модель по индийскому варианту. По счастью, европейские теплые ветры периодически взламывают застойный русский лед. Но мороз сопротивляется оттепелям.

Любопытно, что элементы этой кастовой системы были и при Сталине. Вот как об этом рассказывает западному читателю Г. Климов, ничего не знавший о кастовом обществе в ранней России:

«Суворовские училища считаются привилегированными учебными заведениями, там одевают и кормят за счет государства, кандидатов избыток, и попасть туда обычному ребенку не так просто. В Калининском Суворовском училище около половины воспитанников были отпрысками генералов и советской аристократии.

Детям пролетариев трудно попасть в Суворовские училища, их удел — быть такими же пролетариями, как и их родители, для них есть ремесленные училища.

В свою очередь суворовцы не имеют права по окончании Суворовского училища поступить куда-либо, кроме как в офицерскую школу. Судьба и карьера ребенка решается с восьмилетнего возраста.

Бесклассовое общество еще с колыбели начинает разделяться на строго замкнутые касты — привилегированная каста воинов и каста пролетариев, задача которых производительно работать, в меру плодиться и молча умирать во славу Вождя.

Тоталитарное государство пришло к своим законченным формам. Теперь едва ли можно ожидать отказа от этих двух основных советских институтов — кузницы кадровых солдат и профессиональных рабов. Корни пущены глубоко, в одном случае с 14-летнего возраста, в другом случае — с 8-летнего. Это политика дальнего прицела… Это не этап, а конечная станция».

Кроме того, на заре становления империи в России формируется знакомая нам система круговой поруки, противоречащая самой идее личной свободы и личной ответственности. Это весьма «коллективизирующая» система, если вдуматься!.. Иван III требует от удельных князей не просто присягнуть ему. Он требует ручательства всех за одного. Сбежит один — наказаны будут все. Принцип коллективной ответственности. То же самое и в крестьянской среде — налог возложен на мир. Сбежит один, другим придется платить больше. Поэтому все друг за другом следят и друг на друга доносят. Систему доносительства придумал не Сталин. Она — следствие русской модели управления социумом.

Не большевики придумали также и институт комиссаров, наблюдающих за благонадежностью царских специалистов. Их ввел еще Петр I. Именно он, видя, что огромный бюрократический аппарат империи не справляется со своими функциями, решил лечить эту государственную непроходимость… заворотом кишок, то бишь усилением аппарата — созданием параллельных управленческих линий. Так нерадивый автомеханик, будучи не в силах найти обрыв в толстых жгутах разноцветных проводов, кидает поверх существующих еще один левый провод, замыкая контакты параллельно. Только контакты эти Петр замкнул на себя. Он рассылал по городам и весям солдат и сержантов Преображенского полка в качестве личных порученцев, а также приставлял их к своим дворянам — для пущего контроля и догляда. Учет и контроль!.. К фельдмаршалу Шереметеву, например, в качестве политкомиссара был приставлен сержант Михайло Щепотьев, о котором Шереметев, жалуясь, писал: «Он говорил на весь народ, что прислан за мною смотреть и что станет доносить, чтоб я во всем его слушал». При этом сержант Щепотьев — низкий холоп, волею случая получивший власть над великаном, — вовсю куражился над фельдмаршалом и беспробудно пил…

Не Сталин со своим феодальным социализмом придумал монополию Внешторга и государственную промышленность. Государственные заводы — любимое детище Петра. Но и он тут не был первым. И раньше монополия одного человека, одного хозяина, беспощадно давящего конкурентов, процветала в России. «Московское государство, — пишут историки о временах, отстоящих от Сталина на сотни лет, — настолько подмяло под себя торговлю и промышленность, что даже и без дополнительных доказательств должно быть очевидно, в каких тяжелых условиях приходилось действовать русскому купцу. Монархия практически навсегда запретила ему торговать наиболее прибыльными товарами. Стоило ему самостоятельно наткнуться на какое-то новое дело, как корона тут же отбирала его у него, объявляя это дело государственной монополией».

Не Сталин придумал спаивать народ, чтобы за счет его медленного убийства путем наркотизации получить деньги на индустриализацию и милитаризацию страны. Государевы кабаки появились на Руси еще в XVI веке. И целовальники, ими заведовавшие, обязаны были выполнять план по сдаче государству определенной суммы в рублях. План — закон! Хоть круглосуточно работай! Не выполнивших план наказывали, перевыполнивших вызывали в Кремль и награждали как передовиков производства — серебряными ковшами.

Не Сталин придумал тайную полицию и пытки. Петр I учредил Преображенский приказ, занимавшийся расследованием политических преступлений. В подвалах этого приказа были замучены до смерти тысячи людей. Как отмечают специалисты, «по всей видимости, Преображенский приказ был первым постоянным ведомством в истории, созданным специально и исключительно для борьбы с политическими преступлениями». И так же как при Сталине пыточно-карательное ведомство Берии занималось строительством дорог и заводов, так при Петре ответственность за строительство Санкт-Петербурга была возложена на полицейское управление…

Не Сталин придумал за вину мужа наказывать членов семьи врагов народа, равно как и не он придумал казнить детей начиная с 12-летнего возраста: Уложение 1649 года предусматривало смертную казнь и пытки для членов семьи государственного изменника, включая детей. И пусть помнят коммунисты, патриоты и прочие любители коллективизма, что коллективизм — это еще и коллективная ответственность. То есть ответственность за то, чего вы не совершали…

Не Сталин придумал убивать за границей уехавших изменников или выкрадывать оттуда и возвращать обратно в СССР. Этим занимался еще Петр I — при нем невозвращенцев выкрадывали и вывозили в Россию на царский суд.

Не Сталин придумал называть уехавших на Запад бояр изменниками — это следствие вотчинной системы управления, в чем мы уже убеждались на многочисленных примерах. Еще маркиз де Кюстин писал, что «в России существование окружено такими стеснениями, что каждый, мне кажется, лелеет тайную надежду уехать куда глаза глядят, но мечте этой не суждено претвориться в жизнь: дворянам не дают паспортов…» И продолжалось это до девятнадцатого века, в котором родился и Сталин, перехвативший царскую эстафету «держания и непущания».

Не Сталин придумал железный занавес и выездные визы. Уже упомянутое чуть выше Уложение гласит, что побывавший без разрешения за границей и в оном преступлении изобличенный русский должен подвергнуться допросу с пристрастием на предмет выяснения, с какой целью было предпринято путешествие. Если это был коммерческий рейд, то есть человек ездил с целью поторговать, его имущество конфисковывалось. Если он ездил заработать денег наемным трудом, его наказывали кнутом. Ну, а если целью была «измена родине», — казнили. Для выезда за границу нужно было выправить разрешение у царя и предъявить его заставе на границе.

Причина понятна: Россия — что сталинская, что царская — столь «чудесное» место для проживания, что если людям не угрожать смертью, все разбегутся. Князь Голицын говорил об этом прямо: «Русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести: одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины русских лучших людей… а бедных людей не останется ни один человек». Он знал, что говорил: все прекрасно помнили, что из посланных Борисом Годуновым в Европу учиться молодых дворян назад в Россию не вернулся никто.

Не могу удержаться, чтобы не привести любопытный эпизод из воспоминаний Григория Климова. Он пишет, что в послевоенной Германии вдруг объявилась весьма оригинальная банда, состоявшая из золотой молодежи:

«В поросших лесом пустошах и песчаных дюнах вокруг Карлсхорста… орудовала таинственная шайка разбойников, наводившая панику на окрестности. Солдатам был дан строжайший приказ не стрелять без особого распоряжения командующего экспедицией, а постараться выловить разбойников живьем. Ведь лесные пираты были школьниками старших классов школы Карлсхорста во главе с сыном одного из генералов Штаба СВА.      [11]Вооружены были разбойники довольно солидно — отцовскими пистолетами, некоторые даже автоматами.

Подозрительную местность прочесали по всем правилам военного искусства, штаб-квартиру разбойников нашли в подвале разрушенного дома и устроили форменную осаду. Только после длительных переговоров через посредство парламентеров, где на помощь были призваны смущенные родители и учителя, атаман разбойников согласился на капитуляцию.

Характерно, что первым условием со стороны потомков Робин Гуда было требование гарантии, что их в наказание не отправят домой в Советский Союз. Командующему экспедицией пришлось посылать связного в Штаб СВА с затребованием соответствующих инструкций. Это было очень характерное условие капитуляции, порядком взволновавшее Политуправление СВА».

…Прямо как в анекдоте: «Вы меня родиной не пугайте, товарищ майор!..»

На родине можно страдать от угарного патриотизма и бить себя мозолистой пяткой в грудь, но стоит только самому поехать и сравнить, как все становится на свои места: ну ее на хрен, такую родину!..

То ощущение свободы, которое испытываешь в Европе, вырвавшись туда из затхлой России, удивительно заразно! Не зря Сталин после войны начал чистить армию, «контактировавшую с иностранцами» и видевшую Европу. После войны народ надеялся на отмену крепостного права. Некоторые говорили даже, что «теперь товарищ Сталин гайки-то ослабит, колхозы распустит, народ ведь в войне доказал свою преданность». Доказать-то он, конечно, доказал, но ведь и заразы в Европе нахватался! Тот же Климов отмечает интересный психологический феномен у вернувшихся из побежденной Германии советских офицеров:

«Первый день мы провели, бесцельно блуждая по Москве. Нам обоим не терпелось посмотреть на жизнь Москвы своими глазами, хотелось продлить предвкушение встреч с людьми, о которых мы мечтали издалека… В Берлине, в особенности в первое время, нам, советским офицерам, пришлось привыкнуть к тому, что на нас обращают внимание. Теперь же на улицах Москвы нас преследует аналогичное ощущение — к нашему удивлению, окружающие провожают нас взглядами. Люди замечают в нас нечто непривычное: то ли бросается в глаза наша подчеркнуто выхоленная заграничная экипировка, значительно отличающаяся от обмундирования большинства офицеров, то ли этому виной независимая и уверенная манера держать себя, порожденная средой и работой в условиях победы и оккупационного режима в Германии. Странное ощущение — в своей родной стране чувствуешь себя как интурист».

…Обратите внимание: интурист в представлении советского народа — человек свободный…

Во время войны с Наполеоном из русской армии, вошедшей в Европу, дезертировали 40 тысяч (!) человек. Ростопчин писал жене об этом массовом дезертирстве: «Суди сама, до какого падения дошла наша армия, если старик унтер-офицер и простой солдат остаются во Франции, а из конногвардейского полка в одну ночь дезертировало 60 человек с оружием в руках и лошадьми. Они уходят к фермерам, которые не только хорошо платят им, но еще отдают за них своих дочерей». Вольный воздух Европы пьянит…

Ладно, что там еще выдумал не Сталин?..

Мы помним, что заградотряды придуманы не Сталиным, а Петром I. Но ведь заваливать противника трупами, гоня вперед бесчисленные пехотные толпы, воевать экстенсивно тоже придумал не Сталин, хотя за подобное ведение войны его часто и правильно упрекают. Фактически это древняя русская особенность, которую отмечали иностранцы еще при Иване Грозном. Да и советский историк Федор Нестеров говорит о том же: «Создание военного аппарата Московии требовало мобилизации народного труда в грандиозных масштабах, а последнее предполагало, в свою очередь, наличие и бесперебойное действие соответствующего политического механизма. Таким механизмом и служил московский государственный строй с его свойствами и особенностями… И это в стране, уступавшей… противнику по уровню социально-экономического развития и по численности населения.

С точки зрения военного потенциала капитальное значение имеет тот факт, что Россия даже после избавления от золотоордынского ига на протяжении длительного исторического периода, с конца XV по середину XVIII века, оставалась, по европейским критериям, малонаселенной страной. Если к 1500 году в Италии и Германии жило по 11 миллионов человек, а население Франции превышало 15 миллионов, то в России в 1678 году, по последним исследованиям Я. В. Водарского, имелось всего лишь 5,6 миллиона жителей, из которых 0,8 миллиона составляло население недавно воссоединенной Левобережной Украины.

Население Речи Посполитой, по данным на 1700 год, то есть после потери ею Украины, равнялось примерно 11,5 миллиона человек. Однако не Польша, а Россия добивалась постоянно численного превосходства на полях сражений. Численность русской армии во второй половине XVII века определяется современными историографами примерно в 160 тысяч воинов — это в несколько раз больше того, что собирала когда-либо Речь Посполитая под своими знаменами.

Несмотря на свое относительное малолюдство, Русское государство и ранее выставляло в поле поистине огромные армии… Иван IV, по данным проживавших в Москве иностранцев, пытается противопоставить качественному превосходству наемного войска Стефана Батория подавляющий численный перевес и сосредоточивает на Ливонском направлении 300 тысяч ратников… Не вызывает никакого сомнения тот факт, что по степени напряжения своих боевых сил Московия постоянно превышала как своих противников, так и вообще любое другое европейское государство… Контраст в этом смысле между Западом и Востоком одного континента прямо-таки бьет в глаза».

Историк М. Бобржинский, описывая методы ведения войны Василием III, замечает: «После поражения одних отрядов Василия, на их место являлись другие…» Не правда ли, похоже на методы ведения войны Сталиным, который, потеряв в первый месяцы войны практически всю пятимиллионную кадровую армию, выставил перед вермахтом новые дивизии, новых ополченцев. Мы за ценой не постоим!..

Не Сталин придумал предельную милитаризацию экономики, когда вся она заточена не на жизнь, а на смерть, то есть на войну. О несоответствии величины русской армии возможностям российской экономики писали западные наблюдатели столетия тому назад. Антонио Поссевин — папский легат и первый иезуит, попавший в Московию, отмечал, что число российского войска несообразно численности населения страны: из каждых 10 человек один служит. «А в случае большой потребности в людях, — говорит легат, — брали каждого десятого, седьмого и даже третьего». Другие иностранцы также отмечали огромные размеры русского войска — наряду с его отсталостью. Бродель писал, что европейские армии того времени «были, как правило, на порядок меньше, но состояли из хорошо вооруженных и обученных профессионалов».

Не Сталин придумал и параноидальную тягу к засекречиванию всего и вся. В начале XVII века голландский торговец Исаак Масса получил из рук русского друга карту российской Арктики, которую издал в Европе, сопроводив следующими словами: «Человек, который передал мне эту карту, очень сильно рисковал и мог лишиться головы, потому что русский народ чрезвычайно недоверчив и не любит, когда раскрывают тайны его страны».

Ему вторит Пайпс: «Пожалуй, ничто так не отражает отношения Московского государства к своим подданным, как то, что до января 1703 года все внутренние новости и все известия из-за границы считались государственной тайной. Новости содержались в сообщениях… которые составлял на основании иностранных источников Посольский приказ исключительно для пользования государя и высших чиновников».

Маркиз де Кюстин, побывавший в России почти двести лет назад, также отмечал эту черту русских: «В России из всего делают тайну».

Лежащая рядом с параноидальной секретностью параноидальная же русская боязнь иностранцев тоже воспитана не Сталиным. Угрюмый русский, не доверяющий иноземцу и ждущий от оного всяческих каверз, — этот тип жил на Русской равнине всегда. И во мне он сидел, паразит! Помню, в 1985 году, будучи на студенческой производственной практике в Запорожье, я спокойно шел себе по улице города в зеленой стройотрядовской курточке, украшенной лычками и танковой эмблемой, поскольку эти куртки были нашей официальной формой для посещения военной кафедры. Я танкист, если кому интересно. Офицер запаса. Милитаризованная страна, норовящая всякое лыко сунуть в военную строку… В общем, иду я, простой советский офицер запаса, потенциальный защитник родины от иностранных агрессоров, по улице провинциального советского города, и вдруг мне навстречу попадается живой иностранец. Не агрессор ли?

Общение с иностранцами в Советском Союзе никогда особо не приветствовалось, а в сталинские времена могло быть смертельно опасным. Общение с иностранцами — это всегда подозрительно, а сам иностранец почти всегда шпион. Если он — угнетаемый мировым империализмом неф, это одно. А если сытый белый с карманами, полными иностранных денег, за одно обладание которыми советского человека сажают в тюрьму, — это совсем другое. От такого лучше держаться подальше. Ксенофобия советского человека всячески поддерживалась советской властью по понятным причинам: чем дальше источник независимой информации от одноканального совка, тем лучше.

Так вот, иностранец этот — молодой парень — ткнул пальцем в мою студенческо-танкистскую зеленую куртку, и переводчик, который был с ним рядом, перевел:

— Ему очень понравилась твоя куртка. Он готов поменять ее на журналы.

Я даже не спросил, какие журналы, хотя если он имел в виду порнографические, это было бы, разумеется, просто прекрасно. Совсем иные мысли молнией сверкнули в моей советской голове. Иностранец! Откуда он тут?.. Если поменяю куртку на журналы, это немедленно станет известно «кому следует». Да тот же переводчик и стукнет. А вдруг журналы «антисоветские»? Мне тут же по комсомольской линии «вставят», и неизвестно, чем еще все это кончится. С другой стороны, промолчать, тупо сбежав от «провокационного предложения», значит прослыть угрюмым русским, то есть подтвердить дурную славу, которая и без того о нас ходит за границей. Стыдно. Значит, нужно:

а) отказаться,

б) сделать это «по-свободному», то есть естественно-мотивированно, как мог бы сделать свободный человек в свободной стране.

Переводчик еще не закончил свое предложение, как я спокойно-отрицательно качнул головой:

— Не могу: это не моя куртка…

Царский историк и правовед А. Мулюкин в своей великолепной работе «О свободе приезда иностранцев в Московское государство» писал, как русское правительство испокон веку запрещало общение подданных с иностранцами: «Всякие разговоры между русскими и иностранцами навлекали на русских серьезные подозрения не только в измене русской вере и обычаям, но и политической… Иностранцу нельзя было остановиться на улице с целью посмотреть что-нибудь без того, чтобы его не приняли за шпиона».

Стоит отметить, что русский человек не доверяет не только иностранцу. Но и другим русским. И причина тут, как ни парадоксально, уравниловка. И не Сталин придумал уравниловку, так исказившую черты национального русского характера. В системе круговой поруки, то есть тотального недоверия, нельзя высовываться.

«Никто не мог позволить другому члену своей группы или общины улучшить свою долю, поскольку была большая вероятность, что это будет сделано за его счет», — пишет Пайпс. И его мнение подтверждает практика. Сколько бы и где бы я ни вел споров на тему «капитализм vs социализм», всегда слышал от простонародья одно и то же: «Да эти миллионеры и олигархи потому такие богатые, что у народа украли!»

В «усредненном» семьюдесятью годами социализма и столетиями общинного существования русском мозгу просто не умещается мысль об индивидуальной ответственности, самостоятельно решаемой судьбе и личном процветании.

Общинно-социалистическая уравниловка самым трагическим образом деформировала мозги. Разумеется, благоприобретенные признаки не наследуются. Но зато транслируются воспитанием. Эта деформация личности, которую правильнее было бы назвать психологическим уродством, у нас окрасилась в благородный цвет идеи «справедливости». Справедливость по-русски — это когда поровну. Известный публицист Андрей Амальрик по этому поводу писал:

«Русскому народу… почти совершенно непонятна идея самоуправления, равного для всех закона и личной свободы — и связанной с этим ответственности. Даже в идее прагматической свободы средний русский человек увидит не возможность для себя хорошо устроиться в жизни, а опасность, что какой-нибудь ловкач хорошо устроится за его счет. Само слово «свобода» понимается большинством народа как синоним слова «беспорядок», как возможность безнаказанного свершения каких-то антиобщественных и опасных поступков. Что касается уважения прав человеческой личности как таковой, то это вызовет просто недоумение. Уважать можно силу, власть, наконец, даже ум или образование, но что человеческая личность сама по себе представляет какую-то ценность — это дико для народного сознания. Мы как народ не пережили европейского периода культа человеческой личности, личность в русской истории всегда была средством, но никак не целью. Парадоксально, что само понятие «период культа личности» стал у нас означать период такого унижения и подавления человеческой личности, которого даже наш народ не знал ранее. Вдобавок постоянно ведется пропаганда, которая всячески стремится противопоставить «личное» — «общественному», явно подчеркивая всю ничтожность первого и величие последнего. Отсюда всякий интерес к «личному» — естественный и неизбежный — приобрел уродливые эгоистические формы…

У русского народа, как это видно и из его истории, и из его настоящего, есть во всяком случае одна идея, кажущаяся позитивной: это идея справедливости. Власть, которая все думает и делает за нас, должна быть не только сильной, но и справедливой, все жить должны по справедливости, поступать по совести. За это можно и на костре сгореть, а отнюдь не за право «делать все, что хочешь»! Но при всей кажущейся привлекательности этой идеи — она, если внимательно посмотреть, что за ней стоит,      представляет наиболее деструктивную сторону русской психологии (курсив мой. —      А. Н.) «Справедливость» на практике оборачивается желанием, «чтобы никому не было лучше, чем мне». Эта идея оборачивается ненавистью ко всему из ряда вон выходящему, чему стараются не подражать, а наоборот — заставить быть себе подобным, ко всякой инициативе, ко всякому более высокому и динамичному образу жизни, чем живем мы. Конечно, наиболее типична эта психология для крестьян и наименее — для среднего класса…

Таким образом, обе понятные и близкие народу идеи — идея силы и идея справедливости — одинаково враждебны демократическим идеям, основанным на индивидуализме. К этому следует добавить еще три негативных взаимосвязанных фактора. Во-первых, все еще очень низкий культурный уровень большей части нашего народа, в частности, в области бытовой культуры. Во-вторых, господство массовых мифов…»

Вот от мифов мы этой книгой и лечимся. Поэтому столь много букв в ней посвящено последним семидесяти годам абсурда, оставившим в головах моих соотечественников наибольшее количество информационного мусора — мифов.

С точки зрения всего вышесказанного советский социализм сталинского розлива не был, как представляется многим, чем-то необычным, экстраординарным, прогрессивным или модерновым, — это миф, основанный на плохом знании истории. Перемена же угла зрения, широкий взгляд на историческую перспективу рисует совсем иную картину! Сталинский социализм был логическим продолжением тех явлений, которые существовали в русском колебательном процессе всегда. Он был просто наивысшей формой, предельной точкой, концентратом прежних тенденций. Реактивным махом вниз, приключившимся после либерального взлета вверх. Система всегда стремится сохранить себя, это простая физика. Система всегда сопротивляется переменам. И иногда весьма злобно.

Эти оттепельно-реакционные колебания у нас наблюдаются и в больших масштабах, и по-мелкому. Хрущевская оттепель сменяется брежневскими заморозками, вольница девяностых — строительством властной вертикали, стремящейся сохранить страну от распада, который на самом деле — просто второе имя децентрализации управления.

Между тем децентрализация нам жизненно необходима. Перспективы, стоящие перед страной, таковы: или неконтролируемый распад, или распад контролируемый. Перед откровенными патриотами и латентными любителями крепкой вертикали стоит непростой выбор — либо размножение центров принятия решений, то есть конфедерация или федерация с максимальной передачей властных полномочий из центра на места, или дальнейшее закручивание гаек из центра с последующей неминуемой катастрофой. Однако многие краснокоричневые считают изменой родине не только разговоры о превращении России из федерации в конфедерацию, но даже и превращение ее в реальную федерацию вместо моноцентристского государства. Настоящие русские!

И пока такие люди преобладают, у нас так никто ничего и не будет знать о несостоявшейся новгородской альтернативе. У нас изучают историю Московии, а не историю свободного Новгорода. А главными и самыми уважаемыми личностями в курсе истории России являются как раз те, которые не дают свободу, а предельно закручивают гайки. Кто у россиян самые любимые цари? Те, кто больше всего пролил крови русского же народа — Грозный, Петр, Сталин. Им приписывают несуществующие достижения, их бездарные деяния раскрашиваются в цвета величия. Хотя результаты царствования всех трех — катастрофичны. О результатах петровских «реформ» мы уже говорили — тотальное разорение страны и сокращение населения. То же самое и у Грозного — Россия после его царствования просто обезлюдела. После тридцати лет «людской течи» огромные районы Центральной и Северо-Западной России опустели наполовину. И там, где раньше были деревни и поля, вновь начали расти леса.

Сталин?.. У этого монстра людские потери исчислялись десятками миллионов, а конечный результат — банкротство страны и ее развал, которые удалось оттянуть на двадцать-тридцать лет во времена Хрущева, когда додумались менять нефть на еду и оборудование.

Любопытно, что советские люди интуитивно чувствовали: корни сталинизма — в русском прошлом. Фронтовики отмечают, что солдаты и офицеры, называвшие внутри страны свою родину Советским Союзом или СССР, оказавшись в оккупированной Германии, вдруг неожиданно для самих себя стали называть СССР Россией. Это вблизи, в СССР, людям была видна разница между царизмом и сталинизмом. Но когда они оказывались на расстоянии, когда видели себя глазами Европы, разница эта издалека стала совершенно незаметной в сравнении в тем, что их окружало. И сознание услужливо подсовывало более фундаментальное название родной страны.

Резюмируя, можно сказать, что Россия — страна недоцивилизованная. То есть недосвободная. Недоурбанизированная, поскольку символом и средоточием свободы в Европе всегда были города. Инфантильная. Неотеническая (значение биологического термина «неотения» рекомендую вам на досуге узнать самим).

— Как же такое может быть в государстве, где городское население давно превосходит сельское? — спросите вы.

Отвечу.

Я уже говорил, что Россия — страна муляжей и макетов. Наши суды — макеты. Армия — макет. Вместо истории у нас тоже ее макеты — мифы. И наши города — это не совсем города. Это макеты городов. Ведь что такое город на Западе, и что такое город в России?

В книге американского историка Пайпса об этом сказано так: «Когда в разговоре о Средневековье упоминаются «торговля» и «промышленность», западному читателю автоматически приходит на ум образ города: крепостные стены, под зашитой которых коммерческий и промышленный классы занимаются своим делом свободно, в безопасности от капризов власти. Имея дело с Россией, следует сразу же отбросить подобные ассоциации. Здесь центр промышленности и торговли лежал не в городе, а в сельской местности, коммерческий и промышленный классы не составляли большинства городского населения, и проживание в городе не гарантировало ни свободы, ни безопасности даже в том узком смысле, в каком эти термины были применимы к Московской Руси».

Итак, что есть город в Европе, которую мы считаем источником современной цивилизации? Немецкий экономист Макс Вебер писал, что город несет в себе пять функций или отличительных черт. Город, по Веберу, это укрепление с гарнизоном. Рыночная площадь. Ратуша, в которой сидит городское самоуправление. Здание независимого суда. А кроме того, город представляет собой своего рода акционерное общество или корпорацию. Иными словами, все его жители являются его «соучредителями».

Рыночная площадь и военные укрепления были во все века и на всех континентах. Но только в Западной Европе впервые появляются города, которые «обслуживают своих обитателей юридически и административно». Иными словами, являются концентраторами массы людей, у которых уже есть такие права, которых еще нет у жителей деревни: «Первоначально город сложился в самостоятельную общность благодаря пожалованию феодального властелина, выделившего специальное место для торговли и ремесел. Затем, в результате того, что жители его вступали в совместные деловые предприятия, у бюргеров появился корпоративный статус. По мере увеличения своего богатства и могущества они выступали против своих феодальных властителей и превращали свой корпоративный статус в самоуправление, добиваясь особых городских судов и законов, отдельной системы налогообложения и учреждений, делавших их город государством. По сути дела, городское население континентальной Западной Европы завоевало себе права и превратилось в буржуазию в процессе конфликта с феодальной знатью и за ее счет».

В советской России выторговать себе какие-либо права у партийной знати населению нечего было и думать. Никто и не думал: зачем права иждивенцу, социальному инвалиду? А только таким и может быть население, лишенное базового права — права на частную собственность. С иждивенцем, которому кидают подачки — милостиво лечат (плохонько, но бесплатно), дарят жилье, когда и если сочтут нужным, — вообще разговаривать не о чем. Разговаривают только с равным.

Любопытно, что и в сегодняшней России, где бюджет наполовину пополняется за счет нефти, где служивые рейдеры в погонах отнимают бизнесы, где право частной собственности не уважается, а бизнесменов не любят ни власти, ни народ, полусоциалистическое население продолжает оставаться скулящим полуиждивенцем. И сильное государство, восстановившее в себе потенцию властной вертикали, с этим спокойно мирится, так как для него население ресурсом не является, ресурсом является нефть. А социальным инвалидам проще кидать крохи с барского стола, чем терпеть их претензии на власть… Иными словами, российские горожане — не совсем горожане. Они — недогорожане. А наши города — не совсем «плавильные котлы цивилизации». В технике это называется действующий макет.

В поздней царской России городов было немного. Они тоже не были городами в европейском смысле этого слова. Но мало-помалу становились ими. Процесс шел неспешно, но продукт вызревал естественно. Доля городского населения российской империи в начале XX века составляла 15 % (для сравнения: в США — 41 %, в Германии — 56 %, в Англии — 78 %, в Норвегии — 72 %, в Дании — 38 %, в Голландии — 37 %). Русский капитализм резко ускорил этот рост. При этом происходило не только количественное, но и качественное изменение городского населения. Скажем, если в 1794 году доля «истинных горожан» (купцы и мещане) составляла 13 % городского населения (остальные были военные, чиновники, попы, крестьяне, дворовые люди), то всего через полвека, к 1840 году доля мещан и купцов выросла до 27,8 %. А доля дворовых, крестьян и чиновников сократилась.

Ну, а в ранней России настоящими городами в европейском смысле этого слова, то есть очагами цивилизации, можно назвать только ганзейские Новгород, Псков да Архангельск.

Под влиянием Европы там воспроизводились европейские институты самоуправления. Но эти очаги цивилизации были задавлены Москвой. Которая потом задавила и Литву. И Польшу. И жители этих территорий сразу почувствовали себя ущемленными в правах, потому что их права новая власть отобрала в свою пользу, стянув управленческие нити в центр.

«По своей внутренней структуре, — продолжу цитирование Пайпса, — города Московской Руси ничем не отличались от сельских населенных пунктов. И те и другие были собственностью монархии, поскольку частная собственность на города была ликвидирована вместе с аллодиальным (то есть полностью свободным. —      А. Н.) землевладением. В городах не было частной земли; вся земля находилась в условном владении, и поэтому в городах не было торговли недвижимостью. В каждом городе большие участки отдавались в пользование составлявшим его гарнизон служилым людям; эти участки держались на тех же условиях, что и поместья в деревне. Рядом с ними лежали владения царя и земля, населенная черносошными крестьянами. Точно так же, как и в деревне, податное население объединялось в общины, связанные круговой порукой и посему ответственные за подати каждого своего члена.

Города Московской Руси были немногочисленны, редко населены… Многие так называемые города, особенно по границам, являли собою мелкие укрепленные пункты, охраняемые несколькими сотнями солдат. Типичный русский город середины XVII в. насчитывал 430 дворов, каждый из которых состоял в среднем из 5 человек. Он был беспорядочным скопищем приземистых деревянных домиков, церквей, монастырей и рынков, окруженных огородами и выпасами. Улицы были широки и немощены. Набережных не было. На расстоянии города всегда имели более внушительный вид, чем вблизи, ибо в силу низкой плотности населения были непропорционально велики. Олеарий (Olearius) писал, что со стороны русский город выглядит Иерусалимом, но изнутри больше походит на Вифлеем.

Поскольку города имели прежде всего административное и военное назначение, основная часть их жителей состояла из служилых людей с семьями, родней, приживалами и крепостными, а также из духовенства… Торговцы и ремесленники объединялись в общины наподобие тех, в которых тогда состояло большинство земледельцев».

В общем, русский город — это большая деревня. Сталинское быстрое насыщение городов деревенскими жителями в эпоху индустриализации не «огорожанило» деревню, а, наоборот, «одеревенило» города. И только в последние считанные десятки лет наши города начали превращаться во что-то более-менее приличное в ментальном плане. И более всего здесь преуспели, конечно же, города крупные и непромышленные. Потому что город промышленный, богатый рабочими слободками, это, как вы понимаете, совсем не то, что офисный и культурный центр.

Глава 7

А еще в шляпе!

— Вы, Александр Петрович, нехороший человек, редиска! — возразят мне страдающие по красной империи сталинские соколята. — Вы отрицаете все то хорошее, что было во времена СССР! Если бы не сталинская индустриализация, с чем бы мы встретили Гитлера? А наша великая наука? А тот факт, что именно СССР запустил первого человека в космос? Разве можно всего этого не замечать?

С легкостью отобью ваш пинг-понговый шарик. Да так, что вернется он к вам чугунным ядром…

Я уже писал, что если бы не большевики с их путчем, никакого Гитлера России встречать бы и не пришлось. Потому что никакого Гитлера не было бы. Напомню вам то, что вы и так знаете, но в запале подзабыли: западные демократии допустили приход Гитлера к власти в Германии, а главное, его последующее усиление только по одной причине — в качестве противовеса Сталину. Не было бы Сталина, нечего было бы опасаться, и не нужны были б никакие противовесы.

«Достижения социализма?» Это столь же бессмысленная фраза, сколь, например, «оздоровление организма канцером». Раковая опухоль по самой своей природе не в состоянии оздоровить организм! Онкологический больной может поднять гирю, но не благодаря болезни, а вопреки ей. Все, что было сделано хорошего в СССР, делалось не благодаря красной волчанке, а вопреки ей. Потому что социализм гасит экономику.

То же самое могу сказать и о советской науке. Или вы хотите сказать, что отсидка в колымских лагерях, подорвавшая здоровье Королева и способствовавшая его раннему уходу из жизни, сильно помогла нашей космонавтике? Может быть, нашей науке, которой вы так гордитесь, здорово помогли лысенковщина, разгром генетики и кибернетики? Или, быть может, нашей науке помог расстрел Вавилова, Чижевского, Кондратьева, уничтожение ленинградской астрономической школы?.. Может быть отечественной медицине помогло то, что величайший ученый и хирург Войно-Ясенецкий провел полтора десятка лет в тюрьмах и лагерях?..

Знаете, мне в свое время очень повезло — довелось общаться с лауреатом Нобелевской премии, одним из отцов водородной бомбы Виталием Гинзбургом. Водородная и атомная бомбы — это ведь то, чем вы так гордитесь, уважаемые сталинофилы, не правда ли?..

Думаю, сейчас самое время дать слово титану и с его помощью напомнить о том, что приходилось преодолевать науке со стороны государства. Да, бомбу ученые создали. Но вся хваленая опека науки со стороны власти и состояла в том, что большевики строили на пути научной мысли деревянные загоны и плотины, направляя ее туда, куда им нужно было, — на войну. А все остальное безжалостно давилось и перегораживалось, запустевало в пренебрежении, вытаптывалось и уничтожалось физически.

…Говорить с Гинзбургом всегда было сплошным удовольствием. Он относился к тем людям, речь которых лилась неспешными потоками, отвлекаясь на второстепенные боковые воспоминания.

— Про меня еще с детства говорили, что я идиот с побочными ассоциациями, — словно извиняясь за свою манеру вести беседу, сказал мне как-то Гинзбург. — Если я сильно отвлекусь, вы меня перебивайте.

Но поскольку судьба академика была чертовски интересной, перебивать его не хотелось, а хотелось плавать в этих воспоминаниях, отдавшись воле жизненной реки и спокойно ждать, куда вынесет… Однажды я спросил Виталия Лазаревича как раз о том, о чем любят говорить совкофилы, когда их тычешь носом в затратность советской экономики и пустые полки, — о величии советской науки. И река жизни академика вынесла меня на широкий плес откровений.

— Не надо идеализировать советскую науку! — вздохнул Виталий Лазаревич. — Действительно, она в некоторых областях, типа физики и математики, была на очень высоком уровне. Ну, это и понятно: от физики коммунистам нужна была бомба, поэтому и деньги были большие у физиков. Помню, когда американцы впервые взорвали атомную бомбу, у меня зарплата сразу же выросла раза в три. Но были в советской науке области совершенно провальные, ярчайший пример тому — биология, кибернетика. Другим колоссальным недостатком была закрытость советской науки — почти полное отсутствие связей с заграницей, а это приводило к трудностям в обмене научной информацией. Одна из причин тому — засекреченность. Я, например, был совсекретным. Часовой около двери стоял. Такая секретность была, что мне однажды не разрешили даже собственные записи посмотреть, потому что они были засекречены — в том числе и от меня. До абсурда доходило.

— Но водородную бомбу все-таки сделали, — подбросил я в костер разговора трескучее социалистическое полено.

— Но как! И кто! В начале 1948 года делать водородную бомбу поручили Игорю Евгеньевичу Тамму. Он набирал команду и взял меня, что совершенно нетривиально, потому что моя жена на тот момент сидела. А вот моего друга-физика, которого Тамм тоже включил в свою команду, не допустили. Потому что его жена когда-то, много лет назад, жила в Америке. Нет, она не была американка, она родилась в Баку, отец ее был революционером, потом он уехал, затем вернулся и умер здесь в тюрьме, что стандартно… Кстати, Сахаров, про которого почему-то все думают, что он отец водородной бомбы, попал в команду Тамма совершенно случайно. Он с маленьким ребенком и женой снимал какую-то комнату в коммуналке. И наш директор тогда попросил Тамма включить Сахарова в проект: «Может, удастся ему комнату под это дело получить…» Так родился великий Сахаров…

Вообще странно, кто делал советской власти бомбу! Я — муж врага народа. Будущий диссидент и противник советской власти Андрей Сахаров и, наконец, Тамм. Как в этот проект попал сам Тамм, я до сих пор не знаю. Ведь Тамм — бывший меньшевик. Как он не сел, непонятно! Он мне сам говорил, что у него всегда приготовлен сидор с вещами на случай посадки. Тамм гордился, что был участником Первого съезда Советов. И на каком-то голосовании мандатами проголосовал против своей фракции. Ленин зааплодировал и крикнул ему: «Браво, Тамм!..» Младший брат Тамма — инженер — был расстрелян ни за что ни про что… Еще Тамма критиковали за идеализм… То есть было, было за что его сажать. А его назначили делать главную бомбу…

Между прочим, Сахаров и Тамм не очень хотели ехать на объект Арзамас-16. Вызвал их к себе Ванников — заместитель Берии, начальник Первого главного управления… Тоже, кстати, интересный человек этот Ванников. Был он до войны министром. Потом его посадили, пытали в советских застенках — все как полагается. А затем началась война. Сталин вызвал Ванникова к себе из лагеря и назначил министром боеприпасов. Ванников, нахлебавшийся лагерей, попросил у Сталина справку о своем освобождении и неприкосновенности. Сталин сел за стол и написал ему охранную грамоту: «Сим удостоверяется, что товарищ Ванников…» Дальше не помню… В общем, что теперь Ванников — хороший человек. Сталин — бывший семинарист, он любил церковные обороты, типа «сим удостоверяется»… Ну, так вот, этот Ванников был во главе водородного проекта со стороны органов. Вызвал он Сахарова и Тамма и решил послать их работать в Арзамас-16. Но тем не хотелось уезжать из столицы. Мол, у нас тут семьи, туда-сюда… В это время раздался звонок. Ванников взял трубку: «Да, Лаврентий Павлович… Вот они у меня здесь… Нет, они не хотят ехать в Арзамас… Да, да, хорошо, Лаврентий Павлович…» Потом положил трубку и сказал Тамму и Сахарову: «Товарищ Берия очень советует вам принять наше предложение». И они оба тут же согласились.

Когда мы начали заниматься этой проблемой, нам пришли в голову две идеи, как сделать водородную бомбу. Одна идея пришла в голову Сахарова, другая — в мою. Идея Сахарова, кстати, так и не пошла в дальнейшее производство. Хотя он и считается отцом водородной бомбы. Ведь в чем там трудность была… Нужно, чтобы атомы дейтерия с тритием соединились, и пошла реакция. Как их сблизить? Сахаров предложил свой способ сжатия — с помощью слоев твердого вещества и дейтерия. А я предложил использовать Литий-6. Дело в том, что для реакции нужен тритий — радиоактивный элемент, добывать который страшно тяжело. Вот я и предложил использовать такую реакцию, в результате которой тритий получается сам по себе — уже в бомбе. И эта идея пошла.

— А еще говорят, что Сахаров первый придумал, как сделать термоядерную станцию.

Гинзбург отрицательно качнул головой:

— Тоже нет! Идею использования термояда в мирных целях высказал какой-то военнослужащий по фамилии Лаврентьев, а вовсе не Сахаров. Этот Лаврентьев прислал письмо со своими предложениями в компетентные органы. Оно попало к Сахарову, он мне потом рассказал… Я тогда подумал, что правительство заинтересовано в том, чтобы построить термоядерные электростанции. Ничего подобного! Им просто был нужен тритий для водородных бомб. Вот ради чего занимались управляемым термоядом! Я только недавно об этом узнал… Но тогда все воодушевленно говорили, что термоядерная электроэнергия — будущее человечества. Врали, как всегда. Им нужна была только война.

…Когда Гинзбург говорит, что бомбу для СССР делали сплошь враги, удивляться этому не стоит: среди людей думающих друзей у советской власти действительно было немного. Сложно дружить с тем, кто тебя сажает, пытает и расстреливает. В таких условиях не то что науку делать, но и просто уцелеть сложно. Даже жениться непросто. Взять того же Гинзбурга… Первый брак у него был студенческим и потому закономерно распался. А потом пришла настоящая большая любовь. Но на беду, его любовь Нина Ермакова была ссыльной, то есть врагом народа. Поэтому от женитьбы Виталия все отговаривали. И понятно, почему:

— Нехорошо было для члена партии жениться на ссыльной. Могли и самого посадить.

— А за что ваша жена сидела? — помнится, весьма глупо, на чистом автомате спросил я.

— Ну что вы, в самом деле! — вскипел Гинзбург, услышав от меня этот вопрос. Эти люди всегда обижаются, когда спрашиваешь, «за что». — За то, что на Арбате жила. Статья 58–10. Она даже ничего не подписала, хотя ей десять дней не давали спать. Это целая история! Отец ее был старый коммунист, умер в тюрьме, естественно… А ее подмели в какую-то очередную кампанию — за покушение на товарища Сталина. Говорю же, она жила на Арбате… Группу людей тогда обвинили в том, что они устроили заговор, и из ее окна планировали стрелять в товарища Сталина: Сталин периодически ездил по Арбату. Знаете, что мою будущую жену уберегло? Чекисты не позаботились проверить, а окна ее комнаты на самом деле не выходят на Арбат! Это ее и спасло: всем дали по десять лет, а ей только три года. И отправили в ссылку в Горький. Я потом долгое время не мог жену прописать у себя в Москве, она так и жила в Горьком. Год за годом мне отказывали в прописке жены. Я ходил к директору института академику Вавилову, он исправно подписывал ходатайства, а в личной беседе говорил: ты знаешь, я сам сестру жены никак не могу прописать, она ссыльная, сейчас в Ростове. Потом директором нашего института стал академик Скобельцин. Я пошел с ходатайством и к нему. И он тоже подписал мое прошение. А потом сказал: «Виталий Лазаревич, это бесполезно, у меня у самого брат сослан в Царево-Кокшайск, и я никак не могу его прописать в Москве». А когда Великий Вождь и Учитель наконец откинулся, жене разрешили приехать в Москву, потом реабилитировали. Причем серьезно так было все обставлено — в ее комнатку на Арбате пришел офицер КГБ с понятыми, и они составили акт о том, что ее окно не выходит на Арбат.

…Но читатель моих книг должен знать, что при социализме полной реабилитации не бывает. Поэтому после эпохи «реабилитанса» Гинзбург продолжал страдать «по линии жены»:

— Над нами постоянно издевались. Я после 1955 года уже не имел никакого отношения к бомбе, но меня все время не выпускали за границу, причем в самом издевательском стиле. В последний раз не выпустили в 1984 году. Я член многих мировых академий, и в тот раз меня с женой пригласила Датская академия. Я подал бумажки на выезд, а через некоторое время мне сообщают: вас пустили, а жену нет. Запретили, видимо, как бывшей ссыльной. А может, боялись, что я с ней там останусь, сбегу от гуманной Совдепии… И я тогда не поехал! Мне звонил президент Академии Александров: «Почему это вы отказываетесь ехать? Я же езжу без жены!» — «А я не хочу!..»

— Вообще удивительно, Виталий Лазаревич, как вы с вашим характером при Сталине уцелели.

— Я и сам удивляюсь. Это бомба меня спасла, иначе от косточек моих давно бы следов не осталось. Ведь грехов много у меня было, помимо длинного языка и того, что женился на ссыльной. Меня еще в низкопоклонстве обвиняли. Здесь история такая… Я никогда не признавал всякую сволочь. Был такой ученый Иваненко. Я его в свое время уличал в каких-то темных делах…Он за это на Тамма написал донос, на меня написал. А у Иваненко работал некий Шпендрик. Этот Шпендрик готовил статью в газету против тех ученых, которые не поддерживали Лысенко. Иваненко пришел к Шпендрику и сказал: физики меня просили ударить по Гинзбургу, потому что он не признает великую советскую науку и часто ссылается в своих трудах на статьи зарубежных ученых, ударь-ка по Гинзбургу… Шпендрик выполнил указание руководства. И «Литературная газета» от 4 октября 1947 года — в мой день рождения! — опубликовала статью, в которой я упоминался как низкопоклонник перед Западом. В тот же день меня должны были утверждать профессором на ВАКе,      [12]там выступил Иваненко и сказал: как можно такого человека делать профессором! И меня не утвердили. Потом еще долго и в приказах по министерству, и в газетах склоняли. А философ-академик Митин потом в «Литературке» еще две статьи опубликовал, где обвинял меня в идеализме. Чудом остался цел, ей-богу! Это я вам рассказываю, чтобы просто напомнить тем, кто тогда не жил, как тогда жилось. А то много в последнее время повыскакивало страдателей по прежним временам…

Тут великий старик был прав. Страдателей много. А сейчас их еще больше. Повылезли, как тараканы, изо всех щелей. И гудят про великую империю. И ее великую науку. Но была ли она — великая наука?

С одной стороны, все выглядело прекрасно. Число ученых в СССР неуклонно росло. Студенты стремились в науку, в аспирантуру были конкурсы. С другой стороны, я сам работал в науке, и мне байки лудить про передовую советскую науку не надо. Я не понаслышке знаю о десятках никому не нужных НИИ, готовивших никому не нужные проекты и отчеты. Знаю про хроническое отставание нашей науки от науки западной. Знаю, что падение уровня знаний у выпускников вузов, на которое сейчас многие сетуют, началось не вчера.

— А вы в курсе, кого сейчас, при вашем капитализме, в вузы принимают? — не раз приходилось мне слышать от людей, быстро забывших прошлое или никогда его не знавших. — Кто заплатил, того и учат! Да еще горцев набрали из кавказских республик, что во время войны разбомбили. А они наглые, ничего не знают и не учат. Какие из них врачи получатся?

Молодым такие пассажи простительны. Они живут в мире новых мифов и не знают, что при социализме было то же самое — и платное обучение, и квоты для нацменов. Только деньги за обучение тогда платили не официально, а через взятки. И это было плохо, потому что преступно. А вот в современном платном обучении ничего дурного нет! Человек волен распоряжаться своими деньгами: хочет — машину покупает, хочет — образование, хочет туристические услуги. Да хоть телескоп!.. Почему-то в мире капитала — ни в Америке, ни в Европе — за взятки детей в вузы не «поступают». А при социализме это было сплошь и рядом. Отчего же? А оттого, что на Западе всем рулит рынок, а у нас рулил бюрократ. А бюрократ — это лучшая заготовка для изготовления взяточника. Капиталисту взятку предлагать бессмысленно, он распоряжается только своим и себе во вред ничего не сделает, а вот бюрократ распоряжается чужим и ради своей малой выгоды может сделать плохо большому делу. Так что современное российское общество получило эту болезнь (взятка за поступление в государственный вуз) в наследство от Совка. Если бы у нас не было бесплатного обучения за государственный счет, а абитуриент брал бы кредит на обучение, как в Америке, это сразу ликвидировало бы не только взятки, но и резко оздоровило всю систему высшего образования, ликвидировав половину бесполезных российских вузов, производящих никому не нужных специалистов, которые потом по специальности ни дня не работают.

А вот что касается квот на поступление для национальных меньшинств, то это как раз типично социалистическая идея. Если вы полагаете, что советские врачи были на порядок качественнее современных, поступивших за взятку или по квотам для отсталых нацменов, то специально для вас через абзац я приведу совсем небольшой отрывочек из книги Марка Поповского о советской науке. Она так и называется: «Управляемая наука». Я специально в своей книге стараюсь знакомить читателя с теми авторами, которые бежали из СССР в свободный мир и потому без опаски могли публиковать то, что в СССР опубликовать было невозможно, — Ефимов, Земцов, Климов. Теперь вот Поповский…

Марк Поповский — фронтовик. Военный врач. После войны закончил филфак и стал писать о науке. Автор семнадцати книг, между прочим. Прям как я!.. Поповский был человеком принципиальным. В 1977 году он в знак протеста против гонений на литераторов вышел из Союза писателей, после чего номенклатура запретила его публиковать на территории СССР, и он покинул дикую родину.