Студопедия
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
|
Из книги Жан-Жака Руссо «Об общественном договоре»
«..Я предполагаю, что люди достигли того предела, когда силы, препятствующие им оставаться в естественном состоянии, превосходят в своем противодействии силы, которые каждый индивидуум может пустить в ход, чтобы удержаться в этом состоянии. Тогда это изначальное состояние не может более продолжаться, и человеческий род погиб бы, не измени он своего образа жизни. Однако, поскольку люди не могут создавать новых сил, а могут лишь объединять и направлять силы, уже существующие, то у них нет иного средства самосохранения, как, объединившись с другими людьми, образовать сумму сил, способную преодолеть противодействие, подчинить эти силы одному движителю и заставить их действовать согласно.Эта сумма сил может возникнуть лишь при совместных действиях многих людей; но – поскольку сила и свобода Каждого человека – суть первые орудия его самосохранения – как может он их отдать, не причиняя себе вреда и не пренебрегая теми заботами, которые есть его долг по отношению к самому себе? Эта трудность, если вернуться к предмету этого исследования, может быть выражена в следующих положениях:«Найти такую форму ассоциации, которая защищает и ограждает всею общею силою личность и имущество каждого из членов ассоциации, и благодаря которой каждый, соединяясь со всеми, подчиняется, однако, только самому себе и остается столь же свободным, как и прежде». Такова основная задача, которую разрешает Общественный договор. Статьи этого Договора определены самой природой акта так, что малейшее видоизменение этих статей лишило бы их действенности и полезности; поэтому, хотя они пожалуй, и не были никогда точно сформулированы, они повсюду одни и те же, повсюду молчаливо принимаются и признаются до тех пор, пока в результате нарушения общественного соглашения каждый не обретает вновь свои первоначальные права и свою естественную свободу, теряя свободу, полученную по соглашению, ради которой он отказался от естественной.Эти статьи, если их правильно понимать, сводятся к одной-единственной, именно: полное отчуждение каждого из членов ассоциации со всеми его правами в пользу всей общины; ибо, во-первых, если каждый отдает себя всецело, то создаются условия, равные для всех; а раз условия равны для всех, то никто не заинтересован в том, чтобы делать их обременительными для других. Далее, поскольку отчуждение совершается без каких-либо изъятий, то единение столь полно, сколь только возможно, и ни одному из членов ассоциации нечего больше требовать. Ибо, если бы у частных лиц оставались какие-либо права, то, поскольку теперь не было бы такого старшего над всеми, который был бы вправе разрешать споры между ними и всем народом, каждый, будучи судьей самому себе в некотором отношении, начал бы вскоре притязать на то, чтобы стать таковым во всех отношениях; естественное состояние продолжало бы существовать, и ассоциация неизбежно стала бы тиранической или бесполезной.Наконец, каждый, подчиняя себя всем, не подчиняет себя никому в отдельности. И так как нет ни одного члена ассоциации, в отношении которого остальные не приобретали бы тех же прав, которые они уступили ему по отношению к себе, то каждый приобретает эквивалент того, что теряет, и получает больше силы для сохранения того, что имеет.Итак, если мы устраним из общественного соглашения то, что не составляет его сущности, то мы найдем, что оно сводится к следующим положениям: «каждый из нас передает в общее достояние и ставит под высшее руководство общей воли свою личность и все свои силы, и в результате для нас всех вместе каждый член превращается в нераздельную часть целого». Немедленно вместо отдельных лиц, вступающих в договорные отношения, этот акт ассоциации создает условное коллективное Целое, состоящее из стольких членов, сколько голосов насчитывает общее собрание. Это Целое получает в результате такого акта свое единство, свое общее я, свою жизнь и волю. Это лицо юридическое, образующееся следовательно в результате объединения всех других, некогда именовалось Гражданскою общиной, ныне же именуется Республикою, или Политическим организмом: его члены называют этот Политический организм Государством, когда он пассивен, Сувереном, когда он активен, Державою при сопоставлении его с ему подобными. Что до членов ассоциации, то они в совокупности получают имя народа, а в отдельности называются гражданами как участвующие в верховной власти, и подданными как подчиняющиеся законам Государства. Но эти термины часто смешиваются и их принимают один за другой; достаточно уметь их различать, когда они употребляются во всем их точном смысле…Как только эта масса людей объединяется таким путем в одно целое, уже невозможно причинить вред ни одному из его членов, не задевая целое, и тем более нельзя причинить вред целому так, чтобы члены его этого не почувствовали. Стало быть и долг, и выгода в равной мере обязывают обе договаривающиеся стороны взаимно помогать друг другу; и одни и те же люди должны стремиться использовать в этом двояком отношении все преимущества, которые дает им объединение.Итак, поскольку суверен образуется лишь из частных лиц, у него нет и не может быть таких интересов, которые противоречили бы интересам этих лиц; следовательно, верховная власть суверена нисколько не нуждается в поручителе перед подданными, ибо невозможно, чтобы организм захотел вредить всем своим членам; и мы увидим далее, что он не может причинять вред никому из них в отдельности. Суверен уже в силу того, что он существует, является всегда тем, чем он должен быть…Итак, чтобы общественное соглашение не стало пустою формальностью, оно молчаливо включает в себя такое обязательство, которое одно только может дать силу другим обязательствам: если кто-либо откажется подчиниться общей воле, то он будет к этому принужден всем Организмом, а это означает не что иное, как то, что его силою принудят быть свободным. Ибо таково условие, которое, подчиняя каждого гражданина отечеству, одновременно тем самым ограждает его от всякой личной зависимости: условие это составляет секрет и двигательную силу политической машины, и оно одно только делает законными обязательства в гражданском обществе, которые без этого были бы бессмысленными, тираническими и открывали бы путь чудовищнейшим злоупотреблениям…».5. Вольтер о БогеЗнание Бога вовсе не запечатлено в наших умах рукой природы, ибо в этом случае все люди обладали бы одним и тем же о нем представлением, а ведь ни одна идея не рождается вместе с нами. Идея вовсе не приходит к нам, как восприятия света, облика Земли и т. д., получаемые нами с того момента, как раскрываются наши глаза и наше сознание. Но философская ли это идея? Нет. Люди допустили существование богов до того, как среди них появились философы.Откуда, однако, взялась эта идея? Она вытекает из чувства и той естественной логики, что развивается с годами у самых простых людей. Люди наблюдают поразительные эффекты природы, урожаи и бесплодие, ясные дни и непогоду, благодеяния и бедствия и чувствуют за всем этим господина. Для управления обществами требовались вожди, а потому возникла необходимость допустить существование хозяев этих новых хозяев, коих создала себе людская слабость, – существ, чье могущество заставляло бы трепетать людей, способных угнетать своих ближних. Первые суверены, в свою очередь, использовали эти понятия для укрепления своей власти. В том-то и заключались первые шаги, и потому-то любое небольшое общество имело своего бога. Понятия эти были грубыми, ибо грубым тогда было все. Весьма естественно рассуждать методом аналогии. Общество, руководимое вождем, не могло отрицать существование у соседней народности своего судьи и руководителя, а, следовательно, оно не могло отрицать существование у этой народности своего бога. Однако поскольку каждая народность была заинтересована в том, чтобы ее вождь был самым лучшим, ей было также важно верить, и она верила, что ее бог – самый могущественный. Отсюда берут свое происхождение все эти древние мифы, длительное время повсеместно распространенные и повествующие о том, как боги одного народа сражались против бога другого. Отсюда же и те места в еврейских книгах, которые ежесекундно обнаруживают распространенное среди иудеев мнение, что боги их врагов существуют, но Бог иудеев – сильнее их.Между тем, в больших государствах появились священники, маги, философы, ибо усовершенствовавшееся общество могло уже там выделять из себя праздных людей, занятых умозрениями. У нас нет никакого адекватного понятия о божестве, мы можем только переходить от предположения к предположению, от правдоподобия к вероятности. Нечто существует, а значит, нечто существует извечно, ибо ничто не возникает из ничего. Это достоверная истина, на которой успокаивается ваш ум. Любое творение, указующее нам на средства и цель, указывает тем самым и на творца, а значит, наша вселенная, состоящая из пружин, из средств, каждое из которых направлено на свою цель, обнаруживает очень могущественного и разумного мастера. Вероятность эта приближается к максимальной уверенности; однако бесконечен ли этот верховный мастер? Всюду ли он или лишь в одном месте? И как ответить на этот вопрос с нашим ограниченным интеллектом и слабыми познаниями? Один только мой разум доказывает мне присутствие Существа, организовавшего материю этого мира; но разум мой бессилен доказать мне, что Существо это создало эту материю, что оно извлекло ее из небытия. Все мудрецы древности без какого бы то ни было исключения считали материю вечной и существующей самое по себе. Все, что я могу сделать, не прибегая к помощи высшего разума, – верить, что Бог этого мира также вечен и существует сам по себе. Бог и материя существуют в силу природы вещей. А другие боги, как и другие миры, могли бы существовать? Целые народы и весьма просвещенные философские школы вполне допускали двух богов только в нашем мире: одного, являющегося источником блага, и другого - источник зла. Они допускали нескончаемую борьбу между двумя равными силами. Но, конечно, природа скорее может вынести наличие в необъятном пространстве многих независимых существ – абсолютных хозяев в своем, принадлежащем каждому из них, пространстве, нежели двух ограниченных и бессильных богов в этом мире, из коих один не в состоянии творить благо, а другой – зло.Если Бог и материя существуют извечно, как это полагали в античности, то перед нами здесь два необходимых бытия; но если есть два необходимых бытия, то их может быть и тридцать. Одни только эти сомнения, являющиеся зародышем бесконечного числа размышлений, должны, по меньшей мере, убедить нас в слабости нашего разума. Мы не располагаем ни ступенькой, ни точкой опоры, которые помогли бы нам подняться до подобных познаний. Мы чувствуем, что над нами простерта длань незримого Существа, но это и все, и мы не способны сделать ни шага за эти пределы. Безрассудная дерзость – хотеть разгадать сущность этого Существа, понять, протяженно оно или нет, каким образом оно существует и как оно функционирует».
Вольтер о церкви
«Только у римской церкви, усвоившей жестокость потомков гуннов, готов и вандалов, мы наблюдаем бесконечную цепь безобразий и жестокостей, о которых не имеют представления жрецы всех прочих религий на свете. Священники всюду злоупотребляли своим положением, потому что они люди. Даже среди браминов были мошенники и злодеи, хотя, без всякого сомнения, эта древняя секта является наиболее честной из всех. Римская церковь превзошла в преступлениях все секты мира ибо она обладала богатствами и властью. Она превзошла всех в непристойном разврате, ибо для того, чтобы лучше управлять людьми, она запретила себе брак, являющийся самой большой уздой для развратников...
Я сужу по тому, что видел своими глазами, и по тому, что произошло за несколько лет до моего рождения. Был ли когда-нибудь на свете разбойник, который менее почитал бы человеческие верования, кровь мужчин и честь женщин, чем этот Бернард ван Галлен, епископ Мюнстерский, который то продавался голландцам против их соседей, то Людовику XIV против голландцев? Он всю жизнь упивался вином и кровью; он переходил из постели своих конкубинок к убийствам, как хищный зверь во время течки. А между тем глупый народ становился перед ним на колени и смиренно принимал его благословение.
Мне скажут, что я говорю только о преступлениях церковников и обхожу молчанием преступления мирян. Это потому, что мерзости священников, в особенности папистских священников, составляют особенно резкий контраст с тем, чему они учат народ; это потому, что к куче своих преступлений они присоединяют одно, не менее ужасное, если это только возможно: лицемерие; это потому, что чем чище должны быть их нравы, тем более они виновны. Они оскорбляют род человеческий, они убеждают дураков погребать себя заживо в монастырях, они проповедуют пострижение, они прописывают постное масло, а прямо из церкви идут наслаждаться сладострастием или убийствами. Так и управлялась церковь со времен неистовств Афанасия и Ария и до наших дней.
Скажите мне с той же откровенностью, с какой объясняюсь я: возможно ли, чтобы хоть одно из этих чудовищ верило в те наглые догмы, которые оно проповедовало? Был ли хоть один папа, который, имея немного здравого смысла, верил бы в воплощение бога, в смерть бога, в воскресение бога, в триединство бога, в пресуществлении муки и бога и во всем все эти отвратительные химеры, поставившие христиан ниже скотов? Конечно, они ни во что подобное не верили. И так как они почувствовали эту страшную нелепость христианства, они вообразили, что бога нет совсем. Вот откуда произошли все гнусности, которыми они себя загрязнили. Остерегайтесь. Нелепость христианских догм плодит атеистов.
Из всего этого я делаю вывод, что каждый разумный человек, каждый порядочный человек должен ненавидеть христианскую секту. Великое имя теиста, к которому люди до сих пор не относятся с достаточным уважением единственное имя, которое следует принять. Единственное евангелие, которое следует читать, – это великая книга природы, написанная рукой бога и запечатанная его печатью. Единственная религия, которую следует исповедовать, – это поклоняться богу и быть порядочным человеком. Столь же невозможно, чтобы эта чистая и вечная религия породила какое-либо зло, сколь невозможно, чтобы христианский фанатизм его не делал.»
7. Дени Дидро о тирании
…Характер народов изменяется; но когда бывает особенно заметно это изменение? В моменты переворотов, когда народы переходят сразу от состояния свободы к состоянию рабства. Тогда народ, бывший гордым и смелым, становится слабым и малодушным.
Это никуда не годится. На самом деле события развиваются иначе. В глубине души у людей сохраняется лишь постепенно угасающее чувство свободы, чувство, которое министры тиранов замечают в самих себе и уважают в новых рабах. Лишь дети тиранов дерзают на все, и лишь порабощенные дети свободных людей терпят все. Вспомните хотя бы атмосферу страха и предосторожностей, окружавшую злодея Мопу[1], когда он пересекал столицу, направляясь во дворец.
…Какой-нибудь государь узурпирует безграничную власть над своими народами. Он может быть уверен, что этим изменит их характер.
Ошибаетесь. Это не дело рук одного деспота. Он лишь начинает его, а его преемники, находя опору в трусости отцов, довершают его уже при детях. Порабощенные отцы своим примером и своими речами приучают детей к роли рабов; они не устают наставлять тех, кто с нетерпением носит свои цепи и норовит сбросить их: «Остерегайся, сын мой, ты погубишь себя». Нравственность извращается даже в произведениях философов. Вокруг логова тигра проповедуют осторожность, а не возмущение. Когда я читаю у Саади: «Мудр тот, кто умеет скрыть тайну от своего друга», мне уже ясно, в какой стране он писал и при каком правительстве.
…Нет ничего лучше, говорит прусский король в речи, произнесенной в Берлинской академии, чем самодержавное правительство при справедливых, гуманных и добродетельных государях.
И вы, Гельвеции, с похвалой отзываетесь об этом изречении тирана! Самодержавное управление справедливо и просвещенного государя всегда дурно. Его достоинства – самое опасное и самое верное из обольщений: они незаметно приучают народ любить и уважать его преемника и служить ему, хотя бы он был злым и глупым. Самодержец отнимает у народов право обсуждать, хотеть или не хотеть, право противиться его воле даже тогда, когда распоряжения его продиктованы благими намерениями. Между тем это право сопротивления, как бы безрассудно оно ни применялось, священно: без него подданные напоминают стадо, требованиями которого пренебрегают под тем предлогом, что его ведут на жирные пастбища. Управляя по своему произволу, тиран совершает величайшее из преступлений. Что характерно для деспота? Добро или зло? Ни то, ни другое. Оба этих понятия даже не входят в определение деспота. Деспот характеризуется объемом власти, а не применением ее. Одним из величайших несчастий для нации были бы два или три последовательных правления справедливых, кротких и просвещенных, но самодержавных государей: благоденствие довело бы народ до полного забвения своих привилегий, до самого беспросветного рабства. Я не знаю, приходила ли в голову какому-нибудь тирану и его детям мысль об этой ужасающей политике, но я нисколько не сомневаюсь, что она имела бы успех. Горе тем народам, у которых уничтожили всякую мысль о свободе, хотя бы самыми похвальными по видимости средствами: тем пагубнее эти средства для будущего. В результате люди погружаются в сладкий сон, но в могильном этом сне угасает патриотическое чувство и всякий интерес к вопросам государственного управления. Дайте англичанам три Елизаветы подряд, и англичане будут последними рабами в Европе».
Чезаре Беккариа о пытках
Из двух одинаково невиновных существ, а также из двух одинаковых преступников тот, который крепче и напористей, будет в абсолюте, а слабый и вялый будет осужден, благодаря сужденьицу: «Мне, судье, нужно осудить преступника по данному делу. Ты, сильный, сумел устоять в пытках, я тебя оправдаю, а ты, слабый, не сумел, поэтому я тебя засужу. Чувствую, что признание, вырванное в пытках, не имеет никакой силы, но я так затаскаю и замытарю, что подтвердишь любые признания. Процесс пыток – дело темперамента и расчета. У любого человека они пропорциональны порогу чувствительности. Математик, пожалуй, быстрее и точнее судьи решит эту задачку. Дана сила мускул и чувствительность нервов некоего невиновного. Найти градус боли, при котором он признает себя виновным в совершении данного преступления…
Странно, но из пыток необходимым образом следует, что невиновный поставлен в худшее положение, чем виновный. Пытка применена к обоим, и на первого падают все комбинации. Или он признает себя виновным, тогда осужден, или его признают невиновным, тогда он напрасно страдал. Зато для преступника все обстоит благоприятным образом наоборот. Если он стойко перенес пытки, его следует считать невиновным, и он меняет большую кару на меньшую. Следовательно, невиновный, страдая, не может не потерять, а виновный вполне может выиграть.
Эта истина, наконец-то, усвоена теми, кто так от нее шарахался. Не имеет силы признание, вырванное в пытках, если оно вновь не подтверждается под присягой. Однако, преступник, не подтверждающий признание, снова идет в камеру пыток. У некоторых наций повторение этой постыдной петиции не допускается более трех раз, в других странах оставляют решать судьям.
Бессмысленно перечислять бесконечный ряд примеров самооговора невиновных в пытках, нет эпох и наций, которые не имели бы их. Но люди меняются, меняются и следствия. Нет человека, мысли которого шли бы вразрез с жизненными потребностями. Природа, ее тайный неясный призыв, не отпускают человека, а привычка – тиранша умов – его пугает и отталкивает.
Другой мотив неуместности пытки, когда во время дознания обвиняемые путаются в показаниях, причина этого – страх наказания, неясность обвинения, искушенность судьи, общее невежество. Казалось бы, по-разному должны путаться невиновный, который просто боится, и злодей, который пытается запутать. Противоречия в состоянии покоя и треволнений подчинены лишь желанию спастись. Так что наказание пытками того, кто виноват, как хотят доказать, в преступлениях помимо того, в котором обвинен, равносильно следующему псевдосуждению: «Ты виновен в этом преступлении, возможно, и сотни других. Сомнение тяготит меня, но, чтобы утвердиться в истине, пропишу тебе пытки, ибо ты – преступник, значит, можешь им быть, поскольку я хочу, чтобы ты был им».
Тема 13
|
