Если я и глядел дальше других, то только потому, что стоял на плечах гигантов.

(с) Исаак Ньютон

Маленький мальчик, тебе непростая досталась доля.

С великанами драться трудно, когда ты лишь маленький

воин.

Но - флаг тебе в руки. Не бойся боли.

Меч тебе в руки. Не прячься от боя.

Пусть зовут неудачником, пусть невезучим,

Главное только не ныть, не канючить.

Тучи раздвинь своей маленькой ручкой -

Мир так огромен и так не изучен!

Стигматы залей зелёнкой и снова в бой!

Не достаешь до коленок? Коли им пальцы!

Ты - мальчик-с-пальчик, шагаешь прямой тропой.

Они - гиганты, на окольной дороге толпятся.

Пусть солнце закрыли чудовищ спины,

Весь мир - только ты и гигантов рать,

Смотри же на ноги - они из глины!

И крылья мельниц легко обкорнать!

Не прячься от боя, не прячься от боли.

Щит - только с ним или, мёртвым, на нём.

Тебе непростая досталась доля.

Маленький воин,

пойдём вдвоём?

Гимн изобретателей вечного двигателя

На цепь не посадишь перпетуммобиле!

Мы вернёмся, мечтательные и наивные.

Свысока не смотрите, ветхие нобели,

Не зовите наши попытки играми.

Если будем мы верными собственным грёзам,

Мы подымем космические корабли

И утрём вам нос. Вы утрёте слёзы

По тому, что хотели, но не смогли.

Мы будем пространства ракетами шить,

Вы обратно нас будете ждать с нетерпением,

Мы в какой-нибудь межпланетной глуши,

На Земле только наши изобретения.

Не зовите наши попытки играми,

Свысока не смотрите, ветхие нобели,

Мы вернёмся, мечтательные и наивные!

На цепь не посадишь перпетуммобиле!

Моя Гиберния

В городах мне не встретить тебя. Взяв с собою палатку,

я направился в горы, где ледники не тают.

На каких Алтаях я увижу тебя, ирландка?

И в какие ещё заберусь за тобой Гималаи?

Я в Анды залез, шагая террасами инков,

питаясь, наверное, солнечным скудным пайком.

Я узнал Мачу-Пикчу. Я торил наверх тропинки,

Но когда оказался там, не увидел тебя целиком.

Пончо срывался с плеч, перепачканный, рваный,

забирался я шаг за шагом на Джомолунгму.

Ни Непал, ни Тибет не смогли соблазнить Нирваной.

Но когда я поднялся наверх, не услышал тебя – тишина

была шумной.

Ты по ним расфасована, девочка с улочек Дублина,

я тебя собираю, словно гиганта пазл.

А когда соберу, ты не станешь моей возлюбленной,

и правильно, да только под сердцем спазм.

Ты по миру рассыпана как черепки неолита,

я вижу в ливне тебя и в молнии, бьющей звонко.

В такие минуты всё изобилье молитв

не успокоит тебя, вакханку и амазонку.

В спичке и в солнце с равной ясностью вижу,

как ты встряхнёшь статуэточной головой.

Мелькнёт словно луч, твой волос пламенно-рыжий,

и внутри оживает то, что было мертво.

Ты не святая, несобранная мозаика,

не целомудренна, любимая головоломка,

кто не старается оставаться паинькой,

тех ты ведешь, проводишь прямо по кромке.

И волна разбивается, ладья соскребает пороги.

Грануаль, я твой автор, неудачник-Пигмалион.

Проведи меня за руку по узкой Гигантов Дороге,

чтоб надгробием мне не стать под взглядами тысяч горгон.

Я тебя не найду, ты, может быть, не родилась,

я видеть смогу тебя только в мечтах, наверное,

но иду за тобой, водит за нос, ведёт меня страсть.

Страсть быть с тобой,

амазонка,

дева,

Моя Гиберния.

Семеро - против Фив

Семеро - против Фив.

В багровом рассветном зареве,

Там, за стеной сидит

Тот, кто нас оболванивал.

Семеро - против Фив.

За нами мосты сожжёные.

Этот город, как город Дит,

Укрыт багровой попоной

Бьют копытами о подоконники

Красные кони, купаясь -

Мчатся красные конники,

Разрезая лазурный парус.

Стойте же, грозные всадники!

Оживите же лица смелые!

В этом пошлости гнойном рассаднике

Давайте бить закоснелое!

Солнце в зарослях конских грив,

Наконец мы тронулись с места.

Семеро против Фив

Несут свои манифесты:

"Мы не ценим флагов и прочего тряпья!

Мы учили азбуку по плакатам.

Мы - люди,

вышедшие из копья!

Мы - люди, не желающие заката!

Мы однажды таких же как мы полюбив,

несём своё слово людям.

Было б семеро против Фив,

а миллионы - будут!"

Мы можем упасть под мечами врага

мы можем не выиграть сотни битв,

Но наша стезя будет нам дорога.

Мы семеро -

против

Фив.

***

Ковыряешь вилкой давешний,

остывший ужин,

давишься.

На столе папироса дымит лениво.

Как под холодным прицелом ружей,

ты здесь - вынужденно счастливый.

Ты - винтик генсека Мао,

болтик президента Обамы.

Ты обут, ты одет, ты как будто сыт.

Но среди общего «вау-вау-вау!»

среди общего людского обмана

Хочется на луну завыть.

Куда-то под ногти вонзаются иглы.

Сирены клёкот наполнил уши.

Смотри! В холодных, пластмассовых тиглях

Жгут человечье, лучшее, плюшевое.

***

Это маленький шажок для человека и огромный скачок для всего человечества.

(с)Нил Армстронг

Господи, не дай нам облажаться!

Атмосферой укрыты, как одеялом.

Перед нами пространства морями ложатся,

Но цветки телескопов закрыты - завяли.

В невесомости нет потолка и пола,

Нет стен в пространственном океане.

"Приём, я "Союз";"On connection, "Apollo"!"

"Привет всему миру и Анне Маньяни!"

Но за шлагбаумами реле,

Опутанной грифом "секретно",

Не стать этой мёртвой и пыльной Луне

Наполненной жизнью планетой.

Не будут ракеты шить космос стежками,

Далёким планетам не увидеть почты.

Чем больше мы пятимся маленькими шажками,

Тем дальше человечество отскочит.

____________________________________________

Занавешенный плотно казахской кошмой,

Приглушённый грохотом и помехами.

Я верю, что сквозь байконуровый вой

Вновь эфиры услышат: "Поехали!"

Пороховой заговор

Не имей под собой фундамента -

Здесь убеждения делают сальто-мортале.

Знай - если с тобою идут подрывать парламенты,

Итог их предательства будет фатален

Знай, что несладко приходится всем бунтарям -

Их пожирают голодные эшафоты.

В недрах холодных их запирает земля,

за их головами, сердцами вечно идёт охота.

Многие пали в праведном рвении,

ведь неприступен преступный принцип -

Фанатики делают то, что задумали Гении,

Плодами же пользуются проходимцы.

Но какими жандармами ни был б зажат -

Помни, пока пол под тобой не набряк,

Чтоб стучала в извилинах, как набат,

Память про пятый день ноября.

Маловаты будут

Миниатюра

За перилами веранды лежит ковёр одуванчиков, летают ничем не стесняемые бабочки. По другую сторону на экране ноутбука нехотя ползут черви графиков.

Мысли ворочались, я выбирал, куда податься.

 - Даже не думай! - стиснув зубы на моей голове, проворчала Шляпа.

 - По ш-ш-шее получ-чиш-ш-шь! - схватив меня за шкирку, прошипел Галстук

 - Только попробуй! - обхватив руками мою грудь, вкрадчиво прошептал Смокинг.

 - Накаж-ж-жу, вз-з-згрею! - прозвенел Ремень. От его слов у меня перехватило дыхание, но я напряг, как смог, пресс, набрал полную грудь воздуха и ответил им:

 - Ваша лакированная цивилизация жмёт мне! - крикнул, и, сбросив туфли из кожзама, нырнул за перила веранды. Потревоженные одуванчики отпустили свои семена на вольный ветер. Летучей мимолётной щекоткой на палец мне присела бабочка.

Добрая Надежда

Рассказ
(выборочно)

II.

Филип ван Страатен упоенно вспоминал, сколько усилий было положено, чтобы снарядить экспедицию. На одну оснастку каравеллы-латины по имени «Одасья», что означает «дерзость» по-португальски, пришлось раза три обивать пороги королевского дворца. Просители у этих самых порогов яростно, ожесточённо дрались за возможность не стоять в очереди, скорее получить такую важную и нужную аудиенцию у королевского советника. Кто поголовастей и побогаче, те давали на лапу привратнику и свободно проходили. Грифы, гиены, шакалы, падальщики, они готовы изорвать на куски враг врага, лишь бы пройти.

Добившись наконец прохода в тронную залу, Филип получил от хитроватого толстячка обещание «пошуршать», «сделать всё, что в его мощах», «поскрести по сусекам». Но месяц, другой - как-то оно забылось, замялось, залежалось под зелёным английским сукном, в сумятице, суматохе, переполохе. Снова он стоял у окованных железом ворот, снова ждал, когда из открывшегося окошечка гаркнет рябой охранник:

 - Ван Страатен, Филип, милости просим.

Створка со скрипом отворилась, и голландец под завистливыми взглядами вошёл в резиденцию короля. За основательным столом, в соболе, бархате и шёлке, атласе и сафьяне восседал тот самый пузатый советник. На удивление, он подскочил, и, трусцой подбежав к Ван Страатену, стал трясти ему руку.

 - Здравствуйте, очень приятно, царь, - подумалось Филипу.

 - Приветствую, дорогой капитан.

 - Мессир, благодарю за оказанное мне ваше замечательное внимание, заботу, содействие!

 - Ну-ну, к чему сии церемонии! По какому вы ко мне делу?

 - Да всё по тому же, по экспедиции. Вы обещали побеседовать по моей проблеме с великим господином инфантом Энрике, многие ему лета, и господином казначеем.

 - Ох, дорогой капитан, запамятовал, завал ведь неиссякаемый. То на границе барагозит король испанский, то в провинции голод, городские дела тоже на мне, эпидемии, пожары, а как же балы, светские рауты - везде надо быть! Как уж тут помнить о чудесных кораблях с белыми грудьми парусов на них!Дорогой мой капитан, приношу клятву, будут вам деньги, будет вам корабель!

 - Милорд, вы и представить себе не сможете, сколько выгод принесёт эта экспедиция! Обогнёшь Африку - и до ломящейся от богатств Индии рукой подать. Златые её горы так горят на солнце, что видно их у самого мыса Бурь, лучше всякого маяка. Реки там текут молоком и мёдом, простые крестьяне, челядь, спят на шёлковых подушках, шитых серебром, набитых мягчайшим лебяжьим пухом, кровати их красного дерева, инкрустированы изумрудом и янтарём. А чем уж полнятся дворцы знати! Спасибо вам, сэр, ещё раз!

 - До свидания, ван Страатен. Не за что ещё пока благодарить меня.

Выйдя, капитан выругался по-моряцки. Чёртов аристократишка!

Благодарить, впрочем, и впрямь было не за что. Те же несколько месяцев - и ни эскудо! Филип понял, что пора допроситься до самого инфанта. Не зря ведь его величают Мореплавателем!

Он умел добиваться своего негрязно. Одних впечатляла его внешность - он не носил парика, и его длинные чёрные волосы, стянутые сзади в хвост, выделялись среди вездесущего модного блонда. Он был не особенно статен, но высок и держался гордо, борода у него не росла вовсе, одни жидкие волосы под носом, которые он тщательно брил. Всё-таки людям он казался симпатичен. Другие удивлялись его знаниям, ибо Филип ван Страатен держал целую залу в своём доме под одну только библиотеку, все свитки и книги в которой несобирали пыль, а были зачитаны до дыр. Он умел находить путь по звёздам, знал философов-антиков, среди которых ценил более всего атомистов и стоиков, читал на латыни, спикал по-английски, говаривал на кастильском и удивительно хорошо на португальском, умел кое-что парле и шпрехен.Третьих подкупала глубина его суждений, хотя и нередкая их дерзость. Всё это снабжало его когда ненавистью, когда обожанием, но всегда уважением.

Теперь он не красил красным четверги в календаре, ожидая осадков, не стоял в очереди, а слал послания на имя инфанта. Те, видимо, задерживались в чиновных руках, столь занятых работой, но однажды-таки постучался в его дверь гонец с «заказным», отмеченным королевской печатью на красном сургуче и гербовой маркой с синим штемпелем на ней. Заветная аудиенция была добыта, и после тысяч поклонов, миллионов славословий, миллиардов уверений и упрашиваний были добыты и деньги. Теперь дело оставалось за малым.

III.

Предмет всех его чаяний стоит теперь у причала, мачты распластали реи, будто обнимая небо, словно корабль готовился напороться на свою коралловую Голгофу, как когда-то Ковчег напоролся на верхушку Арарата. Скоро распустится белая парусина, и ветер помчит «Одасью», бушприт её, меч, направленный на врага и зовущий на битву, повернётся на юг. На случай нападения борта ощетинились жерлами пушек, чья чернота красноречиво пророчила врагу смерть. Залп этой тридцатки может измочалить любой корабль в щепу, плюс на корме для прицельной стрельбы стоят два фальконета, маленьких орудия на вертлюгах. Имеются книппели - две половинки ядра, соединённые цепью, и это означает большой ущерб для вражеского такелажа. Пиратам или ещё кому не поздоровилось бы. Однако никто не предполагал нападения, по крайней мере, людей.
В порту собралась праздная. Нестройно гомонящая толпа, намереваясь поглазеть, как «Дерзость» будет уходить из порта. Болтали всяко

 - Богохульники! Ну как, доплывёте до края земли, да и грохнетесь во ад! Поделом вам будет, грешники!

 - Говорят, что всех, кто заходит за мыс Бохадор, преследует Кракен. Это щупальцастое чудище, говорят, жрёт корабли на завтрак, обед и ужин, на полдник же и файво'клокон поедает шлюпочки и баркасы. К тому же, эту гадость нельзя никак убить, его заговорил сам Бафомет

 - Молодчаги! Я в лучшее время был солдатом, плавать на корабелях тоже приходилось. Молодцы, правильно живут, ей-богу!

Подёнщики, рабочие, нищие, воры, беспризорники, трое предыдущих вместе взятые, портовые девки и фанатичные дамочки, бражники из «Рулевого», клерки, конторщики - сухопутные крысы. Ван Страатен не спеша взошёл на палубу и влез на ящик у основания грот-мачты. Подошли матросы, кок, старпом Педру, все сплошь бронзовокожие, усатые, щетинистые, с обветренными лицами и налитыми силой руками. Перекатывались под рубахами бугры мышц, солнце бликовало на вспотевшей упругой коже. Кое-где среди непокрытых голов попадались синие и красные банданы, блестели серьги в ушах. Капитан начал речь.

 - Друзья! Сегодня мы подымем паруса и выйдем прочь из Порту, пойдём туда, где ещё не реял флаг ни одного корабля. Нам, именно нам будет принадлежать честь первооткрывателей. Да, будет - говорю я с уверенностью. Мы всё преодолеем или же погибнем с честью. Но в сердцах у нас Добрая Надежда на успех нашего предприятия, и она пронесёт нас по волнам, мимо всех штормов и Симплегад. Надейтесь, верьте, стремитесь. Я уверен, вы будете тверды, сколько нас поломает, а мы будем только крепче на изломе. Нас ждут золотые горы, жаркие берега, томящиеся в ожидании прекрасные девушки, нас ждёт великая слава. Не посрамим флага, поднятого на этой мачте!

Все по местам! Отдать швартовы! Поднять паруса!

Корабль тронулся, будто соскользнул, клюнул грудью воду и - полетел. Иссушающая душу, суша оставалась за кормой, впереди один бескрайний океан и великие свершения. Эстафета первых, кто одёрнул занавеску Геркулесовых столпов, осмелился заглянуть за её пределы, теперь эта эстафета перешла ему, голландцу на службе португальского инфанта Энрике Мореплавателя, Филипу ван Страатену, и перейдет дальше - вот уже и Вест-Индия, а потом кругосветка, Терра Инкогнита отступает, уходит прочь с карт, а потом и самой Земли мало. Ван Страатен горел Доброй Надеждой, что несмотря на все препоны человек всегда будет искать путь за существующие пределы. Преграды убрать, снести все ограды! Ведь эта земля – твоя и моя.

IV.

Ураганный ветер разбивал стеклянные волны о высокий скалистый берег. Обрезки туч, закрывающее заходящее солнце, были обрамлены красной бахромой. Из ярящейся, бушующей воды торчали острые тёмные камни, будто рога Вельзевула, как бы дополняя зловещую картину. Хотя находили сумерки, ван Страатен не хотел останавливаться, он чувствовал - скоро. Роковой выступ, который изменит всю его жизнь. Он обогнёт Африку, первым, первым! Когда подбежал юнга Бартоломеу и спросил, почему «Одасья» не встаёт на якорь, Филип ответил: «Мой юный друг, не время. Сбегай, скажи команде - если они не хотят разбиться на пороге открытия, пусть будут бдительны и не отвлекаются. Скоро повернём к Индии, тогда уж отдохнём. Да и кренгование нам необходимо».

Вахта вот-вот должна была смениться, и капитан сам встал у руля. Парусина потрескивала, надутая, полная, тянула корабль вперёд. Там, у горизонта, земля округлялась, сворачивала на запад. Серо-зелёные скалы, скалы, скалы, почти чёрные, ещё не видели ничего подобного и дивились деревянной каравелле. Такая скорлупка и так далеко заплыла! Поразительная наглость! Они недовольно смыкали губы, спрятавшиеся в белопенных бородах, и сквозь стиснутые зубы ворчали, эти замшелые, ветхие старики. Исщерблённые каменные лица, морщины, жидкие усики из лишайника. С одной из таких Филипуван Страатену махал рукой чёрный силуэт. Капитан отсалютовал ему, и тот исчез – «Дерзость» неслась стремительно.

Поворот штурвала - и впереди ни клочка земли, один только океан, да дотлевающий закат на кремовом небе. И океан этот - Индийский. Струи воздуха обдувают лицо, треплют волосы, полы одежды. В ладонях - терпкое дерево, покрытое причудливой резьбой. Но нельзя было отдаваться прекрасным чувствам, на корабль двигался вал, который стоило заблаговременно обойти, чтобы триумф не обернулся трагедией. Теперь всё зависело от искусства рулевого да удачи. Нужно было отойти от мыса Бурь как можно дальше и встать на якорь, до ночи, с её крепнущим ветром и невидимыми ловушками. Капитан отдавал чёткие приказы, и экипаж беспрекословно и точно их выполнял. Все были холодно-дисциплинированны, но не особо напряжены. Важностью момента пах воздух - что-то такое острое, своеобразное, может быть, мятное, может быть, глиняное, но притягательное и бодрящее. Усталые за долгий день, матросы всё равно не давали слабины.

Внезапно оборвался канат, крепящий лисель к грот-мачте. Ничего страшного в том не было. По вантам ловко полезли двое. Устранять неполадку. Поползли по рее, как вдруг один сорвался вниз.

Капитан рванулся к борту, оставив штурвал, чего не стоило делать. Судно накренилось, пошло влево и с треском не то ломаемых костей, не то ломающегося дерева встретилось с рогом Вельзевула. Крик: «Течь!» заглушил всё остальное, и ван Страатен отдал приказ задержать воду любым способом и достать упавшего за борт. После поспешно спустился в свою каюту, пока на палубе суетились матросы, не вполне ещё понимая, что это конец. Там капитана уже ждал Педру, старпома. Пока обнаглевшая волна пыталась пробиться внутрь, они разговаривали:

 - Кэп, на этом всё?

 - Для нас - да, мой друг. Но минутный триумф тоже триумф, и столетний позор гораздо хуже. А те, кто сидит там, в своих многоквартирных норах, те суть трусы, и пусть они кидают свои помидоры да тухлые яйца. Нам они не помеха. За нами, Педру, пойдут ещё и ещё, блуждает человек, пока в нем есть стремленья. А сейчас нам нужно отправить шлюпку к суше, ведь кого-то ещё можно спасти. Юнгу - БартоломеуДиаша, славный мальчуган, ему жить и жить бы ещё, Карлоса, Пабло, Носатого, кока, и ещё пару человек плюс сколько возможно пищи и воды. Сам-то не пойдёшь?

 - Останусь.

 - Хорошо. Выполняй. Скажи им: «Добрая Надежда, братцы, она не подводит. Вы продолжите наше дело».

Сам он вернулся к штурвалу после ухода старпома. Клокотала вода, будто тот самый Кракен разбушевался, будто все Харибды мира стеклись сюда - сожрать первооткрывателей, борцов, лучших солдат человечества, пытающих неизвестность, пытающихся раздвинуть вечно тесные пределы знания ради чего-то большего. Вал, который величают девятым, уже подошёл, уже грузным чудищем влез на корму и обрушился, грохнулся всею мощью брызг и капель. Капитана Филипа ванСтраатена, голландца на службе португальского инфанта Энрике Мореплавателя, человека разумного на службе шарообразной планеты Земля, смыло за борт.

...Глаз БартоломеуДиаша, глядя в подзорную трубу, всё выискивал что-то на горизонте. Солнечная погода, отличная погода, розовощёкие загорелые матросы и мыс Доброй Надежды, он же мыс Бурь, позади. Но напряжение не покидало капитана. Он ждал чего-то важного, волновался, будто вот-вот он должен был встретить любимую, которую кинулна родине вот уже как год назад.

Наконец он увидел сначала так и не спущенный, полуистлевший уже португальский флаг, трепещущий на мачте. Изорванный парус, последний, брамсель. Обломанное копьё бушприта, белая и красная краски, уже облупившиеся, сосновая доска, смолёная, пахучая. И надпись потускневшими золотыми буквами – «Дерзость». Извечная дерзость человека, зовущая его на бой со всеми косными, злобными силами стихии ради завоевания места под ослепительно ярким, как сейчас, солнцем. Извечная дерзость человека, ведущая его на бой со всем злом, таящимся внутри него. Люди на палубе испуганно кричали: «Летучий Голландец», проклятый корабль! «Летучий Голландец»! Мы обречены!»

Но Диаш этого не видел. Его занимало другое.

БартоломеуДиаш салютовал своему учителю, разумному человеку капитану Филипу ван Страатену.

Голгофа посреди Лютеции

Рассказ

Париж горел. Горел как его мать, Лютеция, как Москва - не желая отдаваться в лапы тиранов, Цезаря, Наполеона, а теперь «футрике» - карлика, Адольфа Тьера. Горел как Жанна Д'Арк, как Джордано Бруно - факелом, неопалимой купиной возвещая тирану, что его время на исходе, что всё новое, прогрессивное, человечное придёт, и от его Османовского, парадно-показного, расчерченного решёткой строгих авеню, не дававших строить баррикады, стеснённого железными прутьями решёток Мазаса и Ла Рокет и полного затхлым духом Бастилии Парижа не оставит и камня на камне. Горел, как старообрядческие скиты, «гари» - огнём очищения, последней яростью падающего льва, вернувшего волосы Самсона на пиру филистимлян, солдата, брошенного в окружении, когда алкаешь лишь забрать с собой на тот свет побольше врагов, не задумываясь о спасении.

Париж горел, как раздутый мехами человеческих сердец горн. Коммунары и простые граждане гибли вместе с городом. Люди-искры, когда кончались патроны, когда пригодная для бросания брусчатка улиц уходила из-под ног, когда кольцо солдат Версаля сжималось, как наручники на руках, тогда они бросались на штыки и гасли. Это видел ЭженВарлен, один из руководителей Коммуны. Он бился на баррикаде на углу улиц Сен-Мор и Фонтен-о-Руа.

Щёлкали версальские винтовки «шапсо», новенькие, блестящие, как буржуа в чистеньких новеньких редингтонах, как сапоги господ, вылизанные подобострастным отребьем, а он, ЭженВарлен, в потрепанном костюме, посылал им в ответ пули из старого карабина. Пышные, но рано начавшие седеть волосы сваливались на глаза, но стрельбе это не мешало, всё равно дым застил всю улицу, лишь изредка, как тусклые угли в пепле, показывались красные штаны. По ним и били Варлен и ещё пятьдесят-семьдесят человек, национальных гвардейцев под командованием члена ЦК национальной гвардии Луи Пиа. Били с усердием, с остервенением. Варлен стоял плечом к плечу с раненным гвардейцем, из рабочих. Он спросил его:

 - Tout? Perdu? Всё? Пропало?

 - Oui, lecitoyen. La Commune de périra, maisseulement avec les parisiens. Да, гражданин. Коммуна погибнет, но только с парижанами.

Гвардеец улыбнулся. Эти краткие реплики подбодрили обоих, придали решимости не сходить с места ни на дюйм. Каждая пядь земли за ними - пядь свободы и лучшей жизни. Это земля республики. Как страстно влюблённые, последние коммунары готовы были умереть за сердце Марианны, этой исхудавшей девушки, жидкие пряди волос которой выбивались из-под фригийского колпака. И умирали.

Пару минут спустя пуля просвистела у виска Варлена. Ещё две впились в тело его соседа по баррикаде. Но нельзя было обращать внимание. Стрельба, перезарядка, снова перезарядка, и звук передёргиваемого затвора метрономом отмерял ритм последнего дня ЭженаВарлена. 28 мая. В садах цветёт вишня, а ему умирать, солнце, яркое, пробивается сквозь дым от горящих зданий, небо голубое, а ему умирать. Всякого возьмёт тоска, но не человека, спаянного долгом с его делом. Он стал одним целым с карабином в его руках, приклад продолжает плечо, пальцы оплели спусковой крючок и уже не отпустят, пока не опустеет магазин. Плотно прижавшись друг ко другу, как патроны в обойме, такие люди хладнокровно стоят насмерть.

Но затихли «шапсо», и Пиа собрал оставшихся защитников с предложением сдаться. Чёрные от пороха руки выразили согласие, и ЭженВарлен не мог назвать это малодушием, слабостью, трусостью или изменой. Солдат уже сделал порядочно сверх себя, и заставлять его снова геройствовать неправильно. Однако всё равно сказал, без презрения, без покровительства, лишь с отчаянием, едва различимым в глухом, но сильном голосе революционера:

- Si vousavezl'intention de repeindre le drapeau blanc, ne vousembêtezpas.L'ennemiluirendra un ancien de la couleur, enutilisantvotre sang comme de la peinture. Если вы намерены перекрасить флаг в цвет капитуляции, не утруждайте себя. Враг вернёт ему прежний красный цвет, употребив вашу кровь как краску.

Луи Пиа пожал плечами. Тогда Варлен развернулся, тряхнув кистями повязанного на пояс шарфа члена Коммуны, и побежал - на другую баррикаду. За ним поковыляли несколько раненных гвардейцев, тогда как оставшиеся сверлили их жалостливым и завистливым, что ли, взглядом. Всегда трудны для описания эмоции очевидца гибели героя на боевом посту.

И снова - визг пуль, вдали слышен торжествующий хохот артиллерийских батарей. Дерутся не только в Бельвиле, где сейчас Варлен. Огрызался обречённый форт Венсен, отстреливались на кладбище Пер-Лашез, где после начались расстрелы. А он - на улице Рампоно, бок о бок с Шарлем Гамбоном. Бородатый добряк смотрел в чёрные умные глаза военного делегата Коммуны Варлена с восхищением. Решимость в хмурых бровях, стойкость первых христиан на его высоком челе. «Большинство» - Гамбон, и «меньшинство» - Варлен, две фракции Коммуны у последнего смертного рубежа бросили разногласия и сомкнули плотнее ряды - нельзя осрамиться перед врагом.

Защитники уже прямо стоят на трупах. Свинцовый самум, будто принесённый армией из пыльных гор алжирского Атласа, превращал всякого в решето, а тела убирать было некому. Бойцы стояли на подмываемых кровью насыпях кожи и мышц. Сапог военного делегата с противным хрустом раздавил чей-то нос, но не напуганные смертью глаза гордо смотрели на него из-под ног, не потеряв живости и человечности - в отличие от вонзённых в мушки и целики «шапсо» глаз версальцев!

Но последний патрон покинул оружие. Он, кажется, нашёл цель.

Гамбон бросился в одну сторону, Варлен - в другую. Вот тогда Лютеция и закричала: «Варраву! Отпустите Варраву!», и Гамбон после спасся в эмиграции.

Варлен, не прячась, шёл, измождённый, избитый, проникнутый лишь желанием, чтобы пуля настигла его. Он был подавлен с самого 18 марта, когда произошла революция, а теперь разбит совершенно, готов лужей растечься по брусчатке мостовой. Но опустился только на скамейку в сквере на углу улиц Лафайет и Каде. Ещё ни одна весна так не угнетала его своим цветением, пением птиц, солнечным светом. Это была весна, когда его пятнадцатилетние усилия по подготовке революции рассыпались во прах. Теперь пусть его найдут и поставят к стенке.

Варлен не чувствовал пристального взгляда, наблюдающего за ним из соседнего кафе, взгляда, полного злобы. Это был священник, настоящий Каиафа, готовый пойти хоть на какую подлость, и теперь он доложил мимо проходившему версальскому офицеру, лейтенанту Скиру:

- Voyezcettepersonne? Assis ici, commesi le Christ à la veille de la crucifixion. C'est le militaire le délégué de la Commune, Eugène Varlin. Видите этого человека? Сидит здесь, как будто Христос накануне распятия. Это военный делегат Коммуны, ЭженВарлен.

За такого пленника можно получить и повышение! Лейтенант Скир быстро смекнул, что к чему, и отдал приказ схватить человека в сквере. Запястья за спиной схватили кожаные ремни. Начался конец, его и Коммуны.

Обычная его сутулость пропала. Сначала его конвоировали по улице Рошешуар, потом по шоссе Клиньянкур на Монмартр, на холм пролетариев и художников, колыбель революции. Здесь генералы Тома и Леконт хотели отобрать пушки парижского народа, за что их и расстреляли на улице Розье. Здесь же расстреляют и его.

Кричали: «Распни его, распни!», комья грязи летели в лицо, булыжник в спину, туда же кололи острия штыков, туда же били приклады и в голову, толпа, гнусные люди, буржуа, дамочки-истерички, клерки, торговцы, солдаты царапали ему лицо, пинали, поносили: «Bâtard! Ordure!», а он несгибаемо шёл, разрезая телом волны в этой клоаке, прекрасный, окровавленный, вверх, шаг за шагом показывая, как гордо гибнут пророки. Впереди, ему, уже помутившемуся в сознании, вверху в сиянии за рвами, окопами, грязными халупами, колючей проволокой, взрывами и смертями виделось развевающееся трепетно, как его сердце, красное знамя. Так оно порхало на баррикадах, пробитое пулями, древко его - позвоночник борца, не то что обвислые тряпки триколоров, какими только подтираться! Мужчина и женщина, прекрасные, со стальной кожей, мускулистые, в порыве протягивали ему руки, он держал молот, а она - серп.

Варлена уже несли, идти он не мог. Но Голгофа уже рядом.

Его усадили на скамью в каком-то саду. Дым на миг рассеялся, солнце озолотило его седины в чёрных волосах. Винтовки занесены, и курок готов к спуску. Но губы, губы в запёкшейся крови, грязи, разбитые, превращённые в месиво, глаза, горящие огнём праведника, как Париж вокруг, как сердца коммунаров, как тигли и горны заводов, как рассвет, все как один - кричат: «Vivelarépublique! VivelaCommune!». И никакому выстрелу уже не заглушить клича самого мира, завязшего под пятой торгаша, мира, которому нечего терять, кроме своих цепей, и который в борьбе приобретет, наконец, самое себя.

А выстрелы были. Военный делегат упал вместе с Коммуной. А Иуде Искариоту - Скиру достались вместо тридцати серебряников серебряные часы ЭженаВарлена с гравировкой «ЭженуВарлену от признательных рабочих-переплётчиков».

Он этого уже не видел.

Под прицелом

Рассказ

С тех пор, как воздушный шар с Олегудвином в корзине оторвался от земли, в Изумрудный город мы больше не играли. Затея была замечательная, план был просто идеальный: отправить Олегудвина с Элленочкой в соседний двор, где по уговору у нас располагался Канзас, но ветер смёл нашу конструкцию из тысячи шариков, что продавались в киоске за 50 копеек, и лавочки, успешно выдранной из земли руками Летучей Обезьяны - Михаила из девятого подъезда.

Куда унесло Олегудвина и Элленочку? Мускулистый и вообще атлетического телосложения Гриша, на которого вешались все девчонки подготовишек и первого класса, послюнил палец, поднял его вверх и многозначительно сказал: "Юго-Запад. Значит, к мигунам". Мы ахнули: страна мигунов лежала во дворе через дорогу, там вражескими ребятами верховодил вредный Басдылда, бугай из четвёртого класса, единственными способами победить которого были игра в гляделки, ибо даже самый-самый из мигунов остаётся мигуном, и вода из пожарного кранчика, какие торчали и торчат из стен подъездов. Этой воды он боялся до чёртиков, поэтому в день Ивана Купала мы преспокойно распивали «Буратино» вместе с подданымиБасдылды.

Шар с Олегудвином должен был грохнуться прямо посреди страны мигунов, тогда тамошние дикари забросают их землёй, прикрываясь от ответных выстрелов песочницами. Трусы! Атаковать землёй грязно, она мокрая, да и мама отругает, а ещё враг пустил слух, что в ней черви водятся. Элленочка очень боится червяков, да и вообще она не боец, но зато красивааая!

Долго они не смогут продержаться, поэтому необходимо было решать. Железный дровосек уже заимел сердце, сердце это принадлежало Леночке-Элли, поэтому он тут же вызвался собрать и возглавить спасательную экспедицию. Страшила наш, Ванька, был всё ещё без мозгов, поэтому идею поддержал. Лишь один я, Трусливый Лев, как единственный разумный и мыслящий, отмёл её тут же.

Уже тогда, в семь лет, я таскал на голове большую гриву, а трусость, честно говоря, мне приписали. Особо храбр я не был, но при случае мог и сразиться хорошенько, тем более с мигунами. Просто я как-то не принял участие в перестрелке камнями на отвалах котлована, который вырыли посреди нашего двора для ремонта труб, вот и стал я Трусливым Львом. Но не от трусости я не пошёл, просто с раннего детства меня заботило, есть ли жизнь после смерти, и пока я ответа не отыскал, я не мог подвергать себя таким рискам. Но праздная толпа не поняла моей философской проблемы, и я носил стыдную кличку.

Большинством грязных ладошек при некоторой мухлёвке со стороны Дровосека (он поднял две руки) было решено собирать отряд для атаки на Басдылду с целью освобождения наших заложников. Включили в эту шальную команду Гришу, Ваньку-Страшилу, Фургончика - пухлого мальчика Игоря, им мы хотели воспользоваться как щитом, и меня, как наиболее тактичного и дипломатичного во всей нашей дворовой братии. Мне поручалось решить вопрос без кровопролития. Просился к нам ещё маленький Тоша, за свой тявкающий дискант и имя поименованный Тотошкой, но он, пятилетний с половиной, не продержался бы и секундочки против воинов Басдылды - в армрестлинге он не мог одолеть даже меня, официально слабейшего во дворе жевунов-жвачки-по-рублю.

Пора было выступать. Дома через дорогу, стеной окружавшие страну мигунов, с затаённым злом наблюдали за нами. Всё детство мне казалось, что в наших хрущёвках засели снайперы, они ловили нас прицелами, избирали, готовясь спустить курок. Мы часто стреляли по ним из луков - ветки с канцелярской резинкой вместо тетивы и примотанной лазерной указкой. Они, снайперы, были пособниками всех, больших и маленьких Басдылд - и тогда, и сейчас. Тогда мы верили, что когда-нибудь за зелёными стёклами нашего Измурудного города, и других городов их не будет.

Нет, не смогли зелёные очки Фараманта убедить нас в обратном. Не вытравил желтый туман этих мыслей из наших голов. Фургончик упадёт однажды на головы всем Гниглебам - так звали ещё одного нашего врага. А Ивана Купала навсегда останется праздником "Буратино", праздником торжества над Басдылдами.

Сойти с рельсов

Миниатюра

В будке душный полумрак, зудяще въедливо жужжат мухи, смерчем крутясь вокруг подвешенной на потолке «лампочки Ильича». Я уснул, и мне, как обычно, снится, что я - паровоз.

Мне здорово, знай себе мчись по рельсам, стучи круглыми ногами, ни о чём не заботясь - рельсы сами, когда надо, повернут тебя. Во лбу горит ярко-красная звезда, всегда можно выпустить пар, только вези вагончики с такими же, как ты, беспечными пассажирами, и никакой другой нагрузки.

 - Чих, чих, чих...

Это кряхтение будит меня. На подходе поезд, я выхожу к стрелке.

 - Направо тебе, значит? Шиш!

Нажимаю рычаг, перевожу стрелку в противоположном направлении. Пусть понервничают. Пусть знают, как это трудно - поворачивать.

Носова Екатерина

Лет