Многие звёзды можно увидеть с Земли,

Так что не думай, что Космос – это сельпо,

В которое звёздной соли не завезли.

Сеятель - Речной вокзал

Я в электроне*, за дверью холодного тамбура, еду,

рисую на стеклах серпы с молотками,

бабка в вагоне с пузатым мешком топинамбура,

по-моему,

ещё и с рулоном какой-то ткани.

С нею,

бурые губы застлав бородой,

пальтишко дрянное, куцые рукавицы,

ругает правительство и говорит про удой,

дед,

от мороза и беленькой краснолицый.

За ними -

пара, четверорукая, четвероногая,

роты столкнулись в решающей страстной схватке,

целуются -

всё им мало и всё им немного,

успеть долюбить друг друга до пересадки!

Дальше -

мамаша, кроет сынишку руганью,

интересно, чем провинился опять сорванец?

А рядом она, неохотно болтает с подругами,

лицо - алебастр,

в глазах - холодный свинец.

Носятся зайцы,

за ними проводники,

ковровой дорожкой рассыпали пачку «Зевы»,

а за окнами

желтых прожекторов кажут клыки,

чёрные дыры,

чёрного космоса зевы.

Землю грызёт желчно-жгучая желтизна,

чернотою изрезаны стволы белокожих берёз,

трудно немому голосистое знание знать,

суматоха вокруг и ирисковый анабиоз.

*«электрон» - электричка (сленг)

Я далеко,

я не брат

и не дядь,

и не зять,

я вроде плывущих мимо полей и казарм.

Как бы вам,

дорогие,

о виденном рассказать,

о том,

какая над вами нависла гроза?

В репродукторе запись тугая: «Речной вокзал»,

уходят мамаши,

и бабки,

и кролики с зайцами.

Язык повернулся - и я рванулся назад,

а мне отвечают:

«Осторожно,

дверь закрывается!»

***

Когда по наши пропащие души придут цунами,

будет небо над морем сизо, будто в СИЗО,

бахромою белёсой буруны побегут за нами,

оставляя на ткани моря тусклый узор.

С пеной у рта прогрохочут, что мы арестованы,

захохочут, сказав, что нам не сносить голов.

Но мы, у нас ведь сердца полны флогистона -

как жестянки консервов, расплавим цепи оков.

Босыми ногами по гальке сбежим от погонь,

и корсаров пойдём искать по затерянным пристаням,

гречневый/греческий в жилах у них огонь -

какая разница?! главное, чтобы расхристанные.

Таких и боятся щекастые морды в сале,

главное - чтобы стояли против попсы.

Когда поплывём под алыми парусами,

обмоткою опыта дрогнут густые усы.

Раскалится распятие мачты кровавым бинтом,

мачта обнимет небо корявыми реями.

И будут швартовы отданы, а потом

мы двинем без якорей, скорее, так мало времени!

С горя пойдут топиться пустые пирсы,

когда матросов Гольфстрим позовёт на шканцы.

Они оставят пыльные хартии и экзерсисы

и пойдут по воде, вослед за Летучим Голландцем.

Сребролюбия мимо, мимо затхлых таверн,

со штилем в горле - и ладно, и так натощак.

Чистыми будем! Братцы, свистать всех наверх!

Левым галсом пойдём - Буцефала зари укрощать!

***

Как долго нужно смотреть на воду, чтобы её опрозрачить?

Недели и месяцы, может быть, годы, покуда осядет взвесь.

Увидеть движение усиков рачьих,

увидеть утопший танечкин мячик,

И то, что песчинки веками прячут,

Вселенную, как она есть.

Поэтому зори лучше закатов, потому что приходят раньше.

Над лужей, закисшей в сером асфальте, летает мячом лапта.

Весело в такт похоронным маршам,

когда-то по-свадебному звучавшим,

в немытых веками асфальтовых чашах

рожу свою топтать.

Как долго нужно мир тормошить, чтобы он наконец затрясся,

и чтоб наконец отыскал дорогу маятник Агасфер?

Брошенный камень разгонит ряску,

и небо станет зеркалом ясным,

себя увидишь младенцем в яслях,

а в глазах у тебя - рассвет.

Шуре

Труба исходит дымною вереницей,

рыжее солнце заклеено серым пластырем,

кресало рубцует повидавший виды силициум,

переплёты зелёных книг на траве распластаны.

Через ситечко рёбер вулкан проливает лаву,

обжигающе горько,

горше «Ессентуков».

Наперёд всё понятно -

выберут снова Варраву,

я взгляну на тебя,

и исчезну,

и буду таков.

Исколол мою грудь снежинок острый наждак,

лямкой истёрто сердце у бурлаков,

люди растают -

осталось недолго ждать,

я взгляну на тебя,

и растаю,

и буду таков.

Только камнем в груди остаётся теперь пьета,

Будет время,

и склеится сердце из черепков,

оторвусь от земли

и выучусь снова летать,

я взгляну на тебя,

и взлечу,

и буду таков.

Кремень заискрит, поджигая снова свечу,

на её фитиле запляшут тысячи языков,

я взгляну на тебя, и зелёные книги прочту,

и стрижи выпьют горечь заката из родников.

***

Птичка летает по цеху,

журавлик

или синица,

а может быть, мне это снится?

Трепет крыл - только голоса эхо.

Воздух солнцем жестоко зарезан,

кровью бесцветной

- пыль,

не плюс и не минус резус.

Пол расплавился и поплыл.

Сварка яркая рвёт глаза,

по железу скрежещет фреза,

по железу скрежещет сверло.

Птичка крылья раскрыла орлом.

Орлом, может, кем-нибудь около,

может фениксом,

может соколом,

обнадежив гадких утят,

что рождённые ползать

- взлетят!

Воспет будет всякий,

кто падал,

кто поднимался, коль мог,

и погибших не тронет падаль,

мародёр не снимет сапог.

Неволи проклюй скорлупу,

вылупляться пора из подгузника,

Вера выпустит бедных узников,

будет братом молот серпу.

Ливингстоны подымутся вместе,

серафимами, белой тучей.

Залетел в наш цех Буревестник

надеждой на скорое

лучше.

***

Снова и снова спускаясь в забой,

шахтёры солнце берут с собой.

Если крайним окажется этот раз,

будет на вечность солнца припас.

И каждый раз опускаясь ко дну,

будто солдаты землицу родную,

проверяют - кабы не уронить -

не хотят пропадать в темноте одни.

А ниже уже ни звука не слышно,

на крышке лазурной тусклая вспышка.

Блестит механизмов искрящийся хром,

а вверху - обрывки белых бахром.

Стаханить в грязи - удел землекопий,

работать сильней себя вполтора.

Есть на небе, наверно, Соломоновы копи,

там тоже пашешь на дядю как раб.

Тысячи ангелков и амуров

гибнут там, в рудниках и на приисках.

Кирок стук, и гуденье пчелиное буров -

всё за тем, чтобы золото выискать.

Между ними слова как собачий лай,

замолчишь - и слабость, зараза, взяла,

По ладони наждак, рукоять кайла

измозолила и иззанозила.

Вынимают один самородок-луч,

размером с игольное ушко.

И это на тонну породы туч,

а устал, считай, по макушку.

На центнер - не тонну, пардон, виноват,

только смысла осталось как было.

Сколько можно уныло грязь промывать,

уж отвалятся пальцы стылые.

И каждый желал бы вот тут упасть,

и упали, если б могли бы.

Но надсмотрщик, норма, стальная пасть,

больше золота нужно на нимбы.

Здесь, как везде, благородный металл

к добытчику неблагодарен.

Вроде кровью кропил, потел, добывал,

а не видишь зарплаты годами.

Истолчены, в порошок перемолоты,

и брошены в домну шихтой.

Ради злозолота, ради мозолота,

кто же их спросит, их-то.

На небе закон уж давно как попран.

Чёрным, червивым червонцем,

поднимают на небо краны и копры,

ублажённое жертвами солнце.

И смотрят на небо лица чумазые,

и подёрнуты лица немой виной -

знают те, у которых солнце за пазухой,

какой добыто оно ценой.

Старый репей

В листьях земля, будто в старом тряпье,

Скоро кашлять начнёшь и хрипеть.

К локтю прицепился старый репей,

Старый, сухой, прошлогодний репей.

Возьми, он был копейно-колючий,

Но помяты колючки - он стар и измучен,

Всегда третий лишний, всегда до кучи -

Докучает, поэтому он до кучи.

Ржавеет, брошенный, в поле меч,

Снимавший вражьи головы с плеч.

Горит репейник, если зажечь,

Он станет пожаром, если зажечь.

Но кости хрупки и нервы шатки,

Скребут на сердце когтистые лапки.

По шапке Сеньке, по Сеньке и шапка.

Я оставил репей у тебя на шапке.

И я не стану рыться в тряпье,

Я начал кашлять уже и хрипеть.

В сердце вцепился старый репей,

Старый, сухой, прошлогодний репей.

Кулигин

Весь перепачкан машинным маслом,

склонился над рычагами.

Нажал, показалась искра, погасла,

в ноздрях оставила запах гари.

И снова у гаек ключами колдуя,

торчал в мастерской ночами.

Не оставив наивность свою молодую,

я всё колдовал ключами.

Ведь было это Бог знает когда,

физики, в общем, обычный урок,

но этот урок я принял как дар,

как знак. Прозвенел звонок.

Нет, не с урока, это будильник -

бьётся, больной, в лихорадке.

Я из кровати к доске гладильной,

бутерброд, и в рюкзак тетрадки.

Всё как тогда, но уроков не будет,

гайку сжимает рука - амулет.

Сегодня я представляю людям

вечный двигатель, чертежи и макет.

Вот я на сцене, дрожу, волнуюсь,

ведь его мне придётся включить для пробы.

Одно дело - слагать мечту числовую,

другое - преодолеть свою робость.

Включаю и вижу - лопасть не сдвинулась.

Это провал, меня освистали.

Числовая мечта - неравенство, минус,

ерунда получилась в пластмассе и стали.

Не вышло с жизнью без электричеств,

народ разбегается будто в панике.

Надменно-злорадные физики тычут

во второе начало термодинамики.

Я ломаю макеты, рву чертежи,

так, что стало кругом одиноко.

Вижу: на верстаке лежит

листочек с физики, с ТОГО урока.

Весь перепачкан машинным маслом,

я снова склонился над рычагами.

Нажал, показалась искра, погасла,

в ноздрях оставила запах гари.

И снова у гаек ключами колдуя,

снова торчал в мастерской ночами.

Не оставив наивность свою молодую,

я вновь колдовал ключами.

Солнциолковский

За грифом «секретно», за семёркой печатей,

Замками заперты кометы и луны.

Нет, ты не ошибся, калужский мечтатель,

Просто пока мы о звёздах не думаем.

Просто пака что тут только борьба.

У нас здесь разруха - свалить бы её!

Сидят паразиты у нас на горбах,

Так что сейчас мы буржуев бьём.

Но если бы мы проиграть могли,

Нам б давно не мечтать о победе.

И помчатся звёздные корабли

к Туманности Андромеды.

Как только мы скинем «хозяев» с шей -

- станем с небом самим бороться.

Не тащить же нам в космос клещей и вшей!

Так что жди, Циолковский-Солнце.

Не станет рылом наше лицо -

Человечество выберется из конуры.

Руки пожмут Великим Кольцом -

Вот увидишь! - Вселенной миры.

Пускай глухота - всё равно услышишь

Звездолёта летящего грохот.

Это мы - всё выше и выше!

Приходи!

Есть работа, и надо

работать.

***

Земля росла непронумерованными веками,

Миллиардами ещё нераскрытых век.

Сколько лавы пролили из артерий вулканы,

Чтоб из неё, остывшей, вылупился человек?

И в очереди эволюции за дефицитом Жизни

Брошены, будто игральные, кости где-то на дне.

А раззолоченные, что выходят на клирос из ризниц,

Убеждают, что создано это за парочку дней.

Безымянные организмы дорогу тропили.

Сколько погибло, без панихиды, надгробной надписи,

Чтоб урвать хоть кусочек Жизни у Энтропии,

Чтобы создать Человека по имени HomoSapiens.

Он был рожден, чтоб противиться мёртвому, косному,

Но компас Его набок падает год от года.

Раздеваются вновь и вновь бесстыдницы-вёсны,

И растаявший снег обнажает Его отходы.

Чёрт с ними, с мамонтами и динозаврами.

Вся эта живность уж очень давно погибла.

Кто плюёт на своё вчера, у того несчастное завтра,

И я вижу плюющих уже на людские могилы.

И это планете всей грубейшее оскорбление,

Значит, сердце закупорил зла равнодушного тромб.

Homo топчет тех, кто отдал ему сердцебиение,

Что же, пусть пустит сразу себе пулю в лоб!

Прошлое наше не сахар отнюдь и не пряник,

Настоящего мёд изгажен ложкою горя.

Всякое дерево в грязную землю идёт корнями,

И когда-нибудь ты тоже будешь чьим-нибудь корнем.

Ты, Человек, миллионов и тысяч сила.

Не давай себе безразлично, без боя остыть.

Они оправдывались: «Весь мир ведь - большая могила!».

Да.

Но на ней вырастают цветы.

Первомай

Всем, заклеймённым рабским проклятием,

Всем обездоленным мира сынам -

Моё стихотворное рукопожатие.

Братья, nopasarán!

Шли обитатели грязных каморок,

От измождения спины сутуля,

Но глаз за прицелом прятался зорок -

Голодным стала ответом пуля.

Не сделав даже первого шага,

Они получили свинцовый бич.

Первый день мая в дымном Чикаго

Влазил на трубы фабричные.

Кощеи зажили обычной жизнью,

За холдэмом скрылись чинные рожи.

«Вам нужны потрясения,

нам нужен бизнес.

У бедных нет хлеба?

Так жрите пирожные!»

проросла столетий обида

Рукой, закалённой пахотой, ковкой,

Чтобы подправить повязку Фемиде -

Так родилась маёвка.

Прошу, Фемида: нам объясни,

Как стал боевой родной Первомай,

Праздником, тьфу, труда и весны?

Рабочий,

праздник свой защищай!

Наш костёр никакой свинец не загасит.

Пусть танки и бомбы под лапой буржуя,

День Солидарности и Согласия,

давайте, товарищи, отвоюем!

Муссолини красной Италии стяг

Чёрным орлом изгадил.

Но, берегитесь -

встают Спартак,

карбонарии,

Овод

и Гарибальди!

Макроны разные править лезут,

Мокриц нет силы выкинуть вон.

Но ведь подымутся с «Марсельезой»

Пер-Лашез,

Робеспьер

и ткачи Лиона!

Всех не удастся упрятать в застенки!

Сколько по Пресне не бей артиллерией,

Воскреснут разные Разины Стеньки,

Пугачёв и Булавин возглавят Жакерию -

Тогда затрясутся империи.

А буря всё небо скрывает мглою,

И руки уже от голода тонки.

В рот не бери это мясо гнилое!

Ни за что!

Вспомни «Потёмкин»!

Ревут и рычат орудийные ливни,

Но им не поставить наши колени,

Ведь идёт команданте!

Он выжил в Боливии.

На броневик взбирается Ленин.

Пусть нас потравят голодомором,

и казни Египта рухнут на нас,

Всё равно!

Придут Кампанеллы и Моры,

Появится Энгельс, появится Маркс!

Строчками каждому рук не пожму,

Всех прошлых бойцов возродить не сумею.

Но давайте

для нас

приготовленный

жгут

Затянем на их же буржуйский шеях!

Чтоб старый мир рассыпался весь,

Пойдём, миллиарды, единым шагом,

За тех,

кто стиснут землёй Пер-Лашез,

За каждого,

расстрелянного в Чикаго.

Мы люди различных стран, всевозможнейших языков,

Я жалею, что с каждым из вас в лицо не знаком.

Всех не назвать, но под общее имя,

Поднимемся, как от ветра листва.

Борцы - и тогда,

и затем,

и ныне,

Мы - единое сердце.

Крепчайший из существующих сплав.

***

Я когда-нибудь буду проглочен Левиафаном,

меня заклеймят шайтаном и шарлатаном,

на утёсе меня повесят, как пиратского капитана,

и будут они говорить: «Абордажный Котяра?

Висит вон там он!».

И будут мимо меня ходить корабли,

и на волнах будет солнце гореть и рябить,

и будет закатом казаться рощи рябин,

но не будет любви,

больше не будет любви.

Моё тело там, на утёсе сгниёт

Будет ветер по вереску гнаться бледной змеей.

Это будет зимой, слякотной, мокрой зимой -

за скелетом моим скитальческим люди пойдут как за мной.

-----------------------------------------------

Друг мой, если приходится туго,

если даже дышать захотят запретить,

свою саблю точи - подымайся, хмельная Тортуга!;

откопай томагавк - просыпайся, дремучий Фронтир!;

заряди винчестер, бери его в лапы

и вздыби как мустанга весь Дикий Запад!

Ты помни - вас много и вы сильны,

а значит, «Аврора» будет, победа будет.

Пираты, индейцы, ковбои - все на тропе войны.

И еще загляни ты к нынешним людям.

Ты не пугайся - они безвольны, слабы,

покоряются, угождают, лезут из кожи.

Но мысль и у нас пробивает толстые лбы.

Здесь снова взвивается в небо «Весёлый Роджер»;

и на каждое наше слово они будут гавкать,

но мы вновь поднимаем перья - как томагавки.

Да, признаюсь и буду честен,

пылится ещё незаряженным мой винчестер,

потому, что на шею давит лассо,

но настанет весна, и просыплется ливень косой

Будут мимо утёсов ходить корабли,

и на волнах будет солнце гореть и рябить,

и будут пылать пламенами рощи рябин.

Мы будем драться,

драться во имя любви.

Сэнсэй

Затерянный в Гималаях ништятского мира,

стоит монастырь, считай, второй Шао-Линь.

Знай, там не учат, как поклоняться кумирам,

читать молитвы и произносить «аминь».

«Кокнуть, не париться», - главная там скрижаль,

и потому к порогу приходит много адептов.

С пяток лет назад я, счастливый, туда прибежал,

чтобы для жизни своей соискать каких-то рецептов.

Помню ещё при входе экзаменовку -

спорили, кто больше знает всяких великих.

Я назвал Стилихона, ты не знал и ответил: «Ловко!»,

я ещё долго хвастался, мол, восьмиклассника сбил с панталыку.

Дружбе, надеюсь,

начало было положено,

а вместе с ней начались и мои уроки:

ты учил, как мирить словами противоположное, 

ты учил, как искать, как искать не по следу ложному.

Ты меня извини, ученик я совсем недалёкий.

Я хочу быть причастен к каждой песчинке космоса,

хочу приютить, приласкать метеора-скитальца,

хочу знать разгадки всех в мире фокусов,

и поэтому знаю секрет одного - с «оторванным» пальцем.

Я мир продолжаю делить на «красных» и «белых»,

джедаев и ситхов,

и сторону принимаю, и за неё топлю.

И как-то молюсь, хоть, конечно, не верю в молитвы,

и всё - до крайности, всё возвожу в абсолют.

Не надо уроков, я не смогу научиться

не думать о сложности яично-куриных наук.

Я хочу быть причастен к каждой в мире частице,

я хочу быть причастен к тебе,

мой гуру,

мой друг.

Ты будешь и дальше меня и людей впереди,

потому, что не ищешь причины и смыслы вещей.

Но я не оставлю мыслей тебя победить,

и я победю-побежду тебя,

мой сэнсэй.

***