Темы 8 – 9. Образ и сюжет в эйдетической поэтике

1. Специфика слова в эпоху эйдетической поэтики. Смысл и выражение в риторической поэтике. Слово как посредник между человеком и богом. Поэтическое слово эйдетической эпохи как слово «готовое» и «чужое». Диалектика «своего» и «чужого» слова в эйдетической поэтике.

2. Как отражено «эйдетическое» понимание слова в работе александрийских филологов над текстом «Илиады» и «Одиссеи»? В работе Французской Академии над словарем и грамматикой французского языка? В теории «трех штилей» М. В. Ломоносова?

3. Понятийность и иносказательность как свойства образа в эйдетической поэтике. Прокомментируйте сонет Петрарки «Благословен день, месяц, лето, час…» с точки зрения проявления в нем общих качеств эйдетической поэтики (прил. 1).

4. Метафора и сравнение в системе тропов. Типы сравнений. Приведите примеры метафор и сравнений в литературе изучаемой эпохи, помимо тех, которые приводит в своем учебнике С. Н. Бройтман.

5. Аллегория и символ в системе тропов. Приведите примеры аллегорической и символической образности в литературе изучаемой эпохи, помимо тех, которые приведены в учебнике. Подумайте над соотношением аллегорического и символического в сонете Петрарки «Когда уснет земля и жар отпышет…» (прил. 2), в рассказе Терамена из трагедии Расина «Федра» (прил. 3).

6. Прокомментируйте два фрагмента из книги Данте «Новая жизнь» с точки зрения поэтики образа (прил. 4).

7.  «Готовый сюжет» эйдетической эпохи. Семантика кумулятивного и циклического сюжета в эйдетической поэтике. Приведите свои примеры соединения кумуляции и цикличности в сюжете. Сюжет «Океана сказаний» Сомадевы в трактовке С. Н. Бройтмана.

8. Сюжет «Декамерона» в трактовке С. Н. Бройтмана.

9. Аллегорический и символический сюжет и принцип сюжетной неопределенности в поэтике эйдетической эпохи. Найдите примеры, аналогичные приведенным в учебнике.

10. Какие явления в области истории сюжета в литературе Возрождения, XVII и XVIII свидетельствуют о формировании типа сюжета, нового по отношению к кумулятивному и циклическому? Какой тип сюжета представлен в повести Вольтера «Кандид» (прил. 5)?

Прил. 1. Петрарка.

Благословен день, месяц, лето, час

И миг, когда мой взор те очи встретил!

Благословен тот край и дол тот светел,

Где пленником я стал прекрасных глаз!

Благословенна боль, что в первый раз

Я ощутил, когда и не приметил,

Как глубоко пронзен стрелой, что метил

Мне в сердце Бог, тайком разящий нас!

Благословенны жалобы и стоны,

Какими оглашал я сон дубрав,

Будя отзвучья именем Мадонны!

Благословенны вы, что столько слав

Стяжали ей, певучие канцоны, -

Дум золотых о ней, единой, сплав!

Перевод Вяч. Иванова.

Прил. 2. Петрарка

Orche 'l ciel e laterra e 'l ventotace...

Когда уснет земля и жар отпышет,

А на душе зверей покой лебяжий,

Ходит по кругу ночь с горящей пряжей

И мощь воды морской зефир колышет, –

Чую, горю, рвусь, плачу – и не слышит,

В неудержимой близости все та же,

Целую ночь, целую ночь на страже

И вся как есть далеким счастьем дышит.

Хоть ключ один, вода разноречива –

Полужестка, полусладка, – ужели

Одна и та же милая двулична...

Тысячу раз на дню, себе на диво,

Я должен умереть на самом деле

И воскресаю так же сверхобычно.

Перевод Осипа Мандельштама.

Прил. 3

Терамен

 Оставив позади ворота городские,

 Он колесницею в молчанье управлял,

 И те немногие, кого с собой он взял,

 Беря с него пример, безмолвствовали строго.

 Была им избрана микенская дорога.

 Он вожжи выпустил. Лихие скакуны,

 Что были вскормлены, что были вспоены

 Царевичем, его без слова понимали, –

 Брели понурые, деля его печали.

 Вдруг вопль чудовищный средь мрачной тишины

 Раздался – из морской возник он глубины.

 И только этот вопль потряс морское лоно,

 Послышалось из недр земли подобье стона.

 От страха в жилах кровь застыла у людей,

 И грива вздыбилась на шеях у коней.

 А море между тем пузырилось, вскипая,

 И вдруг на нем гора возникла водяная.

 На берег ринувшись, разбился пенный вал,

 И перед нами зверь невиданный предстал:

 Зверь с мордою быка, лобастой и рогатой,

И с телом, чешуей покрытым желтоватой.

 Неукротимый бык! Неистовый дракон!

 Сверкая чешуей, свивался в кольца он

 И берег огласил свирепым долгим ревом.

 Застыли небеса в презрении суровом,

 Твердь вздрогнула, вокруг распространился смрад,

 И, ужаснувшись, вновь отпрянула назад

 Волна, что вынесла чудовище из моря.

 С неодолимою опасностью не споря,

Ко храму ближнему все кинулись толпой.

 Но он, героя сын, сам истинный герой,

 Остановил коней и твердою рукою

 Метнул свое копье, да с силою такою,

 Что не могла спасти дракона чешуя.

 Из раны хлынула кровавая струя,

 Зверь с воплем ярости, для слуха нестерпимым,

 Пал под ноги коням, дохнув огнем и дымом.

 Страх сверхъестественный тут обуял коней.

 Они, не слушаясь ни слова, ни вожжей,

 Рвались из упряжи. Царевич своевластно

 Пытался их смирить, но все было напрасно, –

 Лишь пена падала кровавая с удил

 (Есть слух, что некий бог копьем их горячил).

 И, удивляя всех галопом небывалым,

 Помчались скакуны по рытвинам и скалам...

 Держался Ипполит, но вдруг – сломалась ось!..

 О, горе! О, зачем узреть мне довелось

 Тот ужас, что теперь мне вечно будет сниться!

 Разбилась вдребезги о камни колесница.

 Запутался в вожжах несчастный Ипполит.

 Упряжка мчится вдаль и за собой влачит

 Возничего. Коней сдержать он хочет криком,

 Они еще быстрей несутся в страхе диком.

 И скоро юноша стал раною сплошной.

 Наш вопль потряс холмы!.. И бег свой роковой

 Смиряют скакуны, теряющие силы,

 У храма древнего, где царские могилы.

 Бегу, хотя нет сил, хотя дыханья нет...

 За мною – свита. Нас ведет кровавый след:

 Кровь пятна яркие оставила на скалах,

 Колючие кусты – в соцветьях капель алых.

 Бегу к нему, зову – и слышу слабый стон.

 Открыв на миг глаза, мне руку подал он.

 "Богами, – он шепнул, – наказан без вины я.

 Друг, пусть в тебе найдет опору Арикия.

 Когда опомнится разгневанный отец,

 Когда с раскаяньем увидит наконец,

 Что на меня возвел напрасно обвиненье,

 То пусть, дабы мой дух нашел успокоенье,

 Вернет он пленнице..." Смолк. С помертвелых губ

 Слетел последний вздох: в моих руках был труп,

 Труп, столь истерзанный, – ужасная картина! –

 Что в нем и сам отец не распознал бы сына!

Перевод М. Донского.

Прил. 4. Из «Новой жизни» Данте.

II

Девятый раз после того, как я родился, небо света приближалось к исходной точке в собственном своем круговращении, когда перед моими очами появилась впервые исполненная славы дама, царящая в моих помыслах, которую многие – не зная, как ее зовут, – именовали Беатриче. В этой жизни она пребывала уже столько времени, что звездное небо передвинулось к восточным пределам на двенадцатую часть одного градуса. Так предстала она предо мною почти в начале своего девятого года, я уже увидел ее почти в конце моего девятого. Появилась облаченная в благороднейший кроваво-красный цвет, скромный и благопристойный, украшенная и опоясанная так, как подобало юному ее возрасту. В это мгновение – говорю поистине – дух жизни, обитающий в самой сокровенной глубине сердца, затрепетал столь сильно, что ужасающе проявлялся в малейшем биении. И, дрожа, он произнес следующие слова: "Ессеdeusfortiorme, quiveniensdominabiturmihi"(Вот бог сильнее меня, кто, придя, получит власть надо мной). В это мгновение дух моей души, обитающий в высокой горнице, куда все духи чувств несут свои впечатления, восхитился и, обратясь главным образом к духам зрения, промолвил следующие слова: "Apparuitiambeatitudovestra" (Вот уже появилось наше блаженство). В это мгновение природный дух, живущий в той области, где совершается наше питание, зарыдал и, плача, вымолвил следующие слова: "Heumiser, quiafrequenterimpedituserodeinceps" (Горе мне, ибо впредь часто я буду встречать помехи). Я говорю, что с этого времени Амор стал владычествовать над моею душой, которая вскоре вполне ему подчинилась. И тогда он осмелел и такую приобрел власть надо мной благодаря силе моего воображения, что я должен был исполнять все его пожелания. Часто он приказывал мне отправляться на поиски этого юного ангела; и в отроческие годы я уходил, чтобы лицезреть ее. И я видел ее, столь благородную и достойную хвалы во всех ее делах, что, конечно, о ней можно было бы сказать словами поэта Гомера: "Она казалась дочерью не смертного, но Бога". И хотя образ ее, пребывавший со мной неизменно, придавал смелости Амору, который господствовал надо мною, все же она отличалась такой благороднейшей добродетелью, что никогда не пожелала, чтобы Амор управлял мною без верного совета разума, в тех случаях, когда совету этому было полезно внимать. И так как рассказ о чувствах и поступках столь юных лет может некоторым показаться баснословным, я удаляюсь от этого предмета, оставив в стороне многое, что можно было извлечь из книги, откуда я заимствовал то, о чем повествую, и обращусь к словам, записанным в моей памяти под более важными главами.

III

(…) Мне казалось, что в комнате моей я вижу облако цвета огня и в нем различаю обличье некого повелителя, устрашающего взоры тех, кто на него смотрит. Но такой, каким он был, повелитель излучал великую радость, вызывавшую восхищение. Он говорил о многом, но мне понятны были лишь некоторые слова; среди них я разобрал следующие: "Ессedominustuus" (я твой повелитель). В его объятиях, казалось мне, я видел даму, которая спала нагая, лишь слегка повитая кроваво-красным покрывалом. Взглянув пристально, я в ней узнал госпожу спасительного приветствия, соизволившую приветствовать меня днем. И в одной из рук своих, казалось мне, Амор держал нечто объятое пламенем, и мне казалось, что он произнес следующие слова: "Videcortuum" (взгляни на сердце свое). Оставаясь недолго, он, казалось мне, разбудил спящую и прилагал все силы свои, дабы она ела то, что пылало в его руке; и она вкушала боязливо. После этого, пробыв недолго со мной, радость Амора претворилась в горькие рыдания; рыдая, он заключил в свои объятия госпожу и с нею – чудилось мне – стал возноситься на небо.

Перевод И. Н. Голенищева-Кутузова.

Прил. 5. Вольтер, «Кандид». Из «Заключения».

В глубине сердца Кандид не испытывал ни малейшей охоты жениться на Кунигунде, но чрезвычайная наглость барона подстрекала его вступить с нею в брак, а Кунигунда торопила его так настойчиво, что он не мог ей отказать. Он посоветовался с Панглосом, Мартеном и верным Какамбо. Панглос написал прекрасное сочинение, в котором доказывал, что барон не имеет никаких прав на свою сестру и что, согласно всем законам империи, она может вступить в морганатический брак с Кандидом. Мартен склонялся к тому, чтобы бросить барона в море; Какамбо считал, что нужно возвратить его левантийскому шкиперу на галеры, а потом, с первым же кораблем, отправить в Рим к отцу генералу. Совет признали вполне разумным; старуха его одобрила; сестре барона ничего не сказали. План был приведен в исполнение, -- разумеется, за некоторую мзду, и все радовались тому, что провели иезуита и наказали спесивого немецкого барона.

Естественно было ожидать, что после стольких бедствий Кандид, женившись на своей возлюбленной и живя с философом Панглосом, философом Мартеном, благоразумным Какамбо и со старухой, имея сверх того так много брильянтов, вывезенных из отечества древних инков, должен был бы вести приятнейшее в мире существование. Но он столько раз был обманут евреями, что у него осталась только маленькая ферма; его жена, делаясь с каждым днем все более уродливой, стала сварливой и несносной; старуха одряхлела, и характер у нее был еще хуже, чем у Кунигунды. Какамбо, который работал в саду и ходил продавать овощи в Константинополь, изнемогал под бременем работ и проклинал судьбу.Панглос был в отчаянии, что не блещет в каком-нибудь немецком университете. Что касается Мартена, он был твердо убежден, что везде одинаково плохо, и  терпеливо переносил тяготы жизни. Кандид, Мартен и Панглос спорили иногда о метафизике и нравственности. Они частенько видели проплывающие мимо их фермы корабли, набитые пашами, эфенди и кадиями, которых ссылали на Лемнос, на Митилену, в Эрзерум; другие кади, другие паши, другие эфенди занимали места изгнанных и в свой черед отправлялись в изгнание; видели они иногда и аккуратно набитые соломой человеческие головы, -- их везли в подарок могучему султану. Эти зрелища рождали новые споры; а когда они не спорили, воцарялась такая невыносимая скука, что как-то раз старуха осмелилась сказать:

- Хотела бы я знать, что хуже: быть похищенной и сто раз изнасилованной неграми-пиратами, лишиться половины зада, пройти сквозь строй у болгар, быть высеченным и повешенным во время аутодафе, быть разрезанным, грести на галерах - словом, испытать те несчастья, через которые все мы прошли, или прозябать здесь, ничего не делая?

- Это большой вопрос, - сказал Кандид.

Речь старухи породила новые споры. Мартен доказывал, что человек родится, дабы жить в судорогах беспокойства или в летаргии скуки. Кандид ни с чем не соглашался, но ничего и не утверждал. Панглос признался, что всю жизнь терпел страшные муки,  но, однажды усвоив, будто все идет на диво хорошо, будет всегда придерживаться этого взгляда, отвергая все прочие точки зрения.

Перевод Ф. Сологуба.