Удовольствие, страх и уверенность

В молодости у меня никогда не возникало желания стать писателем или — боже сохрани — «автором». Я хотел стать газетчиком, а газета, в которой я хотел работать, называлась New York Herald Tribune. Я регулярно читал ее по утрам, потому что мне нравился дух, которым она была проникнута. Казалось, все, кто создает эту газету, — редакторы, журналисты, фотографы, верстальщики, — делают свое дело с огромным удовольствием. Каждая статья сдабривалась дополнительной порцией изящества, человечности или юмора — чего-то особенного, чем авторы и редакторы рады были поделиться со своими читателями. Я чувствовал, что газету выпускают специально для меня. Стать одним из этих редакторов и журналистов — такова была моя версия американской мечты.

И эта мечта сбылась, когда я вернулся со Второй мировой и был принят в штат Herald Tribune. Я принес с собой убеждение, что чувство удовольствия — бесценный атрибут для любой публикации, и наконец очутился в одной комнате с теми, кто привил мне эту идею. Наши замечательные репортеры писали со смаком и увлечением, а заметки блестящих критиков и колумнистов вроде Верджила Томсона и Реда Смита отличались элегантностью и веселой уверенностью в своей правоте. На первой странице второй тетради (тогда многие газеты состояли из двух тетрадей) была колонка Уолтера Липпмана, самого влиятельного политического обозревателя, а под ней — карикатура Гарольда Уэбстера, создателя серии «Робкая душа» (The Timid Soul) и тоже общенародного любимца. Два этих материала разительно отличались друг от друга по степени серьезности, и мне нравилось, что их так беззаботно объединяют на одной странице. Никому не приходило в голову выселить Уэбстера в юмористический раздел. Оба автора были гигантами и работали бок о бок.

Рядом с этими небожителями трудился репортер из отдела городских новостей Джон О'Райли — его уважали за внешне бесстрастные, но полные внутренней теплоты очерки о людях и животных и умение превратить пустяк в животрепещущую тему. Я помню его ежегодные статьи о волосатой гусенице бабочки-медведицы — по ширине ее черно-бурых полосок якобы можно было судить о том, суровой или мягкой будет очередная зима. Каждую осень О'Райли ехал в Бэр-Маунтин-парк вместе с фотографом Натом Фейном — его знают в первую очередь по прощальному снимку Бейба Рута на «Янки стадиум», за который Нат получил Пулитцеровскую премию, — и наблюдал, как пара волосатых гусениц переползает дорогу, а потом описывал это в псевдонаучном стиле, с комической солидностью. Его статьи всегда печатались в подвале первой страницы, с заголовком на три столбца и фотографией волосатой гусеницы — правда, какой ширины у нее полоски, было не разобрать. Весной О'Райли писал новую заметку, сообщая читателям, угадали гусеницы или нет, и никто на него не обижался, если они ошибались. Все понимали, что он просто хочет их развлечь.

С тех пор я сделал удовольствие своим кредо и как журналист, и как редактор. Писать — это такое одинокое занятие, что я стараюсь по возможности себя подбадривать. Если в процессе работы что-то вызывает у меня улыбку, я вставляю это в текст — а почему бы и нет? Раз какая-то мелочь позабавила меня, то найдутся и другие, кого она позабавит, а стало быть, мой рабочий день пройдет не зря. Меня не волнует, что часть публики не увидит в моей шутке ничего смешного: я знаю, что едва ли не 50 процентов населения напрочь лишены чувства юмора и ни сном ни духом не ведают, что на свете есть люди, изо всех сил старающиеся их рассмешить.

Когда я преподавал в Йеле, я пригласил на семинар Сидни Перельмана, и один из студентов спросил его: «Что нужно, чтобы стать писателем-юмористом?» Он ответил: «Нужны храбрость, энтузиазм и жизнелюбие, причем главное — храбрость». Потом он сказал: «Читатель должен чувствовать, что писателю хорошо». Эта фраза полыхнула у меня в голове, как римская свеча: он подытожил ею всю мою теорию насчет удовольствия. Затем он добавил: «Даже если ему плохо». Это поразило меня не меньше предыдущего, поскольку я знал, что Перельману выпало на долю немало житейских тягот — больше, чем достается среднему человеку. Однако он каждый день садился за машинку и заставлял английский язык танцевать. Разве в эти минуты ему могло быть плохо? Оказывается, он умел настроить себя на нужный лад.

Это умение отключаться от всего постороннего, когда приступаешь к работе, необходимо писателям не меньше, чем актерам, певцам, художникам и музыкантам. Есть писатели, которые так захлестывают нас своей энергией, — Норман Мейлер, Том Вулф, Тони Моррисон, Уильям Бакли-младший, Хантер Томпсон, Дэвид Фостер Уоллес, Дейв Эггерс, — что нам кажется, будто слова льются из них потоком, стоит им только сесть за компьютер. Мы не думаем о том, с каким трудом они каждое утро открывают свои шлюзы.

Вам тоже надо научиться открывать свой шлюз. За вас этого никто не сделает.

К несчастью, на писателей действует и другое, не менее сильное подводное течение — страх. Страх перед писательством формируется у большинства американцев в раннем возрасте, обычно еще в школе, да так и не отпускает их окончательно. При виде чистого листа бумаги или чистого экрана компьютера, которые нужно заполнить яркими, эффектными словами, мы порой впадаем в такой ступор, что не можем выдавить из себя вовсе ничего или выдавливаем нечто далеко не столь яркое и эффектное, как хотелось бы. Меня часто вгоняет в депрессию та муть, которая появляется на моем экране, когда я сажусь за компьютер без удовольствия, с одним только намерением честно выработать дневную норму. Единственным утешением служит мысль, что я буду возиться с этими унылыми фразами и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, упорно стараясь вдохнуть в них что-то свое.

Возможно, больше всего авторы нон-фикшн боятся не выполнить взятых на себя обязательств. С художественной литературой ситуация совсем другая. Поскольку там авторы пишут о мире собственного изобретения, часто в иносказательном стиле, который тоже изобрели сами (Томас Пинчон, Дон Делилло), мы не можем сказать им: «Это плохо». Мы можем только сказать: «Нам это не нравится». У сочинителей нон-фикшн такой защиты нет. Они несут ответственность перед всем: перед фактами, перед людьми, у которых берут интервью, перед местом, о котором пишут, и событиями, которые там произошли. Еще они отвечают за свое ремесло и соблюдение его законов: они обязаны избежать неряшливости и излишеств, им нельзя запутывать читателя, утомлять читателя, надоедать читателю — не дай бог он потеряет интерес и бросит их статью на полдороге. И всякая неточность в деталях, всякая погрешность в изложении дают нам право сказать: «Это плохо».

Так как же побороть эту боязнь осрамиться, этот страх перед неудачей? Один из способов воспитать в себе уверенность — это писать на темы, которые вам близки и к которым вы питаете живой интерес. Аллена Гинзберга — он тоже приехал в Йель побеседовать с моими студентами — спросили, был ли такой момент, когда он сознательно решил стать поэтом. Гинзберг ответил: «Я не то чтобы выбирал, а скорей осознал уже сделанный мною выбор. Мне было двадцать восемь, и я работал маркетологом. Как-то раз я признался своему психотерапевту, что по-настоящему хочу только одного: бросить свою работу и просто писать стихи. И он ответил: «А почему бы и нет?» Тогда я говорю: «Что скажет на это Американская ассоциация психоаналитиков?» А он мне: «Вам-то что? Вы сами себе хозяин»».

Мы никогда не узнаем, сколько потеряла в лице Гинзберга экономическая наука, но поэзия определенно выиграла. Вы сами себе хозяин — пожалуйста, помните это. Произнося надгробную речь на похоронах своего коллеги, спортивного обозревателя, Ред Смит сказал: «Умереть — штука нехитрая. Гораздо труднее правильно прожить». Я уважаю Реда Смита, в частности, за то, что он пятьдесят пять лет писал о спорте с юмором и изяществом и ни разу не поддался на уговоры написать о чем-нибудь «серьезном», тогда как многие его собратья попались на эту удочку и плохо кончили. Он нашел в своей работе то, чем хотел и любил заниматься, и благодаря этому сказал о своих соотечественниках больше важных вещей, чем многие из тех, кто писал на серьезные темы — и делал это так серьезно, что никто не мог их читать.

Правильно прожить — вот что трудно. Те, кто интересно пишет, обычно поддерживают в себе интерес к тому, о чем они пишут. Пожалуй, это и есть самый главный писательский секрет. Моя работа всегда помогала мне разнообразить свою жизнь и постоянно узнавать что-то новое. Если вы пишете на темы, в которых вам самому хочется разобраться, читатели почувствуют вашу заинтересованность. Любопытство — отличный стимулятор.

Это не значит, что вы не будете испытывать тревоги, впервые вступая на незнакомую почву. Как всякому автору нон-фикшн, вам не раз придется погружаться в ранее неведомые области, и вы будете опасаться, что не сумеете рассказать о них как следует из-за недостатка специальных знаний. Я беспокоюсь об этом каждый раз, когда принимаюсь за новый проект. У меня были эти опасения, когда я ехал в Брейдентон, чтобы писать книгу о бейсболе «Весенние сборы». Заядлый болельщик чуть ли не с пеленок, я тем не менее никогда не писал спортивных репортажей, никогда не брал интервью у профессиональных спортсменов. Строго говоря, у меня не было никаких верительных грамот; любой из тех, к кому я подходил со своим блокнотом, будь то менеджер, тренер, игрок, судья или рекрутер, мог спросить: «А что еще вы написали о бейсболе?» Но никто не задал мне этого вопроса. Они не спросили меня об этом, потому что у меня была верительная грамота иного рода — искренность. Эти люди видели, что мне действительно интересно, как они делают свою работу. Помните это, когда вступаете на новую территорию и нуждаетесь в дополнительной порции уверенности. Ваш лучший мандат — это вы сами.

Помните и о том, что ваша задача может оказаться не столь узкой, как вам кажется. Нередко бывает, что она каким-то краешком затрагивает ваш жизненный опыт или образование, тем самым позволяя вам расширить свой отчет на базе уже имеющегося багажа. Каждый из таких проблесков знакомого будет вас успокаивать.

Я отлично усвоил этот урок в 1992 г., когда мне позвонил редактор из журнала Audubon с предложением написать для них статью. Я сказал, что не смогу: я «житель Нью-Йорка в четвертом поколении и мои корни глубоко уходят в асфальт. «Это будет неправильно — и для меня, и для вас, и для журнала», — сказал я редактору. Я никогда не брался выполнять задание, к которому считал себя непригодным, и в таких случаях всегда прямо говорил заказчикам, чтобы они поискали кого-нибудь другого. Мой собеседник ответил (как и положено хорошему редактору), что мы наверняка что-нибудь придумаем, и пару месяцев спустя позвонил с таким сообщением: у них в журнале решили, что настала пора опубликовать новую статью о Роджере Тори Петерсоне, человеке, превратившем американцев в нацию любителей птиц — его «Справочник по наблюдению за птицами» (Field Guide to the Birds) оставался бестселлером с 1934 г. Не возьмусь ли я ее сочинить? Я сказал, что плохо разбираюсь в птицах. Единственная из них, кого я могу опознать с уверенностью, — это голубь, поскольку он частенько прохаживается по подоконнику моей манхэттенской квартиры.

Мне необходимо ощущать контакт с человеком, о котором я пишу. Статью о Петерсоне придумал не я; это была чужая идея. Почти все написанные мной биографические очерки посвящены тем, кого я знал и чья работа мне нравилась, — это Чик Янг (создатель «Блонди»), композитор-песенник Гарольд Арлен, британский актер Питер Селлерс, пианист Дик Хайман и британский автор книг о путешествиях Норман Льюис. Моя благодарность за общение с ними на протяжении многих лет служила мне источником энергии, когда я садился писать. Если вы хотите, чтобы ваша статья была проводником удовольствия, пишите о тех, кого уважаете. Писать пасквили — дурная практика, не менее губительная для самого автора, чем для его мишеней.

Однако произошло событие, заставившее меня взглянуть на предложение Audubon иначе. Случайно я посмотрел по телевизору документальный фильм «Эти удивительные птицы» (A Celebration of Birds), подытоживающий жизнь и творчество Роджера Тори Петерсона. Фильм был так прекрасен, что мне захотелось узнать о Петерсоне побольше. Особенно заинтриговало меня то, что в восемьдесят четыре года он еще трудился на полную катушку — писал картины по четыре часа в день и фотографировал птиц в естественной среде обитания по всему миру. Это не могло оставить меня равнодушным. Пусть птицы не моя тема, но долгожители — другое дело: как они поддерживают в себе волю к жизни? Я знал, что Петерсон живет в коннектикутском городке неподалеку от места дачного отдыха моей семьи. Можно заехать туда и познакомиться с ним, подумал я; даже если из этого не выйдет ничего путного, я потеряю разве что пару литров бензина. И я сказал редактору из Audubon,  что попробую написать не капитальный очерк, а статейку в свободной форме — «Встреча с Роджером Тори Петерсоном».

Конечно, она превратилась-таки в капитальный очерк на четыре тысячи слов, поскольку, едва увидев петерсоновскую студию, я понял, что считать его орнитологом, как я делал до сих пор, — значит совершать огромную ошибку. Он был прежде всего художником. Именно мастерство живописца помогло ему поделиться своими знаниями о птицах с миллионной аудиторией и стать необычайно авторитетным писателем, редактором и защитником окружающей среды. Я спросил Петерсона о его учителях и наставниках — о таких крупных американских художниках, как Джон Слоун и Эдвин Дикинсон, — и о влиянии на него великих рисовальщиков птиц Джеймса Одюбона и Луиса Агассиса Фуэртеса, после чего оказалось, что я пишу статью не столько о птицах, сколько об искусстве и преемственности — темах, давно входящих в круг моих интересов. Кроме того, это была статья о долголетии: в свои восемьдесят с хвостиком Петерсон соблюдал очень плотный график работы, который измотал бы и пятидесятилетнего.

Мораль для авторов нон-фикшн такова: смотрите на свою задачу широким взглядом. Не надо считать, что журналу Audubon нужны статьи только о природе, а журналу Car Driver  — только об автомобилях. Раздвиньте рамки своей темы и найдите, где она касается интересных вам областей. Привнесите в нее часть собственной жизни, чтобы рассказанная вами история стала действительно вашей.

Что же касается моей истории о Петерсоне, то вскоре после ее опубликования в Audubon  моя жена обнаружила на домашнем автоответчике следующий вопрос: «Простите, вы тот самый Уильям Зинсер, который пишет о природе?» Это показалось ей забавным, да так оно и было. Но сообщество любителей птиц и вправду увидело в моей статье исчерпывающий портрет Петерсона. Я упоминаю об этом, чтобы добавить уверенности всем авторам нон-фикшн. Вот он, секрет ремесла: если вы хорошо освоили инструментарий нашей профессии, умеете брать интервью и аккуратно выстраивать материал и если при этом вы работаете с полной интеллектуальной и душевной отдачей, то вам подвластна любая тема. Это ваш билет в интересную жизнь.

И все же, когда беседуешь с истинным знатоком своего дела, трудно перед ним не робеть. Волей-неволей думаешь: «Этот человек столько знает в своей области, что я не смогу правильно взять у него интервью. Он решит, что я глуп». Однако ваш собеседник столько знает в своей области, потому что это его область, тогда как ваша задача — сделать его работу доступной широкой публике. Для этого необходимо заставить его прояснить высказывания, которые кажутся ему настолько очевидными, что он думает, будто они очевидны и для всех остальных. Когда вам что-то непонятно, задавайте вопросы, опираясь на свой здравый смысл, и не бойтесь, что они прозвучат глупо. Если специалист решит, что вы не очень умны, это его трудности.

Ради проверки спрашивайте себя, достаточен ли первый ответ специалиста? Как правило, нет. Я убедился в этом, когда согласился предпринять вторую вылазку на территорию Петерсона. Мне позвонили из издательства Rizzoli, выпускающего книги по искусству, и сказали, что готовят к выходу альбом «Живопись и фотографии Роджера Тори Петерсона» с сотнями цветных иллюстраций. Им нужен был вступительный текст на восемь тысяч слов, и меня как новоиспеченного эксперта по Петерсону попросили его сочинить. Вот вам и забавно.

Я сказал звонившему, что взял за правило никогда не писать одну и ту же историю дважды. Я написал статью для Audubon со всем возможным тщанием и уже не смогу ее переработать. Однако если он хочет купить и переиздать ее в своей книге — пожалуйста. Он согласился на это с условием, что я напишу дополнительные четыре тысячи слов, в основном о петерсоновской художественной манере, и добавлю их в свой журнальный очерк.

Замысел показался мне интересным, и я отправился к Петерсону с новым списком вопросов, на сей раз более технических, нежели те, что я задавал ему при первой встрече. Тогда публика хотела узнать о его жизни. Теперь же я писал для читателей, которые хотели разобраться в том, как этот художник создает свои шедевры, и разговор у нас сразу пошел о технике и методах. Мы начали с живописи.

«Я называю свою технику смешанной, — сказал мне Петерсон, — потому что главная моя цель — передать полезную информацию. Иногда я начинаю с прозрачной акварели, потом перехожу на гуашь, потом кладу защитный слой акриловых красок, потом добавляю сверху еще акрила, или мазок-другой пастели, или цветного карандаша, или обычного грифеля, или чернил — чего угодно, лишь бы получить то, что мне нужно».

Уже по прошлой нашей беседе я понял, что первого ответа Петерсона редко бывает достаточно. Сын шведских иммигрантов, он был сдержан и не слишком разговорчив. Я спросил, как его теперешние методы отличаются от прежних.

«Сейчас у меня, можно сказать, ноги разъезжаются, — ответил он. — Я стараюсь добавлять больше деталей, не теряя при этом впечатления простоты». И снова замолчал.

Но почему в таком почтенном возрасте он вдруг решил, что в его картинах не хватает деталей?

«За много лет люди привыкли к строгим контурам моих птиц и теперь хотят чего-то большего — тщательной проработки перьев или объемности изображения», — пояснил он.

Покончив с живописью, мы переключились на фотографию. Петерсон вспомнил все фотоаппараты для съемки птиц, какие у него только были, начиная с Primo 9 (эту громоздкую штуковину с мехами и стеклянными фотопластинками ему подарили в тринадцать лет) и кончая самыми современными камерами с автофокусом и заполняющей вспышкой. Я не увлекаюсь фотографией и никогда не слышал об автофокусе и заполняющей вспышке, но стоило мне признаться в своем невежестве, как Петерсон тут же растолковал мне, зачем они нужны. Автофокус: «Вам надо только поймать птицу в видоискатель, а все остальное сделает камера». Заполняющая вспышка: «Пленка всегда видит меньше, чем вы. Человеческий глаз различает детали в тени, а заполняющая вспышка позволяет и камере поймать эти детали».

Однако, напомнил мне Петерсон, даже сверхвысокие технологии не могут заменить человека. «Многие думают, что хорошее оснащение облегчает дело, — сказал он. — Им кажется, будто фотоаппарат все может сделать сам». Он-то знал, что имеет в виду, но мне надо было еще разобраться, почему фотоаппарат не может все сделать сам. На мои «А почему?» и «А что еще нужно?» я получил не один, а целых три ответа: «Как фотограф вы привносите в процесс съемки ваш глаз и чувство композиции, а еще долю человеческого тепла: например, не делаете фотографии ровно в полдень или в начале и в конце дня. Надо следить и за качеством освещения — тонкая пелена облаков порой бывает очень полезна. Огромным подспорьем служит знание птицы, за которой вы охотитесь, умение предсказать, как она себя поведет. К примеру, нападая на небольшие стайки рыб, некоторые птицы начинают драться между собой. Такие потасовки во время охоты имеют для фотографа большое значение, потому что еда для птиц, пожалуй, важнее всего на свете, и, когда они едят, им гораздо меньше мешает ваше присутствие. В эти минуты они зачастую вообще вас игнорируют».

Так мы и продолжали, мистер Эксперт и мистер Простак, покуда я не извлек из нашей беседы достаточного количества интересных мыслей. «Отчасти я ученик Одюбона, — сказал Петерсон (и это было интересно), — так что я неравнодушен к переменам, которые произошли благодаря природоохранному движению». В пору его детства, вспоминал он, по птицам пулял из рогатки чуть ли не каждый мальчишка, и многие виды были истреблены полностью или поставлены на грань исчезновения охотниками, убивавшими птиц, чтобы сделать из них чучело или продать в ресторан, а то и просто ради забавы. Перемены к лучшему — слава богу, что он до них дожил, — состояли в том, что многим видам удалось вернуться с порога небытия при помощи энтузиастов, взявшихся активно защищать как самих птиц, так и среду их обитания. Потом он сказал: «Отношение людей к птицам повлияло на отношение птиц к людям».

Это тоже было интересно. Удивительно, до чего часто я говорю себе как писатель: «Это интересно». Если вы поймаете себя на этих словах, верьте своему чутью и копайте дальше. Там, где проснулось ваше любопытство, обязательно проснется и читательское.

Что Петерсон имел в виду, когда говорил о птицах, изменивших отношение к людям?

«Вороны стали более ручными, — объяснил он. — Расплодились чайки — санитары наших мусорных свалок. Малые крачки принялись вить гнезда на крышах торговых центров; несколько лет назад на крыше Сингинг-Ривер-молла в Готье, в штате Миссисипи, их была уже тысяча пар. Очень любят торговые пассажи и пересмешники: им нравятся цветочные посадки, особенно многоцветковый шиповник, потому что его крошечные ягодки удобно склевывать целиком. И магазинная суета им тоже по вкусу: они сидят там как регулировщики и управляют движением».

Мы с Петерсоном проговорили в его студии несколько часов. Эта студия представляла собой одновременно мастерскую художника и кабинет ученого: здесь были мольберты, краски, кисти, рисунки, гравюры, карты, фотокамеры и прочее снаряжение фотографа, туземные маски и полки, набитые журналами и справочниками, — и в конце моего визита, когда хозяин провожал меня к двери, я спросил: «Вы мне всё показали?» Лучший материал часто удается добыть уже после того, как спрячешь карандаш и напоследок примешься болтать со своим визави просто так, ни о чем. Человек, у которого только что взяли интервью, отдыхает после трудной работы — описывать незнакомцу свою жизнь, — и как бы вдогонку к серьезному разговору ему в голову приходят умные мысли.

Когда я спросил, всё ли я видел, Петерсон сказал: «Хотите взглянуть на мою коллекцию птиц?» Я ответил: «Конечно!» Тогда он повел меня по наружной лестнице вниз, к двери в подвал, отпер ее и пригласил меня в комнату, полную шкафчиков с выдвижными ящиками — привычной мебели для хранения экспонатов, напоминающей обо всех маленьких университетских музеях, куда еще не добралась модернизация. Такими шкафчиками, наверное, пользовался сам Дарвин.

«У меня тут две тысячи образцов, — сказал он. — Большинству около сотни лет, и они до сих пор остаются полезными. — Он выдвинул один из ящичков, достал оттуда птицу и показал мне ярлычок с надписью: «Муравьиный дятел, 10 апреля 1882 г.» — Вы только подумайте! Этой птице сто двенадцать лет!» Потом он бережно вынул из своих закромов еще несколько птах, бороздивших небеса, когда президентом был Гровер Кливленд, и дал мне на них подивиться.

Издательство Rizzoli выпустило задуманную книгу с шикарными рисунками и фотографиями в 1995 г., а годом позже Петерсон умер, завершив наконец свой поразительный труд: из существующих на земле девяти тысяч видов птиц он наблюдал в естественной среде четыре с половиной. Много ли удовольствия я получил, работая над посвященными ему статьями? Не скажу, что да: для этого Петерсон был слишком суров, с таким не очень-то повеселишься. Но мне было приятно завершить сложную работу, которая вывела меня за грани привычного мира. Вдобавок я тоже раздобыл для себя редкую птицу и, пряча Петерсона в ящичек рядом с другими экспонатами своей коллекции, подумал: это было интересно.

Тирания конечного продукта

На занятиях по писательскому мастерству, которые я много лет веду в манхэттенской Новой школе, слушатели часто сообщают мне, что у них родилась идея статьи, идеально подходящей для New York, или Sports Illustrated, или какого-нибудь другого журнала. Эти слова всегда меня огорчают. Те, кто так говорит, уже представляют свою статью напечатанной — заголовок, основной текст, фотографии и (самое восхитительное) подпись автора внизу. Остается сущий пустяк — написать ее.

Такая защищенность на готовом изделии доставляет писателям уйму неприятностей, мешая им принимать те многочисленные решения, от которых зависит форма будущей статьи, ее содержание и тон. Это очень американская болезнь. Для нас превыше всего конечный результат: первое место в чемпионате, высокий показатель по тесту. Тренерам платят за победу, учителей превозносят за способность помочь абитуриентам поступить в лучшие вузы. Все менее престижные ценности, которые можно приобрести по дороге: знания, мудрость, внутренний рост, уверенность, умение мириться с неудачей — не пользуются почти никаким уважением, поскольку за них не ставят отметок.

Для писателя такой отметкой служит гонорар. Когда профессиональный автор появляется на писательской конференции, кто-нибудь обязательно спрашивает его: «Как мне продать свое сочинение?» Это единственный вопрос, на который я даже не пытаюсь ответить. Во-первых, потому, что не обладаю соответствующей квалификацией: у меня нет ни малейшего понятия о том, что ищут на рынке нынешние редакторы (хотел бы я это знать!), — но в основном потому, что мне абсолютно не интересно учить авторов торговать своей продукцией. Мне интересно учить их писать. Если они будут делать это хорошо, продукция сама о себе позаботится и, возможно, принесет им некоторый доход.

Такова одна из предпосылок моего курса в Новой школе. Основанная в 1919 г. либерально настроенными учеными как Новая школа социальных исследований, с тех пор она неизменно входила в число самых динамичных учебных центров. Я люблю в ней преподавать, потому что мне импонирует ее историческая роль — обеспечивать целеустремленных взрослых людей информацией, которая помогает им развиваться. Мне нравится приезжать туда на вечерний семинар и ощущать себя частью делового коловращения, где одни спешат на занятия, а другие, уже отучившиеся, — домой.

Я назвал свой курс «Места и люди», потому что научиться писать о местах и людях практически значит научиться писать вообще. Сосредоточившись на этих темах, полагал я, мои слушатели узнают многое из того, что нужно знать автору нон-фикшн: как вставлять события, о которых они пишут, в рамку конкретного места и как побуждать его обитателей рассказывать о том, что превращает (или превращало) это место в особенное.

Но еще мне хотелось провести эксперимент. Как редактор и преподаватель я обнаружил, что среди навыков, необходимых сочинителю нон-фикшн, есть один явно недооцененный, хотя и чрезвычайно важный, — а именно умение грамотно выстроить длинную статью. Авторов без устали учат тому, как написать ясное повествовательное предложение. Но стоит им попытаться соорудить что-нибудь более внушительное — очерк или книгу, — как эти замечательные предложения рассыпаются по всему полу, точно сухой горох. Каждому редактору, которому приходилось возиться с пространными рукописями, знаком этот печальный феномен превращения текста в безнадежный хаос. Писатель смотрит только на финишную черту, и ему некогда всерьез задумываться о том, как правильно до нее добежать.

Я стал размышлять, нет ли какого-нибудь способа излечить писателей от этой болезненной сосредоточенности на результате. И вдруг на меня снизошло озарение: я проведу писательский курс, на котором не надо будет ничего писать.

На мой первый семинар пришли две дюжины человек в возрасте примерно от двадцати до шестидесяти, в основном женщины (в этом составе мы и продолжали заниматься). Среди них было несколько репортеров, сотрудниц маленьких пригородных газет, телестанций и отраслевых журналов. Но по большей части здесь собрались люди, имеющие постоянную работу и желающие немнбго научиться писать для того, чтобы разобраться в своей жизни — понять, кто они сейчас, кем были раньше и какое им досталось наследие.

Мы посвятили стартовый урок знакомству и обсуждению основных принципов описания мест и людей. Под конец я сказал: «Давайте договоримся, что к следующей неделе каждый из вас подготовит устный рассказ о каком-нибудь важном для него месте, о котором ему хотелось бы написать. Вы расскажете нам, почему вам хочется о нем написать и как вы хотели бы это сделать». Я никогда не принадлежал к тем преподавателям, которые любят читать сочинения своих учеников вслух, если только это не что-нибудь совсем уж выдающееся: начинающие авторы очень ранимы, и их легко обидеть. Но я подумал, что у них должно хватить смелости на то, чтобы просто поделиться с другими своими мыслями. Ведь пока эти мысли не доверены священной бумаге, их еще можно изменить, перетасовать, а то и вовсе предать забвению. И все же я не знал, чего ожидать.

Первым добровольцем на следующем семинаре оказалась молодая женщина, сообщившая нам, что хочет написать о своей церкви на Пятой авеню. Недавно в этой церкви случился сильный пожар; теперь здание снова ввели в строй, но стены его так и остались закопченными, дерево — обгорелым, а внутри пахло дымом. Моя ученица призналась, что это ее нервирует и она хочет разобраться, что этот пожар значил для церкви и для нее самой как прихожанки. Я спросил, что она предполагает написать. Она ответила, что думает взять интервью у священника, или у органиста, или у пожарных, а может быть, даже у сторожа или регента церковного хора.

«Вы перечислили нам пять хороших заметок Фрэнсиса Клайнса, — сказал я ей, имея в виду репортера из New York Times, который писал тонкие, проникнутые душевностью статьи о событиях местного значения. — Но они недостаточно хороши ни для вас, ни для меня, ни для нашего курса. Я хочу, чтобы вы копнули глубже. Отыщите какую-нибудь связь между собой и местом, о котором вы пишете».

Ученица спросила, какого рода сочинения я от нее жду. Я ответил, что не хотел бы навязывать ей конкретную форму, поскольку в соответствии с замыслом курса мы должны коллективно искать возможные решения. Но так как она наша первая подопытная мышка, я все-таки попробую кое-что посоветовать. «Когда пойдете к мессе в воскресенье, — сказал я, — просто посидите там и подумайте о пожаре. Недели через три-четыре церковь подскажет вам, что значил этот пожар». Потом я добавил: «Бог подскажет церкви, чтобы она подсказала вам, что значил этот пожар».

По классу прокатился легкий вздох удивления: американцы имеют свойство настораживаться при всяком упоминании о религии. Но мои студенты поняли, что я не шучу, и с этого момента тоже стали относиться к моей идее серьезно. Каждую неделю они приглашали нас в свою жизнь, рассказывая о каком-нибудь месте, вызвавшем у них интерес или тронувшем их за душу, и пытаясь придумать, как о нем написать. Первую половину каждого семинара я тратил на обучение ремеслу и чтение отрывков из тех произведений, чьим авторам удалось преодолеть трудности, с которыми боролись мои слушатели. В течение второй половины мы, словно в лаборатории, препарировали организационные проблемы писателей.

Упорнее всего мы бились над проблемой компрессии материала: как выжать связную историю из огромной хаотической массы впечатлений, переживаний и воспоминаний. «Я хочу написать очерк о том, как исчезают маленькие городки в Айове», — сказала нам одна слушательница и пояснила, что с тех пор, как она гостила девочкой на ферме своих деда с бабкой, весь уклад жизни на Среднем Западе подвергся серьезной и, скорее всего, необратимой коррозии. Это была хорошая американская тема, важная с точки зрения социальной истории. Но написать очерк о том, как исчезают маленькие городки в Айове, не под силу никому: получатся голые обобщения, лишенные всякой теплоты. Моей ученице нужно было выбрать один  маленький городок и проиллюстрировать на его примере свои общие выводы, и даже внутри этого городка она должна была пойти на дальнейшее сужение фокуса и описать для нас судьбу одного магазинчика, одной семьи или одного фермера. Мы обсудили разные подходы, и она постепенно сумела перевести свою идею на «человеческий» уровень.

Меня поразило, как часто мои студенты, пытаясь найти нужное решение почти вслепую, внезапно нападали на правильный путь, причем это сразу замечала вся остальная группа. Например, один слушатель сказал, что попробует описать город, в котором когда-то жил, и предложил такой возможный подход: «Я мог бы написать о X». Однако X, личность весьма расплывчатая, оказался неинтересен даже ему самому, и то же самое произошло с Y и Z, а затем с Р, Q и R. Автор продолжал выуживать из памяти какие-то невнятные образы, пока вдруг, почти случайно, не наткнулся на М — человека полузабытого, вроде бы малозначительного, но идеально подходящего для поставленной цели: единственный эпизод с его участием одним махом воплотил в себе все, ради чего мой ученик и хотел написать свою историю. Несколько других членов группы тут же сказали: «Вот он, ваш герой», и были абсолютно правы. Но для того чтобы отыскать его, потребовалось время.

Впрочем, именно от привычки торопиться я и хотел отучить своих студентов. Я сказал им, что, если они действительно напишут то, что задумали, пусть даже после окончания курса, я с удовольствием это прочту, но свою главную цель я вижу в другом. В первую очередь меня интересует не результат, а процесс. Поначалу они слегка забеспокоились. Ведь мы были в Америке, где люди не только ждут ощутимой отдачи от своих усилий, но и считают, что имеют на нее неотъемлемое право. Кое-кто — и таких нашлось немало — улучил минутку, чтобы подойти ко мне и тихонько, будто делясь каким-то сомнительным секретом, сказать: «Знаете, среди всех известных мне курсов писательского мастерства только ваш не ориентирован на рынок». Печальное наблюдение! Но спустя месяц-другой они почувствовали себя гораздо свободнее, потому что избавились от гнета последнего срока — этого ненасытного монстра, которого им приходилось кормить на протяжении всех школьных и университетских лет («работу надо сдать не позже пятницы!»). Они вздохнули свободнее и стали с удовольствием изучать разные способы воплощения своих замыслов. Право на ошибку явно раскрепостило их.

Иногда, выступая на мастер-классах, я описывал наш курс школьным учителям. Я не ожидал, что они сочтут мою систему пригодной для своей возрастной категории — детей и подростков, еще не накопивших столько воспоминаний и привязанностей, сколько бывает у взрослых. Но они неизменно просили меня рассказать все до мелочей. Когда я спрашивал, чем вызван такой интерес, они отвечали: «Благодаря вам мы можем перейти на новый график», подразумевая под этим, что старую традицию собирать у школьников задания чуть ли не каждые несколько дней, возможно, давно пора ломать. Они стали подумывать о том, чтобы отводить своим подопечным больше времени и ставить перед ними иные требования.

Принятая мною тактика, предложение поразмыслить о конкретном месте — это всего лишь педагогический прием. На самом деле я хотел привить начинающим писателям новый стиль мышления, чтобы в дальнейшем, трудясь над любым из своих проектов, они двигались вперед спокойно и размеренно, без губительной спешки. У одного из моих учеников, юриста почти сорока лет, этот труд занял три года. Как-то, в 1996 г., он позвонил мне и сказал, что наконец сумел справиться с темой, подходы к которой мы вместе обсуждали на занятиях моего курса в 1993 г. Не соглашусь ли я взглянуть на результат?

Вскоре я получил рукопись объемом 350 страниц. Не скрою, это меня слегка испугало. Однако гораздо сильнее испуга была радость, вызванная тем, что запущенный мною процесс все же принес столь весомые плоды. Вдобавок мне было любопытно посмотреть, как юрист справился со своими проблемами, потому что я хорошо их помнил.

Тогда, на семинаре, он сказал нам, что хочет написать о маленьком коннектикутском городке, где прошло его детство, а своей темой он избрал европейский футбол. Играя мальчишкой в школьной команде, он тесно подружился еще с пятью мальчуганами, обожавшими эту игру не меньше его, и теперь ему хотелось написать об этой крепкой дружбе и выразить свою благодарность футболу, который ее породил. Я сказал, что это хорошая тема для мемуарного очерка.

Их дружба оказалась так сильна, поведал нам далее этот юрист, что даже сейчас, в зрелом возрасте, работая на северо-востоке США каждый по своей специальности, все шестеро продолжают регулярно встречаться, — и он хочет написать еще и об этих встречах, а также о том, как он счастлив иметь столь верных товарищей. Я сказал, что и это хорошая идея — но уже для эссе, посвященного вечным ценностям.

Но и на этом юрист не остановился. Еще он хотел написать о современном состоянии европейского футбола в Америке. Та форма существования этой игры, которую он помнил, деградировала под влиянием социальных перемен. Например, сказал он, грустно, что игроки больше не переодеваются в общей раздевалке; они делают это дома и оттуда приезжают прямо на поле, а после матча или тренировки сразу возвращаются обратно домой. Юрист подумывал о том, чтобы на добровольных началах поработать в своей старой школе футбольным тренером, а потом описать контраст между прошлым и настоящим. Это была еще одна хорошая тема — для журналистского расследования.

Мне было интересно слушать этого человека. Он взял меня на экскурсию в мир, о котором я ничего не знал, и его любовь к этому миру подкупала. Но я понимал, что у него голова пойдет кругом. Я сказал, что он не сможет уместить все свои истории под одной крышей; ему придется выбрать какую-нибудь из них, обладающую внутренним единством. Оказалось, что он все-таки запихал их под одну крышу, но дом пришлось сильно увеличить, и его возведение заняло три года.

После того как я прочел рукопись — она называлась «Осень нашей жизни», — юрист спросил меня, достаточно ли она хороша, чтобы нести ее издателю. Пока нет, сказал я; требуется как минимум еще одна редактура. Остались ли у него силы? Он немного подумал и сказал, что, раз уж зашел так далеко, стоит сделать и последний шаг.

«Но даже если ее никогда не напечатают, — сказал он, — я все равно буду рад, что написал ее. Не могу и сказать вам, как это было для меня важно, сколько пользы принесла мне эта работа — писать о том, какую роль в моей жизни сыграл футбол».

В заключение мне на ум приходят два слова. Одно из них — поиски, другое — намерения.

Поиски — один из самых древних литературных сюжетов, подвиг веры (вспомните древние сказания о рыцарях, пытающихся найти Святой Грааль), о котором мы никогда не устаем слушать. Оглядываясь назад, я замечаю, что многие студенты моего курса, получившие задание подумать о важном для них месте, пускались на поиски чего-то более глубокого — смысла, идеи, осколка прошлого. Кстати, благодаря этому на наших занятиях всегда царила удивительно теплая атмосфера, что вообще-то необычно для компании незнакомцев (некоторые группы устраивали совместные вечеринки и после окончания курса). Когда один из нас отправлялся искать свой Грааль, это всегда будило отклик в сердцах остальных, потому что заветные мечты и стремления есть у всех. Мораль: если хотите набрать дополнительные очки, придайте своей истории форму рассказа о поисках или паломничестве. Ассоциации, которые вы пробудите у читателей, сделают за вас часть нужной работы.

Намерения — это то, что нами движет, когда мы садимся писать. Назовите это душой автора. Мы можем писать, чтобы поддержать и прославить, а можем — чтобы развенчать и погубить; выбор за нами. Уничтожение издавна входит в число целей, преследуемых иными журналистами; на этом наживаются проныры, папарацци и наемные очернители. Но никто не заставит нас писать то, чего мы писать не хотим. Наши намерения остаются при нас. Авторы нон-фикшн часто забывают, что не обязаны штамповать ярко раскрашенные поделки, идя на поводу у журнальных редакторов, которым нужен лишь коммерчески выгодный продукт.

Каждый пишет согласно своей натуре. Если у вас доброкачественные житейские принципы, ваши сочинения тоже будут доброкачественными. Все начинается с намерений. Продумайте, что вы хотите сделать и как, а потом работайте собранно и с любовью, пока у вас не получится готовая статья, — и очень может быть, что найдутся охотники заплатить за нее деньги.

Писательские решения

Эта книга посвящена решениям — бесконечной череде писательских решений, принимаемых в процессе письма. Одни из этих решений крупны («О чем я буду писать?»), другие размером с самое маленькое слово. Но важны — все.

В предыдущей главе обсуждались крупные решения — вопросы композиции, формы, компрессии, вкуса и намерений. В этой речь пойдет о мелких — о сотнях крошечных выборов, которые приходится совершать при написании длинной статьи. Я постараюсь показать, как принимаются подобные решения, взяв в качестве примера одну из своих собственных статей и препарируя ее у вас на глазах.

Научиться правильно выстраивать большую статью не менее важно, чем научиться писать ясные и приятные на слух фразы. Все ваши ясные и приятные фразы рассыплются, если вы не будете помнить, что изложение обязано быть линейным и последовательным, что логика — это клей, который скрепляет их вместе, что напряжение надо поддерживать постоянно, от фразы к фразе, от абзаца к абзацу и от раздела к разделу, и что ваша история — вот где необходимо старое доброе мастерство рассказчика! — должна увлекать читателей исподволь, а не тащить за собой силком. Пусть они заметят только одно: что вы составили для путешествия разумный план. Каждый очередной шаг должен выглядеть неизбежным.

Моя статья под названием «Вести из Тимбукту» (The News from Timbuktu), напечатанная в Conde Nast Traveler,  — это всего лишь воплощение одного конкретного замысла, найденное конкретным писателем, но она иллюстрирует принципы написания любой объемистой работы в жанре нон-фикшн. Я снабдил этот текст комментариями, поясняющими решения, которые я принимал по ходу дела.

Труднее всего решить, как начать статью. Зачин должен заинтриговать читателя провокационной идеей и не отпускать ни на секунду, добавляя немного информации с каждым новым абзацем. Эта информация сообщается затем, чтобы поддерживать в читателе интерес вплоть до самого конца. Зачин может занимать один абзац, а может быть и длиннее — любой длины, какая вам потребуется. Вы поймете, что его пора завершать, когда вся необходимая работа будет выполнена и вы сможете продолжать рассказ в более спокойном и непринужденном тоне. Здесь первый абзац предлагает читателям поразмыслить над одной любопытной деталью — той, над которой они вряд ли задумывались прежде:

Когда я попал в Тимбукту, больше всего меня поразили его песчаные улицы. Я вдруг осознал, насколько сильно песок отличается от земли. В любом городе улицы сначала бывают грунтовыми и превращаются в мощеные лишь по мере того, как его жители богатеют и подчиняют себе окружающую среду. Но песок означает поражение. Город с песчаными улицами готов исчезнуть когда угодно.

Заметьте, до чего просты эти пять предложений — на каждое приходится не больше одной запятой. Каждое содержит одну, и только одну мысль. Читатели могут воспринимать чужие мысли только по очереди, в линейной последовательности. Стараясь втиснуть в одну фразу чересчур много информации, писатели часто создают себе уйму проблем. Никогда не бойтесь разбить длинную фразу на две, а то и три короткие.

Конечно, именно поэтому я сюда и приехал: в Тимбукту издавна стремились любители острых ощущений. Из полудюжины мест, всегда манивших путешественника одним только звуком своих имен — Бали и Таити, Фес и Самарканд, Момбаса и Макао, — Тимбукту кажется, пожалуй, самым загадочным. Удивительно, сколько людей из тех, кому я говорил о своей поездке, либо вообще не знали, что Тимбукту — реальное место, либо совершенно не представляли себе, в каком уголке мира оно находится. Само слово, разумеется, было им знакомо — наиболее выразительное из всех обозначений чего-то почти недостижимого, Божий дар поэтам-песенникам, мучительно подыскивающим рифму на «у», и символ предела, до которого способен дойти влюбленный юноша, чтобы покорить неприступную девушку. Но если вести речь о действительности, так могло зваться разве что какое-нибудь давно сгинувшее африканское королевство, что-то вроде копей царя Соломона, которые пытались, да так и не сумели найти викторианские исследователи.

Первая фраза этого абзаца как бы вырастает из последней фразы предыдущего — читателю не дают шанса улизнуть. В остальном у второго абзаца лишь одна цель: напомнить читателю то, что он уже знает (или почти знает) о Тимбукту. Таким образом его приветствуют как собрата-путешественника, человека, чьи эмоции по поводу этой поездки сродни авторским. Вдобавок он получает капельку информации особого рода в форме приятного отзвука старинной легенды.

В следующем абзаце я приступаю к серьезной работе, ибо ее уже нельзя дальше откладывать. Посмотрите, как насыщены информацией три этих предложения:

Однако «давно сгинувший» Тимбукту все же нашли — хотя те, кому удалось это сделать после тяжелейших испытаний, шотландец Гордон Ленг в 1826 г. и француз Рене Калье в 1928-м, наверняка были страшно разочарованы. Легендарный город со стотысячным населением, описанный путешественником XVI в. Львом Африканским, интеллектуальный центр, где учились 20 000 студентов и работали 180 медресе, оказался унылой горсткой глиняных построек — ни былого великолепия, ни многолюдья, — уцелевшей лишь благодаря своему уникальному расположению на перекрестке важных маршрутов, по которым пересекали Сахару верблюжьи караваны. Здесь происходил обмен ценными африканскими товарами, в первую очередь солью с севера и золотом с юга.

На этом можно покончить с историей Тимбукту и причинами известности его названия. Это все, что читателям глянца нужно знать о прошлом города и его роли в минувшие века. Не перекармливайте их фактами — если хотите рассказать больше, пишите книгу или статью для научного журнала.

Итак, что ваши читатели захотят узнать дальше? Задавайте себе этот вопрос после каждой фразы. В данном случае они захотят узнать вот что: зачем все же я поехал в Тимбукту? Какова была цель моего путешествия? И следующий абзац это разъясняет — причем нить, которая связывает его с предыдущим, опять-таки туго натянута:

Как раз для того, чтобы увидеть прибытие одного из этих караванов, я и приехал в Тимбукту. Я входил в группу из шести человек, у которых хватило ума или глупости — мы пока не знали, чего именно, — записаться на двухнедельный тур, анонсированный в воскресной New York Times маленьким бюро путешествий французского происхождения со специализацией на Западной Африке (Тимбукту находится в Мали, бывшем Французском Судане). У этого бюро есть офис в Нью-Йорке, и в понедельник я отправился туда спозаранку, чтобы опередить толпу; там я задал обычные вопросы и получил обычные ответы: сделайте прививки от холеры и тропической лихорадки, возьмите таблетки от малярии, не пейте местную воду, — с рекламным проспектом в придачу.

Объясняя причину поездки, этот абзац выполняет еще и другую работу: он задает образ и голос автора. Рассказывая о путешествиях, вы не должны забывать, что играете роль гида. Мало просто взять читателей прокатиться — вам надо взять их прокатиться с собой. Поделитесь с ними своими надеждами и опасениями. Дайте им некоторое представление о том, что вы за личность. Слова «хватило ума или глупости» вызывают в памяти привычный персонаж из литературы о путешествиях — туриста-простофилю или туриста-клоуна. Еще одна шутка, брошенная мимоходом, — «опередить толпу». Я вставил ее в текст исключительно ради собственной забавы. Сообщать, где находится Тимбукту, строго говоря, уже поздновато: четвертый абзац! Но мне не удалось упомянуть об этом раньше так, чтобы не повредить ткань зачина. Вот абзац номер пять:

Вам выпал единственный в жизни шанс полюбоваться редчайшим зрелищем — прибытием в Тимбукту «азалая», соляного каравана, который появляется там лишь раз в году! — гласил мой проспект. — Вообразите себе такую картину: сотни верблюдов, груженных огромными плитами драгоценной соли (этого «белого золота» уроженцев западноафриканских стран, не имеющих выхода к морю), торжественно вступают в Тимбукту, древний и загадочный полугород-полупустыню с населением семь тысяч жителей. Погонщики в красочных одеждах преодолели тысячемильный путь через Сахару и отмечают его завершение празднествами под открытым небом и традиционными туземными плясками. Проведите ночь в туарегском шатре, в гостях у вождя племени.

Это типичный пример того, как писатель может воспользоваться плодами чужой работы — чужими словами, которые обычно бывают более выразительны, чем его собственные. В данном случае проспект не только объясняет читателю, какое путешествие его ждет, но и доставляет ему дополнительное удовольствие своим велеречивым стилем. Вылавливайте забавные и претенциозные фразы из всех доступных источников и цитируйте их с благодарностью. И наконец, последний абзац зачина:

Что ж, решил я, такая картина мне по вкусу (чего не скажешь о языке рекламщиков); а еще она пришлась по вкусу моей жене и четверым незнакомым людям. Наш возраст колебался в пределах от раннего пожилого до среднего преклонного. Пятеро из нас обитали в Манхэттене, шестой была вдова из Мэриленда, и все оказались заядлыми любителями искать острые ощущения в самых экзотических краях. В наших разговорах о прошлых путешествиях никогда не проскакивали названия вроде Венеции или Версаля; мы не упоминали даже о таких местах, как Марракеш, Луксор и Чиангмай. Мы обсуждали Бутан и Борнео, Тибет, Йемен и Молуккские острова. И вот — хвала Аллаху! — мы добрались до Тимбукту. Наш караван должен был прибыть со дня на день.

* * *

Так кончается зачин. На эти шесть абзацев я потратил не меньше времени, чем на всю остальную статью. Но когда мне все же удалось с ними справиться, я почувствовал, что обрел под ногами твердую почву. Возможно, кто-нибудь другой и сумел бы написать зачин получше, но я сделал все, что мог, и был уверен: теперь читатели останутся со мной до самого финиша.

Решения, касающиеся отдельных слов, не уступают по важности решениям относительно структуры текста. Банальность — враг хорошего письма; вы обязаны писать не так, как другие. Помимо всего прочего, в зачине я должен был сообщить о возрасте членов нашей группы. Сначала я написал что-то более или менее сносное, вроде «нам было от пятидесяти до семидесяти». Но просто сносное — это скучно. Можно ли сказать то же самое пооригинальней? Я боялся, что нет. Однако вдруг сердобольная муза подарила мне «средний преклонный» — и отсюда родилась характеристика «от раннего пожилого до среднего преклонного». Если не жалеть времени на поиски, то, как правило, удается найти свежее наименование или метафору, которые помогают оживить сухую, но необходимую информацию.

Еще дольше я провозился с фразой о Венеции и Версале. Сначала я написал: «В наших беседах о прошлых путешествиях не упоминались названия вроде Лондона и Парижа». Это не очень-то интересно. Я стал перебирать другие известные столицы. Рима и Каира? Афин и Бангкока? Тоже не бог весть что. А не прибегнуть ли к аллитерации? Читатели непременно оценят стремление усладить их внутренний слух приятным созвучием. Мадрида и Москвы? Токио и Тель-Авива? Уж больно натянуто. Я бросил думать о столицах и принялся вспоминать города, популярные среди туристов. Из подсознания вынырнула Венеция, и я ей обрадовался: в Венецию ездят все. Какие еще города начинаются на «В»? Только Вена, которая чересчур близка к Венеции сразу в нескольких отношениях. Наконец я переключился с городов на места туристического паломничества меньшего масштаба, стал мысленно прочесывать крупные города и по ходу одной из таких операций наткнулся на Версаль. Это решило проблему.

Затем я приступил к поискам более свежего глагола, чем «упоминались». Мне нужен был активный глагол, передающий убедительный образ. Ни один из обычных синонимов меня не устраивал. Вскоре я вспомнил слово «проскакивали», и оно полностью меня удовлетворило. Теперь мне осталось решить единственную задачу: найти не самые ординарные географические пункты, которые показались бы шести туристам, собравшимся в Тимбукту, вполне рядовыми. Те три пункта, на которых я остановил свой выбор, — Луксор, Марракеш и Чиангмай — выглядели еще довольно экзотическими в 1950-х гг., когда я впервые их посетил. Сегодня это уже не так: эпоха авиапутешествий сделала их почти столь же популярными, как Париж и Лондон.

На всю фразу целиком у меня ушел битый час. Но я не пожалел ни об одной истраченной на нее минуте — наоборот, почувствовал большое удовольствие, когда все в ней встало на свои места. Среди писательских проблем нет таких, которые не заслуживали бы самого тщательного обдумывания. Когда в результате кропотливого труда у вас получается изящная фраза, и вы, и читатель понимаете, что игра стоила свеч.

Заметьте, что конец зачина отмечен звездочкой (хотя вместо нее сгодилась бы и просто пустая строка). Это своего рода веха. Она говорит читателю, что вы построили статью определенным образом и что сейчас начнется новая фаза — возможно, будет нарушена хронология (например, произойдет скачок в прошлое) или сменится тема, акценты, общий тон. Здесь, после плотно спрессованного зачина, звездочка позволяет читателю перевести дух перед тем, как двинуться дальше, теперь уже в неспешном темпе обычного повествования:

Сначала мы полетели из Нью-Йорка в Абиджан, столицу государства Кот-д'Ивуар, а оттуда в Бамако, столицу его северного соседа Мали. В отличие от зеленого Кот-д'Ивуара Мали — сухая страна: ее южную половину кое-как орошает река Нигер, а верхняя представляет собой чистую пустыню. Тимбукту служит в буквальном смысле последним пристанищем для путешественников, которые направляются на север, в Сахару, и первым для тех, кто идет на юг, — заветным пятнышком на горизонте после долгих недель жары и жажды.

Никто из нашей группы толком не знал, что за страна Мали и чего от нее ожидать: наши мысли были сосредоточены на встрече с соляным караваном в Тимбукту, а не на землях, которые нам предстояло пересечь, чтобы туда попасть. Тем более неожиданно было то, что она мгновенно нас покорила. Мы словно очутились в многоцветном море: симпатичные люди в одеждах удивительного покроя, рынки, где рябит в глазах от ярких фруктов и овощей, дети, чья улыбка — будничное чудо. Отчаянно бедная, Мали была богата своим народом. Обсаженные деревьями улицы Бамако восхитили нас своей кипучей энергией и жизнерадостностью.

Наутро, встав спозаранку, мы десять часов ехали в автофургоне, который знавал лучшие дни (впрочем, вряд ли они были намного лучше), пока не добрались до священного города Дженне, средневекового центра торговли и исламской учености на Нигере, основанного еще раньше Тимбукту и соперничавшего с ним в славе. Сегодня в Дженне можно попасть только на маленьком пароме, и, пока мы тряслись по немыслимым дорогам, стремясь прибыть на место до темноты, шпили и башенки его большой глиняной мечети, похожей на замок из песка, маячили впереди и дразнили нас, как будто отступая все дальше и дальше. Когда мы наконец достигли цели, мечеть так и осталась похожей на песчаный замок — элегантная крепость, точно выстроенная детьми на пляже. С архитектурной точки зрения (как я узнал позже) это был суданский стиль; оказывается, дети на пляжах всегда строят в суданском стиле. Побродить по древней площади Дженне в сумерках — уже ради этого стоило пускаться в такой далекий путь.

Следующие два дня были не менее щедры на впечатления. Один мы посвятили поездке в край, населенный догонами. Догоны живут на труднодоступном плато; антропологи ценят их за анимистическую культуру и космологию, а коллекционеры произведений искусства — за маски и статуэтки. Мы гуляли по их поселкам и видели, как они танцуют в масках. Вся экскурсия заняла несколько часов — слишком короткий срок для того, чтобы проникнуть в тайны этого далеко не простого человеческого сообщества. Второй день мы провели в Мопти, шумном торговом городе на Нигере; он тоже страшно нам понравился, и его мы тоже покинули с большим сожалением. Но надо было спешить: назначенный день приближался, и нас уже ждал чартерный рейс в Тимбукту.

Конечно, о Мали можно рассказать гораздо больше, чем уместилось в этих четырех абзацах, — и про культуру догонов, и про обитателей берегов Нигера написано много толстых и умных книг. Но я рассказывал не о Мали, а о встрече с верблюжьим караваном. Поэтому мне пришлось принимать решение относительно общей структуры своей статьи, и я решил пересечь Мали как можно быстрее — использовать минимум предложений, чтобы объяснить, каким маршрутом мы двигались и что интересного видели в пути.

В таких случаях я задаю себе один очень полезный вопрос: «О чем эта статья на самом деле?» (а не просто «О чем эта статья?»). Понятно, что вам нравится материал, который вы собирали с таким трудом, но это еще не повод включать его в рассказ, посвященный чему-то другому. Здесь требуется самодисциплина, граничащая с мазохизмом. К тому же отсеянный материал все равно не пропадет бесследно: утешайте себя тем, что его незримое присутствие будет ощущаться в тексте. Если вы знаете о своем предмете больше, чем попало в статью, читатели всегда это чувствуют.

Итак, вернемся к нашим верблюдам:

Точность, с которой нам назначили день, удивила меня с самого начала. Я спросил у заведующей бюро путешествий, откуда у нее такая уверенность в том, что соляной караван прибудет в город именно второго декабря; мне казалось, что погонщики верблюдов вряд ли привыкли соблюдать жесткий график. Моя жена, не разделяющая моего слепого оптимизма по отношению к таким природным явлениям, как верблюды и турагенты, предполагала услышать в Тимбукту, что соляной караван уже пришел и ушел или (более вероятно) что от него вовсе нет никаких вестей. Однако в ответ на мой вопрос заведующая снисходительно улыбнулась.

«Мы поддерживаем с караваном постоянную связь, — сказала она. — Отправляем в пустыню дозорных. Если они предупредят нас, что караван опаздывает на день-другой, мы немного изменим расписание ваших передвижений по Мали». Это показалось мне разумным — оптимистам кажутся разумными любые аргументы, — и вот я уже сидел в самолете размером не больше линдберговского, который летел на север, в Тимбукту, над просторами, лишенными всяких признаков человеческого присутствия. И в то же самое время сотни верблюдов, груженных огромными плитами соли, шагали на юг, дабы поспеть на встречу со мной. Наверное, вождь племени уже ломал голову над тем, как он будет развлекать меня в своем туарегском шатре.

В обоих этих абзацах есть примесь юмора — небольшие шуточки. И снова я шутил ради того, чтобы развлечь в первую очередь самого себя. Но это еще и попытка сохранить маску рассказчика. Образ доверчивого героя с давних пор в большом ходу у юмористов и авторов путевых заметок. Изображая себя чересчур легковерным, а то и слегка туповатым, вы внушаете читателю лестное чувство собственного превосходства.

Наш пилот покружил над Тимбукту, чтобы дать нам возможность полюбоваться городом, куда мы так стремились, с высоты птичьего полета. Это была россыпь глиняных построек, с виду давно покинутых, безжизненных, как форт Зиндернеф в последних кадрах «Красавчика Жеста», словно там, внизу, все уже давно умерли.

Как известно, Сахара упорно расширяется; в результате через всю Центральную Африку протянулся засушливый пояс под названием Сахель, и Тимбукту в наши дни находится севернее его нижней границы. Меня пробрало холодком страха: я не хотел, чтобы меня высадили в таком богооставленном месте.

Отсылка к «Красавчику Жесту» объясняется желанием пробудить у читателей собственные ассоциации. Своим легендарным ореолом Тимбукту во многом обязан Голливуду. Напоминая им о судьбе форта Зиндернеф — его комендантом был Брайан Донливи в роли сержанта французского Иностранного легиона, изверга, который расставлял у бойниц трупы убитых солдат, — я признаюсь в любви к этому кинематографическому жанру, чтобы вызвать душевный резонанс у других киноманов. Благодаря такому приему автор может добиться от читателей гораздо большего эмоционального отклика на свою историю.

Слово «богооставленный» я отыскал не сразу. Когда оно попалось мне в тезаурусе, я был уверен, что никогда раньше его не употреблял. Я обрадовался, увидев его среди синонимов. Напоминающее о последних словах Иисуса (кстати, о резонансах!), оно как нельзя лучше передает впечатление покинутости и заброшенности.

В аэропорту нас ждал местный проводник, туарег по имени Мохаммед Али. Встреча с ним сразу подняла нам настроение: если кто и может претендовать на звание хозяев этой части Сахары, то именно туареги, гордый берберский народ, который не подчинился ни арабам, ни пришедшим в Северную Африку позднее французам, предпочтя взамен уйти в пустыню и поселиться там навсегда. На Али была традиционная туарегская накидка синего цвета, а угловатые черты его смуглого умного лица напоминали арабские. Двигался он с уверенностью, явно данной ему от природы. Оказалось, что еще подростком он вместе с отцом совершил хадж в Мекку (многие туареги обращаются в ислам), а затем семь лет прожил в Аравии и Египте, изучая там английский, французский и арабский. У туарегов есть свой собственный язык со сложным письменным алфавитом — он называется тамашек.

Мохаммед Али сказал, что первым делом должен отвести нас в полицейский участок — проверить паспорта. Я пересмотрел слишком много фильмов, чтобы чувствовать себя спокойно на интервью такого рода, и, когда мы сидели в похожей на темницу комнате, отвечая на вопросы двоих вооруженных полицейских — рядом была зарешеченная камера, в ней спали мужчина и мальчик, — мне вспомнились другие кадры, на сей раз из «Четырех перьев», где британские солдаты томятся в долгом заключении в Омдурмане. Подавленность не покинула меня и потом, когда мы вышли и под руководством Мохаммеда Али осмотрели немногие местные «достопримечательности»: большую мечеть, рынок и три полуразрушенных домика с памятными табличками, удостоверяющими, что здесь жили Ленг, Калье и немецкий исследователь Генрих Барт.

Ни одного другого туриста мы не заметили.

* * *

И тут упоминание о «Четырех перьях», подобно упоминанию о «Красавчике Жесте», должно вызвать приятный трепет в душе у тех, кто видел этот фильм. То, что он основан на реальных событиях — экспедиции Китченера вверх по Нилу с целью отомстить махдистам за поражение, которое они нанесли генералу Гордону, — придает фразе оттенок тревоги. Очевидно, арабское правосудие в сахарской тьмутаракани далеко от милосердного.

И вновь звездочка обозначает смысловой или интонационный переход. По сути, она говорит: «Ну, хватит о самом Тимбукту. Теперь пора приступить к главной теме истории — ожиданию верблюжьего каравана и встрече с ним». Расставляя подобные ориентиры в длинной и сложной статье, вы не просто помогаете читателю следовать нужным маршрутом. Вы еще и облегчаете работу самому себе, деля материал на удобоваримые куски и расправляясь с каждым из них по очереди. Благодаря этому все предприятие становится не таким устрашающим, и вы меньше нервничаете.

В гостинице «Азалай», где мы, похоже, были единственными постояльцами, я спросил у Мохаммеда Али, сколько туристов собралось в Тимбукту на встречу с верблюжьим караваном.

«Шесть, — ответил он. — Вас же шестеро».

«Но… — Почему-то мне не хотелось договаривать фразу. Я решил испытать другой подход. — Скажите, что означает слово «азалай»? Почему так называется соляной караван?»

«Так назвали этот караван французы, когда организовали его и все верблюды совершали путешествие вместе раз в году, примерно в начале декабря», — объяснил он.

«А сейчас?» — спросили сразу несколько человек.

«Сейчас? После того как Мали стала независимой страной, ее правители разрешили торговцам приводить караваны в Тимбукту в любое удобное им время».