Функции повествовательных текстов

В сфере внимания теоретиков находится и вопрос о функции пове­ствования. В главе 2 я упоминал о «повествовательно-демонстраци­онных текстах» – это обширный класс высказываний, значимость которых для слушателя заключается не в содержащейся в них инфор­мации, а в том, «достойны ли они быть высказанными». В этот класс текстов включены и литературные повествования, и просто истории, которые люди рассказывают друг другу. Рассказчики неизменно от­вергают потенциальный вопрос: «И что с того?». Но все же, что делает повествование «достойным»? Каковы функции повествования?

Во-первых, как говорит Аристотель, эпические тексты доставляют нам удовольствие благодаря содержащемуся в них подражанию жизни и благодаря ритму. Повествование, построенное на искажении, когда, например, обманщик оказывается обманутым, приносит удовольствие само по себе. Многие повествования имеют как раз такую функцию: развлекать слушателей, выворачивая наизнанку знакомые ситуации.

Удовольствие, которое мы получаем от повествования, связано с желанием. Сюжеты различных произведений рассказывают о жела­ниях и о том, к чему они приводят, но побудительным мотивом самого повествования является желание, выражающееся в форме «эпистемофилии», желания знать: мы хотим раскрыть тайну, узнать развязку, выяснить правду. Если повествованием движет «мужское» стремле­ние господствовать, желание раскрыть истину (найти «голую правду»), что тогда сказать об итоговом знании, которое предлагает нам текст для удовлетворения нашего желания? Является ли само знание про­дуктом желания? Теоретики задаются вопросами о взаимосвязи меж­ду желанием, повествованием и знанием.

Кроме того, как подчеркивают теоретики, у повествования есть обучающая функция. Тексты знакомят нас с устройством мира и дают нам возможность – посредством фокализации – посмотреть на него с такой точки зрения, которая раскрывает нам с максимальной пол­нотой и очевидностью обычно скрытые мотивации других людей.[104]

Э. М. Форстер заметил, что романы, давая читателям возможность по­нять побуждения персонажей, компенсируют тем самым «непрозрач­ность» чужих душ в реальной жизни. Персонажи романов – «это люди, чью потайную жизнь мы видим или можем увидеть; наша же тайная жизнь невидима. Вот поэтому романы, даже если они повествуют о безнравственных людях, приносят нам утешение; в них описана по­стижимая, а потому и более управляемая человеческая раса, они да­рят нам иллюзию проницательности и власти»⁷.

Знания, которые мы черпаем из художественных произведений, способствуют поддержанию порядка в обществе. В западной тради­ции роман часто рассказывает о том, как желания человека смиряют­ся, а стремления втискиваются в тесные рамки социальных реалий. Много романов написано о крушении иллюзий юности. Они повеству­ют о желаниях, пробуждают в нас желания, дают своего рода сцена­рии гетеросексуальных отношений, а с XVIII века они все больше помогают нам достичь самоидентификации, причем не столько в об­щественной деятельности, сколько в любви, в сфере частной жизни. Романы не только заставляют нас поверить, что на свете есть любовь, они еще и подвергают эту идею демистификации.

Романы являются могучей силой, способствующей нашему станов­лению, прохождению через ряд идентификаций (см. главу 8) и осоз­нанию общественных норм как части нашего внутреннего опыта. Но художественные тексты также дают нам в руки оружие социальной критики. Они демонстрируют суетность светских успехов, испорчен­ность мира, его несоответствие благородным устремлениям человека. Они выставляют напоказ страдания униженных и оскорбленных, при­зывают читателей встать на точку зрения этих отверженных и при­знать определенные ситуации недопустимыми.

И, наконец, фундаментальный вопрос теории повествования фор­мулируется так: является ли повествование базовой формой знания (способствует ли оно осмыслению мира) или риторической структу­рой, которая представляет в ложном свете то, что, казалось бы, разоблачает? Повествование является источником знаний или иллюзий?[105]

Является ли знание, которое повествование имеет целью выразить, продуктом желания? Поль де Ман замечает, что, хотя ни один здраво­мыслящий человек не станет пытаться выращивать виноград при све­те слова «день», нам, несомненно, очень трудно сопротивляться присущему нам стремлению постигать жизнь через повествователь­ные структуры⁸. Означает ли это, что рождающийся в художественных текстах эффект познания и утешения иллюзорен?

Для ответа на эти вопросы нам требуются и знания о независимом от повествования мире, и основания для того, чтобы считать эти зна­ния более авторитетными, нежели те, которые мы получаем, читая ли­тературу. Но существуют ли такие авторитетные знания, независимые от повествовательных структур, – вот суть вопроса о том, является ли повествование источником знаний или иллюзий. По-видимому, нам не найти ответа на этот вопрос, даже если такой ответ вообще суще­ствует. Таким образом, нам следует балансировать между представле­нием о повествовании как о риторической структуре, порождающей иллюзию проницательности, и взглядом на повествование как на ос­новной способ осмысления мира. В конце концов, даже разоблачение повествования как риторики имеет повествовательную структуру, при­водит к тому, что наши первоначальные иллюзии рассеиваются в без­жалостных лучах истины. Мы становимся печальнее, но мудрее, трезвее и сдержаннее. Мы больше не водим хоровод и не созерцаем тайну. Такая вот история.[106]

Глава 7

Перформативный язык

В этой главе я намерен рассмотреть концепцию, которая не так давно заняла важное место в литературоведении и культурологии. Ее судь­ба может послужить иллюстрацией того, как трансформируются идеи, попав в область «теории». В центре проблемы перформативного* языка находятся важные вопросы, касающиеся создания смысла и языко­вых эффектов. Эта проблема приводит нас к идее идентичности и к размышлениям о природе субъекта.

*Перформатив – это высказывание; которое является не только описанием действия, но самим этим действием, изменяющим статус говорящего и систему социальных связей, в которые он включен. Любая клятва, проклятие, благо­словение представляют собой перформативы.

Перформативы Остина

Концепция перформативного высказывания была выдвинута английс­ким философом Дж.Л.Остином в 1950-е годы. Остин предложил раз­личать два типа высказываний – констатирующие и перформативные¹. Констатирующие высказывания (например, «Джордж обещал прий­ти») – это дескриптивные утверждения, в которых описывается положение дел; они могут быть истинными или ложными.[107]

Перформативные высказывания, или перформативы, не бывают истинными или ложны­ми: они сами являются действием, которое обозначают. Высказывание: «Я обещаю вам заплатить», не является описанием положения дел, оно само есть акт обещания. Само высказывание – уже действие. Остин пишет, что во время церемонии бракосочетания, когда священник или гражданский чиновник спрашивает вас: «Берете ли вы эту женщину в законные жены?» – и вы отвечаете: «Да, беру», вы ничего не описывае­те². Вы совершаете данный поступок. Вы не сообщаете о браке, а всту­паете в него. Когда вы говорите: «Да, беру», это перформативное высказывание не является ни истинным, ни ложным. В зависимости от обстоятельств оно может быть уместным или неуместным; Остин исполь­зует термины «успешное» и «неуспешное»³. Если вы скажете: «Да, беру», ваш брак все равно может не состояться из-за того, например, что вы уже женаты, или человек, проводящий церемонию бракосочетания, не имеет на это полномочий. Высказывание может «дать осечку», говорит Остин. В таком случае оно будет настолько же неудачным, неуспешным, насколько жених и невеста – несчастными.

Перформативные высказывания не описывают, а являют собой то действие, которое обозначают. Действие и заключается в том, что я обещаю, приказываю или женюсь. Вот очень простой тест на перформативность: можно ли вставить в высказывание перед глаголом слово «настоящим» (в значении «произнося эти слова»). Получим: «Насто­ящим обещаю», «Настоящим мы декларируем нашу независимость», «Настоящим предписываю вам». Но мы никогда не скажем: «Настоя­щим я иду в город», поскольку мы не можем оказаться в городе посредством произнесения этих слов.

Разграничение перформативов и дескриптивов отражает суще­ственную разницу между типами высказываний и демонстрирует нам, в какой высокой степени язык обладает способностью совершать дей­ствия, а не только сообщать о них. Но Остин, развивая свою теорию, сталкивается с определенными трудностями⁴. [108]

Можно составить спи­сок «перформативных глаголов», которые, будучи употреблены в первом лице, настоящем времени и изъявительном наклонении (обещаю, предписываю, заявляю), являют собой то действие, которое обозна­чают. Но мы не можем дать определение перформативу, просто пере­числив глаголы, обладающие свойством перформативности, так как при определенных обстоятельствах можно дать приказ остановиться (то есть осуществить действие), крикнув: «Стойте!». Не обязательно кричать: «Настоящим приказываю вам остановиться». Констатирую­щее заявление: «Я заплачу вам завтра», которое, по-видимому, может быть истинным или ложным в зависимости от того, как завтра сложат­ся обстоятельства, при определенных условиях может быть обещани­ем заплатить, а не описанием или предсказанием вроде: «Он завтра вам заплатит». Но если вы допускаете существование «имплицитных перформативов»⁵ такого рода, то вам придется признать, что всякое высказывание может рассматриваться как неявно перформативное. Когда вы констатируете: «Кот сидит на коврике», это утверждение может считаться эллипсисом* перформативного высказывания: «На­стоящим подтверждаю, что кот сидит на коврике», причем осуществ­ляется акт подтверждения. Констатирующие высказывания также содержат в себе действие – утверждение, подтверждение, описание и т. д. Получается, что и они – род перформатива. Это обстоятельство приобретает большое значение для наших дальнейших рассуждений.

*Эллипсис - термин в языкознании, обозначающий намеренный пропуск несущественных слов в предложении без искажения его смысла, часто – для усиления эффекта.

Перформативы и литература

В литературоведении понятие перформатива используется для харак­теристики литературного дискурса. Теоретики давно утверждают: сле­дует уделять не меньше внимания тому, как литературный язык действует, чем тому, что он говорит. Концепция перформативов дает этой мысли лингвистическое и философское обоснование: существует класс высказываний, которые являются в первую очередь действиями. [109]

Подобно перформативу, литературное высказывание не отсылает к пред­шествующему ему положению вещей и не является истинным или лож­ным. Литературное высказывание в некоторых отношениях создает положение вещей, о котором сообщает. Первое и самое очевидное, что можно сказать на этот счет: высказывание порождает персонажа и про­водит в жизнь его поступки. Вот начало романа Джеймса Джойса «Улисс»: «Сановитый, жирный Бык Маллиган возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зер­кальце и бритва»*.

*Джойс Дж. Улисс / Пер. с англ. В. Хинкиса, С. Хоружего. СПб., 2004. С. 5.

Эта строчка не относится к какой-либо ситуации, которая имела место раньше; она создает данный персонаж и данную ситуацию. Во-вторых, литературные произведения вызывают к жизни идеи и концепции. Ларошфуко говорил, что никому бы не пришла в голову мысль о любви, если бы мы не читали о ней в книгах. Возмож­но, представление о романтической любви и ее центральном месте в жизни человека – это одно из главных созданий литературы. Некоторые романы, от «Дон Кихота» до «Мадам Бовари», возлагают ответ­ственность за излишне романтический взгляд на мир на другие книги.

Говоря коротко, перформатив выдвигает на первый план языковую практику, которая прежде считалась периферийной (это активное, созидающее использование языка, обретающего сходство с языком литературы) и которая помогает нам воспринимать литературное произведение как акт или событие. Представление о литературе как о перформативном акте способствует ее «оправданию»: литература – не ряд легкомысленных псевдоутверждений, она занимает свое место среди языковых актов, меняющих мир, дающих реальное существова­ние упоминаемым вещам.

Перформатив связан с литературой и в ином отношении. Перфор­матив разрывает, по крайней мере, теоретически, связь между смыс­лом сказанного и намерением говорящего, так как действие, которое я совершаю, высказываясь, определяется не моим намерением, а социальными и лингвистическими конвенциями.[110]

Как утверждает Остин, высказывание не следует воспринимать как внешний знак некоего внутреннего акта, который оно представляет в истинном либо ложном свете. Если я при соответствующих обстоятельствах говорю: «Я обе­щаю», значит, я пообещал, совершил акт обещания, какие бы намере­ния я в тот момент ни имел. Поскольку литературные высказывания также являются событиями, смысл которых, как считается, не опреде­ляется намерением (интенцией) автора, параллели с перформативной моделью представляются очевидными.

Но если литературный язык перформативен, а перформативное выс­казывание может быть не истинным или ложным, а успешным или неус­пешным, то что означает успешность или неуспешность по отношению к литературному произведению? Вопрос сложный. С одной стороны, ус­пешность можно считать иным определением для тех качеств произве­дения, которые вызывают интерес литературоведов⁶. Читая начало сонета Шекспира «Ее глаза на звезды не похожи», мы не спрашиваем себя, истинно это утверждение или ложно; мы спрашиваем, какова его роль, какое место оно занимает в произведении, успешно ли (удач­но ли) оно сочетается с другими строчками. Вот одна из возможных концепций успешности литературного произведения. Но перформативная модель привлекает наше внимание и к тем конвенциям, кото­рые делают высказывание обещанием или стихотворением, – скажем, к сложившимся представлениям о том, что есть сонет. Таким образом, проблема успешности литературного высказывания может включать в себя вопрос о его соответствии жанровым признакам. Соответствует ли высказывание нормам, становится ли оно настоящим сонетом, не происходит ли осечка? Мало того, можно сказать, что произведение успешно только тогда, когда оно вошло в литературу, то есть когда оно опубликовано, прочитано, признано в качестве литературного произ­ведения (так, например, ставка в пари становится ставкой лишь тогда, когда она принимается). Короче говоря, представление о литературе как о перформативе заставляет нас задуматься над непростой про­блемой: что делает литературное произведение таковым.[111]

Перформативы Деррида

Следующий этап в развитии теории перформатива наступил тогда, когда к понятию, введенному Остином, обратился Жак Деррида. Остин де­лит перформативы на серьезные, то есть осуществляющие какое-либо действие, как, скажем, обещание или заключение брака, и «несерьез­ные». Он утверждает, что его исследование относится только к сло­вам, сказанным всерьез: «Конечно, слова надо произносить «всерьез», и тогда они и будут восприниматься всерьез <...>. Это условие хотя и слегка мутновато, но его в целом вполне достаточно – это важнейшая банальность, необходимая при обсуждении сообщения типа «Да, я согласен взять в жены...» и любого другого употребления. В подоб­ных обстоятельствах неуместно шутить или говорить стихами»⁷. Но Деррида считает, что, когда Остин апеллирует к «обыкновенным обстоятельствам», определяющим серьезность высказывания, он ос­тавляет в стороне многочисленные случаи, когда высказывания по­вторяются и «несерьезно», и в то же время всерьез, что характерно, скажем, для примеров и цитат. Возможность повторения в других обстоятельствах существенна для природы языка; все, что нельзя по­вторить на «несерьезный» манер – не живой языковой факт, а ярлык, «приклеенный» к определенной ситуации. Повторяемость – фунда­ментальное свойство языка, и перформативы, в частности, эффек­тивны только тогда, когда они воспринимаются как цитирование ус­тойчивых формул, таких как «Я беру ее в жены» или «Я обещаю» (если жених скажет не «Я беру ее в жены», а «Ладно», брак может не состо­яться). Деррида спрашивает: «Может ли перформативное высказыва­ние быть успешным, если его формулировка не повторяется в «кодифицированном», устойчивом виде, то есть если формула, при помощи которой я открываю собрание, даю название судну или принимаю на себя супружеские обязательства, не соответствует повторя­емой модели, если она не предстает как своего рода цитата?»⁸. [112]

Остин оставляет в стороне как аномальные, несерьезные, исключительные некоторые примеры того, что Деррида называет «общей повторяемостью», которую он считает законом языка (для того, чтобы быть знаком, языковое явление должно подлежать цитированию и повторению при самых разных обстоятельствах, в том числе и «несерьезных»). Язык перформативен в том смысле, что он дает возможность не только пе­редавать информацию, но и осуществлять действия посредством по­вторения языковых явлений и использования принятых дискурсивных практик. Это утверждение сыграет важную роль в дальнейшей судьбе теории перформатива.

Деррида также связывает перформатив с общей проблемой начи­нающих или открывающих что-то действий, которые порождают не­что новое как в сфере литературы, так и политики⁹. Как соотносится политический акт, создающий новую историческую ситуацию, – на­пример, декларация независимости – и литературное высказывание, то есть попытка изобрести что-то новое, внутри закона, который явля­ется не констатирующим утверждением, а перформативным актом, подобным обещанию? Как политический, так и литературный акт оп­ределяется сложным, парадоксальным сочетанием перформатива и дескриптива (констатации): чтобы быть эффективным, высказывание должно убеждать адресата посредством ссылок на существующее по­ложение вещей, но его успешность как перформатива достигается тог­да, когда оно порождает те обстоятельства, на которые ссылается. Литературные произведения пытаются рассказать нам о мире, но они становятся успешными только в том случае, если порождают действу­ющих лиц и описываемые события. То же самое касается инноваций в области политики. Так, ключевое положение Декларации Независи­мости США гласит: «Мы <...> торжественно записываем и заявляем, что эти соединенные колонии являются и по праву должны быть сво­бодными и независимыми штатами»*. Декларация о том, что штаты являются независимыми, представляет собой перформативный акт, призванный создать новую реальность, о которой и идет речь.

*Соединенные Штаты Америки: Конституция и законодательство / Пер. с англ. О. А. Жидкова. М., 1993. С. 28.[113]

Однако осуществление этого акта неразрывно связано с констатирующим за­явлением, что штаты должны быть независимыми¹⁰.

Перформативы и дескриптивы

Конфликт перформативов и дескриптивов проявляется также в лите­ратуре. Попытавшись четко разграничить эти виды высказываний, Остин столкнулся с трудностями; проблематичность разграничения перформативов и дескриптивов может быть понята как важная черта функционирования языка. Если всякое высказывание – это и перформатив, и констатация, если оно включает в себя и описание положе­ния вещей, пусть в неявной форме, и лингвистический акт, то отношения между тем, о чем говорится в высказывании, и тем, какое действие оно производит, не всегда гармоничны и бесконфликтны. Чтобы посмотреть, каковы эти отношения в сфере литературы, вер­немся к стихотворению Роберта Фроста «Тайна сидит»:

Мы водим хоровод и предполагаем,

А Тайна в центре сидит и знает.

Стихотворение построено на противопоставлении предположения и знания. Чтобы разобраться, каков смысл этого противопоставления, какие качества приписываются противоположным понятиям, нам нуж­но задаться вопросом о том, каков модус самого стихотворения – мо­дус предположения или знания. «Предполагает» оно, подобно «нам», водящим хоровод, или «знает», подобно Тайне. Можно сказать, что стихотворение, будучи продуктом человеческого воображения, слу­жит примером предположения, родственным хороводу, но лаконич­ный, афористический характер стихотворения и уверенность в том, что Тайна действительно «знает», позволяет считать его примером знания. Так что сомнения остаются. Но что стихотворение говорит нам о знании? Вообще говоря, тайна есть нечто, что можно знать или не знать, объект знания, который метонимия (ассоциация по смежнос­ти) превратила в его субъект – то, что знает, а не то, что знает кто-то. Олицетворяя отвлеченную идею, Тайну (чему способствует и заглавная буква, с которой начинается здесь это слово), стихотворе­ние совершает риторическую операцию и ставит объект знания в позицию субъекта.[114]

Таким образом, мы видим, что риторическое предположение в состоянии сотворить того, кто знает, сделать тайну субъектом, персонажем этой маленькой драмы. Тайна, которая знает, порождена актом предположения, который перемещает тайну с пози­ции объекта (Кто-то знает тайну) в позицию субъекта (Тайна зна­ет). Таким образом, в стихотворении показано, что его констатирующая функция (констатируется тот факт, что Тайна знает) находится в зависимости от перформативного предположения, которое превращает тайну в субъект, который предположительно «знает». Здесь говорит­ся, что Тайна знает, но показывается, что это предположение.

На этой стадии развития теории перформативов переосмысляется контраст дескриптива и перформатива: констатация – это язык, кото­рый показывает вещи такими, какие они есть, называет уже существу­ющие вещи, а перформатив – это риторическая операция, языковой акт, использующий лингвистические категории дескриптива для со­здания чего-то нового, не для описания мира, а для его реорганиза­ции. Такое соотношение перформатива и констатации можно счесть «апорией»¹¹. Апория – это суждение, которое содержит противоре­чие, кажущееся непреодолимым, «тупик». Апорией является вопрос о том, что появилось раньше, курица или яйцо: курица рождается на свет из яйца, но яйцо производит курица. Единственный способ пока­зать, что язык играет перформативную роль и организует мир, заклю­чается в использовании констатирующего высказывания, как, например, следующее: «Язык организует мир». И, наоборот, за исклю­чением речевого акта, не существует иного пути заявить о констатиру­ющей прозрачности языка. Утверждение как акт с необходимостью требует только одного – представить вещи такими, каковы они есть. Но если вы хотите показать обратное (показать, что стремление пред­ставить вещи такими, каковы они есть, означает навязать миру неко­торые категории), вы можете сделать это только с помощью утверждения о том, что есть факт и что таковым не является. [115]

Только прибегнув к констатирующим высказываниям, мы можем доказать, что акт утверждения или описания по своей сути перформативен.

Перформативы Батлер

Последний этап разработки теории перформативов наступил с появ­лением «перформативной теории пола и сексуальности», разработан­ной в рамках феминистского литературоведения и теории сексуальных меньшинств. Важную роль здесь сыграла американский философ Джудит Батлер, чьи книги «Гендерное беспокойство: феминизм и ниспровержение идентичности» (1990), «Тела, которые значат» (1993) и «Захватывающая речь: политика речевого акта» (1997) оказали зна­чительное влияние на литературоведение и культурологию, в особен­ности на феминистскую школу и на развивающиеся в последнее время исследования сексуальных меньшинств. Название «теория инаковости» (Queer Theory) было недавно принято в авангардных работах о сексуальных меньшинствах, где культурологические методы сочета­ются с политическими требованиями равноправия гомосексуальных граждан. Название теории отсылает нас к недавнему прошлому, когда самым грубым оскорблением, обращенным к лицу нетрадиционной сексуальной ориентации, был возглас: «Queer!»*.

*Слово queer имеет несколько значений: «странный», «подозрительный», «поддельный», «гомосексуальный» (пренебрежительно).

Но это слово может изменить свой смысл и перестать быть оскорблением, превратившись в своего рода почетное звание. Этот проект построен приблизительно на той же тактике, какой придерживались наиболее заметные органи­зации, посвятившие себя борьбе со СПИДом, как, например, группа «ДЕЙ­СТВУЙ», активисты которой на своих демонстрациях использовали лозунги вроде: «Мы здесь, мы другие (queer), привыкайте поскорее!». В книге «Гендерное беспокойство» Батлер обращается к распрост­раненному в американской феминистской литературе представлению о том, что политика феминизма должна опираться на понятие женской идентичности, на существенные черты, общие для всех женщин, порождающие характерные для них интересы и цели. [116]

Батлер, напро­тив, считает, что фундаментальные категории идентичности суть куль­турные и социальные явления, они являются скорее продуктом властных (политических) отношений, чем их условием. Эти категории создают эффект естественности (вспомним слова Ареты Франклин: «Вы заставляете меня чувствовать себя природной женщиной»), на­вязывают определенные нормы (представления о том, что значит быть женщиной), и это грозит исключением из сообщества тех, кто не соответствует установленным нормам. [117]

В той же книге («Тендерное беспо­койство») Батлер предлагает считать гендер перформативом¹² – в том смысле, что пол есть не то, кем человек является, а то, что он делает. Первое условие выполнено: человек – не то, что он есть, а то, что он делает. Ваш пол определяется вашими действиями, подобно тому, как акт обещания и является обещанием. Вы становитесь мужчиной или женщиной в результате повторяющихся действий, которые, подобно перформативам Остина, зависят от социальных конвенций, от приня­тых форм осуществления действий в рамках культуры и общества. Как есть регулярно повторяющиеся, социально обусловленные формы обещания, пари, приказания, так есть и общественно обусловленные формы поведения мужчин и женщин.

Сказанное не означает, что пол есть результат выбора, роль, кото­рую мы на себя принимаем, как выбираем утром, какую одежду на­деть. В таком случае получилось бы, что существует не имеющий пола субъект, который выбирает себе пол, тогда как на самом деле быть субъектом означает иметь пол; нельзя быть личностью, не будучи муж­чиной или женщиной. В работе «Тела, которые значат» Батлер пишет: «Подвластное полу, но и субъективируемое [превращенное в субъект] полом «я» не предшествует процессу обретения пола и не является его результатом; «я» возникает внутри пола в качестве матрицы самих гендерных отношений»¹³. Перформативность пола не следует считать сингулятивным актом; это не то, чего можно достичь, совершив одно-единственное действие. Нет, это «деятельность, основанная на повто­рении и цитировании»¹⁴ гендерных норм, которые движут субъектом и в то же время сдерживают его, а также служат источником сопро­тивления, разрушения и всякого рода искажений.

С этой точки зрения утверждение «Это девочка!» или «Это маль­чик!», которым мир приветствует появившегося на свет младенца, яв­ляется не столько констатирующим высказыванием (в зависимости от обстоятельств – истинным или ложным), сколько первым в длинном ряду перформативов, создающих того субъекта, о чьем появлении они возвещают. [118]

Назвать ребенка девочкой – значит положить начало непрерывному процессу формирования, «создания» девочки путем «на­вязывания» ей необходимости воспроизведения тендерных норм, не­обходимости «вынужденного цитирования нормы»¹⁵. Вообще, быть субъектом значит получить задание воспроизводить нормы, но – и это важно для Батлер – это задание мы никогда не выполняем так, как от нас ожидают, и потому мы никогда полностью не соответствуем тем нормам и идеалам, к которым нам предписано стремиться. В суще­ствующем разрыве межу идеальной нормой и ее «несовершенной» реализацией, в многообразии путей выполнения тендерных «предпи­саний» заложены возможности сопротивления и изменений.

Акцент ставится здесь на том, как из воспроизведения прежних норм и прежних действий рождается перформативная сила языка. Получается, что сила оскорбления, которое можно нанести, крикнув кому-то «Queer!», проистекает не из намерения или авторитета гово­рящего, который, скорее всего, дурак и совершенно не знаком с жер­твой, а из того факта, что крик «Queer!» звучит эхом множества оскорблений, нанесенных в прошлом. Именно поэтому у гомосексуа­листа возникает ощущение стыда и унижения, обретающее такую ин­тенсивность, что человек хочет провалиться сквозь землю: «Что угодно, только не это!». Батлер пишет: «Крик «Queer!» черпает силу именно в своей повторяемости <...>, которая формирует во времени социальную связь сообществ, отвергающих гомосексуализм. Интерпелляция накладывается на интерпелляцию, и между всеми говорящими возника­ет связь, как бы дающая им власть над временем. В этом смысле в ушах жертвы всегда вопит воображаемый хор»¹⁶.

Оскорбление наделяется перформативной силой не столько в ре­зультате самого акта повторения, сколько в связи с тем, что оно обре­тает силу исторического факта и признается согласующимся с моделью, с нормой. Высказывание предполагает, что говорящий высказывает­ся от имени того, что «нормально», а оскорбленный отклоняется от нормы; он – изгой. Именно повторение, цитирование формулы, в ко­торой выражает себя норма, лежащая в основе подавления и униже­ния, придает особую силу и ядовитость оскорблениям, которые в противном случае могли бы считаться примитивными (как, например, «ниггер» или «жид»). [119]

Они приобретают силу авторитета благодаря вос­произведению, цитированию того, что имело место прежде и счита­лось авторитетным; оскорбление как будто бросает хор голосов из прошлого.

Но перформативная связь с прошлым подразумевает возможность смены направления, отказа от груза прошлого посредством попытки придать новое значение словам, имеющим оскорбительный смысл. В этом, например, значимость факта приятия самими гомосексуалистами слова «Queer». Дело не в том, что мы обретаем независимость, выб­рав себе имя: все слова обладают исторической весомостью и выполняют те функции, которые им придадут в будущем. Невозможно проконтролировать значение слова, установить его раз и навсегда. Однако исторический характер перформативного процесса открыва­ет перед нами возможность политической борьбы.

Основные идеи и выводы

Теперь очевидно, насколько велик разрыв между первоначальным и итоговым (на данный момент) пониманием перформатива. По мнению Остина, понятие перформатива способствует изучению определенно­го аспекта языка, которым ранее пренебрегали. Для Батлер перформатив – это модель изучения важнейших социальных процессов и явлений, как-то:

1) природа идентичности и ее происхождение;

2) функционирование общественных норм;

3) фундаментальный воп­рос о том, что мы сегодня называем «деятельностью»: в какой степени и при каких условиях я могу считать себя субъектом, самостоятельно и ответственно определяющим свои поступки;

4) соотношение инди­видуальных и общественных изменений.

Таким образом, существует большая разница между воззрениями Остина и Батлер на саму сущность проблемы перформатива. По-види­мому, ученые имеют в виду.принципиально разные типы актов. Ости­на интересует то, как повторение некоторой формулы в некоторых обстоятельствах провоцирует определенное событие (например, вы даете обещание). [120]

Согласно теории Батлер, мы имеем дело с постоян­ным и неизбежным повторением и цитированием, провоцирующими исторические и социальные изменения (вы становитесь женщиной).

Это расхождение, в сущности, возвращает нас к вопросу о природе литературного события, причем возможны два варианта суждений о перформативности этого явления. Можно сказать, что литературное произведение осуществляет единственный в своем роде, особенный акт. Оно создает реальность, которую оно само и составляет, а отдель­ные предложения текста создают элементы произведения. Мы можем попытаться определить, какое событие осуществляет данное произ­ведение и его части, так же как можем объяснить, что конкретно было обещано в процессе акта обещания. Такова трактовка литературного события по Остину.

Но, с другой стороны, можно сказать, что произведение оказалось успешным, стало событием, благодаря масштабному «цитированию», которое закрепляет существующие нормы и, возможно, способствует зарождению изменений. Если роман является событием, то это возможно потому, что, будучи неповторимым, он порождает чувства, ко­торые в свою очередь – в процессе чтения и размышления – дают жизнь новым формам, воспроизводя модификации романных услов­ностей и, возможно, осуществляя изменения норм или форм, сквозь призму которых читатели продолжают соотносить себя с миром. Сти­хотворение может не оставить следов, но может и запечатлеться в па­мяти, спровоцировать акты повторения. Его перформативность является не единичным актом, осуществленным раз и навсегда, а воспроизведением, порождающие те самые формы, которые и воспроиз­водятся.

Концепция перформатива, историю которой я кратко обрисовал, сводит воедино целый ряд важнейших теоретических представлений. Я позволю себе их перечислить.[121]

Первое. Как нам понимать формообразующую функцию языка: сле­дует ли нам попытаться свести ее к некоторым специфическим актам, и, следовательно, точно определить, в чем она заключается, или же следует встать на более широкую точку зрения и попробовать оце­нить влияние языковых эффектов на наше восприятие мира?

Второе. Как нам трактовать отношения между общественными установлениями и индивидуальными актами? Было бы заманчиво пред­ставить общественные установления неким сценическим оформлени­ем, фоном, который не влияет на наши решения о том, как нам следует действовать. Но это было бы слишком просто. Теории перформатива обусловливают более сложное представление об отношениях между нормой и действием вне зависимости от того, считать ли социальные конвенции условием осуществления событий, как это делал Остин, или же, вслед за Батлер, воспринимать действие как повторение (воспроиз­ведение), которое, однако, иногда отклоняется от нормы. Поскольку литература стремится «обновлять» область общественных институций, постольку она нуждается в перформативнои манифестации нормы и события.

Третье. Как воспринимать соотношение того, что язык «осуществ­ляет», и того, что он «высказывает»? Это и есть основная проблема перформативности: возможно ли гармоничное слияние действия и высказывания, или противоречия, управляющие текстуальной деятельностью и осложняющие ее, неизбежны?

И последнее. Как нам, живущим в эпоху постмодернизма, следует понимать событие? Скажем, в Соединенных Штатах уже стало общим местом, что сегодня, в эпоху масс-медиа, событие – это то, что транс­лируется по телевидению в программе новостей. Вне зависимости от того, соответствует ли такой взгляд действительности, событие, сооб­щения о котором распространяются средствами массовой информа­ции, – это подлинное событие, и с ним нужно считаться. Модель перформатива предлагает нам более сложную трактовку, иногда обвиняемую в том, что она размывает границы между фактом и вымыс­лом. Представление о литературном событии, литературном произведении как акте может стать моделью размышлений о культур­ных событиях вообще.[122]

Глава 8