Возникновение культурологии

Мы можем выделить два истока культурологии. Первый из них – фран­цузский структурализм 1960-х годов (см. приложение), в рамках ко­торого культура (и, в частности, литература) рассматривалась как совокупность явлений, чьи законы или свойства подлежали описанию.[50]

Ранняя культурологическая работа французского теоретика литера­туры Ролана Барта «Мифологии» (1957) предлагает нам краткие «про­чтения» различных феноменов культуры – от профессиональной борьбы, рекламы автомобилей и моющих средств до таких мифологи­зированных культурных объектов, как французские вина или мозг Эйн­штейна. Барт в особенности заинтересован в демифологизации тех явлений, которые кажутся естественными. Он вскрывает тот факт, что они строятся на основе подручного материала, исторически сложив­шихся конструкций. Анализируя функционирование культуры, Барт определяет лежащие в ее основе конвенции и их социальное значе­ние. Если мы сопоставим профессиональную борьбу, допустим, с бок­сом, то увидим, что перед нами две различные конвенции⁴: боксер стоически сносит удары, тогда как боец корчится от боли на ковре, следуя ролевому стереотипу. В боксе правила заданы извне по отно­шению к самому действу – они определяют границы, из которых спорт­сменам не полагается выходить, тогда как в борьбе правила в значительной степени определяются походу и внутри состязания, яв­ляются договоренностями с расширенным спектром потенциальных значений: правила существуют для того, чтобы их нарушать, причем вопиющим образом. При этом «плохой парень», злодей, может, слов­но в театре, неспортивным поведением обнаружить свою отрицатель­ную сущность и вызвать у публики прилив мстительной ярости. А это означает, что профессиональная борьба следует прежде всего общепонятной морали, где добро и зло явственно противопоставлены друг другу. Исследуя человеческую деятельность в области культуры, от вы­сокой литературы до моды и кулинарии, Барт приводит примеры, кото­рые способствуют изучению коннотаций культурных образов и анализу функционирования необычных культурных явлений в обществе.[51]

Вторым источником современной культурологии можно назвать марксистскую теорию литературы, возникшую в Великобритании. Ра­боты Реймонда Уильямса («Культура и общество», 1958) и основателя Бирмингемского центра исследований современной культуры Ричар­да Хоггарта («Преимущества грамотности», 1957) были предприняты с целью изучения народной культуры рабочего класса: эта область исследований перестала привлекать внимание ученых, когда культура стала отождествляться с высокой литературой. Этот проект возрождения забытых голосов, построения истории, основанной на взгляде «снизу», слился с другим типом описания культуры, восходящим к ев­ропейскому марксизму, в рамках которого массовая культура (противо­поставленная «народной культуре») расценивалась как идеологический инструмент подавления, превращения читателей (зрителей) в потреби­телей, как способ оправдания действий государственной власти. Соче­тание двух путей анализа культуры – как самовыражения народа и воздействия на народ – стало решающим для развития культурологии сначала в Великобритании, а затем и во всем мире.

Противоречия

В данной традиции движущей силой культурологии становится про­тиворечие между стремлением возродить интерес к народной культу­ре как выражению мировоззрения народа, желанием услышать голос общественных групп, отодвинутых на задворки общества, и изучением массовой культуры как инструмента подавления. С одной стороны, цель изучения народной культуры состоит в сборе сведений о том, что занимает важное место в жизни простых людей, не являющихся эсте­тами или интеллектуалами. С другой стороны, налицо активное стрем­ление показать, каким образом культурные силы формируют людей и управляют их поведением. В какой степени человек является объек­том воздействия культурных сил, которые направлены на него как на личность, обладающую индивидуальными устремлениями и ценнос­тями? На этот счет существует теория «интерпелляций»⁵, восходящая к французскому теоретику марксизма Луи Альтюссеру. К нам обраща­ются (например, создатели рекламы) как к особого рода субъектам (потребителям, ценящим те или иные качества), и, находясь под таким воздействием, мы вынуждены занять определенную позицию.[52]

Культурологи задаются вопросом о том, насколько манипулируют нами различные формы культуры, в какой степени и каким образом мы можем поставить их на службу иным целям с помощью так называемого «дей­ствия» (вопрос о «действии», если воспользоваться словарем совре­менных теоретиков, – это вопрос о том, в какой степени мы являемся субъектами, ответственными за свои поступки, и насколько наш вы­бор ограничен силами, которые мы не в состоянии контролировать).

Культурологические исследования характеризуются противоречи­ем между желанием аналитика постичь культуру как систему языков и актов, отчуждающих человека от его интересов и навязывающих ему иные устремления, и, с другой стороны, стремлением отыскать в на­родной культуре аутентичное выражение ценностей. Один из путей заключается в том, чтобы доказать, что люди способны использовать культурные материалы, внедряемые в них капиталистической систе­мой и информационной цивилизацией, для строительства собствен­ной культуры. Народная культура рождается из массовой. Народная культура возникает из чуждых ей культурных источников и является, таким образом, культурой борьбы, чье творческое начало состоит в переработке продуктов массовой культуры.

Культурологическим исследованиям особенно присущ интерес к проблеме самоидентификации человека и к различным путям форми­рования, развития и передачи культурной идентичности. Следователь­но, важнее всего исследовать нестабильные культуры и особые куль­турные общности (к таковым могут быть отнесены национальные мень­шинства, иммигранты, женщины); эти сообщества могут испытывать трудности в отождествлении себя с более крупной культурой, в рам­ках которой они существуют и которая сама является меняющейся идеологической структурой.

На данный момент соотношение культурологии и литературоведе­ния представляет собой запутанную проблему. Теоретически изучение культуры должно охватывать и Шекспира, и музыку рэп, и высокую, и низкую культуру, и прошлое, и настоящее. Но на практике смысл осно­вывается на разграничении, поэтому ученые занимаются культурологи­ческими изысканиями, противопоставляя их иным исследованиям.[53]

Каким же именно? Поскольку культурологические исследования раз­виваются из литературоведческих, то ответ должен звучать следующим образом: «Они противопоставляются литературоведению в традицион­ном понимании», где задачей выступает интерпретация литературного произведения как создания автора, причем необходимость интерпре­тации аргументируется художественным совершенством текста – его сложностью, красотой, глубиной, универсальностью и потенциальной значимостью для читателя.

Литературоведческие исследования и раньше никогда не строились вокруг одной концепции, традиционной или нет, а с момента рожде­ния теории литературоведение стало особенно дискуссионной дис­циплиной, где внимания требует любая интерпретация – как литера­турного, так и внелитературного произведения.

Значит, нет принципиального противоречия между культурологи­ческими и литературоведческими изысканиями. Литературовед не всегда имеет в виду концепцию литературного объекта, которую дол­жен отвергнуть культуролог. Культурология возникла как применение техники литературоведческого анализа к другим культурным объек­там. Культурные артефакты рассматриваются при этом как «тексты», которые подлежат прочтению, а не простому учету. И, напротив, лите­ратуроведение только выигрывает оттого, что литература рассматри­вается как одна из форм культурной деятельности, а ее произведения изучаются во взаимосвязи с другими дискурсами. Воздействие тео­рии способствовало расширению области вопросов, на которые мо­гут ответить литературные произведения, и привлекло внимание к тому, каким образом они противостоят идеям своего времени или осложня­ют их восприятие. В принципе рассмотрение культурной роли лите­ратуры и культурологические труды, настаивающие на изучении лите­ратуры как одного из значимых видов деятельности, способствуют воз­никновению более ясного представления о литературе как сложном интертекстуальном феномене.

Споры о взаимосвязи культурологии и литературоведения можно свести к двум масштабным вопросам:

1) «литературный канон» (произведения, постоянно изучаемые в школах и университетах и считаю­щиеся «нашим литературным наследием»);

2) адекватные методы ана­лиза культурных объектов.[54]

Литературный канон

Как видоизменяется литературный канон, когда культурология погло­щает литературоведение как таковое? Заменят ли «мыльные оперы» Шекспира, и если да, то следует ли возлагать ответственность на куль­турологические исследования? Не уничтожат ли они само литерату­роведение, подталкивая специалистов к изучению кинофильмов, телевизионных постановок и другой популярной культурной продук­ции в ущерб изучению классики мировой литературы?

Подобное обвинение выдвигалось против теории, когда она при­звала к изучению философских и психоаналитических трудов наряду с литературными: она, дескать, отвращает студентов от классики. Но теория дала новый жизненный импульс традиционному литературно­му канону, открыла путь к иной интерпретации шедевров английской и американской литературы. Никогда прежде не было так много напи­сано о Шекспире; под воздействием теории его стали изучать со всех мыслимых точек зрения – так, его произведения интерпретировали в терминах феминизма, марксизма, психоанализа, нового историзма, деконструктивизма. Благодаря теории Вордсворт стал воспринимать­ся не как певец природы, а как ключевая для современной литерату­ры фигура. Действительно пострадали «малые» авторы, чье творчество прежде изучалось постольку, поскольку литературоведе­ние стремилось «охватить» различные исторические периоды и жан­ры. Шекспир сейчас пользуется огромным успехом, а вот такие авторы, как Марло, Бомонт, Флетчер, Деккер, Хейвуд, Бен Джонсон – драма­турги эпохи Елизаветы и Иакова I, составлявшие литературное окру­жение Шекспира, – изучаются сегодня гораздо меньше.

Произведут ли сходный эффект исследования в области культуры, создадут ли они новые контексты и расширят ли спектр вопросов, от­носящихся к немногим литературным произведениям, отвлекая внимание студентов от прочих текстов?[55]

Пока что развитие культурологии сопровождалось расширением литературного канона, хотя и не слу­жило причиной этого явления. В наши дни литература изучается в большом объеме, в том числе и произведения, созданные женщинами и представителями сообществ, исторически оказавшихся на обочине общественного развития. Многие произведения включаются в обычные курсы литературы или изучаются в качестве отдельных традиций, как, например, азиатско-американская литература или постколониаль­ная литература на английском языке. Такого рода тексты часто иссле­дуются как свидетельства особого опыта и, следовательно, особой культуры отдельных народов (в США среди них можно назвать афро-американцев, американцев азиатского или латиноамериканского про­исхождения, индейцев). Однако это вызывает все новые вопросы относительно того, в какой мере литература творит культуру народа, которую она, как принято считать, воспроизводит или представляет. Является ли культура следствием литературных произведений или их источником, причиной их появления на свет?

Распространенное ныне изучение произведений, ранее пребывав­ших в безвестности, вызвало жаркие споры в средствах массовой ин­формации: произошла ли переоценка традиционных литературных стандартов? Произведения, которыми раньше пренебрегали, получи­ли признание благодаря своим «литературным достоинствам» или благодаря культурной репрезентативности? А может быть, все дело в «политкорректности», в желании предоставить каждому меньшинству достойное представительство в литературе, и чисто литературные критерии здесь ни при чем – не они оказали решающее воздействие на выбор изучаемых текстов?

Есть три варианта ответов на вопросы подобного рода. Первый: «литературные достоинства» никогда не предопределяли выбор пред­метов изучения. Ни один преподаватель не размышляет о том, какие произведения можно внести в список десяти лучших в мировой лите­ратуре; нет, он изберет такие тексты, которые можно счесть характер­ными для того или иного жанра или периода истории литературы (английского романа, поэзии елизаветинской эпохи, современной аме­риканской поэзии). [56]

Именно в рамках заданного подобным образом контекста выбирается «лучшее»: вы не захотите исключить из курса английской литературы елизаветинского периода произведения Сид­ни, Спенсера или Шекспира, если вы считаете их лучшими поэтами той эпохи, равно как вы изберете «лучшие» творения американских писа­телей азиатского происхождения, если будете читать соответствую­щий курс. Перемены, собственно, состоят лишь в том, что возник интерес к более широкому кругу текстов, которые выражают различ­ный культурный опыт и являют собой разные типы литературных форм.

Второй вариант: мерка «литературных достоинств» давно и серь­езно скомпрометирована сочетанием с внелитературными критерия­ми, как, скажем, пол или расовая принадлежность автора. Так, развитие мальчика-подростка (например, Гека Финна) принято считать универсальным, тогда как девочка того же возраста (например, Мэгги Талливер из «Мельницы на Флоссе») является объектом сравнительно меньшего интереса.

Наконец, третий вариант: понятие «литературных достоинств» – тоже предмет дискуссий. Каковы конкретные свойства, которые яко­бы должны являться единственным критерием оценки художествен­ного значения текста? Разговор о том, какие произведения с точки зрения их литературных достоинств заслуживают изучения и как идея художественности произведения функционирует в обществе, несом­ненно, имеет отношение к вопросу о соотношении культурологичес­ких и литературоведческих исследований.

Методы анализа

Другой дискуссионный вопрос касается методов анализа в литерату­роведении и культурологии. Когда исследования в области культуры отделились от собственно литературоведения, ученые стали приме­нять методы анализа литературы к другим культурным объектам. Если бы культурологические исследования обрели доминирующий статус, а культурологи не были бы изначально литературоведами, потерял ли бы литературоведческий анализ свою значимость?[57]

Во введении к ав­торитетному американскому изданию под названием «Исследования культуры» говорится: «Хотя в исследованиях культуры не существует запрета на пристальное изучение текстов, оно не является и обяза­тельным требованием»⁶. Утверждение о том, что пристальное изуче­ние текстов не запрещено, едва ли успокоило литературоведов. Культурология, свободная от принципа, который долгое время господ­ствовал в литературоведении (имеется в виду постулат о том, что ос­новным предметом изучения должны быть произведения сами по себе), легко могла обернуться нестатистической социологией, рассматрива­ющей тексты исключительно как проявления или признаки какого-то другого феномена, а также подверженной иным соблазнам.

Главным из них является соблазн «целого»⁷: это представление о том, что различные формы культуры являются выражением опреде­ленного социального сообщества, так что их своеобразие выводится из анализа самого этого сообщества. В последнее время теоретики обсуждают вопрос о том, действительно ли социальное сообщество (социально-политическое образование) влияет на формы культуры и в какой степени. Культурологи в своих исследованиях пришли к идее прямой зависимости, при которой объекты культуры являются при­знаками стоящей за ними социально-политической структуры. Так, курс «Народная культура», который прослушали около 5000 человек в От­крытом Университете Великобритании в 1982-1985 гг., включал в себя раздел под названием «Полицейские телесериалы и правопорядок». Полицейские телесериалы анализировались в их отношении к соци­ально-политической ситуации: «В центре сериала «Диксон из Док-Грин» находится фигура отца-покровителя рабочего района, причем полицейский близко знаком чуть ли не со всем окрестным населени­ем. При строительстве «государства всеобщего благосостояния» в ус­ловиях экономического процветания начала 1960-х годов классовые проблемы оказались в центре внимания общества. В связи с этим но­вый сериал, называвшийся «Автомобили Z», показывал полицейских, выполняющих свою работу очень профессионально и держащих некоторую дистанцию по отношению к населению, которое они призва­ны охранять.[58]

По окончании 1960-х в Великобритании наступил кри­зис гегемонии*. Государство, более неспособное легко достичь общественного согласия, было вынуждено вооружиться против оппо­зиции воинственно настроенных профсоюзов, «террористов», Ирлан­дской республиканской армии. Этот более агрессивный вариант гегемонии отражен в таких сериалах, как «Суини» и «Профессиона­лы», в которых полицейские в гражданской одежде противостоят тер­рористическим организациям, отвечая насилием на насилие»⁸.

Безусловно, все это интересно и вполне может оказаться справед­ливым, но такой метод анализа знаменует поворот от чтения («при­стального чтения»), при котором внимание направляется на детали повествовательной структуры и хитросплетения смысла, к социально-политическому анализу: все сериалы, созданные в некоторый пери­од, имеют здесь равное значение, будучи отражением определенной социальной структуры. Если литературоведение вольется в культуро­логию, такая «симптоматическая интерпретация» может стать нормой. Спецификой культурных объектов можно будет пренебречь, равно как и навыками чтения, которых требует изучение литературы (об этом уже шла речь в главе 2). Осознание невозможности мгновенного по­нимания; стремление наметить границы смысла, будучи открытым для неожиданностей, для продуктивного воздействия языка и работы во­ображения; интерес к тому, как рождаются смысл и удовольствие, – все это важно не только для чтения литературных произведений, но и для изучения других феноменов культуры, хотя именно литературове­дение выдвигает на первый план названные явления.

* Гегемония – это господство, первенствующее положение какого-либо клас­са или государства по отношению к другим классам или государствам. Возвы­шение доминирующей общественной группы достигается не за счет применения силы, а на основании общественного согласия. Культура является частью этой структуры, которая узаконивает существующие общественные установления. Понятие гегемонии было предложено итальянским теоретиком марксизма Антонио Грамши.[59]

Цели и задачи

Наконец, остается вопрос о задачах литературоведения и культуроло­гии. Культурологи нередко рассчитывают на то, что изучение культу­ры является не просто ее описанием, но вмешательством в нее. Редакторы тома «Исследования культуры» заключают: «...Наша ин­теллектуальная работа, по-видимому, сможет внести перемены в об­щество»⁹. Дерзкое заявление, но, как мне кажется, красноречивое: культурологи не считают, что их интеллектуальная работа наверняка изменит положение. Это было бы чересчур самонадеянным, если не сказать - наивным, высказыванием. Утверждается, что работа, по-ви­димому, «внесет перемены». Вот в чем соль.[60]

Изучение народной культуры и восприятие этой деятельности в качестве политического акта исторически тесно взаимосвязаны. В 1960-1970-е гг. в Великобритании исследования культуры рабочего класса имели политическую окраску. В Британии, где культурная са­моидентификация нации связана с памятниками высокой культуры – скажем, с Шекспиром и традициями английской литературы, – сам факт изучения культуры социальных низов стал акцией протеста. Иная си­туация в Соединенных Штатах, где национальная идентичность в немалой степени основывается на отрицании высокой культуры. «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена – произведение, дос­таточно ярко характеризующее американский характер, – заканчива­ется поспешным бегством Гека Финна из-за того, что тетя Салли вознамерилась его «воспитывать». Сохранение его индивидуальнос­ти непосредственно связано с бегством от цивилизации. Американец традиционно и неизменно бежит от культуры. Когда литература вос­принимается как знак принадлежности к элите, становится трудно по­рвать с давней национальной традицией буржуазного филистерства. В Соединенных Штатах настороженное отношение к высокой культу­ре и пристальное внимание к культуре народной не является призна­ком политического радикализма или подчеркнутого протеста в той же степени, как и придание официального статуса массовой культуре. Ис­следование культуры в Америке не связано с политическими движе­ниями, тогда как в Великобритании именно политика в значительной мере стимулирует и направляет культурологические изыскания. В Америке культурология – это в первую очередь многосторонняя, меж­дисциплинарная наука о различных направлениях культуры и формах ее воплощения. Культурологии «положено» быть радикальной, но про­тивостояние активной культурологии и пассивного литературоведе­ния – это принятие желаемого за действительное.[61]

Различия

Дискуссии о соотношении культурологии и литературоведения изо­билуют как упреками в адрес элитарного подхода, так и заявлениями о том, что изучение народной культуры погубит литературу. Здесь зак­лючается явное недоразумение, и стоило бы разделить две группы вопросов. К первой группе относятся вопросы о ценности изучения того или иного типа культурных объектов. Далеко не очевидно, что полезнее изучать Шекспира, нежели «мыльные оперы»; такое утвер­ждение еще требуется доказать. К примеру: что может дать изучение обоих явлений в интеллектуальном и нравственном отношении? Ар­гументы в пользу Шекспира (как и высокой культуры зообще) найти не так уж легко; так, наше положение осложняет уже тот факт, что среди комендантов немецких концентрационных лагерей было нема­ло знатоков литературы, искусства и музыки. Необходимо уделять вни­мание сопоставлению высокой и низкой культуры.

Другая группа вопросов касается методов изучения культурных объектов всех типов, преимуществ и недостатков различных моделей интерпретации и анализа; так, например, возможен подход к явлени­ям культуры как к сложным структурам, но существует и практика их интерпретации как отражения социальных процессов. Литературове­дению обычно приписывается оценочный подход, а культурологии – «симптоматический» анализ, однако оба метода вполне применимы к любым культурным объектам. Тем не менее внимательное чтение не­художественных текстов не предполагает их эстетической оценки, а упор на «культурную репрезентативность» литературного произведе­ния подразумевает, что мы оцениваем этот текст в первую очередь как документ эпохи. В следующей главе мы рассмотрим вопрос об интерпретации более подробно.

Глава 4

Язык,смысл и интерпретации

Что есть литература: особый вид языка или особый тип его использо­вания? Существуют ли специфические методы организации языка ху­дожественной литературы, или же язык изначально обладает особыми чертами и свойствами? В главе 2 я подчеркивал, что нет смысла раз и навсегда выбирать тот или иной вариант ответа: литературу опреде­ляют как свойства языка, так и особого рода внимание к нему. В этой главе я намерен показать, что вопросы о природе и роли языка всегда находились в центре внимания теоретиков. Некоторые важнейшие вопросы можно рассмотреть сквозь призму идеи смысла. Что мы име­ем в виду, используя это слово?

Смысл в литературе

Вернемся к цитированному ранее стихотворению Роберта Фроста, ко­торое состоит из двух строк:

Мы водим хоровод и предполагаем,

А Тайна в центре сидит и знает.

[63]

В чем здесь «смысл»? Конечно, есть разница между смыслом текста (стихотворения в целом) и значением отдельного слова. Мы можем ска­зать, что «водить хоровод» означает «совершать ритмичные и упорядо­ченные движения», но что же означает текст в целом? Можно сказать, что речь в нем идет о тщетности человеческих дел и усилий. Мы водим хоровод вокруг да около; мы можем только предполагать. Более того, рифма и ощущение того, что в тексте заложен некий смысл, побуждают читателя ломать голову, строить догадки относительно значений слов «хоровод» и «предполагать» в данном контексте. Получается, что мысли­тельный процесс, инициируемый текстом, становится частью его смысла. Таким образом, мы имеем дело со значением слова и смыслом (или по­буждающим воздействием) текста. Следовательно, в промежутке между ними существует и то, что мы могли бы назвать смыслом выска­зывания: я имею в виду смысл события высказывания этих слов в опре­деленных обстоятельствах. Что за действие передает данное вы­сказывание: это предупреждение или признание, жалоба или самовос­хваление? Кто такие мы и что в этом контексте означает «хоровод»?

Выходит, нельзя просто задать вопрос о «смысле». Перед нами по меньшей мере три измерения, или уровня, понимания «смысла»: смысл слова, высказывания и текста. Возможные значения слова способству­ют пониманию высказывания, которое есть акт, производимый субъек­том речи (значения слов, в свою очередь, зависят от их роли в высказывании). Наконец, текст, который в данном случае передает загадочное высказывание неизвестного субъекта речи, представляет собой нечто, созданное автором, и смысл его состоит не в суждении самом по себе, но в том, как оно функционирует, в его потенциальном воздействии на читателя.

Существуют различные типы смыслов, но одно утверждение может быть отнесено к ним всем: смысл всегда основывается на разграниче­нии. Мы не знаем, кто именно стоит за словом «мы» в нашем тексте, но знаем, что это «мы» противопоставлено обособленным «я», «он», «она», «оно», «ты», «они». «Мы» – это некая неопределенная группа, вклю­чающая и субъекта речи, кем бы мы его ни считали. [64]

Включен ли в эту общность и читатель? Означает ли «мы» всех, за исключением Тайны, или же это некое обособленное сообщество? Такие вопросы, на кото­рые нелегко дать однозначные ответы, неизбежно возникают при лю­бой попытке интерпретировать это стихотворение. В любом случае мы сталкиваемся с контрастами, различиями.

Суждения подобного рода относятся и к таким словам, как «хоро­вод» и «предполагать». Смысл слова «хоровод» в данном тексте зави­сит от того, чему мы его противопоставим («топтание в кругу» может быть оппозицией к «движению вперед» или к «неподвижности»); кро­ме того, «предположение» противопоставлено «знанию». Анализ смыс­ла этого стихотворения базируется на противопоставлениях или различиях, которые и образуют сущность текста.