ЭКСТРЕМИЗМ: ФОРМЫ КРАЙНОСТИ 6 страница

Отсюда и различие в тактиках вместо глобальной Универсальной власти возникает стремление к альянсу

между локальным фундаментализмом и глобальным плю­рализмом. Эта культурная матрица генерирует и различия террористических манифестаций, и следует признать, что линейная генеалогия терроризма скорее запутывает ситу­ацию, чем позволяет ее прояснить: сравнение современ­ных террористических групп (да и где они? Естественнее предположить, что «Хезболлах», «Алькайда», да и сам Бен Ладен существуют только в модусе медийной фикции, по принципу «войны в заливе не было») с «Народной волей»... да даже и с «Красными бригадами», «ФКА» или группой Баадер-Майнхофф, означает полную потерю самоотчета в стратегиях генерации терроризма современным социальным телом. Прав Фуко: бессмысленно сравнивать средневеко­вую казнь и новоевропейскую тюрьму, редуцируя их к аб­страктному источнику власти. Так и тут, просто в случае с терроризмом происходит не менее абстрактная редукция к протесту нелегитимных (в этническом, экономическом или религиозном отношении) социальных групп.

Терроризм, как это пытались показать Ги Дебор или Жан Бодрийяр, есть прежде всего зрелище. Используя ситуационистские концепты, можно говорить о стратеги­ях сосредоточенной и рассредоточенной театрализации. Если первая — относимая обычно к «тоталитарным» сооб­ществам — собирается вокруг «центральной клетки» (на­пример, мифологической драматизации «тысячелетнего Рейха»), то вторая функционирует на микроуровне соци­ального тела, воспроизводя различие между насилием hard и насилием soft. Тотальной созерцательности (зрелищно-сти) мира сопутствует радикальное купирование действия. Недавние события в Москве, связанные с захватом мюзик­ла «Норд-Ост», примечательны в том отношении, что они обнаруживают взаимное притяжение терроризма и совре­менного искусства, присутствие которых в социальном теле равным образом задано мерой их позиционированности в

Terra terrorum

масс-медиальных ландшафтах. Рассматривая, по аналогии с Бурдье, эти культурные территории в терминах поля, остается констатировать их совершенную идентичность.

Терроризм необходимо включает в себя два на первый взгляд противоречивых момента: он одновременно медий-ный аттракцион, стимулирующий воспроизведение системы (формации), и ее мертвая точка (тема «свободных радика­лов»). Терроризм балансирует между этими моментами, будучи настолько же вызовом эквивалентной логике, на­сколько и ее возвышенным апофеозом. Один из знаков апо­калипсиса взрывных сообществ (наряду, например, с кло-нированием — этим финальным аккордом эквивалентного обмена), необходимое следствие и случайная катастрофа дигитальной культуры. Гипертрофия различий в мульти-культурализме привела к радикальному уничтожению «гра­дуса» со всеми возможными последствиями, как их описы­вает Жирар в своей книге о Шекспире и в «Насилии и свя­щенном». Однако насилие жертвенного кризиса, возникаю­щее в результате устранения различий, кажется не един­ственным возможным эффектом. Симулированные различия оказываются саморазрушительным процессом, что мы и видим на примере терроризма. Подобный ход в чем-то бли­зок структурной аналитике, которая уже не пытается гипо­стазировать некоторое измерение (экономическое или ли-бидинальное) в качестве инфраструктуры. Грубо говоря, нет смысла спрашивать, что первично — стоимость или фал­лос. Мы присутствуем при эскалации системы (формации) всеобщего эквивалента, одним из порождений которой ока­зываются вирулентные «свободные радикалы». Диалектика замещается эквивалентной логикой клонирования, обора­чивающейся своим собственным катастрофизмом.

Еще одно замечание, которое хочется сделать, воз­можно, и не слишком связано формально с темой террора. Это конец эры другого Не секрет, что другой исчезает с

горизонта мысли. Может быть, не столь помпезно, но, видимо, настолько же неотвратимо, насколько — еще со­всем недавно — с него исчезал субъект. Приходится еще раз «утирать слезы». Современные теории, причем совер­шенно по разным основаниям, «сливают» другого. И это хорошо. Одним из следствий этого процесса стал и закат дискуссий о мультикультурализме. «Неправильные пчелы», о которых любит говорить Александр, ставят нас лицом к лицу с радикальным отличием, одним из блокираторов которого выступала именно безудержная тематизация дру­гого и его права на различие. Причем нужно иметь в виду, что речь не идет об отличии от нас китайца, араба или инопланетянина, но об отличии нас от самих себя.

Современная культура настойчиво пытается имити­ровать другого: в моде, искусстве, политике,сексе. Но как только мы начинаем воспроизводить некий феномен, его всегда уже нет фактически. В этом плане есть основания предполагать, что настойчивая тематизация другого ини­циирована его реальным исчезновением. Мы находимся в ситуации, когда со сцены уходит другой. Поэтому и терро­ризм менее всего выступает манифестацией другого — классового или религиозного, — будучи имманентным катастрофизмом нашего «интерактивного сводничества».

«Страны-изгои» — трансполитическая маска друго­го — находятся не снаружи, а внутри мировых гегемонов как место отсутствия, как их нефункциональные вирулент­ные остатки. «Внутренний Ирак» или «внутренняя Корея». Медиа-шаман, как и его архаический прототип, произво­дит возвратную сборку «страны-изгоя» как жертвы отпу­щения, которая, однако (и в этом отличие архаической и медийной боли), уже не вызывает жертвенной центро-стремительности сообщества. Его замещает чистая психо­делия зрелища. Итак, приходится констатировать почти пол­ную исчерпанность такого экзистенциального и социаль-

Terra terrorum

ного ресурса, как другой. Подобно гибнущим месторожде­ниям, поддержание символической ликвидности другого затребует больше символического капитала, нежели про­изводит. Другой становится очередной фантазматической¹ референцией, какой еще недавно была эмансипация (же­лания/производства и его субституций: женщин, негров, гомосексуалистов, инвалидов, животных...). Вот так. Мяг­кое насилие, общество без боли, стерильные отношения, диктат доброй воли... Двигаться прямо в отчаянное забытье — безопасность. Наша интрига состоит в том, что тер­роризм — это никакой не голос другого, который может быть в этой его эффективности выслушан. Если «другое» в террористическом акте способно нести какой-либо урок, то это лишь урок его собственного отсутствия. Не «содер­жание» террористического «сообщения» подвергается масс-медиальным трансформациям: форма социального эксцес­са задана спектакулярной формой сборки социального тела. Терроризм — это путешествие по «заданной карте значе­ний», и его мир (как и мир постсовременного «туризма») оказывается полностью аутичным.

Д. О.: Когда мы воображаем себе картографию тер­рора, пытаясь набрасывать контуры его территории, то мы, как мне кажется, упускаем из виду, что всякая территори­альность оказывается эпифеноменом производимого тер­рористами акта. Существует простой и часто задаваемый вопрос: чем являлся бы террор без средств массовой ин­формации? Имеет ли вообще терроризм какую-либо терри­торию, за исключением той, которую уделяет ему инфор­мационное поле, — а внутри себя оно отводит территорию в высшей степени привилегированную, являющуюся мес­том наибольшего резонанса и усиления первоначального эффекта? Другая сторона этого вопроса: почему именно террорист оказывается самым успешным взломщиком ко-

дов доступа в ячейки и каналы масс-медиа, почему он так легко и просто становится господствующим персонажем информационного поля, захватывающим и поглощающим его чуть ли ни целиком? Я полагаю, что терроризм в том виде, в каком он существует в наше время, — есть эхо-эффект самой информационной среды, мгновенно распро­страняющийся вирус, с помощью которого эта среда про­никает во все новые и новые слои бытия, заражает их вир­туальностью и оплетает имманентной поверхностью тоталь­ной коммуникации.

Терроризм — вброс антивещества, производящий расширение черных дыр на месте человекоразмерного су­щего и обеспечивающий эфемерную тотальность инфор­мации. Нет более безошибочного способа, с помощью ко­торого можно было бы столь же незаметно виртуализиро-вагь мир для нашего собственного взора, обращенного уже не к естественному горизонту вещей и событий, а к искус­ственной, слабо мерцающей горизонтали телекоммуника­ционных экранов. Можно рассуждать приблизительно сле­дующим образом: как замечательно, что я в любой момент могу получать самую свежую информацию — следить за развитием экономического кризиса в Латинской Америке, наблюдать за разгулом стихии на Дальнем Востоке, чуть ли не в прямом эфире видеть падение самолета, узнать температуру в городе Париже... Это ли не подлинная сво­бода, это ли не воплощенная мечта о всеведении? Однако подобная хитроумная уловка срабатывает и держит нас в зачарованное! и лишь до определенного момента — пока мы не почувствуем, что этот мерцающий экран, это свя­тилище анонимного бога никого просто так не отпускает, что никакой свободы нет и в помине, что оно и его жрецы терроризированы изнутри самих себя. И здесь мы пони­маем — гипердостоверность, с которой сопрягается наше восприятие картинок с экрана, уже больше не освещается

Terra terrorum

естественным светом разума или общим чувством, она светится изнутри каким-то странноватым чуждым мерца­нием, рассеянным свечением, в котором произведенные вещи и произошедшие события обретают призрачные об­личья, утрачивая свое подлинное измерение. Террорист в этом отношении наиболее последовательно лишает нас достоверности, укорененной в разуме и в чувствах, он до­водит мир не просто до абсурда, но до полной и необрати­мой потери смысла.

Т. Г.: Со времен Просвещения человечество живет под лозунгом «ничего нет запретного, запрещено запре­щать». С отсутствием табу и запретов человечество так и не смогло справиться. Террористы наносят удар по самой этой невозможности человечества справиться с принци­пом «запрещать запрещено». Оно уподобилось детям, ко­торые вдруг решили стать взрослыми, но не доросли до взрослости Об этом писали Кант и Фуко Это хитрые дети, опирающиеся исключительно на хитрость разума. Терро­ристы чувствуют их слабые места и бьют в те точки, где люди беззащитны, но претендуют на абсолютную власть. Вирильо в одной книжке рассказывает, как одна его зна­комая искусствовед приехала в Аушвиц, где она увидела кости, волосы и золотые зубы замученных людей, и ре­шила, что это музей современного искусства. Мы живем в особенный момент, когда инфантильность, поднявшая­ся до уровня гигантомании, должна быть разрушена са­мым непосредственным способом Собственно, это и де­лают исламисты Я, разумеется, против всякого насилия, однако следует признать, что непосредственность, с ко­торой действуют террористы, это настоящая непосред­ственность Непосредственность, с которой действует телефон, поддельна Чем меньше мы имеем сказать, тем больше пользуемся техническими опосредующими сред-

ствами, Интернетом, сотовым телефоном и т д Террори­сты действуют по законам онтологической непосредствен­ности, которую пора уже попытаться осмыслить Они напугали весь мир и вызвали ответную реакцию Какова она. Мы видим глупую, опосредованную реакцию на пря­мую непосредственность, тщетные попытки защититься простым усилением барьеров Другой реакции и быть не может, ибо собственная жизнь исчезла Умер Бог, умер великий Пан, умер человек, который все время моргает, последний человек по Ницше, и каждую из этих смертей по-своему воспроизводит террорист

Н И Любопытно, что терроризм плоть от плоти и кровь от крови самого глобализма На что является откли­ком террор^? На безудержный, тотальный террор глобализ­ма — на то, что на самом деле глобализм не имеет разумной альтернативы Как бы мы его ни клеймили, какие бы фунда­ментальные иррациональности и бездарные пустые мифы ни обнаруживали в его основании, тем самым мы его никак не поколеблем Он будет работать и работать, будет переть, как танк, с которым ничего не сделаешь, разве что ляжешь под него Но верно и обратное Ведь террор внутри себя глобалистичен Нет другого такого поля, в котором бы со­шлись все идеологии, все мифологии, все жизненные уста­новки, устои и символы веры В группе террористов вы най­дете вовсе не только арабов или интеллектуалов из Сорбон­ны, — там встречается кто угодно, потому как там действи­тельно есть принцип Эгот принцип, если его называть прин­ципом непосредственности имеет, в частности, следующую отрицательную величину ты должен отречься от своих от­цов и матерей, неважно, откуда ты пришел, христианин ты, мусульманин или иудей Террористов почему-то часто при­числяют к какой-либо конфессии, не понимая, чго им дела до этою не слишком много и бьются они совсем за другое

Terra terrorum

Если терроризм и глобализм плоть от плоти друг дру­га и если хотя бы одному из них — как будто глобализму — нет разумной альтернативы, то логически получается, что нам следует то же самое признать за терроризмом Я пола­гаю, тут все дело в «Зевсе», то есть в разуме, раздающем собственные атрибуты без должного честного разбора Он еще боится своей судьбы, почему и ведет войска в Югосла­вию, в Афганистан, совершает акты возмездия, — он зна­ет, что иначе может быть идентифицирован и — как файл, возомнивший о себе лишнее, — уничтожен Выход из этой ситуации виртуального абсурда следует, по-видимому, ис­кать не в совершенствовании когнитивных стратегий со­циальной идентификации, фискальных и косметических по преимуществу, а, говоря языком экономистов, в переструк-турализации герменевтического опыта, демистифициру-ющей социокультурную разницу потенциалов между его предметным и смысловым содержанием, — в том, элемен тарно говоря, чтобы подумать наконец, как мы будем отда­вать сущему долги — драгоценные анаксимандровские «пени», а не бесконечные кантовские «талеры», которых, как известно, к тому же никогда ни у кого не было У нас в распоряжении — единственно мы сами, под видом тяж­бы глобализма с терроризмом разыгрывающие перформа-тивный акт возмездия судьбы над собственным трансцен­дентальным существом

А С Тезис об особой территориальности террора Дает нам возможность провести различие между собствен­но террором как стихией аннигиляции хороших форм, сти­рающей четкую распечатку эйдосов, и терроризмом как не­ким вторичным подражанием, когда хаос заполняет опус­тевшие ячейки организованной социальности, принимая, тем самым, вид целесообразной деятельности Сейчас все политики говорят о разветвленной сети международного

терроризма, о прекрасно налаженной инфраструктуре, позволяющей решать любые финансовые и визовые про­блемы, и в этом есть некая доля истины, — но есть и же­лание во что бы то ни стало иметь дело с четко идентифи­цированным противником, которого можно было бы запе­ленговать и нанести точечный удар. А попытка выдать желаемое за действительное лежит в основе слишком че­ловеческого. Николай Грякалов справедливо обратил вни­мание на интернациональный состав любого террористи­ческого движения, прекрасно сочетающийся с «принципи­альностью» поставленных задач. Здесь характерна фигура Ильича Рамиреса Санчеса, небезызвестного Шакала, ко-торый с легкостью переходил от одной враждующей орга­низации к другой, не теряя своей принципиальности. Сре­да террора лишена жестких перегородок именно потому, что дискретность терроризма носит заимствованный харак­тер. Подобно всякому вирусу, вирус террора лишен соб-, ственного ДНК, он обретает свою телесность, внося иска­жения в инструкции организма-хозяина — инфицирован­ного социального тела. Вот почему террор как таковой не распадается на дискретные террористические акты, он подступает стихийно как зыбление незыблемого. Страх обывателя — такая же манифестация террора, как и взор­ванный дом или захваченный самолет. Бытовое выраже­ние «он меня затерроризировал» очень точно отражает суть дела. Это в нашем случае означает, что границы субъект-ности подверглись разрыву и размыву — и вот уже мы живем под собою, не чуя страны...

БЕСЕДА 5

РЕАЛЬНОГО

(с участием Марины Михайловой и Александра Погребняка)

Д. О.: Существуют вещи, сопротивляющиеся опре­
деленности представления, налагаемого на них здравым
рассудком. Дабы они обнаружили свою подлинную приро­
ду, их следует оставить на кромке ночи и наблюдать, как
сгущаются и расцветают их причудливые тени. Тот, кто
неосмотрительно стремится поместить их в предметное
поле, попадает в нелепое положение, — у него практичес­
ки нет шансов не взять фальшивую ноту либо не перебрать
пафоса. Безусловно, к таким вещам относится и ужас ре­
ального, обозначающий самое крайнее в ряду возможнос­
тей нашего экзистенциального опыта, и даже не столько
крайнее, сколько заокраинное. То, что, выражаясь в духе
Хайдеггера, перекрывает вершины всякой завершенности
и пересекает границы всякой ограниченности. Форма вы­
ражения, сколь бы удачной она ни выглядела, оставляет
суть дела невысказанной — под покровом, — и чем форма
выражения более удачна, тем плотнее и непроницаемее
ткань этого покрова. Ткань, которую в своей исходной эти­
мологии обозначает латинское слово «textus».                 

Рассуждая об ужасе реального, мы пытаемся удержать в собственных руках и связать воедино нити, разорванные в клочья самим выступающим существом ужаса, сущност-но характеризующим реальность. Связность отходит в об-

 ласть иллюзорности или, вернее, самообмана, в который ввергается пародирующий себя трансцендентальный субъ-

 ект, — этот идеальный манекен, оживающий в исключи­тельные моменты ясного и достоверного сознания. Такое существо не обладает неповторимым лицом, во всяком слу­чае до тех пор, пока не испытало подспудно подступающего изнутри всеохватывающего ужаса. Чтобы пережить заокра-инный опыт, вовсе не нужно уходить за край самой далекой дали, по ту сторону которого мир, знакомый нам исходя из его представленности в качестве внешней данности, разом­кнет свои тугие кольца. Кольца, смыкаясь в которые он об­наруживает себя в форме представления, а сомкнувшись окончательно превращается в картину мира.

Перешагнуть горизонт можно, обернув даль глубиной и посмотревшись в ночь, о которой как о хранительнице говорит Гегель «В фантасмагорических представлениях — кругом ночь, то появляется вдруг окровавленная голова, то какая-то белая фигура, которые так же внезапно исчезают. Эта ночь видна, если заглянуть человеку в глаза — в глубь ночи, которая становится страшной; навстречу тебе нави­сает мировая ночь»¹. Нам прекрасно знаком обратный рас­клад — когда мы созерцаем вещи, удерживая их перед со­бой на некотором отдалении в форме предметности и кон­ституируя их в поле сознания. Этот расклад освещен изнут­ри естественным светом разума и представляет собой, оче­видно, день мира. А что произойдет, если некое сущее, ко­торое пробуждено к существованию, к своим дням брошен-

Гегель Г В Ф Работы разных лет В 2 т Т 1 М , 1970

ным на него взглядом, каким-то невообразимым образом вдруг увидит сам этот взгляд, более того, обратит его внутрь его самого? Пусть даже таким сущим оказываюсь я сам в тот момент, когда вглядываюсь в глаза небезразличного мне человека. В смысле Гегеля раскрывшиеся горизонты мира схлопнутся в пустую точку чистой самости Но остается неясным, почему ночь мира страшна и зачем Гегель особо заостряет на этом слове внимание? Проблема в том, что когда я — как конечное существо — вдруг проваливаюсь в ночь мира — как в исток своей конечности, — я будто бы невзначай заглядываю в глаза собственной смерти. И имен­но здесь обретаю позицию Господина, ибо лишь тот, кто способен посмотреть в лицо своей смерти, по-настоящему свободен. Совершенно прав Александр Кожев, утверждав­ший, что для Гегеля смерть есть лишь одна из составляю­щих свободы. Если мне как некой «большой вещи» («Groz dine» в терминологии немецких мистиков) удается хотя бы на мгновение обернуть конституирующий меня всевидящий взгляд в него самого, отменив тем самым определенность собственной формы бытия и приостановив работу негатив-ности, то я лишаюсь всех прочных основ, оказываюсь в си­туации онтологического ужаса. Но эта ситуация абсолютно необходима для того, чтобы человек в полной мере обрел свое присутствие, подлинность и судьбу.

В гегелевском понимании ночь мира тождественна пустому ничто, являющемуся первым определением чело­века, даваемым еще до какой бы то ни было определенно­сти В том числе до определенности сменяющего бездон­ную ночь солнечного дня, в котором вещи принимают при­вычный облик, и ты видишь, что окровавленная голова является всего-навсего причудливо расцвеченной тенью, отброшенной стоящим на столе бюстом Гегеля. Мир тут же облачается в узнаваемые формы — обретает прямую перспективу, необходимую для взгляда, линию горизонта,

разделяющую небо и землю; стороны света, дающие на­правления. Однако если завернуть все эти широко раски­нувшиеся дали внутрь человеческой души, сущее вновь погрузится в ночь мира, в которой царит исконный мифо­логический ужас. Именно настоятельная реальность этого ужаса, этой на мгновение возникающей окровавленной головы впервые конституирует некое сущее, к примеру, бюст Гегеля, а вовсе не наоборот

У Хайдеггера существует любопытное высказывание, напрямую касающееся нашей темы. Оно гласит: ужас раз­мыкает мир как мир. Я подумал, от чего защищают и хра­нят нас душные коридоры наших внешних забот, обязан­ностей, представлений и самообольщения, почему мы с таким упорством всю жизнь ходим одними и теми же кру­гами? Быть может, просто из боязни, что если действи­тельно решимся заглянуть в себя, нас сразу накроет «свет­лая ночь наводящего ужас Ничто», по выражению Хайдег­гера. Другими словами, наше обычное существование пред­стает как своеобразная форма малодушия. Я подозреваю, что в этой догадке есть правда, но не вся. Ведь ужас в та­ком случае оказывается имманентен порядку душевной жизни, делается одним из ее проявлений. Получается, что рассуждать об ужасе — это то же самое, что и вести речь о ком-то, испытывающем состояние ужаса. Однако ничто сущее, строго говоря, не способно повергнуть в ужас, толь­ко — само Ничто. Различные вещи при известной не­точности высказывания могут быть названы «ужасными», а переживание этих вещей — «ужасными» переживания­ми. Но здесь на самом деле проявляется едва заметная ин­фляция понятия, которая на другом своем конце имеет вы­ражения типа «ужасно красивая». Я бы сказал, что у ужаса, особенно в специфическом смысле Хайдеггера, совсем не ужасная, т е. не вызывающая ужас, природа Мир размыка­ется, он перестает быть миром как тотальностью всего не-

посредственно существующего, но одновременно обнару­живает принципиально иное и до того скрытое, — он обна­руживает возможность собственного смысла.

Если ты нашел смысл хотя бы одной вещи, это поис­тине ужасная находка. Я бы добавил — и реальная также. Для знающих ей цену она перевешивает самые блестящие и притягательные сокровища мира. Демокрит прекрасно знал, о чем говорил, когда соглашался предпочесть ее пер­сидскому трону. Он решал вовсе не шуточную задачку — как вырваться из круговой поруки, определяющей отноше­ния между различными сущими? Да и можно ли прервать реактивные ряды причинности, не размыкая мира? Его кольца прочно спаяны в единую неразрывную цепь, в жест­кую взаимообусловленность пассивных толчков, идущих от одного следствия к другому. Повседневное человечес­кое существование устроено именно таким образом — мы кружимся целыми днями по очень ограниченному числу орбит, где можем реализовывать какие-то жизненные про­екты, что-то изменять в окружающей действительности, с нами могут случаться различные вещи, однако все это входит в допустимую погрешность работы анонимной ма­шины производства мира для нас. Мы не являемся причи­ной собственных действий, то есть не поступаем свободно, поскольку любое наше действие реактивно, заранее задей­ствовано в наличном порядке вещей и ему подчинено.

Но повседневность не исчерпывает весь горизонт на­шего возможного опыта, она лишь задает его низшую план­ку. В смысле Ницше это порядок, в котором господствует ressentiment, — имплозивное поглощение иерархических различий, нейтрализация силы сильных слабостью слабых, моральный террор и разъедающее душу чувство вины. Мы можем лишь догадываться, последствиями чего они явля­ются — первородного греха, падения, заброшенности,- но  достаточно уже одного того, что именно как последова-

тельности последствий они и структурируют облик повсе­дневности. Ужас в принципе не из этого ряда. Подступая изнутри глубочайшей ночи мира и нанося раны своим бес­пощадным клинком, он разбивает вдребезги зеркала нашего самообольщения, оставляя мелкие осколки, в которых вне­запно возникают и окровавленная голова, и белая фигура, и призрак отца... Что это вообще за странные частичные объек­ты, которые отнесены в некое зияние и должны оставаться отсутствующими, дабы могла устояться каждодневная обы­денность? Есть ли это забвение, которого требует наша душа, или, напротив, внезапное опамятование, никогда не доходя­щее до завершенности? Сумерки бытия сгущаются пепель­ными тенями на кромках строго выстроенной предметнос­ти, безвидные и безымянные призраки приближаются вплот­ную и незримо проходят сквозь нас. Вот здесь, в точке наи­высшей неопределенности, негарантированности и непод-твержденности человеческого существования, впервые об­ретается известная ясность, просветляется мировая ночь. Реальный до ужаса смысл нашего бытия не в мире, а где-то между мирами, не в очерченном бытии, а в смещении и ста­новлении, не в обустройстве домашнего, а в беспочвенном странничестве. Следует оговориться: речь вовсе не идет о том, что наконец довелось добраться до истины, удалось лишь вывернуть наизнанку покров майи и взглянуть на вещи с обратной его стороны — не с той стороны, которой он уба­юкивает и вселяет успокоение, а со стороны Ничто, обнару­живающей и собственное наше жизненное присутствие как «выдвинутость в Ничто».

А. С.: Я тоже оттолкнусь от интуиции Хайдеггера, обозначенной Даниэлем, но при этом отдельно остановлюсь на мотиве бесприютности. Что означает для Хайдеггера понятие брошенности и в целом вся ситуация бытия-к-смер-ти? Как мне представляется, здесь наиболее существен-