ЭКСТРЕМИЗМ: ФОРМЫ КРАЙНОСТИ 3 страница

география — единственная реальная география — исчез­ла. Некогда великое многообразие мотивов странствий све­лось к убогой ритурнели современного туриста, которому необходимо иметь Макдональдс в любом месте, в которое он отправляется, и только тогда он согласится поглазеть на представленный в рекламном проспекте уголок света. Движение глобализации с его опустелыми бесконечностя­ми, которые отбрасываются ловко расставленными решет­ками фантомопроекции, обусловлено в действительности лишь тем, что вещи поистине бесконечные, уйдя за отсту­пающий горизонт, полностью исчезли из мира.

Мне вспоминается, как американцы сразу после тер­актов 11 сентября со слезами на глазах спрашивали, где же находились в это страшное время Шварценеггер, Си­гал и Уиллис. Такие крутые ребята, не единожды выруча­ли нацию из беды. А мы в прямом эфире смотрели на лис­ты деловых бумаг, падавшие с неба, как рождественское конфетти или как ослепительно белые хлопья снега, и кар­тина выглядела бы воистину прекрасной и чарующе-захва­тывающей, если бы время от времени среди листов не про­носились вниз человеческие тела. Новая действительность, навязываемая разрастанием процессов глобализации, в принципе не отвечает «присутствие размерности», в силу того, что задается наименее дифференцируемым «челове­ческим, слишком человеческим». Хайдеггер обозначил эту низшую планку термином «das Man», который не вполне корректно принято переводить как «люди». Ведь когда мы всматриваемся в людей как в некое исчислимое множество, то при более пристальном вглядывании начинаем распоз­навать лица, голоса, можем выстраивать отношения, в об­щем, начинается работа различения. Этимологически раз­личение и выражает разделение на лица и возможность идентификации отдельных лиц В случае с das Man ситу­ация кардинально иная. Оно поглощает и нейтрализует все

Наваждение глобализма

различия Следовало бы переводить этот термин таким странным словечком, как «людьё» Раз уж есть звери и зверьё, то можно предположить, что существуют люди и людьё — вязкие массы, кристаллизация форм которых не достигает уровня персональности Персональная иденти­фикация здесь происходит только на фоне более крупных анонимных образований, приобретающих относительно четкий контур, подражая своим коллективным телом ка­кому-либо расхожему образцу. Это может быть иденти­фикация по типу фанатов футбольного клуба или компью­терной игры, поклонников Шварценеггера или Бритни Спирс, читателей фэнтези или любителей разгадывать кроссворды...

Такие диссипативные массовидные образования не имеют отчетливых границ, подвержены непрестанному метаморфозу и частично перетекают друг в друга. Благо­даря нарастающей диссипации так мало и столь ничтож­ного осталось человеческого в человеке, но так много лю­дей, которые легко скапливаются в массы и являют собой паразитарный избыток. Куда ни глянь, повсюду наличеству­ют массы, вся инфраструктура современного мира приспо­соблена к наиболее эффективному и быстрому обслужива­нию монструозных коммунальных тел. Глобализованное сообщество не оставляет человека наедине с самим собой. Оно предлагает исчезнуть в массе, — зовет молиться Богу на стотысячных стадионах, питаться в стандартных забе­галовках fast food, отдыхать в специально отведенных для этого курортных зонах. Создается гигантский избыток че­ловеческой наличности, но одновременно нехватка подлин­ного присутствия, исчезающего на наших собственных глазах. Совершенно ясно, что коммунальной телесностью массы является людьё, Menschenpark, — не люди в своей особенности, но слипшиеся в вязком киселе корпускуляр­ные человеческие частицы.

Чтобы продемонстрировать агломерацию этих частиц, обратимся к фрагменту новеллы Сигизмунда Кржижанов­ского- «Впрочем, был у меня некий другой, чужеродное что-то, нарушавшее мои черные досуги Дело в том, что с довольно ранних лет меня стал посещать один странный примысл: 0,6 человека. Возник примысл так: как-то, чуть ли не в отрочестве, роясь в учебнике географии, я наткнулся на строку: "В северной полосе страны на одну квадратную версту пространства — 0,6 человека. И глаз точно зано­зило строкой. Зажмурил веки и вижу: ровное, за горизонт уползающее, белое поле; поле расчерчено на прямоуглые верстовые квадраты. Сверху вялые, ленивые хлопья снега. И на каждом квадрате у скрещения диагоналей оно: суту­лое, скудное телом и низко склоненное над нищей обмерз­лой землей — 0,6 человека. Именно так: 0,6. Не просто половина, не получеловек. Нет, к "просто" тут припутыва­лась еще какая-то мелкая, диссимметрирующая дробность. В неполноту — как это ни противоречиво — вкрадывался какой-то излишек; какое-то "сверх"»¹. Современный мир, который оформляется и предстает даже не в виде картины мира, а в качестве — как я бы это обозначил — сверхбыс­трой проекции случайных видеоэффектов на полупрозрач­ный, фосфоресцирующий слабым статическим мерцанием экран, обусловлен не то чтобы утратой измерений (свер­тыванием горизонтов и закупориванием бездн), но их транс­формацией в единый все оплетающий контур. Едва светя­щийся экран современного информационного поля излу­чает на своей поверхности фон, в котором рассеиваются объекты бытийного поэзиса. Взгляду открывается не про­странство, наделенное ландшафтом, где осуществляется дистрибуция вещей и событий, а ровное, размеченное на квадраты поле, во все концы теряющееся в белесой дымке.

' Кржижановский Сигизмунд. Сказки для вундеркиндов М , С 399-400

Наваждение глобализма

'Как ни вглядывайся вдаль, не увидишь линии горизонта, как ни всматривайся ввысь, не узришь небес

А поскольку в своей отчетливости мир собирается и конституируется сознанием в форме мысли, и иначе быть не может, то впадает в диссипацию и теряет собственную определенность он в форме примысла, — в результате па­разитарной, избыточной работы воображаемого, порожда­ющего лишь частичные объекты, отмеченные тем, что Кржи­жановский удачно называет «мелкой, диссимметрирующеи дробностью». Такой дробностью затронут не только сам мир, но и человек в мире, несущий у себя за спиной, будто бы вместо горба, «чужеродное что-то», — то, что просыпа­ется на теневой стороне и выходит на свет, едва ты закры­ваешь глаза, словно бы засыпая наяву. Но если ты заснул наяву, то где ты проснулся? Попал ли ты туда, где был прежде пробуждения к свету, или оказался там, куда и не думал попасть? Кржижановский описывает территорию, за­даваемую «примыслом», — опустошенную землю без гра­ниц, пересекая которую ты находишься нигде, а на ее из­нанке растворяешься в массе

Массы культивируют отсутствие, причем отсутствие чрезмерное, — его олицетворяет «скудный телом» персонаж, у которого всего в избытке, кроме его собственного суще­ства. Но поскольку глобализация вполне успешно может рассматриваться в качестве пустой химеры, порожденной грезами наяву того, кто в терминах классической метафизи­ки именовался «трансцендентальным субъектом», то — на­прашивается логичный вывод — не является ли она оче­редным, возможно последним, значимым признаком завер­шения метафизического проекта? Не должны ли мы посмот­реть не только в сторону социального, политического или культурного бытия, но и в сторону бытия как такового? Мне вспоминается одно из моих любимых высказываний того же

Сигизмунда Кржижановского. «Хоть ты и филозоф, а за такие

сновидения можешь проснуться там, где тебе и не снилось быть» Не просыпаемся ли мы все более необратимо внутри воплощенного в явь сна разума, — сна, который порождает вовсе не одних только жутких чудовищ, но и вполне прият­ные, комфортные вещи, к которым скоро привыкаешь, подоб­но теплой, уютной, убаюкивающей постели?

Т. Г.: Я ощущаю глобализацию почти физически, на­хожусь внутри нее, поскольку много перемещаюсь по раз­личным странам мира. При этом я скажу парадоксальную вещь: на самом деле она ведет нас к совершенной непо­движности. Это довольно страшное явление, которое я, впрочем, отчасти приветствую, потому что всегда хоте­лось увидеть весь мир, узнать, что существенного проис­ходит в разных уголках земли. Однако я понимаю, что чем больше скорость твоего перемещения по миру, чем стремительнее меняются объекты восприятия, тем огра­ниченнее горизонт охвата и тем меньше проникновения в глубинное существо посещаемых тобою мест. Каждый из нас должен знать меру своей глобализации, дабы не впасть в состояние внутренней неподвижности, когда ты намертво приковываешься к процессу непрестанной смены краси­вых картинок и уже не можешь отвести взгляд, чтобы пе­реключиться на более существенные вещи. Самое опас­ное в глобализации — это immobilite, незаметный пере­ход от внешней скорости перемещения к абсолютной внут­ренней неподвижности. Чем человек поверхностней в негативном значении этого слова, тем он более склонен к перемене мест. Чем человек глубже, тем он сильнее при­вязан к своей земле Свою меру надо знать.

А. С.: Я вдруг вспомнил один парадокс, который сви­детельствует о том, что идеальными глобалистами явля­ются дети в возрасте от двух до пяти лет В этом возрасте

Наваждение глобализма

они могут усвоить несколько иностранных языков и несколь­ко культур. И это прекрасно, однако почему где-то в пять лет наступает блокировка, препятствующая дальнейшей универсализации? Я считаю, что включается величайший дар природы и Бога, потому что это и есть единственный способ защиты монады, которая не имеет и не должна иметь окон. Если бы способность усваивать все языки сохрани­лась после пяти лет, то, возможно, человечеству не уда­лось бы сохранить многообразие культур. А если бы аме­риканцы могли найти способ снять эту блокировку, то понятно, что идентификация осуществилась бы по уровню голливудовских мультфильмов, по самому примитивному и самому глобализованному уровню самочувствия.

О чем это свидетельствует? Это свидетельствует о том, что страшная опасность глобализации всегда подстерегала человечество, и потребовалась даже нейрофизиологическая и гормональная защита, блокировка, которая после пяти лет не позволяет ребенку быть всеядным и ориентирует его на монадность одной культуры. Это чрезвычайно важная вещь. Видимо, физиологические отложения прежних чудовищных исторических попыток свидетельствовали, что все ранние проекты глобализации тоже были примерно таковы. Я со­вершенно согласен с Даниэлем, что волны глобализации су­ществовали и в Египте, и уж тем более в Римской империи. Грубо говоря, мир во времена Римской империи был ничуть не менее глобализован, все значимое человечество суще­ствовало в пределах некоего взаимного обзора. Сегодняш­няя попытка еще примитивнее и хуже, потому что здесь срабатывает социологический и даже психологический за­кон, который гласит, что средний уровень компании всегда устанавливается чрезвычайно близко к низшему уровню Вполне возможен человек, который сам по себе умен, он о чем-то думает, размышляет, и возможны даже дружеские союзы, которые усиливают твою личную интеллектуальную

одаренность, но по большому счету когда возникает компа­ния неглупых людей, их уровень разговора устанавливает­ся по самому низшему уровню. Нигде это так не видно, как в условиях современной глобализации. Мы можем вступить в коммуникацию с кем угодно, с человеком, живущим в Ав­стралии, в Китае, или даже с записанным голосом Лакана, но тем не менее эта коммуникация по существу будет на самом низшем уровне.

Стоило ли проводить всемирную паутину, чтобы кто-то мог послать на другой конец света слова «Привет» или «Здесь был Вася»? Все наши взаимные отклики обычно и сводятся к фразам, которые туристы пишут на тысячелет­них гробницах. Слово «файл» исторически обозначало кучу, и в условиях всемирной паутины мы наконец начинаем по­нимать, что речь идет о громадной куче мусора, будь это интеллектуальный мусор, случайный набор неких сведений или отрывки каких-то знаний. Мы можем только апеллиро­вать к этой природной или божественной форме защиты от нашей идентификации по чужому образцу, от необходимо­сти распечатывать чужие программы. Вообще говоря, дело сохранения человечества находится в обратно пропорцио­нальной зависимости от успехов сегодняшней глобализации. Мы видим, что она основана на жутко примитивных отчуж­дениях, наиболее внешних никому не нужных способах общения и обмена — способах совершенно ничтожных, когда стекляшки меняются на стекляшки, а модусы неспешного времяпрепровождения исчезают один за другим. Ведь ни­кто уже не музицирует дома в четыре руки, никто уже даже в элементарные игры в фанты не играет, а только нажимает кнопочки на пульте. В чем же здесь достижение, совершен­но непонятно. Раз уж из всего многообразия иерархий в сеть глобализации выдвинут самый примитивный и ничтожный ритм, то восторгаться здесь вовсе нечем. А можно даже, наоборот, в известной мере возблагодарить того, кто позво-

Наваждение глобализма

лил нам, еще не совсем опоздав, натолкнуться на реальный столб и тем самым стряхнуть наваждение — наваждение глобализации, наваждение плюшевого мира.

Д. О.: Одна из наиболее существенных и радикаль­ных метаморфоз затрагивает сферу производства вещей, область бытования которых стремительно сужается и прак­тически полностью исчезает. Можно обозначить произошед­шее здесь изменение следующим образом — то, что способ­но захватить наше внимание и привлечь к себе, перемести­лось с вещи на ее упаковку. Можно сказать более катего­рично: сама вещь стремительно превращается в упаковку, в набор некоторых внешних функций и свойств. Области по­требления принадлежат не вещи в их вещественности, а только ярлыки, значения вещей, мутирующие в сторону пустой внутренней формы. Циркуляция вторичных, парази­тарных означаемых, вселяющихся в товарные знаки перво­го уровня, подчиняет современный товарообмен самовозра­стающему желанию и заставляет говорить о своеобразной психопатологии нынешней экономики. Одичавшие, бездом­ные означаемые, на все более и более эффективном исполь­зовании которых построена любая реклама, продуцируют для себя особые тела желания, подменяющие реальное рас­пределение вещей. Необходимо, чтобы в способ потребле­ния того или иного товара постоянно вкрадывалось приба­вочное значение. Важно внушить, что каждый последующий раз доставит вам еще больше удовольствия — в батончике будет еще больше вкусных орешков, а при его потреблении еще больше возможности для вашей идентификации. По­нятно, что в основе такого положения вещей лежит некото­рая нехватка, но вот только нехватка чего?

У старинного китайского философа Мэн-цзы есть за­мечательное высказывание, что привлекательностью вещей является их несходство При утрате несходства вещи те-

ряют привлекательность, растворяются в тусклом однооб­разии. В этих обстоятельствах экономика прибегает к ра­боте воображаемого, продуцируя область чисто фантазма-тических, не имеющих ни малейшего отношения к реаль­ному производству и товарообмену, объектов. Однако дело в том, что несходство является субстанциальным для са­мого бытия вещей, для их не скоротечного применения, а длительного бытования. Вещь делается вещью лишь в от­личие от другой вещи. Точно так же как человек становит­ся человеком, не когда он растворен в толпе, а когда оди­ноко стоит перед лицом реального другого. Понятие вещи в контексте разговора о глобализации выглядит не вполне корректным. Подтверждением тому выступает известный эпистемологический сдвиг, произошедший в эпоху индус­триального общества. Я имею в виду страшную путаницу, возникшую из неоправданного отождествления понятий знания и информации

Обыкновенно под информацией понимается количе­ственный объем накопленных знаний. Как следует из этимо­логии слова, речь идет о знаниях, распределенных по соот­ветствующим рубрикам и уложенных в общепринятый фор­мат (лат. tn-formo), облегчающий доступ к ним и их исполь­зование Но знание всегда представляло собой совсем иное. Трансляция знаний зачастую была сродни инициации и тре­бовала длительного пути И дело вовсе не в том, что кто-то не хотел информировать человечество насчет истин, которыми он обладал. Просто знание являлось делом, умением. Знать, что такое дом, значит уметь его построить. Знать, что такс мышление, значит уметь мыслить. Иначе и быть не могло. В Средние века и в Ренессанс шедевром называли произведе­ние, создав которое ученик обретал право зваться мастером. Если удается сотворить совершенную, не похожую ни на одну другую вещь, то путь познания приближается к своему за­вершению и сопротивление инертной материи сломлено.

Наваждение глобализма

"Говоря на языке классической метафизики, знать вещь зна­чит обладать ее внутренней формой. Это не имеет ни малей­шего отношения к информации, обнаруживающей лишь мо­мент принятия к сведению Современное производство, ба­зирующееся на информационных технологиях и виртуальной экономике, создает недолговечные заместители вещей — симулякры, которые не проверяются временем на коэффици­ент «дельности» и не могут стать тем, что Хайдеггер именует «утварью». Микроволновая печь никогда не станет такой же утварью, какой раньше являлась чугунная сковородка, посколь­ку протезирование наработанного культурного навыка или практики никогда не компенсирует его необратимую утрату. Долгоиграющий субстрат упругой вещности заменя­ется таким, который соответствует одноразовому употреб­лению, — в силу чего внутрь вещей больше не отслаивает­ся субстанция времени, они не собирают вокруг себя лю­дей, не переходят по наследству и не оказываются содержи­мым бабушкиных сундуков. Важнейшая сторона вещей, ко­торую можно обозначить как состояние в себе, пусть не вполне в кантовском смысле этого слова, полностью усту­пила место их стороне, являющейся для нас. Вещи превра­щены в наши внешние функции, вслед за исполнением ко­торых мгновенно обращаются в мусор, в отходы. Накопле­ние информации прямо пропорционально убыли знания. Контуры глобализации проступают из разуплотнения того, что прежде состояло в круге ближнего, доместицированно-го бытия, что заключало его принадлежности и самую бли­жайшую окрестность В таком случае противопоставить ей можно лишь обособленное, приватное бытие, которое выра­жало бы завершенное присвоение существующего. Простран­ство глобализации образовано только из общих и общедос­тупных мест — из мест общего пользования. Оно представ­ляет собой последний, постмортальный этап эпохи прогрес­са, характеризующийся повышенной концентрацией так на-

зываемых общечеловеческих ценностей — этих раздувшихся мыльных пузырей, при ближайшем рассмотрении не об- наруживающих под собой сколько-нибудь действительного основания. Что же, очередная иллюзия подверглась разоб- лачению, не ясно лишь, что в дальнейшем придет ей на смену.

А. С.. Разделяя многие позиции Даниэля, в частности скептицизм по отношению к прогрессу, я принципиально не согласен с одной вещью, — с тем, что вариантом преодоле­ния или ухода от глобализации было бы возвращение -к до­машнему очагу. Боюсь, что это не так, потому что некуда возвращаться, — то, к чему мы предполагаем обратиться, уже давным-давно запрограммировано и уставлено излуча­телями этой самой глобализации. Нигде она так ярко не сказывается, как на уровне пресловутого домашнего очага, потому что там существуют телевизоры с их голливудовс-кими мыльными операми, которые программируют само­чувствие в соответствии с канонами голливудовских жан­ров. Там существует и выбор мебели, который тоже впол­не глобализован и лишен всех различий. Домашний очаг осквернен, именно в том отношении, что как раз таки он стал первой добычей глобализации в ее самом худшем смысле — в смысле потери различий вещей как пожитков, которые могли бы сохранять наше бытие и как-то его инди­видуализировать. Наоборот, домашний очаг теперь являет­ся распечаткой универсального и бессмысленного текста.

Если для Хайдеггера модус домашнего бытия еще мог служить убежищем, хотя и Хайдеггер понимал, что это не совсем так, то для нас никоим образом таковым быть не мо­жет. Это то место, где глобализация в смысле нигилизма по отношению ко всякому содержанию одержала полную побе­ду. Все мы понимаем необратимость того, что произошло Это случилось, и путь назад, в те места, которые нам казались спасительными, уже закрыт Сработала замечательная буш-

Наваждение глобализма

менская пословица: «Не хватай леопарда за хвост, а если схватил, то не отпускай». Мы уже схватили леопарда за хвост, отпускать его бесполезно, поэтому возвращаться некуда. На мой взгляд, единственным выбором должна стать не идея домашнего, а номадизм. Но номадизм, не имеющий ничего общего с суетливым туризмом, равносильным неподвижнос­ти перед телевизором. Номадизм — это готовность к я-экс­пансии, готовность к размыканию границ внутреннего мира, к тому, что можно передать не только сообщение типа «При­вет, здесь был Вася», но и сообщение под названием «Я тебя люблю, и ты назовешь мне свое имя». Для того чтобы пере­дать это сообщение, всегда требовались величайшие усилия, но опять же лишь в некоторых пределах, когда номад отряхи­вает пыль со своих ног и идет дальше, чтобы входить в самое интересное, штурмовать стены той монады, которая не име­ет окон. Никакой глобализм не научит нас их штурмовать, разве что уничтожать с помощью диверсий изнутри. А по­скольку монады остаются, то общение или война между ними останется такой, какой и была всегда. В этом отношении гло­бализм ничего не изменил, хотя домашний очаг уже не раз­водится с помощью дров, а действительно нарисован на хол­сте, растиражированном повсюду, и таким образом путь воз­врата из глобализма закрыт. Как может быть преодолен ны­нешний инфантильный поспешный проект глобализации, не совсем понятно. Но то, что сейчас мы с этой проблемой стол­кнулись, это явственно видно.

Д. О.: Я бы заметил, что ведь и идея пути подпала гло-бализму ничуть не в меньшей степени, нежели идея дома. Мы уже говорили о современном туризме. В этом смысле обрести подлинный путь немногим проще, чем создать насто­ящий домашний очаг. Неподвижное состояние современного мира обусловлено именно тем, что утрачены главные сакраль­ные величины, — некуда уходить, и некуда возвращаться.

Т Г Мне показалось уместным упоминание Алек­сандром Николая Федорова Действительно, объединение человечества возможно лишь через чудо всеобщего вос­кресения по образу Святой Троицы «Стряхнуть наважде­ние», открыть принцип реальности, выползти из энтро­пийного болота всеобщей трусости, можно лишь рискуя, через духовную брань, через героическое презрение к ком­форту и прогрессу С другой стороны, я не разделяю пре­небрежительную интонацию Александра, когда он говорил об экологии Конечно, все попытки решить вопрос о выжи­вании живого, предпринятые на Саммите Земли в Рио-де-Жанейро и прочих конгрессах, заведомо беспомощны Это попытки глобалистические, сводящиеся почти всегда к вопросу о финансах, или о трусливом выживании нас са­мих, а не о цели и смысле этого выживания Никогда эта пустая болтовня ни к чему «экологическому» не приведет

Земля — живой, мудрый организм, наша общая мать Животные — от жизни Они умирают из-за нас по-преж­нему, как в раю, доверяя нам и жертвуя собой Так, один из самых характерных недугов нынешних времен — болезнь аутизма, когда ребенок отказывается от общения с миром, даже от ласк матери — лечится присутствием собаки Ее понимание человека, ее преданность сильнее человечес­ких Глобальное одичание человечества, т е его уподоб­ление животному миру — не совсем точное выражение Еще Симеон Новый Богослов писал, что человек пал ниже животного При этом я полагаю, что от глобализации нельзя убежать в частную жизнь В нас должно присутствовать положительное стремление найти выход к общему миру Это существеннее, чем бегство в себя Лучшая философ­ская мысль всегда пыталась соединить микрокосм и макро­косм А в целом, очевидно, что в безразличии и дурной бесконечности прогресса все труднее не только найти себя и свои путь, но и просто дышать, смотреть слышать

БЕСЕДА 6

ЭКСТРЕМИЗМ: ФОРМЫ КРАЙНОСТИ

Т Г Известно, что основная задача классического психоанализа определялась как воссоздание целостного субъекта Знаменитое высказывание Фрейда о том, что где было «оно», должно возникнуть «я», прекрасно описывает смысл и цель первичного психоаналитического проекта Однако мне кажется, что если в этих же терминах попы­таться осмыслить современную человеческую реальность, то мы вынуждены будем говорить о чем-то прямо противо­положном — где стало «я», должно вновь воцариться «оно» И оно воцаряется на новом витке производства анонимно­сти — в структурах масс-медиа, в тенденциях глобализа­ции, в создании новых коварных идеологий, действующих тоньше и скрытнее, чем все прежние

Мне хотелось бы обсудить эту тему Почему зачастую получается, что чем абсурднее, иррациональнее, непонят­нее и страшнее какая-либо идеология, тем она действенней и тем вернее подчиняет себе людей' Мы видим, как легко секты проникают в жизнь современного общества, как без­ошибочно они действуют и как просто им адаптироваться к существующим социальным структурам и условиям Это происходит не случайно, здесь отражается более широкая

ситуация возвратного движения к «оно», область которого разрастается на наших глазах. Именно по этой причине мне представляется важным разговор об экстремах, сохраняю­щих человеческую действительность от окончательного исчезновения различий и погружения в анонимность. Ниц­ше, способ мышления которого в контексте нашего сего­дняшнего разговора можно было бы назвать экстремальным, однажды сказал: моя жизнь — есть абсурд и нежность. Это очень точные слова. В абсурде область моего «я» со всеми смыслами, в ней достигавшими прояснения, со всеми поня­тыми и пережитыми вещами, внезапно утрачивает свои контуры, вовлекаясь в возвратное движение «оно». А неж­ность, этимологически близкая неге и обнаженности, озна­чает, что я оказываюсь совершенно открыт и беззащитен перед «оно». Я стою перед непонятным началом и изумля­юсь ему. Это и будет состоянием экстремальности. «Я» про­ходит сквозь «оно», однако сохраняет себя в самых суще­ственных моментах, в крайних точках своего бытия.

Что это значит для философии? Это значит, что мы не имеем возможности философствовать в старых формах последовательного построения системы, не можем позво­лить себе плавных переходов, определяющих уровень диа­лектики. Тип реактивного философствования, о котором с критикой говорил Делез, едва ли является плодотворным в наше время. Сейчас можно быть мыслящим человеком лишь на творческом уровне, связанном с известной степе­нью риска. Потому что только когда мысль и судьба совпа­дают, возникает нечто интересное и достойное внимания. Ницше утверждал: мир устроен таким образом, что сла­бым жить легче, чем сильным, — они продуцируют ресен-тимент и благодаря этому одерживают верх. Чем человек примитивнее, тем проще ему живется на свете. Для соб­ственного выживания слабые используют реактивный прин­цип. Ницше призывал помогать сильным, творческим лю-