Встреча с Добрыней или Под Черниговом сила вражья

Или поднялся. Поднялся и Соловей. Завидев, что они встали, подошла Любава, встала рядом с Соловьём, обняла его. Протянула Или уже собранный заплечный мешок:

 - Там еда – в дорожку. Я кулебяку испекла – это на первый привал. Ну и сушёное всё на потом. В одной фляжке – молочко томлёное.[102]В другой – травяной отвар – силы восстанавливает. И баночку я положила маленькую – в ней мазька лечебная – раны заживляет.

 - Да раны я вроде и сам заживлять умею, - смутившись, проговорил Или.

 - Это ты – когда среди своих, да в лесу. А если среди чернобожников окажешься – там силы беречь нужно. Там – лучше мазькой воспользуйся. К баночке я берестушечку прикрутила – на ней рецепт той мази записан. Чтобы кто чужой не прочёл – читаешь третье слово, потом пятое, потом седьмое, потом от третьего, снова третье слово, пятое, седьмое – запомнил? А по порядку читать будешь – абра кадабра получится, - усмехнулась Любава. Соловей посмотрел на клонящееся к виднокраю Солнышко – и испытывающе глянул на Или:

 - Всё-таки с вечера пойдёшь? А то может быть – с утреца?

 - Чую – пора, - ответил Или.

 - Ну давай. Удачи тебе, - Соловей обнял его, - Да хранят тебя родные Боги.

Подошла Любава, обняла его, поцеловала?

 - Да хранят тебя родные Боги.

Или повернулся, сделал несколько шагов, оглянулся, помахал им рукой.

 - Беги быстрее, Или, - усмехнулся Соловей, - Тебе ещё многое нужно успеть.

Или побежал.

 - Встретишь Лёшку, - тихонько проговорил во след удаляющемуся Или Соловей, - Передай ему большой привет от меня. Я верю, что он жив!

Или бежал.

«Беги быстрее, Или», - пронеслись у него в голове слова старого кощуна, который четыре года назад поднял его на ноги: «а то не успеешь».

И Или припустил ещё быстрее.

Стемнело. Обострившийся нюх и слух позволяли Или угадывать направление. А шёпот деревьев, который Или слышал вполне отчётливо, не давал ему врезаться в дерево или запнуться о корень. Показался узкий серп убывающей луны, а потом и вовсе исчез, скрытый густыми тучами. Близилось новолуние – время когда жизнь утихала, чтобы позже вновь расцвести с полной луной. Уход луны – время, когда сила волхвов убывала. Сила же чернобожников наоборот возрастала, потому что затихшая жизнь меньше препятствовала их злодеяниям.

Или остановился у ручья, сделал один большой глоток воды и медленным плавным выдохом перевёл себя в состояние покоя. Присел под дерево, развернул кулебяку и начал грызть. Слоёное тесто, румяное и золотистое, пышно поднявшееся почти в палец толщиной и даже не смявшееся на бегу. Промежутки между тонюсенькими прослойками ржаного теста отчётливо пахли настоящим деревенским маслом. В те времена другого и не знали, только настоящее деревенское сливочное, и конопляное для жарки. Слой тушёной распаренной репы, наполняющей всё вокруг густым ароматом. Откуда-то, сбоку выскочил и присел рядом заяц,  Или отломил ему кусочек. Поверх репы, слой тушёной оленины, обильно политой сметаной. Тотемом, зверем-предком Или, был медведь. Поэтому, медвежатину Или не ел никогда. А вот оленина. Или радовало, дать оленю возможность увидеть Мир его глазами.

 - Смотри, младший брат, - прошептал Или, откусывая кусочек, - Я покажу тебе, что успею.

Или открыл фляжку, сделал несколько глотков томлёного молока – и чуть не поперхнулся. Резко накатившая волна боли застала его врасплох. Едва заметная, исчезающая, если прислушиваться, но ощущающаяся, если просто слушать. И масштабная, как от очень далёкой, но большой резни. Или подскочил, одним рывком зашвырнул остатки еды в мешок и растаял, растворил себя в лесу, слушая окружающими его деревьями.

Или быстро определил направление, вновь собрался и припустил бежать, входя в темп.

Небо подёрнулось серой дымкой, когда Или выскочил на наезженную дорогу. Дорога вела на Чернигов.

Над городом поднимались столбы дыма. Видать нагрянули ночью. Тогда-то Или и почуял. Город не сдержал оборону. Городские ворота были нараспашку. Перед воротами валялись трупы воинов с бляхами городского гарнизона. Меч скользнул в руку. Святогоров меч – меч таймелоура – загудел и ощутимо раскалился – чернобожники! Или ворвался в город. Дружинники сгоняли людей на центральную площадь. Там уже прохаживались позвякивая кадилами сразу три попа.

 - Во имя Господа! – вещал один из них.

Трое солдат ворвались в дом. Послышался грохот – и все трое вылетели оттуда, сорвав с петель уже разбитую дверь. Один прижимал ладони к лицу. Из дома раздалась отборная брань. Солдаты вновь кинулись в дом и выволокли оттуда кричавшую и упиравшуюся женщину. Один из солдат – тот, что зажимал лицо, вынул нож и полоснул ей по горлу. Или прыгнул, но чуть-чуть не успел. Солдаты развернулись к нему. Или аж присвистнул – на кольчугах красовались княжеские бляхи Владимира. И запел меч таймелоура. Или прокладывал себе дорогу к городской площади. Солдаты наваливались со всех сторон. И на груди у каждого была бляха Владимира. Все трое попов обернулись к нему. На раскрытой ладони одного из них сверкнула золотой рамкой маленькая боевая икона. Лоб попа напрягся.

 - Во имя Господа! – пропели двое других, усиливая удар сотоварища.

Меч завибрировал. Или ощутил, как в его невидимую кожу что-то с силой ударило, но не пробило и вспыхнуло огнём.

В глазах попа читалась оторопь и удивление.

 - Во имя Господа! – вскричал он – и со всех переулков и из домов хлынули солдаты.

Или пытались зажать в угол, но не получалось. Размытое пятно Или плясало по ним, как огонь по поленьям. Меч гудел, прокладывая дорогу к площади.

 - Во имя Господа! – заливались криком попы.

«Безлунную ночь выбрали – гады», - пронеслось в голове у Или. Или не уставал, но и солдаты не думали заканчиваться. Они сомкнули щиты и теснили его стеной. А из переулков десятками появлялись всё свежие и свежие люди. Тут Или отчётливо ощутил, что не выдюжит. «И оторвали бы тебе, «защитник», башку твою!» - пронеслись в голове слова Змея-Велеса. Или отогнал злое видение, стиснул зубы и сжал себя в кулак. «Делай, что должен – и будь что будет!» - вспыхнули в голове слова не совсем русского, но почему-то не менее родного языка. А перед глазами возникло лицо Тулия Краска.

Или сделал глубокий вдох, раскрывая себя ещё шире, и впуская ещё больше энергии. Он явственно ощутил, что горит, зато удалось ещё немного увеличить силу и скорость. Или прорывался к площади.

И тут, на противоположную улицу, под трёхэтажную брань, поминая всех, кто к слову придётся, вывалил богатырь. Этак, чуть-чуть повыше самого Или, ну и прилично так, пошире в плечах. В разбойничьей кожаной куртке без вышивок. Густая борода – на пол груди лопатой. Глаза нехорошо так поглядывают из-под густых бровей. А сам, не переставая ругаться, залихватски размахивает тяжеленной, потемневшей явно не только от времени, дубиной.

 - И зачем только, мамка тебя такого родила?! – конец фразы потонул в смачном хрусте.

 - Да, что ж ты у бати на штанах-то не засох? – богатырь двигался с виду неторопливо, но почему-то никому не удавалось его зацепить. Удар приходился в пустое место, непонятно откуда возникала дубина, и под очередной хруст, богатырь продолжал, нет не бежать, а невозмутимо идти.

 - Пшёл с дороги – ослиная морда! – богатырь играючи отпнул в сторону прыгнувшего на него сотника. Только сейчас Или заметил – солдаты двигались намного быстрее, чем обычные зомби.

Кг-рыхг-хрум-чавк – что-то опять отлетело в сторону.

 - Ну, кто так меч держит, придурок?! Вот та-ак нужно рубить, вот та-ак! – второе «вот та-ак» пришлось уже по соседней голове. Отводя дубину после второго удара, богатырь, как бы невзначай снёс ещё кого-то.

 - А тебе вообще, ещё с куклами играть – туда же, за меч схватился!

Чмяк!.

 - Эй! Ты куда бежать?! Не-эт, ты погоди!

П-члюм-шмяк!.

 - Эй, братан! Ну чего встал?! А ну давай – спина к спине! – Или и не заметил, как оказался уже в нескольких шагах от богатыря.

 - Во имя Гос...! – мужик намотал на кулак чью-то рясу.

Тюк.

 - Твой Бог – здесь не живёт.

 - Во имя Го....! – мужик пнул. Ну, и вопнул башкой в ближайшую стену. Шагов, этак за тридцать от того места на площади, где они стояли.

 - Ну, во-от! – богатырь потянулся, разминая плечи, - Совсем другое дело! – он довольно отряхнул ладони, - А ты уж сгорать собрался!

 - Как узнал?! – встрепенулся Или.

 - А т-то я не вижу?! – захохотал богатырь. Или повернулся к нему – и как в водную гладь в безветренный день посмотрел.

 - Илёшка!

 - Какой Илёшка?

 - Тебя, Или, зовут?!

 - Или – моё детское имя. А ты откуда знаешь?! Добрынею меня величают, свет Никитичем.

 - Почему Никитичем?

 - Потом расскажу. А тебя как величают?

 - Или.

 - Ну, раз моё детское имя знаешь – назови и своё детское?

 - А меня с рождения Или зовут. Я имя пока не менял.

 - Отчего так? Сам-то уж, вон каким мечом владеешь, - Добрыня одобрительно кивнул на меч, - И справно владеешь. До меча такого дорос – а до имени взрослого как же-ж? Тебе годков-то сколько?

 - Тридцать семь.

 - О-о, да ты ещё и мой одногодка?! – Добрыня улыбнулся, - А по виду-то и не скажешь.

 - Да не одногодка, - задумчиво проговорил Или, - Брат я твой. Ты же у бати своего – приёмный?

 - Шо-о!!! – взревел Добрыня, - Щас в лоб за такие слова получишь! Ну да, батя меня из реки выловил. Да только, родной он мне! Он меня вырастил! Я если хочешь знать, один у него! И любил он меня – как не каждый родного любит! А за «приёмного», я ещё по детству не мало морд расквасил! Усёк?! Вот, за то Добрынею и прозвали.

 - Ладно, - сказал Добрыня остывая, - Пойдём, что ли, ко мне? Тут, в лесу, не далече. Чайком напою. Да порасскажешь мне всё. Мне, знаешь ли, тоже интересно знать – от кого я по крови?

Или поднял глаза – и увидел высоко на пригорке восседал на статном гнедом жеребце князь Владимир.

 - Князь! – Или рванулся бежать.

 - Куда?! – Добрыня сгрёб его за рукав, - Ты чё, сдурел?!

 - Там князь! – Или показывал рукой в сторону Владимира.

 - Вижу – не слепой! – рявкнул Добрыня, - Ты чего – придурок?! Он – всё-таки князь. Из правящего рода. Словена внук, - Добрыня скривился, - Но всё ж таки, не витязю ему вызов бросать. Был бы ты правящего рода – тогда самое оно – имел бы право. А так – только род свой позором покроешь! Супротив Закона – Закон не возвернуть!

Или как будто не слыша последних его слов.

 - Ты бляхи у этих на кольчугах видел?! Владимира бляхи! Надо князя предупредить! Что чернобожники поганые именем его прикрываются! Подручных своих – за его людей выдают!

Добрыня так и сел, где стоял.

 - Ты что – совсем дурак?! Ты ещё не понял?! Владимир – сам за этими погромами стоит. И сам чернобожникам потакает.

 - Не может быть!

 - Не может быть – говоришь, - усмехнулся Добрыня, - Ну да! – Серьёзно?! А какого, блин, хрена он тогда на пригорке расселся? Думаешь, ему оттуда дыма от горящих домов – не видать?! Погрома в городе – не видать?! Отчего же он тогда сидит так спокойно? Что же люди его на выручку не спешат?! Город не спасают?! Я-то тебя, дурака, удерживал, чтобы ты на него не кинулся. Не по праву тебе. А Правду нарушишь – себя позором покроешь. Но я и подумать не мог – что ты настолько дурак! Говорю тебе – никто княжьих блях не подделывал! Его – эти люди!

 - Да, не может такого быть, чтобы князь Руссколанский сам, своими руками дорогу чернобожникам на Русь открыл! Чтобы свой же народ, народ, который он хранить и защищать поклялся – своими руками в крови топил?! Да не может такого быть! Не верю я в это!

 - Ие-эх! – Добрыня криво усмехнулся, глянув на Или снизу вверх с булыжной брусчатки площади, на которой он сидел, - Ну вот, что такое – невезёт – а-а? – протянул он, - Ну, вот как же так, а-а? Ну вот, стоило мне брата родного встретить – вот уж о чём и не мечтал! И, вот только я обрадовался – а у меня-то – брат есть! – а он – такой дурак оказался! Ну просто, дурнее дурных дураков! Вон – здоровенный какой – почти с меня! Вон и меч себе какой нажил! Да, поди не просто так нажил – уж явно не в кадушке нашёл! А ума-то, до сих пор не нажил! Потому и имя у тебя, поди, до сих пор детское, что ума нет?! Что своими глазами смотришь – а не видишь?! Да, моя дубина, - Добрыня покрутил в руках дубинку, - О – видишь? – И та умнее тебя! – Добрыня ещё раз посмотрел на него, -Айда в лес, а?! Пока не началось?!

 - Я должен предупредить князя! – гнул своё Или.

 - Ну – как знаешь! – рыкнул поднимаясь Добрыня, - Если что – ты меня не видел.

Добрыня незаметно, чего никак нельзя было ожидать при его весе, нырнул в переулок, а через пару минут, Или уже увидел за городской стеной размытую тень, в которой с трудом угадывались очертания человека. Добрыня вошёл в темп. И тень эта быстро двигалась к лесу, в противоположную от Владимира сторону.

Или глубоко вдохнул. «Всё-таки сильно погорел», - пронеслось у него в голове. В лёгких жгло. Наваливалась непонятная и незнакомая доселе тяжесть. Ноги подкашивались. Или в несколько глотков осушил подаренную Любавой фляжку с травяным отваром. Под руку попалась баночка с лечебной мазью. Сам не понимая для чего, Или машинально сунул её за онуч.[103]Продышался – и припустил бежать навстречу князю Владимиру.

Вбежав на пригорок, Или почему-то запыхался. «Всё-таки, сильно погорел», - вновь пронеслось у него в голове.

 - Княже! Княже! – выпалил Или, - Там! В городе – чернобожники! Они людей убивали! Именем твоим прикрывались! На них бляхи – княже! Твои бляхи! Они бляхи твои подделывали – именем твоим прикрывались!

 - И что же ты сделал? – невозмутимо спросил князь.

 - Как что?! – оторопел Или, - Я же жив – значит они мертвы. Порубал их, конечно. Не бежал же я с поля боя! Там же людей убивали. Женщин убивали. Детей не щадили. Вот – тебя, княже, предупредить торопился! Чернобожники злодеяния свои – твоим именем творят! Бляхи твои, княжеские, подделывают, да себе на грудь цепляют.

 - Взять его! – негромко приказал Владимир.

Подбежали люди. Или заломили руки. По трое солдат повисли на его плечах. Или разогнулся и посмотрел на Владимира.

 - Как же так, княже, - в больших по-детски наивных глазах Или стояли слёзы. Резким ударом в позвоночник его заставили согнуться – и поволокли.

Лёшка

…Лёшка нещадно гнал коня. Он чуял чернобожника где-то впереди, и старался не упустить это ощущение. Нюх безошибочно подсказывал ему путь. Цепкий глаз выхватывал едва уловимые приметы. «Ага. Вот здесь он заночевал прошлой ночью». Едва уловимые следы нитей защитного контура, которым чернобожник, опасавшийся лесных духов, неизменно огораживал свою стоянку, всё ещё едва слышно звенели в воздухе. Лёшка не остановился – брошенного взгляда ему было вполне достаточно. «Часов шесть – не больше», - ощущение чернобожника всё ещё маячило где-то впереди.

Молодой берсерк, Пересвет, вглядывался в даль. Вдалеке виднелась фигура несущегося всадника. Пересвет пригляделся:

 - Ого! – Берсерк! – Не просто так торопится! – Пересвет пустил коня в галоп. Через несколько минут, он поравнялся с Илёшкой:

 - Что-то конь под тобой слишком взмыленный, - без лишних слов начал Пересвет.

 - Тороплюсь, - не оборачиваясь отозвался Лёшка, - Упустить – нельзя.

 - Один-то – выдюжишь?

 - Ещё не хватало тебя подставлять!

 - Я – берсерк! – возмутился Пересвет.

Илёшка обернулся к нему.

 - Прости, - и чуть погодя добавил, - Выдюжу. – Ты здесь нужен.

 - Конь у тебя весь в мыле. Возьми-ка моего коня.

 - А конь-то выдюжит? – усмехнулся Илёшка.

 - Берсеркский – для себя растил.

 - Добре – благодарствую.

Лёшка на полном скаку перескочил на коня Пересчета – Пересвет перескочил на Лёшкиного и перевёл его на рысь:

 - Хранят тебя родные Боги. Удачи.

 - Тебе Удачи. Благодарствую. Коня сберечь попробую.

«Мало нас таких осталось», - подумал во след удаляющемуся Лёшке Пересвет, - «Вот, опыта поднаберусь – открою школу берсерков – учеников возьму».[104]

А Лёшка всё мчался дальше. На другой день – на холме показался табун. Табунщик из клана Дулу[105], объезжал великолепных коней. Лёшка принюхался. От табунщика отчётливо пахло совсем недавним общением с чернобожником. Свежий след и слишком явные мысли табунщика легко читались. Илёшка прислушался – чернобожник сильно нервничает – от следа так и веет запахом тревоги. Ещё бы, уже который день он продолжает ощущать за собой погоню. Начинает паниковать. Он даже изменил своим привычкам – не отнял всё, что ему нужно, а заплатил за коня золотом не торгуясь. Это явно читалось по довольным мыслям табунщика Дулу. Чернобожник готов в любой момент сорваться. «Что ж – тем лучше», - спокойно подумал Лёшка, - «Загнанная в угол крыса – опасна. Но не для кота-крысобоя, готового перехватить её прямо в прыжке. Он как раз и ждёт необдуманного броска».

 - Ты только выдюжи, брат, - тихо прошептал Илёшка, наклонившись к коню.

Дорога вела его всё дальше и дальше на юг, постепенно уклоняясь на запад.

Темница

Или очнулся на охапке подгнившей соломы тюремной камеры. В тусклое крошечное окошко у самого потолка, забранное массивной кованой решеткой едва просачивался дневной свет. Или потянулся – всё тело ныло. В лёгких всё ещё жгло. Или подошёл к двери. Толстые штыри, толщиной в кулак, через каждый локоть крепившие массивный кованый обналичник терялись в толще каменных стен.

 - Хорошо постарались, - усмехнулся Или. Или ощупал дверь – цельный лист металла. Постукал – это не обшивка – металл был на всю толщину двери.

 - Вот это – уважение! – горько рассмеялся Или, - Даже дубовым доскам не доверились – дверь – сплошь кованая!

В углу на соломе что-то зашевелилось.

 - Ой! – Или вгляделся. В углу лежал человек. Широкое скуластое лицо. Тёмно-каштановые волосы с чуть красноватым отливом. Явно – тюрк. Только вот, вряд ли рус. Ноги – не длинные, как у лесного жителя, а чуть покороче, как у человека, несколько поколений предков которого провели в седле. Скорее всего, кто-то из третьего Каганата – Ашин или Телеут. В разодранных лохмотьях с трудом угадывалась одежда посла. Или вскипел – единый закон всех тюрков – посягнувший на посла ничем не подтверждает своё право на жизнь! Разлохмаченная вышивка на груди – почти не читалась. Или так и не удалось разобрать название рода. Человек чуть постанывая поднялся. Только сейчас, Или заметил седину в его волосах. На него взглянули глаза старика.

 - Вышивку прочесть не можешь? – человек прокашлялся и попытался улыбнуться, - Юлудай, Тюрк из ветви Ашинов, из подветви Телеутов, из народа Булгар, из рода Сагадумов. Путь – отрёкшийся для народа[106], посвящение, соединяющий разное, зверь-предок – Сокол.

 - Посол?!

 - Одно из старших посвящений, - кивнул старик, - выше только объединяющий несоединимое.

 - Но, это же – почти волхв!

Старик усмехнулся.

 - Волхв Бога Тана[107] - не совсем волхв. Это тот, кто соединяет людей. Ищет общее в разном.

Юлудай снова закашлялся.

 - Как и кощуны, мы беззащитны в бою. Нас защищают другие – те, кому мы нужны. Путь Тана требует слишком много сил, чтобы осталось ещё и на бой, - старик горько рассмеялся, - вот я и здесь.

 - Да это же! – возмутился Или, - Послы – священны!

 - Я тоже так думал, - вздохнул Юлудай, - Моя – ошибка. Нужно было лучше смотреть. И вовремя заметить, кто и когда отходит от Закона и Правды, - он вновь закашлялся, - Теперь, из-за моей вины, по моей неосторожности, люди не получили помощь, которая им нужна. Вот потому мы и священны, что из-за моей глупости сейчас страдают жизни людей. Посол – это человек без права на ошибку! Хотя, о чём я говорю? Любой человек, когда он на своём пути, не имеет права на ошибку. А когда человек не на своём пути – значит он ещё не стал человеком. Только вот, из-за этой решётки и этой тесной камеры, мне свою ошибку не исправить.

Внизу скрипнула отворяемая маленькая дверца – в самой двери – окошко в полторы ладони шириной. Появился кувшин с водой и краюха хлеба. Рука тут же исчезла. Скрипнул засов. Или присел на корточки. Хлеб пах как-то странно и был необычного цвета. Или надломил краюху – принюхался.

 - Так и есть! Поганые чернобожники!

 - Что там? – отозвался Юлудай.

 - Трава забвения!

Или отодвинул краюху. Глотнул воды. «А есть-то, как хочется!» - Или снова потянулся к краюхе. Перед глазами пронеслось насмешливое лицо Добрыни: «Моя дубина – О-о – видишь?! И та умнее тебя!» «Ну уж нет!» - подумал Или, - «Уж лучше с голоду зачахнуть! Только ещё не хватало – в забвение погрузиться! Всё, чем предки мои жили – забыть! Рано вы меня хороните – чернобожники!»

 - Ты не будешь это есть? – Юлудай сухо пожевал губами, - Отдай её мне. А то – кушать уж больно хочется.

 - Да, ты что?! – встрепенулся Или, - Это же – пшеница! От неё же память родовая уходит! Слеп и глух становишься! Ты же – посол! Как же ты сможешь людей соединять? Судьбы человеческие друг с другом сплетать? Ежели позабудешь, чем твой дед жил?! Чем твой прадед жил?! Если не будешь ощущать их перед собою? Чуять не будешь, на чём род твой держится? Нельзя тебе травой забвения себя травить! Это же смерть для посла. Землепашец – и тот после этой отравы – день посева не угадает, или цвет под град пустит. А тебе – как же - ж?!

Старик неслышно подошёл.

 - Ты пойми, - ласково проговорил он, - чую я – последней стала эта моя ошибка. Не выжить мне. Не дожить до освобождения. Каждый из нас чувствует, какой шаг в его жизни станет последним. Я подготовился завершить свой путь, - он грустно улыбнулся, - Мне – не выжить, понимаешь? А ты – сильный, крепкий. Я чувствую – ты выберешься отсюда, - Юлудай присел перед ним на корточки, - Поверь моему чутью – я же всё-таки посол. В обед – принесут кашу – я отдам тебе свою долю. Нам нужно, чтобы выжил хотя бы один из нас двоих – и это буду не я, - старый посол протянул руку, - Отдай. Отдай её мне. Так надо, сынок.

Или нехотя разжал пальцы. В его больших добрых глазах стояли слёзы.

 - А почему – сынок? – неуверенно проговорил он.

 - Ну, во-первых, я – старше, - улыбнулся посол, - А то, что седины в моих волосах – чуть – так это лишь от того, что ошибка, которая меня сюда привела – то была первая ошибка за всю мою жизнь. Я ведь, ещё Буса Белояра молодым помню. Ну, а во-вторых, - Юлудай рассмеялся, - Ты же не представился!

Или оглядел себя. Вышивка не читалась.

 - Прости, - смущённо проговорил он, - Или, Тюрк из ветви Ариев, из народа Русов, из рода Звенислава, и Бальтазара, - чуть запнувшись добавил он, - путь воина, посвящения не получал, зверь-предок – Медведь.

 - Ух ты – да ты – княжич! – обрадовался Юлудай.

 - И княжич, и сын рыбака, - ещё больше смутился Или.

 - Да ты, выходит, Бальтазаров! – Знал я твоего отца – славный был князь. Буса любил. Не то, как батю, не то, как брата – но крепко любил. Рад я – что сын его жив. А вот, Звенислава я только одного знаю. Того, что у Бальтазара менестрелем был. Хороший такой парнишка, весёлый, добрый. А вот со Звениславом-рыбаком, прости, не довелось познакомиться.

 - Да это – он и есть, - машинально проговорил Или.

 - Вот это да! – искренне обрадовался посол, - Так я, выходит, обоих твоих отцов знаю – а ты ещё на «сынок» обижался.

 - Да, не обижался я – так, удивился чуток.

 - А чего тут удивляться – все мы, тюрки, друг другу родичи.

Они беседовали – в тесной темнице это было единственным достойным занятием.

 - Э-эх – стольким людям помочь надо – а я здесь сижу, - проговорил Или.

 - Ты не терзайся. Силы понапрасну не трать – они тебе ещё пригодятся, - Юлудай подумал, и добавил, - То, что ты – княжич – это хорошо. Только, чтобы Владимиру вызов бросить – княжичем быть не достаточно.

 - И ты про вызов?

- А кто ещё говорил?

 - Добрыня.

 - Что за Добрыня?

 - Брат мой.

 - Тоже Бальтазаров? Погоди-ка, а сколько вас всего?

 - Трое.

 - Ты обоих братьев нашёл? С обоими познакомился?

 - Нет, - Или вздохнул, - С одним братом я лишь парой слов перекинулся. С Добрыней. Он-то, как раз и предупреждал: «Не по Праву», - говорит, - «Тебе Владимиру вызов бросать», - да я, дурак, тогда Владимиру верил – думал другой кто за его спиной чёрные дела проворачивает – вот и сижу теперь здесь – Владимира предупредить торопился.

 -Я тоже – «предупредить торопился», - усмехнулся Юлудай.

 - Ну, а о втором, Лёшке, я только слышал – сам его не видел – не застал уже. Мне о нём Соловей Пуд рассказал.

 - Воевода Пуд! – обрадовался Юлудай, - Как же – помню! Он тоже у Бальтазара служил. Во – мужик! Араб. Причём – не наёмник – он присягу принял! А сам – ни много, ни мало – сын молы Ибрагима, представляешь? Последнего истинного молы! Я-то, тоже хорош – всё понять не мог, как так?! Пуд – и в разбойники?! Так, пока сам здесь не очутился – и не понял! Посол, называется!

 - А нас, всех троих, одним именем, Или, зовут. Только, я своё имя не менял – я же не посвящённый, хотя Субудай говорил: «Тебя сами Боги посвятили». Добрыня, Добрыней при посвящении стал. А Лёшка, сокращённо от Илёшка.

 - Субудай говорил? Субудай – тоже княжеское имя. Кто он?

 - Субудай – видязь. И меня тоже видязем назвал. Субудай – первый видязь у сара Тимучина, батыра Чингисхана, того, которого величают Надежда Народов.

 - Субудай был здесь?! То-то я понять не мог, от чего Ирбисы не забеспокоились. От чего Головной Каганат молчит. После смерти сара Буса такой переполох подняться должен был. Да, уже после смерти Германореха – он же, тоже сар!

 - Я видел Субудая возле Священного Города, на Урале. Он сразу повернул обратно – повёз весть сару Тимучину.

 - Значит, Ирбисы придут! Головной Каганат просто не может не придти на выручку, когда тут такое творится. А ты – был в Аркаиме? – глаза старика подёрнулись мечтательной пеленой, - Как Священный Город?

 - Вымер. В нём никого нет. Улицы опустели. И никаких следов погрома.

 - Что?! Как?! – Юлудай подскочил, - Я – дурак! Я – идиот! Всё гораздо хуже, чем я думал! Я слишком расслабился! Моя ошибка! Люди не получат помощи! – старый посол поник, - Ешь, Или, тебе понадобятся силы.

 - А ты?

 - Нет!

Юлудай упорно отдавал Или всю еду. Сам съедал только траву забвения. До последней крошки.

 - Как же так? – Или с болью смотрел на него. Юлудай явно готовился к смерти.

 - Так надо. Совсем не есть мне ещё рано. А силы нужны тебе. Трава забвения – я видел, как её производят. И порадовался, что я не из Говорящих с Деревьями, иначе я не смог бы вынести эту боль. Ты слышал, кто такие папарачекосы?

 - Папарачекосы?

 - Есть люди, которые ездят с балаганами по всему Миру. Есть цирки, в которых люди показывают свои умения, которые достигаются долгими годами тренировок. Что-то чудесное и необычное. Звери танцуют. Индийские факиры показывают чудеса. А есть балаганы. В тех странах, где рождаются уродцы, у них нет тех возможностей, которые необходимы им, чтобы пройти свой путь. Тогда эти уродцы организуют балаганы. Они устраивают представления. Они веселят людей. И через эту радость и веселье, которую они дарят людям, они возвращают себе свой путь и свою жизнь. Так было. Но потом появились папарачекосы – тайная организация, которая специально уродовала детей для таких вот представлений. Они выкручивали им суставы, чтобы ребёнок мог ходить только на четвереньках, суставами вверх. Они разрезали им щёки, чтобы создавалось впечатление, что ребёнок всё время смеётся. Они надевали им на спину специальный каркас, чтобы ребёнок становился горбатый. Они выламывали и выкручивали им пальцы, чтобы получалась «лягушачья лапка». Они вживляли им под кожу мышиные ушки или шипы ящериц.

Или передёрнуло от всего этого.

 - Папарачекосы делали это, чтобы зарабатывать деньги на своих собственных балаганах. Балаган стал своей противоположностью. Не шансом для тех, кто родился уродцем, а поводом для кого-то, чтобы ломать и уродовать детей. Царь Вавилона нещадно отлавливал этих изуверов. Царь был потрясён их жестокостью. Когда ему принесли ящики, в которых папарачекосы уродовали детей, его лицо стало белее, чем берёзовая кора. Он сказал: «Вы хотели золота?! И хотели добиться его с помощью этих ящиков?! Я восхищён вашей изобретательностью и дам вам столько золота, сколько вы захотите!» Царь приказал поместить папарачекосов в их же ящики и вливать им в горло расплавленное золото – пока их жажда золота не утолится. Те, кого царь не отловил – бежали и попрятались. Но не прекратили своей деятельности.

Чернобожники берут всё самое ужасное везде, где только найдут. Чтобы получить пшеницу, ту самую траву забвения, чернобожники калечили семена ржи теми же способами, которыми папарачекосы калечили детей. Я видел, как они это делают. И я порадовался, что не умею слышать этой боли. Изуродованные дети – это всё ещё дети. Их уродства вызывают жалость – и мы даём им деньги. Которые попадают в поганые руки папарачекосов. Точно также, пшеница – это изобретение чернобожников, полученное из изуродованных семян ржи, всё ещё пахнет едой. Здесь, на тюремных харчах, мы постоянно хотим есть. Тебе нужны силы. Ты можешь не сдержаться, и проглотить кусочек этой отравы. А этого ни в коем случае нельзя допустить. Если ты потеряешь память – всё будет потеряно. Так что, я поживу ещё немного, - Юлудай улыбнулся, - хотя бы для того, чтобы тебе не досталось ни крошки.

 - Скажи мне, я могу что-нибудь сделать? Как-то исправить твою ошибку, если мне удастся выбраться отсюда?

 - Если?!! – старик подобрался, - Я тебе дам, если?!! Да я тебя!!!

 - Э – э, ты чего?! – Или на всякий случай отодвинулся подальше.

 - Не «если»! А, когда ты выберешься отсюда! «Когда»! Понял?! Я тебе покажу – «если»!

 - Когда я выберусь отсюда, - проговорил Или.

 - Вот так! А то – «если»! Ты выберешься отсюда, понял! Я это вижу.

 - А если...

 - Ещё одно «если» - и я тебя в лоб стукну! – старик опустился на солому, - А теперь давай думать, что можно сделать, КОГДА ты выберешься отсюда. Ты – княжич. Это хорошо. Но княжич не может бросить вызов Владимиру. Он нарушил Закон. Он нарушил Правду. Он отдал Руссколань на растерзание чернобожникам. По Закону – после всего этого, он не должен править. Но, ты не можешь бросить ему вызов, иначе сам нарушишь Закон. Вот, если бы ты был из правящего рода. Если бы в твоём роду был хотя бы один сар или каган. Э-эх, жаль не выбраться мне отсюда! А, кто его знает, - задумчиво проговорил Юлудай, - Вполне может быть, что у тебя и получится...

Или поднялся.

 - Юлудай! Ты, конечно, мне в отцы годишься, но сейчас моя очередь тебе в лоб треснуть! Что значит, «может быть»? У меня получится. Должно получиться. Я сделаю.

 - Вот! – посол довольно улыбнулся, - Вот этого-то я и добивался. А теперь. Слушай:

Всё гораздо хуже, чем я думал. Двести лет назад, Голос Тенгри телеутов, великий волхв, изрёк пророчество: «Когда вымрет Священный Город и один за другим, три сара погибнут от руки своих родичей, тогда Чернобог вырвется. Будет он порабощать народы, доселе чистые и знание предков ведающие. И Землю-Матушку убивать будет. И не смогут тогда Каганаты мир и Правду во всём Мире удержать. Тогда потребуется вся сила каждого».

 - Германорех, - произнёс Или, - сар Бус. Но кто, кто третий сар?