Легитимность и делегитимация государственной

Роль и парадоксы государственной

Власти в России

Особенность цивилизационного развития России состоит в том, что доминантной формой социальной интеграции в ней выступает государственность, задающая единый для российского общества нормативно-ценностный порядок. Этот порядок представляет собой, генерируемые государственной властью, духовные основы национального единства, или то, что в политической лексике получило название «национально-государ­ственной идеи».

Государственная власть в России постоянно стремилась к трансформации исторического сознания и менталитета, пытаясь создать соответствующие структуры, оправдывающие ее деятельность. Такими доминирующими структурами стали прежде всего этатизм и патернализм, которые являются в известной степени универсальными в массовом сознании евразийского суперэтноса.

Отношение к государственной власти в России обусловливается этатистским представлением о необходимости сохранения политического единства и социального порядка в качестве антитезы локализму и хаосу. И этот «этатистско-патерналистский» порядок является реальным основанием соединения разнородных национальных традиций и культур. Поэтому дуализм общественного бытия в России имеет иную природу, чем на Западе. Он выражается в первую очередь в таких конфликтных тенденциях, где одной из сторон всегда выступает универсальная и автономная государственность. Это – конфликт между государственностью и регионализмом, государственностью и национальными культурными традициями, государственностью и социальными общностями.

С этой точки зрения характер российского общества в отличие от западноевропейского определяется не столько соглашением подданных и государственной власти об обоюдном соблюдении законов, а молчаливым сговором об обоюдной безнаказанности при их нарушении. Поэтому в российской цивилизации, где стороны перманентно нарушали законы, государство выступало не «примиря­ющим», а «усмиряющим» началом, а подданные – «безмолвствующим большинством» или «бунтарями».

Начиная с преобразований Петра I, в России складывается особый тип «всепоглощающего государства», символом которого стало «отеческое», бюрократическое попечительство «вождя-государя» и государственной власти о «благе народа», общественной и личной пользе своих подданных.

Кроме того, следует учитывать и своеобразие сложившегося еще в эпоху Московского царства «вотчинного государства», основу которого составляет принцип централизованной редистрибуции. Московские князья, русские цари, а затем советские вожди, обладавшие огромной властью и престижем, были убеждены, в том, что вся страна является их «собствен­ностью», ибо создавалась она, строилась и перестраивалась по их повелению.

Еще в московском государстве сложилось особое представление о том, что именно власть рождает собственность и что все живущие в России являются государевыми слугами, находящимися в прямой и безусловной от царя зависимости и не имеющими возможности претендовать ни на собственность, ни на какие-либо неотъемлемые личные «права». Это представление, пронизав все институты государственной власти, придало им характер «вотчинного государства», аналоги которого можно было найти на Востоке, но подобия его было не сыскать во всей Европе.

Одним из центральных моментов в процессе формирования московской субцивилизации, ее политической культуры и национально-государственной идеи был социально-экологический кризиса ХIY в., спровоцированный демографическим ростом, неблагоприятными климатическими условиями, чрезмерной антропогенизацией ландшафта, что привело к резкому сокращению технико-экономических возможностей подсечно-огневого земледелия.

Этот кризис заставил русских людей выйти из леса, превратив их в сельских и деревенских. Они оказались вовлеченными и хозяйственно, и культурно в состав соседской общины, а через церковь и государство – в жизнь всего российского социума. Постепенно стала преодолеваться «разорванность» общества и культуры на две части – мира крестьян-полуязычников (жителей лесов), хозяйствовавших по технологии подсечно-огневого земледелия, и христианско-православного мира князей, церкви, горожан, крестьян ополий, анклавов пашенного земледелия.

В условиях кризиса сработало универсальное правило: если сами люди не могут остановить падение уровня и качества жизни, то общество делегирует государству право на проведение радикальных реформ. При этом предполагается «пересмотр» если не всей системы культурных ценностей, то по крайней мере некоторых базовых ее элементов.

Это позволило московским князьям присвоить неограниченные права по отношению к обществу и предопределило перевод его в мобилизационное состояние. Его основу составили внеэкономические факторы государственного хозяйствования, экстенсивное использование природных ресурсов, ставка на принудительный труд, внешнеполитическая экспансия и народная колонизация.

Российская цивилизации перешла на иной, чем Западная Европа, генотип социального развития. Если западноевропейская цивилизация в это время сменила эволюционный путь развития на инновационный, то Россия перешла от эволюционного к мобилизационному, который осуществлялся за счет сознательного и насильственного вмешательства государственной власти в механизмы функционирования общества.

Мобилизационный тип развития представляет собой один из способов адаптации социально-экономической системы к реальностям изменяющегося мира и заключается в систематическом обращении в условиях стагнации или кризиса к чрезвычайным мерам для достижения экстраординарных целей, представляющих собой выраженные в крайних формах условия выживания общества и его институтов.

Испытывая постоянное «давление» с Запада и Востока, Россия ощущала непрерывную потребность в обороне. Поэтому Московское государство с самого начала формировалось как «военно-нацио­нальное», основной движущей силой развития которого была перманентная потребность в обороне и безопасности, сопровождавшаяся усилением политики внутренней централизации и внешней экспансии.

Такая политика обеспечивала территориально-государственную целостность российского общества и блокировала тенденции к дезинтеграции. Осуществлялось это в первую очередь с помощью насилия со стороны государственной власти, принуждавшей население принимать любые лишения при решении задач мобилизационного развития. Отсюда проистекали деспотические черты государственной власти, опиравшейся в основном на военную силу и военные методы управления.

В результате включались такие механизмы социально-экономи­ческой и политической организации российского общества, которые перманентно превращали страну в некое подобие военизированного лагеря. Причем это было не следствием широкомасштабной кампании или политической истерии (хотя они постоянно имели место в истории России), а результатом постоянного воспроизводства даже в условиях «мирного» времени тех ее институциональных структур, которые создавались в соответствии с потребностями мобилизационного развития. Это – жесткая централизация и бюрократизация управления, строгая социальная иерархия и дисциплина поведения, тотальный контроль за различными сферами жизни и деятельности людей, «государственное» единомыслие.

Поэтому одной из особенностей мобилизационного развития России было доминирование в ее истории политических факторов и, как следствие, гипертрофированная роль государства в лице центральной власти. Это нашло выражение в том, что правительство, ставя определенные цели и решая проблемы развития, постоянно брало инициативу на себя, систематически используя при этом различные меры принуждения, опеки, контроля и прочих регламентаций.

Специфика состояла также в том, что особая роль внешних факторов вынуждала правительство выбирать такие цели развития, которые постоянно опережали социально-экономические возможности страны. Поскольку эти цели не вырастали органическим образом из внутренних тенденций ее развития, то государство, действуя в рамках старых общественно-экономических укладов, для достижения «прогрессивных» результатов прибегала в институциональной сфере к политике «насаждения нового сверху» и к методам форсированного развития экономического и военного потенциала.

Государственная власть в России играла в ее истории не только выдающуюся, но и парадоксальную роль. С одной стороны, опираясь на целесообразную волю, власть выступала в качестве необходимого нормативно-регулятивного механизма управления обществом и в конечном счете превратила Россию в великую державу. С другой, – опираясь на злую силу, она перманентно прибегала к антигуманным средствам управления, приводившим к таким эксцессам в обществе, в ходе которых зачастую от имени народа уничтожались многие тысячи и даже миллионы людей.

Другой парадокс состоял в том, что в России сама государственная власть, охваченная «демоном державности», становилась непосредственной причиной кризиса государственности и даже развала государства. За четыре столетия российская цивилизация пережила три национально-государственной катастрофы: в ходе первой «смуты» 1603–1613 гг. прекратили существование и династия Рюриковичей, и российская государственность; вторая «смута» 1917–1921 гг. покончила с монархическим государством и династией Романовых; результатом третьей «смуты» 1990-х гг. стал крах идео-партократической государственности и развал СССР.

Основой любой «державности» является ставка на силу и экспансию, при этом часто «державный» аппетит превосходит реальные возможности государства, что, в конце концов, подрывает силы нации и вызывает кризис государственности.

Суть российской автократии, охваченной «демоном державности», проявлялась в первую очередь в личности монархов и вождей. Автократическая форма власти сильно зависит от случайных черт личности, и поэтому легче разрушается. Опричные «беснования» и «юродство» Ивана Грозного; «мертвящий» консерватизм Николая I; иезуитство и «сатанинская» воля И. Сталина обозначили высшие точки развития российской деспотической державности и одновременно предопределила три великие катастрофы российской государственности.

Катастрофические срывы российской автократии свидетельствовали о том, что она, во-первых, не справлялась с историческими задачами, стоявшими перед Россией и не находила адекватных ответов на вызовы истории; во-вторых, выбирала неверные внутренние и внешние политические цели и средства их достижения.

Общность политики государственной власти при Иване Грозном, Николая I и И. Сталине состояла в милитаризации государства, изоляционизме, недоверчивости и враждебности прежде всего к Западу, поиске «врагов», духовном и физическом терроре, резком ухудшении жизни основной массы населения – крестьянства.

Гипертрофия «державности», деспотизма и насилия по отношению ко всем слоям общества были одинаковыми как при Иване IV, Николае I, так и при Сталине. «Державная» сила трех этих «самодержцев», с презрением относившихся к людям, не только подавляла личность и ее гражданское достоинство, но и приводила к социопсихическому надлому общества, сокращению его духовного и творческого потенциала, падению нравственности в народных низах. Изнемогая от произвола, народ озлоблялся и поднимался на кровавые бунты, сопровождаемые страшной жестокостью.

Давно уже замечено, что крах государств во многом предваряется падением нравственности. Так и в российской истории социально-политическое оцепенение, потеря духовности, снижение морали в обществе, военные поражения, массовая оппозиционность к государственной власти, – все это приводило в конечном счете к катастрофе российской государственности.

«Наследники» тиранов на престоле, продолжая линию на укрепление государственной власти и «державности», вместе с тем не решались, да и не могли уже это делать прежними методами. В России наступало время «мягкой» либерализации и «оттепели». В этих условиях одни «великодер­жавные наследники» (Б. Годунов, Александр II, Николай II, Н. Хрущев, Ю. Андропов, М. Горбачев) искренне стремились к «обновлению» страны, к улучшению условий жизни населения, но делали это на прежних основаниях, обрекая все свои благие намерения на неудачу. Другие (Федор Иоаннович, Василий Шуйский, Александр III, Л. Брежнев, К. Черненко), «чувствуя» опасность перемен, возвращали страну назад, демонстрируя в лучшем случае социальный консерватизм, а в худшем – политическое безволие и бессилие.

Паралич государственной власти сопровождался коррупцией, падением нравственности на всех этажах социальной иерархии, маразмом «державности», связанным с непомерными внешнеполитическими амбициями, дискредитацией самой власти. Не только общество в целом отказывало ей в поддержке, но и те социальные группы, интересы которых, как казалось власти, она выражает: в 1603–1613 гг. – служилое сословие; в 1917 г. – дворянство и буржуазия; в 1991 г. – рабочий класс.

Отчужденность общества и государственной власти, достигающая своего предела накануне кризиса российской государственности, во многом объясняет и то равнодушие, с которым российское общество воспринимает падение политических режимов, и ту способность русских людей отвернуться от власти в трудную для нее минуту, и ту их готовность проявить себя самым неожиданным и радикальным образом на крутых поворотах истории. Так было и в начале ХVII века, и во время свержения самодержавия в России, и в период крушения коммунистического режима в СССР.

Как показывает исторический опыт, в тех странах, где государство контролировалось гражданским обществом, развитие шло по наиболее эффективному пути, и политические режимы оказывались наиболее стабильными, потому что при всех кризисах государственная власть могла надежно опереться на социальный фундамент в виде этого общества.

Еще один парадокс государственной власти связан с проведением в России реформ «сверху». Суть его выражена в расхожем современном афоризме: «Хотели как лучше, получилось как всегда».

История России – это непрерывный процесс реформ, революций и перестроек, неизменно сопровождавшихcя контрреформами и контрреволюциями. Эту «вечную стройку» в России, как правило, объясняют теорией «догоняющего развития», идеалы и ориентиры которого или задавались ушедшими вперед в технико-технологическом отношении странами Запада, или идеально сконструированными моделями желаемого устройства общества. Провал же очередных реформаторских усилий обычно связывали с деятельностью реакционеров, консерваторов или догматиков.

В эпоху реформации всегда есть открытые противники преобразований, однако результаты реформ зависят прежде всего от реакции на них со стороны управляемых, до поры до времени «безмолвствующего» большинства.

Реформы в России задумывались и проводились «сверху» в специфических условиях, которая в современной литературе получила название социокультурного раскола. Реформаторская элита с инновационным типом культуры, в основе которого – критический целерациональный, технократический стиль мышления, была больше озабочена целями развития и его организационными формами, чем ценностными ориентациями людей. Ей казалось, что посредством административного воздействия на сложившуюся ситуацию достаточно человека поставить в особые организационные условия, чтобы он вынуждено или с сознанием необходимости, изменив свои жизненные установки, стал решать новые задачи.

Для большинства русских людей присущ ценностно-рациональный стиль мышления и поведения, для них важны не столько цели и результаты, сколько смысл преобразований. В иерархии ценностей русского человека ведущее место отводится справедливости, трактуемой в нравственно-урав­нительном смысле; спокойной совести и душевной гармонии; свободе, понимаемой как возможности быть хозяином самому себе. В этой иерархии далеко не первое мест принадлежит труду, который в производственной этике человека рассматривается как обязанность и повинность.

Поэтому попытки трансформировать основы экономической, социальной и политической жизни России без изменения культуры, как духовного кода жизнедеятельности подавляющего большинства ее населения, приводили к социокультурному отторжению реформ, по мере того как они создавали ситуацию фрустрации или дискомфорта. Это сопровождалось кризисом государственной власти и заканчивалось контрреформами «сверху» или революциям «снизу».

Котрреформы были реакцией правительства в условиях пассивного общественного противодействия на результаты преобразований и попыткой, чаще всего стихийной, привести их цели и средства в соответствие с социокультурной средой. Превращение реформ в представлении субъектов в негативную ценность и активное сопротивление этой среды всяким инновациям приводило к иному варианту развития: реформы – революция; революция – контрреволюция.

Ощущение внутреннего «нелада», смутная тоска о лучшей доли России постоянно толкали государственную власть, охваченную «демоном» державности и порывом политической воли, к реформаторству, замешанному на насилии и утопии. Реформаторский «безудерж», отсутствие чувства меры и формы преобразований губили самые разумные начинания.

Опыт реформ в России и других странах свидетельствует о том, что для успешного их проведения требуется соблюдение, по крайней мере, двух условий.

Во-первых, реформы должны соответствовать социокультурному пространству, в котором они осуществляются, то есть быть санкционированы ментальностью различных социальных групп и культурными архетипами индивидов. Если инновации не воспринимаются как необходимое и конструктивное, не вызывают положительных эмоций, а, наоборот, провоцируют массовое дискомфортное состояние, то это может вызвать всплеск социальной агрессивности у определенной части населения, стремление возвратиться к привычному порядку вещей или, наоборот, все «разрушить до основания, а затем...»

Во-вторых, реформы могут успешно проводиться только легитимной государственной властью, которая в состоянии согласовать ценностные ориентации различных групп населения по поводу целей и средств преобразований и не допустить перерастания социокультурных противоречий раскола в необратимый процесс социально-политической дезорганизации.

Эти два условия проведения реформ тесно связаны между собой, поскольку речь идет прежде всего о ценностном обосновании социальных инноваций и реформаторской деятельности самой государственной власти.

Легитимность и делегитимация государственной

Власти в России

Государственную власть можно рассматривать как способ управления общественными процессами с помощью общеобязательных средств регламентации правил и норм социального взаимодействия и поведения. Существует две модели государственной власти: 1) авторитарно-властного господства и 2) авторитетно-властного полномочия. В первой модели доминируют механизмы принуждения и насилия, во второй – убеждения и влияния.

Государственная власть в выполнении своих функций может основываться на силе или легитимности. В первом случае «управляющие» стремятся реализовать принятые решения вопреки желанию «управляемых», во втором, наоборот, – опираясь на их добровольное согласие или даже солидарность. Государственная власть не может долгое время опираться на силу: «штыки хороши всем, кроме одного, – на них нельзя сидеть» (Ш. Талейран). Такая власть не может быть в длительной перспективе социально-эффективной, ибо «управляемые» внутренне не расположены к реализации принятых властью решений.

Поэтому государственная власть, чтобы быть успешной, должна быть прежде всего легитимной. Легитимность государственной власти часто отождествляют с ее юридически-правовой законностью. Однако это свидетельствует не о легитимности, а ее легальности. Власть легитимна в том случае, если «управляемые» признают за ней право управлять, вообще, и именно так, как это делается в данный момент.

Легитимация государственной власти представляет собой взаимообусловленный процесс, с одной стороны, «самооправдания» и рационального обоснования собственной власти со стороны «управляющих», с другой, – «оправдания» и признания этой власти со стороны «управляемых».

Государственная власть, обладая символическим капиталом, может формировать в нормативно-ценностном пространстве общества такие конструкты когнитивного и ценностного содержания, усвоение которых изменяет внутренний мир людей и задает определенные стереотипы восприятия социальной действительности. Государственная власть тем самым обеспечивает в обществе необходимый уровень «логического и морального конформизма» и создает легитимизирующие структуры массового сознания, которые П. Бурдье называет «духами государства».

Однако эти конструкты значимы лишь для тех, кто предрасположен к их восприятию, а эта предрасположенность заключена не только в рефлексирующем сознании, но и в культурных архетипах. Поэтому в процессе легитимации происходит непосредственное согласование между внедренными извне ментальными структурами и неосознаваемыми духовными «кодами» жизнедеятельности людей.

Эти «коды» представляют собой социокультурные доминанты поведения людей в любых обстоятельствах, в том числе и катастрофических, и являются своеобразным выражением «на уровне культуры народа исторических судеб страны, как некое единство характера исторических задач и способов их решения, закрепившихся в народном сознании, в культурных стереотипах» (И. Пантин).

Легитимность государственной власти не может носить всеобщего характера, поскольку в обществе всегда есть социальные группы, которые негативно относятся к ней и ее политике.

Кризис легитимности государственной власти начинается тогда, когда происходит резкое сокращение легитимирующего ее бытие социокультурного пространства. Это происходит тогда, когда нарушаются когнитивные и ценностные механизмы «самооправдания» государственной власти и ее «оправдания» со стороны большинства «управляемых».

Кризис легитимности государственной власти в России, с одной стороны, связан с тем, что происходила или утрата национально-государствен­ной идеи, или эта идея переставала выполнять присущие ей функции: 1) быть социально-интегрирующим фактором, задавая единое нормативно-ценностное пространство бытия российского социума; 2) служить апологией существующего политического режима и социального порядка; 3) формулировать консолидирующие цели «общего дела».

С другой стороны, кризис обусловливался падением социальной эффективности государственной политики, которая переставала соответствовать ожиданиям и надеждам различных социальных групп российского общества.