Сегментарности (совокупность типов) 8 страница

Движение пребывает в сущностном отношении с невоспринимаемым, оно по природе невоспринимаемо. Дело в том, что восприятие может схватывать движение только как перемещение подвижного тела или развитие формы. Движения и становления, другими словами, чистые отношения скорости и медленности, чистые аффекты пребывают под и над порогом восприятия. Несомненно, пороги восприятия относительны; всегда будет, следовательно, способный схватывать то, что ускользает от другого — глаз орла… Но адекватный порог сможет, в свою очередь, действовать только в зависимости от воспринимаемой формы и воспринятого, распознанного субъекта. Так что движение в себе продолжает происходить где-то в другом месте — если мы конституируем сериальное восприятие, то движение всегда имеет место выше максимального порога и ниже минимального порога, в расширяющихся и сжимающихся интервалах (микроинтервалах). Подобно огромным японским борцам, чье продвижение слишком медленно и чьи захваты слишком быстры, чтобы их увидеть: тогда те, кто обхватил друг друга — не столько борцы, сколько бесконечная медленность ожидания (что же вот-вот произойдет?) и бесконечная скорость результата (что только-только произошло?). Следовало бы дотянуться до фотографического или кинематографического порога, но — в отношении фотографии — движение и аффект все еще скрываются над или под. Когда Кьеркегор вбрасывает удивительный девиз — «Я смотрю только на движения», — то он удивительным образом действует как предшественник кинематографа и размножает версии любовного сценария — между Агнес и Тритоном, — следуя переменным скоростям и медленностям. И у него достаточно резонов уточнить, что у движения есть только бесконечное; что движение бесконечного может состояться лишь благодаря аффекту, страданию, любви, в становлении, кое является девушкой, но без отсылки к какому-либо «размышлению»; и что это движение как таковое избегает опосредующего восприятия, ибо оно уже свершается в каждый момент, что танцор, или любовник, уже оказывается «наготове [debout en marche]» — в ту самую секунду, когда падает, в тот самый момент, когда прыгает.[340] Движение не может быть воспринято, подобно девушке как бытию ускользания.

Однако сразу надо сделать поправку: движение также «должно» быть воспринимаемо, оно может быть только воспринимаемым, невоспринимаемое — тоже percipiendum [341]. Тут нет противоречия. Если движение невоспринимаемо по природе, то всегда в отношении какого-либо порога восприятия, который по природе должен быть относителен, а также играть роль опосредования на плане — плане, осуществляющем распределение порогов и перцептов, создающем формы для восприятия воспринимающими субъектами: итак, именно план организации и развития, план трансценденции, воспроизводит воспринимаемое, сам не будучи воспринимаемым, не будучи способным быть воспринятым. Но на другом плане, плане имманентности и консистенции, именно сам принцип композиции должен быть воспринимаем, не может не быть воспринимаем, и, одновременно, именно он компонует и насыщает. Здесь движение перестало быть связано с опосредованием относительным порогом, коего оно избегает по природе до бесконечности; оно достигает, каковы бы ни были его скорость и медленность, некоего абсолютного, хотя и дифференцированного, порога, который создается только благодаря конструированию того или иного региона непрерывного плана. Также можно было бы сказать, что движение перестает быть процедурой некой всегда относительной детерриторизации, становясь процессом абсолютной детерриторизации. Именно различие между двумя планами является причиной того, что недоступное восприятию на одном плане, только и может быть воспринято на другом. Именно в перескакивании от одного плана к другому, или от относительных порогов к абсолютному порогу, который сосуществует с ними, невоспринимаемое с необходимостью становится воспринимаемым. Кьеркегор показывает, что план бесконечного, называемый им планом веры, должен стать чистым планом имманентности, который не перестает сразу же отдавать, возвращать и собирать конечное — в отличие от человека бесконечного смирения, рыцарь веры, то есть человек становления, обретет девушку, он обретет все конечное целиком и воспримет невоспринимаемое как «прямой наследник конечного мира». Дело в том, что восприятие будет уже пребывать не в отношении между субъектом и объектом, а в движении, служащем пределом этого отношения, в периоде времени, ассоциируемом с субъектом и объектом. Восприятие оказывается в противостоянии со своим собственным пределом; оно будет посреди вещей, в единстве своей собственной близости, как присутствие одной этовости в другой, захват одной этовости другой и переход от одной этовости к другой — смотреть только на движения.

Странно, что для обозначения плана, обращенного к имманентности, следует использовать слово «вера». Но если рыцарь — это человек становления, то существуют всевозможные типы рыцарей. Не бывает ли даже рыцарей наркотиков, в том смысле, что вера — это наркотик, — в смысле, весьма отличном от смысла, что религия — это опиум? Эти рыцари заявляют, что наркотики — при необходимых условиях предусмотрительности и экспериментирования — неотделимы от разворачивания некоего плана. И на таком плане не только сопрягаются становления-женщиной, становления-животными, становления-молекулярными, становления-невоспринимаемым, но и само невоспринимаемое с необходимостью становится воспринимаемым в то самое время, когда восприятие с необходимостью становится молекулярным — достичь дыр, микроинтервалов между материалами, цветами и звуками, куда устремляются линии ускользания, мировые линии, линии прозрачности и рассечения.[342] Менять восприятие; проблема сформулирована корректно, ибо она дает всю содержательную совокупность «этого» наркотика, независимо от вторичных отличий (галлюцинаторные или нет, тяжелые или легкие, и т. д.). Все наркотики, прежде всего, касаются скоростей и изменений скорости. Что позволяет описать Наркотическую сборку — какими бы ни были различия — так это линия перцептивной каузальности, которая является причиной того, что: 1) невоспринимаемое воспринимаемо; 2) восприятие молекулярно; 3) желание непосредственно инвестирует восприятие и воспринятое. Американцы поколения битников, уже вставшие на этот путь, говорили о молекулярной революции, присущей наркотику. Затем обширные синтезы Кастанеды. Лесли Фидлер отметил эти полюса американской Мечты: зажатые между двумя кошмарами — геноцидом индейцев и негритянским рабовладением, — американцы создали из негра образ, подавленный силой аффекта, множества аффектов, а из индейца — образ, сдерживаемый остротой восприятия — восприятия, все более и более острого, разделенного, бесконечно замедленного и ускоренного.[343] В Европе Анри Мишо стремился к тому, чтобы более охотно освобождаться от ритуалов и цивилизаций, составляя превосходные и тщательные протоколы опыта, облагораживая проблему каузальности в отношении наркотиков, уточняя ее насколько возможно, отделяя от бреда и галлюцинаций. Но именно в этом пункте все воссоединяется — и еще раз, проблема хорошо поставлена, когда мы говорим, что наркотик вынуждает утратить форму и личность, приводит в действие безумные скорости наркотика и необычайные медленности после наркотика, сжимает одни скорости с другими как борцов, сообщает восприятию молекулярное могущество схватывать микровосприятия, микрооперации, а воспринимаемому — силу испускать ускоренные и замедленные частицы, следуя плывущему времени, которое более не наше время, испускать этовости, которые уже не этовости этого мира: детерриторизация, «Я сбился с пути…» (восприятие вещей, мыслей, желаний, где желание, мысль и вещь захватили все восприятие — невоспринимаемое наконец воспринимаемо). Ничего не осталось, кроме мира скоростей и медленностей — без формы, без субъекта, без лица. Ничего не осталось, кроме зигзага линии, подобного «удару бича приведенного в ярость кучера».[344] Целая ризоматическая работа восприятия, момент, когда желание и восприятие сливаются.

Такая проблема специфической каузальности весьма важна. Взывать к каузальностям — слишком общим, внешним, психологическим или социологическим, дабы принять в расчет некую сборку, — это все равно, что ничего не сказать. Сегодня по поводу наркотиков установился такой способ говорить, который только и делает, что мусолит общие места относительно удовольствий, бедствий, затруднений в общении и причин, всегда приходящих откуда-то еще. Чем больше мы симулируем понимание данного феномена, тем более мы неспособны к схватыванию собственной каузальности в протяженности. Несомненно, сборка никогда не заключает в себе каузальной инфраструктуры. Однако она в высшей степени несет в себе некую абстрактную линию специфической или творческой каузальности, свою линию ускользания и детерриторизации, которая может быть осуществлена лишь в соединении с общими каузальностями иной природы, но никоим образом не объяснена посредством них. Мы говорим, что проблема наркотиков может быть понята только на том уровне, где желание непосредственно инвестирует восприятие, а восприятие становится молекулярным в то самое время, когда невоспринимаемое становится воспринимаемым. Тогда наркотики появляются как агент такого становления. Именно здесь обитает фармакоанализ, который следовало бы сравнить с психоанализом и, одновременно, противопоставить ему. Ибо психоанализ существует здесь одновременно и как модель, и как противопоставление, и как предательство. Действительно, психоанализ может быть понят как модель референции, ибо он сумел — по отношению к существенным аффективным феноменам — построить схему собственной причинности, отличную от обычных психологических или социальных обобщений. Но эта каузальная схема все еще зависит от плана организации, который никогда не может быть постигнут в себе, который всегда выводится из чего-то еще, всегда подразумевается, изымается из системы восприятия и который как раз и получает имя Бессознательного. Таким образом, план Бессознательного остается планом трансцендентности, который должен обеспечивать, оправдывать существование психоаналитика и необходимость его интерпретаций. Этот план Бессознательного молярно противостоит системе восприятие — сознание, и, поскольку желание должно транслироваться в этот план, он сам соединен с крупными молярностями, подобными утопленной части айсберга (структура Эдипа или скала кастрации). Итак, невоспринимаемое остается тем более невоспринимаемым, чем более оно противится воспринимаемому в некой дуальной машине. Все по-иному на плане консистенции или имманентности, который, насколько его касается, оказывается с необходимостью воспринимаемым в то самое время, когда конструируется — экспериментирование заменяет интерпретацию; бессознательное, ставшее молекулярным, не изобразительным и не символическим, дано, как таковое, в микроперцепциях; желание непосредственно инвестирует поле восприятия, где невоспринимаемое проявляется как воспринимаемый объект самого желания, «нефигуративность желания».

Бессознательное уже означает не скрытый принцип трансцендентного плана организации, а процесс имманентного плана консистенции, как он проявляется на самом себе по мере своего конструирования. Ибо бессознательное должно создаваться, а не переоткрываться. Больше нет дуальной машины сознание — бессознательное, ибо бессознательное существует или, скорее, производится там, куда движется сознание, уносимое планом. Наркотики сообщают бессознательному имманентность и план, постоянно упускаемые психоанализом (в этом отношении, возможно, знаменитый эпизод с кокаином отметил поворотный пункт, заставивший Фрейда отказаться от прямого подхода к бессознательному).

Но если верно, что наркотики отсылают к такой молекулярной, имманентной перцептивной каузальности, то в целом остается вопрос о знании того, сумеют ли они на самом деле расчертить план, обуславливающий опыт. Итак, каузальная линия, или линия ускользания, линия наркотиков не перестает сегментироваться в форме самой жесткой зависимости от них, от их принятия и дозы, и от наркодилера. И даже в своей гибкой форме она может мобилизовать градиенты и пороги восприятия так, чтобы задать становления-животными, становления-молекулярными; все происходит еще в контексте относительности порогов, которая довольствуется лишь имитацией плана консистенции, а не расчерчиванием его на неком абсолютном пороге. Что дает нам восприятие столь же быстрое, как и быстролетящая птица, если скорость и движение продолжают ускользать куда-то еще? Детерриторизации остаются относительными, компенсированными самыми гнусными ретерриторизациями, так что невоспринимаемое и восприятие не перестают преследовать друг друга или бежать друг за другом, никогда на самом деле не спариваясь. Вместо того чтобы дыры в мире позволяли мировым линиям ускользать самим, линии ускользания сворачиваются и начинают кружиться в черных дырах; каждый наркоман в своей дыре — групповой или индивидуальной — подобен литорине[345]. Скорее погрузившийся [enfoncé], чем раздавленный [défoncé]. В зависимости от рассматриваемого наркотика молекулярные микроперцепции заранее покрыты галлюцинациями, маниями, ложными восприятиями, фантазмами или параноидальными приступами, восстанавливающими в каждое мгновение формы и субъектов, подобных многочисленным призракам и двойникам, которые не перестают блокировать конструирование плана. Более того, это — то, что мы уже видели раньше в нашем перечне опасностей: план консистенции рискует не только быть преданным или отброшенным под влиянием других каузальностей, внедряющихся в такие сборки, но и сам план порождает свои собственные опасности, согласно которым он разрушается по мере своего конструирования. Нас больше нет, сам план больше не хозяин скоростей. Вместо созидания тел без органов — достаточно богатых и полных, чтобы по ним проходили интенсивности — наркотиками сооружают опустошенное или стекловидное тело, или же тело, пораженное раком: каузальная линия, творческая линия или линия ускользания немедленно превращается в линию смерти или уничтожения. Отвратительное остекленение вен или нагноение носа, стеклянное тело наркомана. Черные дыры и линии смерти, предостережения Арто и Мишо сходятся (более техничные, более согласованные, нежели информационный, психологический и социопсихологический дискурс, центры приема и лечения). Арто говорит: вы не убежите от галлюцинаций, ошибочных восприятий, бесстыдных фантазий или плохих чувств, подобных многочисленным черным дырам на плане консистенции, ибо ваше сознание также будет двигаться в этом пойманном в ловушку направлении.[346] Мишо говорит: вы не будете больше хозяином ваших скоростей, вы завязнете в безумной гонке невоспринимаемого и восприятия, в гонке настолько цикличной, что все будет относительным.[347] Вы раздуете сами себя, вы утратите контроль, вы будете на плане консистенции, в теле без органов, но там, где вы не прекратите упускать их, опустошать их, уничтожать то, что вы сделали, неподвижные лохмотья. Такие слова куда проще, чем «ошибочные восприятия» (Арто) или «плохие чувства» (Мишо), но они говорят о гораздо более технических вещах: о том, как имманентная каузальность желания — молекулярная и перцептивная — терпит неудачу в сборке-наркотике. Наркоманы постоянно снова сваливаются туда, откуда хотят выбраться — сегментарность еще более жесткая, чтобы быть маргинальной, территоризация слишком искусственная, чтобы основываться на химических веществах, галлюцинаторных формах и фантазматических субъективациях. Наркоманы могут рассматриваться как первопроходцы или экспериментаторы, которые неутомимо снова и снова прокладывают новый жизненный путь, но даже их осторожность не обладает условиями осторожности. Тогда они либо вновь попадают в когорту лжегероев, следуя конформистским путем мелкой смерти и долгой усталости. Либо же — и это еще хуже — все, чему они будут служить, так это тому, чтобы отбросить попытку, которую могут возобновить и использовать лишь те, кто не принимает наркотики или кто больше не принимает наркотики, кто повторно исправляет всегда несостоятельный план наркотиков и обнаруживает благодаря наркотикам, что последних недостаточно, чтобы сконструировать план консистенции. Не состоит ли вина наркоманов в том, что они каждый раз вынуждены начинать с нуля — либо чтобы принять наркотик, либо чтобы отказаться от него, — тогда как следовало бы освоить переключатель-реле, начать «с середины», раздвоиться в середине? Напиваться допьяна, но чистой водой (Генри Миллер). Накачивать себя наркотиком, но, воздерживаясь, «принимать и воздерживаться, главным образом воздерживаться», Я — трезвенник (Анри Мишо). Добраться до той точки, где вопрос уже не в том «принимать наркотики или нет», а в том, меняют ли наркотики в достаточной мере общие условия пространственного и временного восприятия так, чтобы те, кто их не использует, сумели пройти через дыры мира и следовать по линиям ускользания именно там, где нужны средства иные, нежели наркотики. Нет наркотиков, гарантирующих имманентность; но именно имманентность наркотиков позволяет нам обойтись без них. Ждать, пока другие пойдут на риск — не трусость ли это и злоупотребление? Скорее всегда возобновлять предприятие с середины, меняя средства. Необходимость выбрать, отбирать хорошую молекулу — молекулу воды, водорода или гелия. Здесь нет никакого дела до моделей, все модели молярны — необходимо определить молекулы и частицы, по отношению к которым «близости» (неразличимости, становления) порождаются и определяются. Живая сборка, сборка-жизнь теоретически или логически возможна благодаря любым видам молекул — например, кремнию. Но оказывается, что такая сборка с помощью кремния машинно невозможна — абстрактная машина ее не пропускает, ибо она не распределяет зон близости, конструирующих план консистенции.[348] Мы увидим, что машинные доводы совершенно иные, нежели логические доводы и возможности. Мы не приспосабливаемся к какой-то модели, мы пришпориваем настоящую лошадь. Наркоманы не выбирают хорошую молекулу или хорошую лошадь. Будучи слишком неуклюжими, чтобы ухватить невоспринимаемое, чтобы стать невоспринимаемыми, наркоманы полагали, будто наркотик даст им план, тогда как именно план должен дистиллировать свои собственные наркотики, оставаясь хозяином скоростей и близостей.

Воспоминания тайны. — У тайны весьма привилегированное, хотя крайне вариабельное, отношение к воспринимаемому и не воспринимаемому. Тайна, прежде всего, касается определенного содержания. Содержание слишком велико для своей формы… или же сами содержания обладают некой формой, но эта форма покрывается, удваивается или замещается тем, что ее содержит — конвертом или ящиком, — чья роль состоит в том, чтобы устранять формальные отношения. Есть содержания, которые мы — по разным причинам — осуждаем на изоляцию или маскировку. Но составление списка таких причин (стыд, сокровище, божественность и т. д.) не столь уж интересно, пока противопоставляются тайна и ее раскрытие — как в бинарной машине, обладающей лишь двумя терминами: тайна и раскрытие, тайна и профанация. Ибо, с одной стороны, тайна как содержание замещается восприятием тайны, которое не менее таинственно, чем она сама. И не так уж важно, какова цель, и состоит ли цель восприятия в разоблачении, окончательном разглашении или раскрытии. С анекдотической точки зрения восприятие тайны — это противоположность тайны, но с точки зрения концепта оно является ее частью. В расчет принимается то, что восприятие тайны само по необходимости должно быть тайной — шпион, соглядатай, шантажист, автор анонимных писем не менее таинственны, чем то, что они в состоянии раскрыть, невзирая на их скрытые мотивы. Всегда есть женщина, ребенок или птица, чтобы тайно воспринять тайну. Всегда есть восприятие более тонкое, чем ваше, восприятие вашего невоспринимаемого, того, что находится в вашем ящике. Мы даже предвидим профессиональную тайну тех, кто в состоянии воспринять тайну. Тот, кто хранит тайну, по необходимости непричастен к ней, хотя и связан с каким-то восприятием, ибо должен воспринимать и находить тех, кто хочет раскрыть тайну (контрразведка). Итак, есть первое направление, когда тайна движется к не менее таинственному восприятию — восприятию, которое, в свою очередь, стремиться стать невоспринимаемым.

Вокруг этого первого пункта может кружиться обильное разнообразие крайне разных фигур. Но еще есть и второй пункт, также неотделимый от тайны как содержания, — способ, каким она навязывает себя и распространяется. Опять же, каковы бы ни были конечные цели и результаты, у тайны есть особый способ распространения, сам, в свою очередь, окутанный таинственностью. Тайна как секреция. Тайна должна вписываться, проскальзывать и вводиться в публичные формы; она должна давить на них и толкать известных субъектов на действие (влияния типа «лобби», даже если такое лобби само не является тайным сообществом).

Короче, тайна — определяемая как содержание, скрывшее собственную форму в пользу простого содержащего — неотделима от двух движений, которые случайно могут оборвать ее путь или разрушить ее, но, тем не менее, являются ее существенной частью: что-то медленно должно сочиться из ящика, что-то будет восприниматься через ящик или в полуоткрытом ящике. Тайна изобретена обществом; она — социологическое и социальное понятие. Каждая тайна — это некая коллективная сборка. Тайна — вовсе не неподвижное или статичное понятие, только становления являются тайнами; тайна обладает становлением. Исток тайны — в машинах войны; именно машина войны и ее становление-женщиной, становление-ребенком, становление-животным несет тайну.[349] Тайное сообщество всегда действует в обществе как машина войны. Социологи, изучающие тайные сообщества, уже определили много законов последних — протекция, уравниловка и иерархия, замалчивание, ритуал, деиндивидуализация, централизация, автономия, закрытость и т. д.[350] Но, возможно, они не придают достаточной весомости принципиальным законам, управляющим движением содержания: 1) каждое тайное сообщество обладает еще более тайным тыловым сообществом, либо воспринимающим тайну и защищающим ее, либо отмеряющим санкции для тех, кто раскрывает ее (речь не о том, чтобы определять тайное сообщество наличием тайного тылового сообщества — сообщество является тайным, когда оно заключает в себе такое удваивание, такое особое отделение); 2) у каждого тайного сообщества собственный способ действия, который сам является тайным, — влияние, проскальзывание, инсинуации, просачивание, давление, ночное сияние, где рождаются «пароли» и тайные языки (здесь нет противоречия, ибо тайное сообщество не может жить без универсального проекта пропитать все общество, проскользнуть во все формы общества, разрушая его иерархию и сегментацию, — тайная иерархия сопрягается с конспирацией равных, тайное сообщество руководит своими членами так, чтобы те были в обществе, как рыбы в воде, но с другой стороны, общество должно напоминать воду вокруг рыбы; тайное сообщество нуждается в соучастии всего окружающего общества). Это видно как у разрозненных гангстерских сообществ Америки, так и у сообществ человека-животного в Африке — с одной стороны, есть способ влияния тайного сообщества и его лидеров на окружающих политиков и публичных людей, а с другой стороны, есть способ, каким тайное общество дублирует себя благодаря тыловому сообществу, способному создать особое отделение убийц или охранников.[351] Влияние и удваивание, секреция и конкреция [concrétion], каждая тайна продвигается между двумя «укромностями», которые, более того, могут объединяться или в некоторых случаях сливаться. Тайна ребенка замечательно комбинирует эти элементы — тайна как содержание ящика, тайное влияние и размножение тайны, тайное восприятие тайны (тайна ребенка не создается из миниатюризированных тайн взрослого, а необходимым образом сопровождается тайным восприятием взрослой тайны). Ребенок раскрывает тайну…

Но становление тайны заставляет ее не только довольствоваться укрыванием своей формы в простом содержащем или жертвованием ею ради содержащего. Тайна должна обрести теперь собственную форму в качестве тайны. Тайна поднимается от конечного содержания к бесконечной форме таинственного. Именно здесь тайна достигает абсолютной невоспринимаемости, вместо того чтобы быть связанной со всей игрой относительных восприятий и реакций. Мы движемся от хорошо определенного, локализованного и прошлого содержания к априорной всеобщей форме нелокализуемого нечто, которое только-только произошло. Мы движемся от тайны, определяемой как истерическое детское содержание, к тайне, определяемой как мужская параноидальная форма. И в такой форме мы обнаруживаем те же два сопутствующих обстоятельства тайны — тайное восприятие и его способ действия, тайное влияние; но эти сопутствующие обстоятельства стали «следами» формы, которую они непрестанно реконституируют, реформируют и вновь нагружают. С одной стороны, параноики отвергают интернациональный заговор тех, кто крадет их тайны, их самые интимные мысли; или же они заявляют, что обладают даром воспринимать тайны других до того, как те сформировались (ревнивый параноик не схватывает другого как убегающего от него; напротив, он предрекает или предвидит наимельчайшие намерения последнего). С другой стороны, параноик действует и страдает благодаря излучениям, которые он испускают или получает (Реймон Руссель и Шребер). Влияние посредством излучения и удвоение посредством полета или отголоска суть то, что придает теперь тайне ее бесконечную форму, в которой восприятия, как и действия, переходят в невоспринимаемое. Параноидальное суждение напоминает предвосхищение восприятия, замещающее эмпирический поиск ящиков и их содержаний: виновен априори и в любом случае! (например, эволюция рассказчика в «Поисках» по отношению к Альбертине). Обобщая, можно сказать, что психоанализ прошел от истеричной концепции к в высшей степени параноидальной концепции тайны.[352] Бесконечный анализ — Бессознательному предписывается весьма трудная задача самому быть бесконечной формой тайны, а не просто ящиком, содержащим тайны. Вы расскажете все, но, рассказывая все, вы не скажете ничего, ибо требуется все «искусство» психоаналитика, дабы соразмерить ваши содержания с чистой формой. Однако в этом пункте, когда тайна возвысилась до уровня формы, с ней происходит неизбежное приключение. Когда вопрос «Что случилось?» достигает такой бесконечно мужской формы, ответ необходимо состоит в том, что ничего не произошло, — ответ, разрушающий как форму, так и содержание. Новость распространяется так быстро, что тайна человека — ничто, поистине ничто. Эдип, фаллос, кастрация, «жало в плоть» — это было тайной? Такого достаточно, чтобы рассмешить женщин, детей, безумцев и молекулы.

Чем более тайна превращается в некую структурирующую, организующую форму, тем более тонкой и вездесущей она становится, тем более ее содержание становится молекулярным именно тогда, когда ее форма расплавляется. Как говорит Жокаст [Jocaste], тайны действительно не бывает много. Тем не менее тайна не исчезает, на самом деле она принимает статус женственности. Что же все время стояло за параноидальной тайной президента Шребера, если не становление-женственным, становление-женщиной? Ибо женщины удерживают тайну совсем не так, как мужчины (кроме случаев, когда они реконституируют инверсный образ мужской тайны, некий тип тайны гинекея[353]). Мужчины порой упрекают их в неблагоразумии, в отсутствии сплоченности и измене. Однако весьма любопытно, как женщина может оставаться тайной, ничего не скрывая, благодаря прозрачности, невинности и скорости. Сложная сборка тайны — в изысканной любви — является собственно женской и действует в самой полной прозрачности. Быстрота против тяжести. Быстрота военной машины против тяжести Государственных аппаратов. Мужчины усваивают некую серьезную позицию, рыцари тайны: «ты видишь, какое бремя я несу; мою серьезность, мое благоразумие», но они доходят до того, чтобы говорить обо всем, и это все ни о чем. С другой стороны, есть женщины, которые говорят обо всем, иногда с потрясающими техническими деталями, но в конце мы знаем не больше, чем в начале — они все скрыли благодаря быстроте, благодаря прозрачности. У них нет тайны, ибо они сами стали тайной. Не являются ли они более политичными, чем мы? Ифигения. Невинна априори — вот чем защищается девушка против осуждения, изрекаемого мужчиной: «Виновна априори»… Вот где тайна достигает своего последнего состояния — ее содержание молекуляризуется, она стала молекулярной тогда, когда ее форма демонтировалась, дабы стать чистой подвижной линией — в том смысле, в каком можно сказать, что данная линия — это «тайна» художника или данной ритмической клетки, данной звуковой молекулы, которая не конституирует тему или форму, «тайной» музыканта.

Если и был когда-нибудь писатель, имевший дело с тайной, так это Генри Джеймс. В этом отношении он прошел целую эволюцию, совершенствуя при том свое искусство. Ибо начал он с поиска тайны в содержаниях, даже незначительных, полуоткрытых, мимолетных. Затем он обращается к возможности бесконечной формы тайны, которая уже даже не требует содержания и захватила невоспринимаемое. Но он обратился к такой возможности лишь для того, чтобы задать вопрос: пребывает ли тайна в содержании или в форме? — и ответ уже дан: ни то, ни другое .[354] Джеймс — один из тех писателей, кто охвачен неодолимым становлением-женщиной. Он не прекращает преследовать свою цель, изобретая необходимые технические средства. Молекуляризировать содержание тайны, линеаризировать ее форму. Джеймс исследует все, от становления-ребенком тайны (всегда есть ребенок, раскрывающий тайны — что знала Мэйзи ) до становления-женщиной тайны (тайна через прозрачность, которая не более чем чистая линия, едва оставляющая след от своего прохода, восхитительная Дэзи Миллер [355]). Джеймс не так близок к Прусту, как говорят — именно он возвышается до крика: «Невиновна априори!» (Дэзи просила лишь немного уважения, ради этого она отдала бы свою любовь…) против «Виновна априори», обличающего Альбертину. Что принимается в расчет в тайне, так это не столько три ее состояния — детское содержание, мужская бесконечная форма, чисто женская линия, — сколько присоединенные к ним становления, становление-ребенком тайны, ее становление-женской, ее становление-молекулярной — там, где именно у тайны нет ни содержания, ни формы, где невоспринимаемое наконец воспринимается, где есть скрытое, когда нечего больше скрывать. От серой эминенции к серой имманентности. Эдип проходит через все три тайны: тайну сфинкса, в чей ящик он проникает; тайну, наваливающуюся на него как бесконечная форма его собственной вины; и наконец, тайну в Колоне, которая делает его недосягаемым и сливается с чистой линией его ускользания и изгнания — его, кому нечего более скрывать, или кто, подобно старому актеру театра Но, имеет лишь маску девушки, дабы прикрыть отсутствие своего лица. Некоторые могут говорить и ничего не скрывать, не лгать — они суть тайны благодаря прозрачности, они непроницаемы, как вода, они поистине непостижимы, тогда как у других есть тайна, всегда имеющая брешь, даже если они окружают ее толстыми стенами или возвышают ее до бесконечной формы.