Сегментарности (совокупность типов) 5 страница

Легко сказать? Хотя и нет заранее сформированного логического порядка в становлениях и множествах, но есть критерии, и важно то, что эти критерии не используются потом, что они применяются по ходу дела, что в данный момент их достаточно, дабы провести нас через опасности. Если множества определяются и трансформируются благодаря границе, которая каждый раз задает число их измерений, то мы понимаем возможность раскладывания их на одном и том же плане, где границы следуют друг за другом, прочерчивая изломанную линию. Это только кажется, что такой план «редуцирует» измерения; ибо он собирает вместе измерения в той мере, в какой плоские множества — обладающие, тем не менее, неким увеличивающимся или уменьшающимся числом измерений — наносятся на него. Именно в таких грандиозных и упрощенных терминах Лавкрафт пытается произнести последнее слово колдуна: «Вибрация волн усилилась — Бытие явно хотело, чтобы он понял суть чудесных превращений и принял как должное многообразие собственных обличий, а не только ту мельчайшую частицу, с которой связывал оставшееся „я“. Волны внушали ему, что любая форма в пространстве образуется при пересечении той или иной фигуры с большим количеством измерений. Квадрат — это результат сечения куба, а круг — сечения сферы. Трехмерные куб и сфера возникают при сечении фигур четырех измерений, о чем люди до сих пор лишь догадывались и что изредка видели во сне. Четырехмерные фигуры создаются с помощью сечения пятимерных и так далее, вплоть до головокружительной бесконечности прообразов».[301] Вовсе не сводя размерность множеств к двум, план консистенции разрезает их все, рассекает их, дабы заставить сосуществовать любые плоские множества с какими угодно измерениями. План консистенции — это пересечение всех конкретных форм. Значит, все становления записываются подобно рисункам колдунов на этом плане консистенции — последней Двери, где они находят свой выход. Вот единственный критерий, чтобы предохранить становления от увязания или сворачивания в пустоту. Один вопрос: Действительно ли становление достигает такой точки? Может ли данное множество так распластать все свои сохраненные измерения, как сохраняется раздавленный цветок, когда он заживо засушен? Лоуренс — в своем становлении-черепахой — переходит от самого упорного животного динамизма к чистой абстрактной геометрии чешуек и «сечений», не утрачивая, однако, динамизма: он выталкивает становление-черепахой на план консистенции.[302] Все становится невоспринимаемым, все является становлением-невоспринимаемым на плане консистенции, который, тем не менее, пребывает именно там, где невоспринимаемое видимо и слышимо. Это — Планоменон или Ризосфера, Критериум (и еще другие имена по мере роста размерности). При п измерениях он называется Гиперсферой, Механосферой. Это и есть абстрактная Фигура, или — поскольку сама она не обладает формой — абстрактная Машина, каждая конкретная сборка которой является неким множеством, становлением, сегментом, вибрацией. И абстрактная машина — сечение всех последних.

Волны суть вибрации, подвижные границы, вписанные в план консистенции как столь многочисленные абстракции. Абстрактная машина волн. В «Волнах» Вирджиния Вулф — сделавшая из всей своей жизни и произведений некий переход, становление, все виды становлений между веками, полами, стихиями и царствами — смешивает семь персонажей: Бернарда, Невила, Луиса, Джинни, Роду, Сьюзен и Персивала; но каждый из этих персонажей — со своим именем, с собственной индивидуальностью — обозначает множество (например, Бернард и косяк рыб); каждый, одновременно, существует в своем множестве, на своей границе и переходит в других. Персивал подобен последнему множеству, сворачивающему наибольшее число измерений. Но он все еще не конституирует план консистенции. И хотя Рода полагает, что видит его возникающим из моря, нет, это не он, он «упрет белую руку в колено, и получится треугольник; протянет — и будет колонна; наклонится — низвергнется водопад. <…> Под ним ревет море, до него не добраться». Каждый двигается как волна, но на плане консистенции все это одна и та же абстрактная Волна, чья вибрация размножается, следуя линии ускользания или детерриторизации, проходящей через весь план (каждой главе романа Вулф предпосылается размышление о каком-либо аспекте волн, о часе их появления, об их становлении).

Воспоминания теолога. — Теология строго держится следующего положения: оборотней не бывает, человек не может стать животным. Именно потому, что не бывает трансформации сущностных форм, последние неотчуждаемы и поддерживают только отношения аналогии. Дьявол и ведьма, их договор — не менее реальны, ибо есть некое локальное движение, собственно дьявольское. Теология различает два случая, служившие в качестве модели для Инквизиции — случай спутников Улисса и случай спутников Диомеда: воображаемое видение и колдовство. Либо субъект верит, что превращается в животное — свинью, быка или волка — и наблюдатель тоже верит этому; но есть и внутреннее локальное движение, возвращающее чувственные образы к воображению и заставляющее их вновь перескакивать на внешние смыслы. Либо дьявол «принимает» тела реальных животных, перенося несчастья и аффекты, происходящие с ними, на другие тела (например, кошка или волк, захваченные дьяволом, могут получать раны, которые в точности переносятся на человеческое тело).[303] Это позволяет говорить, что человек не становится животным на самом деле, но что, тем не менее, есть демоническая реальность становления-животным человека. Также несомненно, что демон осуществляет любого вида локальные переносы. Дьявол — это переносчик; он переносит склонности, аффекты и даже тела (Инквизиция не шла на сделку с таким могуществом дьявола — помело ведьмы или «куда тебя черт унес»). Но эти передачи не преодолевают ни границу сущностных форм, ни границу субстанций или субъектов.

С точки зрения законов природы имеется и совершенно иная проблема, которая затрагивает вовсе не демонологию, а алхимию или, более того, физику. Это проблема случайных форм, отличных как от сущностных форм, так и от детерминированных субъектов. Ибо случайные формы чувствительны к более и менее — более или менее милосердный, но также более или менее белый, более или менее теплый. Степень тепла — это совершенно индивидуальное тепло, не смешивающееся с получающими его субстанцией или субъектом. Степень тепла может войти в сочетание со степенью белизны или с другой степенью тепла, дабы сформировать третью уникальную индивидуальность, не совпадающую с индивидуальностью субъекта. Что такое индивидуальность дня, времени года, события? Более короткий день или более длинный — тут говорится не о протяженностях, а о степенях, свойственных протяженности, так же как есть степени, свойственные теплу, цвету и т. д. Следовательно, случайная форма обладает «широтой», конституируемой определенным числом совозможных индивидуальностей. Степень, интенсивность — это индивидуальность, Этовость [Hecc&#233;it&#233;], которая входит в сочетание с другими степенями, с другими интенсивностями, дабы сформировать иную индивидуальность. Может ли широта объясняться тем, что субъект более или менее причастен случайной форме? И не подразумевают ли такие степени восприятия в самой форме некое порхание, некую вибрацию, которые несводимы к свойствам субъекта? Более того, если интенсивности тепла не слагаются путем добавления, то это потому, что мы должны добавить их соответствующих субъектов, которые как раз и препятствуют увеличению тепла всей совокупности. Тем более есть повод распределять интенсивности, устанавливать широты, «деформирующие деформированное» — скорости, медленности и степени всех видов, соответствующие телу или совокупности тел, взятых как долгота: картография.[304] Короче, между субстанциальными формами и детерминированными субъектами — между этими двумя — есть не только целая процедура локальных демонических переносов, но и естественная игра этовостей, степеней, интенсивностей, событий и случайностей, которые компонуют индивидуальности, всецело отличные от индивидуальностей хорошо сформированных субъектов, их принимающих.

Воспоминания спинозиста, I. — Субстанциальные и сущностные формы критиковались самыми разными способами. Но подход Спинозы радикален — приблизиться к элементам, которые более не обладают ни формой, ни функцией и в этом смысле являются абстрактными, даже если они совершенно реальны. Единственно чем они различаются, так это движением и покоем, медленностью и скоростью. Это не атомы, то есть не конечные элементы, все еще наделенные формой. Не являются они и бесконечно делимыми. Это — предельные бесконечно малые частицы некоего актуального бесконечного, расположенные на одном и том же плане консистенции или композиции. Они не определяются числом, поскольку всегда входят в бесконечности. Но, в зависимости от своей степени скорости или от отношения движения и покоя, в которое они вступают, они принадлежат той или иной Индивидуальности, причем последняя сама может быть частью другой Индивидуальности, управляемой иным, более сложным отношением, и так до бесконечности. Итак, есть более или менее обширные бесконечности, но не благодаря числу, а благодаря композиции отношения, в которое входят их части. Так, каждая индивидуальность — это бесконечное множество, а вся Природа в целом — это множество совершенно индивидуализированных множеств. План консистенции Природы похож на громадную абстрактную Машину, абстрактную, но к тому же реальную и индивидуальную; ее детали — это разнообразные сборки и индивидуальности, каждая из которых группирует вместе бесконечность частиц, входящих в бесконечность более или менее скомпонованных отношений. Следовательно, существует некое единство плана природы, которое равным образом налагается на неживое и живое, на искусственное и естественное. Такой план не имеет ничего общего ни с формой или фигурой, ни с конструкцией или функцией. Его единство не имеет ничего общего ни с каким-то основанием, зарытым в глубине вещей, ни с целью или проектом в уме Бога. Это — план разворачивания, похожий на пересечение всех форм, на машину всех функций, план, чьи измерения возрастают с измерениями множеств или индивидуальностей, которые он прорезает. Фиксированный план, где вещи отличаются одна от другой лишь скоростью и медленностью. План имманентности, или однозначности, противоположный аналогии. Единое в одном и том же смысле высказывается обо всем множественном, Бытие говорит в одном и том же смысле обо всем, что различается. То, о чем мы толкуем, — не единство субстанции, а бесконечность модификаций, которые являются частью одна другой на единственном и одном и том же плане жизни.

Спор между Кювье и Жоффруа Сент-Илером бесконечен. Оба, по крайней мере, сходятся на осуждении сходств, или воображаемых чувственных аналогий. Но у Кювье научное определение касается отношений между органами и отношений между органами и функциями. Итак, Кювье доводит аналогию до научной стадии, до аналогии пропорциональности. Единство плана, согласно ему, может быть только единством аналогии, а значит, трансцендентным единством, которое может быть реализовано, только фрагментируясь в различных ветвях согласно неоднородной, непересекающейся, нередуцируемой композиции. А Бэр добавляет: согласно некоммуницирующим типам развития и дифференциации. План — это скрытый план организации, структуры или генезиса. У Жоффруа совершенно иная точка зрения, поскольку он выходит за пределы органов и функций к абстрактным элементам, которые называет «анатомическими», или даже к частицам, к чистым материалам, вступающим в разнообразные комбинации, формируя данный орган и принимая данную функцию в зависимости от степени их скорости или медленности. Именно скорость и медленность, движение и покой, задержка и быстрота подчиняют не только формы структуры, но также и типы развития. Такое направление позже вновь появляется в рамках эволюционизма, в феноменах тахигенезиса Перрье, в дифференциальных степенях роста и в аллометрии: виды как кинематические сущности, которые либо не по годам развиты, либо имеют задержку в развитии. (Даже проблема воспроизведения потомства — не столько проблема формы и функции, сколько скорости; правда ли, что хромосомы-образцы приходят слишком рано, чтобы быть инкорпорированными в клеточные ядра?) В любом случае, есть чистый план имманентности, однозначности, композиции, где все дано, где танцуют неоформленные элементы и материалы, отличающиеся друг от друга только своей скоростью и вступающие в ту или иную индивидуализированную сборку в зависимости от их соединений, их отношений движения. Фиксированный план жизни, где все суетится, замедляется или ускоряется. Одно абстрактное Животное для всех его осуществляющих сборок. Единственный и тот же самый план консистенции, или композиции, для головоногого и позвоночного, ибо, чтобы позвоночное стало осьминогом или каракатицей, все, что ему нужно, так это достаточно быстро переломится надвое, дабы слить вместе элементы половин его спины, затем подтянуть таз к затылку, поближе к шее и собрать конечности вместе, направив их в одну из сторон подобно «клоуну, который оттягивает голову и плечи назад и ходит на руках вниз головой».[305] Plicature .[306] Речь уже идет не об органах и функциях, не о трансцендентном Плане, который может осуществлять контроль над их организацией только посредством аналогических отношений и типов дивергентного развития. Речь идет не об организации, а о композиции; не о развитии или дифференциации, а о движении и покое, скорости и медленности. Речь идет об элементах или частицах, которые приходят или не приходят достаточно быстро, дабы совершать переход, становление или скачок на одном и том же плане чистой имманентности. И если действительно есть скачки, разломы между сборками, то не из-за их природной нередуцируемости, а скорее потому, что всегда есть элементы, которые не приходят вовремя, или приходят тогда, когда все закончилось; итак, нужно пройти сквозь туман, пересечь пустоты, иметь время на освоение нового и на задержки, которые сами составляют часть плана имманентности. Даже неудачи — часть такого плана. Нужно попытаться помыслить этот мир, где один и тот же фиксированный план — который мы назовем планом абсолютной неподвижности или абсолютного движения — пересекается неформальными элементами относительной скорости, вступающими в ту или иную индивидуальную сборку в зависимости от степени их скорости или медленности. План консистенции населен анонимной материей, бесконечными частицами неосязаемой материи, входящими в разнообразные соединения.

Дети — это спинозисты. Когда маленький Ганс говорит о «том-что-делает-пипи», речь идет не об органе или органической функции, а прежде всего о материале, то есть об ансамбле элементов, которые варьируются согласно своим соединениям, своим отношениям движения и покоя, различным индивидуализированным сборкам, куда они входят. Правда ли, что у девочек есть то-что-делает-пипи? Мальчик говорит — да, и не по аналогии, не для того, чтобы изгнать страх кастрации. Ясно, что у девочек есть то-что-делает-пипи, поскольку они на самом деле писают — машинное функционирование, а не органическая функция. Очень просто, одна и та же материя обладает разными соединениями, разными отношениями движения и покоя, входит в разные сборки у мальчика и у девочки (девочка не писает стоя или вдаль). Правда ли, что у паровоза есть то-что-делает-пипи? Да, и к тому же в иной машинной сборке. У стульев такого нет — но как раз потому, что элементы стула не способны принять такую материю в свои отношения или в достаточной мере разложить отношение на составные части посредством этой материи там, где производится что-то еще, ножка стула, например. Уже отмечалось, что у органа детей «тысяча превратностей», что его «трудно локализовать, трудно идентифицировать, что он, в свою очередь, является костью, моторчиком, экскрементом, ребеночком, рукой, папочкиным сердцем…» Но вовсе не потому, что орган воспринимается как частичный объект. А именно потому, что орган в точности будет являться тем, что создают его элементы согласно их отношению движения и покоя, и он — тот способ, каким это отношение компонуется или декомпонуется с отношением соседствующих элементов. Это не анимизм, а уж тем более не механизм; скорее, это универсальный машинизм — план консистенции, оккупированный гигантской абстрактной машиной с бесконечными сборками. Детские вопросы плохо понимаются, если они не рассматриваются как вопросы-машины; отсюда и важность неопределенных артиклей в этих вопросах (некий живот, некий ребенок, некая лошадь, некий стул, «как устроена некая личность?»). Спинозизм — это становление-ребенком философа. Мы называем долготой тела совокупности частиц, принадлежащие этому телу в том или ином отношении; эти ансамбли — сами части друг друга в зависимости от композиции отношения, которое определяет индивидуализированную сборку такого тела.

Воспоминания спинозиста, II. — У Спинозы есть и другой аспект. Каждому отношению движения и покоя, скорости и медленности, группирующему бесконечность частей, соответствует степень могущества. Отношениям, компонующим, разлагающим или модифицирующим индивидуальность, соответствуют интенсивности, которые аффектируют ее, увеличивая или уменьшая ее способность к действию — интенсивности, исходящие из внешних ей или собственных ее частей. Аффекты — это становления. Спиноза спрашивает: на что способно тело? Мы называем широтой тела аффекты, на которые оно способно благодаря данной степени могущества или, скорее, в пределах этой степени. Широта создается из интенсивных частей, подпадающих под некую способность, как и долгота — из экстенсивных частей, подпадающих под некое отношение. Так же, как мы уходили от определения тела через органы и функции, мы уйдем и от определения его через Видовые и Родовые характеристики — мы стараемся принять во внимание его аффекты. Такое исследование мы называем «этологией», и именно в этом смысле Спиноза писал подлинную Этику. Скакун больше отличается от тягловой лошади, чем тягловая лошадь от быка. Фон Икскюль, определяя животные миры, ищет активные и пассивные аффекты, благодаря которым животное способно пребывать в индивидуализированной сборке, чьей частью оно является. Например, клещ, привлеченный светом, поднимается вверх на самый кончик ветки; он чувствителен к запаху млекопитающих и падает на них, когда те проходят под веткой; он впивается в их кожу, в то место — какое он только может отыскать, — где меньше всего шерсти. Три аффекта, и все; остальное время клещ спит, иногда несколько лет кряду, безразличный ко всему, что происходит в огромном лесу. Действительно, его степень могущества схвачена между двумя пределами — оптимистичным пределом наслаждения, после которого он умирает, и пессимистичным пределом поста, когда он ждет. Может, и скажут, что три аффекта клеща уже предполагают родовые и видовые характеристики, органы и функции, ножки и рыльце. Это верно с точки зрения физиологии, но не с точки зрения Этики, где органические характеристики, напротив, вытекают из долготы и ее отношений, из широты и ее степеней. Мы ничего не знаем про тело, пока не знаем, на что оно способно — другими словами, каковы его аффекты, как оно может или не может скомпоноваться с другими аффектами, с аффектами другого тела, чтобы либо разрушить это тело, либо самому разрушиться благодаря ему, либо обменяться с ним действиями и страданиями или соединиться с ним, компонуя более мощное тело.

Вернемся снова к детям. Обратите внимание, как они говорят о животных, как переживают за них. Они создают перечень аффектов. Лошадь маленького Ганса не репрезентативна, а аффективна. Она — не член какого-либо вида, а элемент или индивидуальность в механической сборке: тягловая лошадь — омнибус — улица. Она определяется перечнем активных и пассивных аффектов в зависимости от индивидуальной сборки, частью которой является — обладать закрытыми шорами глазами, удилами и уздечкой, быть гордой, иметь большой то-что-делает-пипи, тянуть тяжелый груз, получать удар хлыстом, падать, грохотать копытами, кусаться… и т. д. Эти аффекты циркулируют и трансформируются внутри сборки — то, что «может» лошадь. Действительно, у аффектов есть оптимальный предел на вершине могущества-лошади, но также и пессимистичный порог: лошадь падает на улице! и она не может вновь подняться под слишком тяжелым грузом и слишком тяжкими ударами хлыста; лошадь вот-вот умрет! — то было обычным зрелищем в те дни (Ницше, Достоевский, Нижинский сокрушались по этому поводу). Так что же это такое, становление-лошадью маленького Ганса? Ганс также захвачен в сборке: материнская кровать, отцовский элемент, дом, кафе напротив, рядом пакгауз, улица, право выйти на улицу, завоевание такого права, гордость от этого завоевания, но также и риск от завоевания, падение, стыд… Это не фантазии или субъективные мечты — речь идет не об имитации лошади, не о «делании» лошади, не об идентификации с ней и даже не об испытании на опыте чувств жалости или симпатии. Ничего из вышесказанного не должно иметь дела с объективной аналогией между сборками. Речь о знании того, может ли маленький Ганс наделить свои собственные элементы отношениями движения и покоя, аффектами, которые позволили бы стать лошадью, независимо от форм и субъектов. Нет ли здесь к тому же еще неизвестной сборки, которая не была бы ни сборкой Ганса, ни сборкой лошади, ни сборкой становления-лошадью Ганса, и где лошадь, например, обнажила бы зубы, а Ганс смог бы показать что-то еще — свои ступни, свои ноги, свой то-что-делает-пипи, неважно что? И как бы это могло продвинуть далее проблему Ганса, в какой степени это дало бы выход тому, что прежде было заблокировано?

Когда Гофмансталь созерцает агонию крысы, именно в нем животное, «подчиняясь чудовищному року, обнажает клыки». Это не чувство сострадания, как он поясняет; еще меньше здесь отождествления, это композиция скоростей и аффектов, включающая в себя полностью различные индивидуальности, симбиоз; композиция, которая заставляет крысу становиться мыслью, лихорадочной мыслью в человеке в тот самый момент, когда человек становится крысой, скрежещущей зубами в смертельной агонии. Крыса и человек — вовсе не одно и то же, но Бытие говорит о них в одном и том же смысле — в языке, который более не язык слов, в материи, которая более не материя форм, в способности к аффектации, которая более не аффектация субъектов. Противоестественное соучастие, но план композиции, план Природы существует именно ради таких соучастии и непрестанно создает и уничтожает их сборки, используя все уловки.

Это не аналогия и не воображение, а композиция скоростей и аффектов на плане консистенции — план-поверхность, программа или, скорее, диаграмма, проблема, вопрос-машина. В весьма любопытном тексте Владимир Слепян ставит «проблему»: Я голоден, всегда голоден, человеку не следует быть голодным, потому я должен стать собакой — но как? Речь не будет идти ни об имитации собаки, ни об аналогии отношений. Я должен преуспеть в наделении частей своего тела отношениями скорости и медленности, которые вынудят его стать собакой, возобновляясь в новой сборке — ни благодаря сходству, ни благодаря аналогии. Ибо я не могу стать собакой так, чтобы сама собака не становилась чем-то еще. У Слепяна появляется идея использовать для решения этой проблемы ботинки, хитрость ботинок. Если я надену ботинки на руки, то их элементы вступят в новое отношение, и в результате получатся искомые аффект или становление. Но как же мне завязать ботинок на одной руке, когда другая уже обута? С помощью рта, который, в свою очередь, инвестируется в сборку, становясь собачьей мордой, поскольку последняя используется теперь для завязывания ботинок. Что нужно делать на каждом этапе проблемы — так это не сравнивать два органа, а помещать элементы или материалы в отношения, которые с корнем вырывают орган из его специфичности, заставляя становиться «с» другим [органом]. Но такое становление, которое уже предпринято с ногами, руками и ртом, тем не менее, терпит неудачу. Неудачу с хвостом. Следовало бы уже инвестировать хвост, вынудить его освободить элементы, общие для полового органа и хвостового придатка, так чтобы первый имел место в становлении-собакой человека как раз тогда, когда последний имел бы место в становлении некой собаки, в ином становлении, которое было бы частью сборки. План терпит неудачу, Слепян спотыкается на этом пункте. Хвост остается органом человека, с одной стороны, и придатком собаки, с другой; их отношения не вступают в композицию в новой сборке. Именно здесь начинается медленное психоаналитическое движение, возвращающее назад все избитые штампы относительно хвоста, матери, детских воспоминаний о матери, продевающей нитку в иголку — всех этих конкретных фигур и символических аналогий.[307] Как раз таким путем двигался Слепян в этом замечательном тексте. Ибо есть путь, на котором неудача плана-поверхности — это часть самого плана-поверхности: план бесконечен, вы можете начать двигаться на нем тысячью разными способами; вы всегда найдете что-то, что приходит слишком поздно или слишком рано, вынуждая вас заново создавать ваши отношения скорости и медленности, все ваши аффекты и перекомпоновывать всю сборку целиком. Бесконечное предприятие. Но есть и другой путь, на котором план-поверхность терпит неудачу; на этот раз потому, что другой план возвращается полный сил, разрушая становление-животным, отвергая животное в животном и человека в человеке, опознавая только сходства между элементами и аналогии между отношениями. Слепян сталкивается с обеими опасностями.

По поводу психоанализа мы хотим сказать простую вещь — с самого начала он часто сталкивался с проблемой становления-животным человека. У ребенка, который постоянно пересекается таким становлениям. В фетишизме и, особенно, в мазохизме, который непрерывно противостоит этой проблеме. Самое меньшее, что может быть сказано, — это то, что психоаналитики, даже Юнг, не понимали и не хотели этого понимать. Они истребили становление-животным как во взрослом, так и в ребенке. Они ничего не увидели. Они видят в животном представителя влечений или представление о родителях. Они действительно не видят реальности становления-животным, не видят того, что оно является аффектом в себе, влечением в личности и не представляет ничего иного. Нет иных влечений, кроме самой сборки. В двух классических текстах Фрейд находит только отца в становлении-лошадью Ганса, а Ференци — в становлении-петухом Арпада [Arpad]. Шоры лошади — это пенсне отца, чернота вокруг ее рта — это его усы, ее брыкание — это «занятия любовью» родителей. Ни одного слова об отношении Ганса к улице, о том, как улица была запретна для него, о том, что значит для ребенка видеть спектакль: «лошадь испытывает гордость, слепая лошадь тащит, лошадь падает, лошадь бьют хлыстом…» Психоанализ не чувствителен ни к противоестественным соучастиям, ни к сборкам, куда может забираться ребенок, дабы разрешить проблему, выходы из которой для него загорожены — план, а не фантазм. Подобным образом значительно меньше глупостей было бы сказано на тему боли, унижения и тревоги в мазохизме, если бы было понято, что именно становление-животным главенствует в мазохизме, а не наоборот. Всегда вмешиваются аппараты, инструменты, двигатели, всегда есть уловки и принуждения для самой великой Природы. Дело в том, что нужно аннулировать органы, блокировать их так, чтобы их освобожденные элементы могли вступать в новые отношения, результатом коих будут становление-животным и круговращение аффектов в машинной сборке. Как мы увидели в другом месте, это касалось маски, уздечки, мундштука и футляра для пениса в Equus eroticus: парадоксально, в сборке становления-лошадью человек обуздывает свои собственные «инстинктивные» силы, тогда как животное передает ему «благоприобретенные» силы. Переворот, противоестественное соучастие. А туфли женщины-госпожи функционируют так, чтобы аннулировать ногу как человеческий орган, поместить элементы ноги в отношение, соответствующее ансамблю сборки: «итак, женские ноги более не будут воздействовать на меня…»[308] Но, чтобы разрушить становление-животным, достаточно выделить из него сегмент, абстрагировать какой-то момент, не принять в расчет его внутренние скорости и медленности, приостановить круговращение аффектов. Тогда остаются лишь воображаемые сходства между терминами или символические аналогии между отношениями. Такой сегмент отсылает к отцу, такое отношение движения и покоя отсылает к главной сцене и т. д. Нужно осознать, что одного психоанализа недостаточно, чтобы спровоцировать это дробление. Он только развивает риск, заключенный в становлении. Всегда есть риск обнаружить, что сам «разыгрываешь» животное, домашнее Эдипово животное: Миллер, лающий и требующий кость; Фицджеральд, лижущий вашу руку; Слепян, возвращающийся к своей матери; или старик, разыгрывающий роль лошади или собаки на эротической фотографии 1900 года (по существу «разыгрывание» дикого животного было бы не лучше). Становление-животным непрестанно пересекает такие опасности.

Воспоминания Этовости. — Тело не определяется ни задающей его формой, ни как определенная субстанция или субъект, ни благодаря органам, коими оно обладает, или функциями, какие оно осуществляет. На плане консистенции тело определяется только широтой и долготой — другими словами, совокупностью материальных элементов, принадлежащих ему в данных отношениях движения и покоя, скорости и медленности (широта); совокупности интенсивных аффектов, на которые оно способно под данной властью или степенью могущества (долгота). Ничего, кроме аффектов и локальных движений, дифференциальных скоростей. Воздадим должное Спинозе за то, что он высвободил эти два измерения тела, и за то, что определил план Природы как чистые широту и долготу. Широта и долгота — два элемента картографии.