Род человеческий придумал это искусство — искусство мореплавания,

449

и точно так же придумал он, в течение немногих лет, несказанное множество искусств, и власть свою распространил на воздух и воду, на небо и землю. А если мы подумаем, что лишь немногие народы поглощены были этим спором духовных сил, тогда как подавляющая часть народов пребывала в дремоте, приверженная к древним обычаям, если мы поразмыслим над тем, что почти все открытия и изобретения относятся к новым временам истории и почти нет следов, почти нет руин и развалин древних зданий и установлений, которые не были бы так или иначе связаны с юной историей человеческого рода,— какие перспективы бесконечности грядущих времен рисует нам эта исторически подтверждаемая неугомонность человеческого духа! За те немногие века, что цвела Греция, за недолгие века нашей новой культуры как много придумано, открыто, изобретено, сделано, упорядочено и сохранено на будущие времена в самой малой части света — Европе, и даже можно сказать — в самой малой части этой малой части света! Словно благодатный посев, повсюду пошли из земли науки и искусства, повсюду они питали друг друга, вдохновляли и пробуждали одно другое! Когда звучит струна, то отвечает ей все, что может звучать, и звучат вслед за одним звуком все гармонирующие с ним ее звуки⁴, уходящие в недоступную слуху высь,— так и человеческий дух: он изобретал, создавал, творил, стоило только зазвучать одному гармоническому источнику в его душе. И как только находил человек одно новое стройное созвучие, так вытекали из него многочисленные новые комбинации, ибо все взаимосвязано в творении.

Однако меня спросят, как же применены были все эти искусства, открытия и изобретения? Разве благодаря им возросли практическая разумность и справедливость людей, подлинная культура и настоящее счастье человеческого рода? Сошлюсь на сказанное чуть выше о судьбе всякого беспорядка в целом нашем творении: согласно внутреннему закону природы, ничто, будучи лишено порядка, не может пребывать долго, и все вещи по внутреннему своему существу стремятся к порядку. Ребенок может пораниться острым ножом, но искусство, что придумало и заточило нож, тем не менее остается одним из самых жизненно необходимых умений. Не все, кто пользуется ножом,— дети, и даже ребенок, причинив себе боль, лучше научится пользоваться этим острым предметом. Если деспот искусственно сосредоточивает власть в своих руках, если народ привержен чужестранной роскоши и не ведает закона и порядка, то и власть и роскошь — не что иное, как смертоносные орудия; нанесенный самому себе вред учит, однако, уму-разуму, и рано или поздно, но искусство, призвавшее к жизни и тиранию, и роскошь, принудит и то и другое оставаться в своих пределах, а потом и обратит их в подлинное благо. Всякий грубый лемех сам оттачивается от долгого употребления, и новые, неприлаженные друг к другу колеса, и целые передаточные механизмы только благодаря работе обретают более удобные, приспособленные друг к другу эпициклоиды⁵. То же самое с человеческими силами,— они могут идти во зло и сопровождаться всякими преувеличениями, но со временем, по мере применения, могут обратиться к добру: крайности.

450

Колебания в оба конца неизбежно приведут к прекрасной средине, к правильности движения, к длительному и устойчивому состоянию. Но только все в царстве людей и должно быть произведено руками людей: мы долго терпим по своей собственной вине, но, наконец, сами учимся лучше распоряжаться своими силами, и не требуется для этого чудесное вмешательство божества.

Поэтому не следует нам сомневаться и в том, что всякая благая деятельность человеческого рассудка неизбежно споспешествует гуманному духу и всегда будет содействовать его развитию. Занявшись земледелием, люди перестали пожирать друг друга и кормиться желудями; человек обнаружил, что сладкие дары Цереры накормят его сытнее, пристойнее и человечнее чем плоть братьев и желуди, тогда более мудрые люди установили свои законы, и человек был вынужден исполнять их. Начав строить дома и города, человек перестал жить в пещерах, и законы человеческого общежития уже запрещали убивать несчастного чужестранца. Торговля сблизила людей, и по мере того как люди усваивали преимущества торговли, неизбежно сокращалось число убийств, подлогов и обманов,— все это признаки неразумия в торговых делах. Число полезных искусств возросло, неприкосновенность собственности была обеспечена, труд людей облегчен, плоды труда распространялись по земле, а тем самым была заложена основа для культуры, для духа гуманности. Какие затраты труда стали ненужными, когда изобретено было книгопечатание! Как способствовало оно обращению среди людей мыслей, наук, искусств! Пусть теперь китайский император Сян-Ти попробует изничтожить все книги Европы — это будет попросту невозможно сделать. И если бы финикийцы и карфагеняне, греки и римляне знали искусство книгопечатания, то разорителям их земель не так легко было бы погубить все памятники их словесности; это, наверное, было бы невозможно. Пусть обрушатся на Европу дикие народы — с нашим военным искусством им не совладать, и новый Аттила не сможет пройти от Черного и Каспийского моря до Каталаунских полей. Пусть восстанет сколь угодно много попов, сластолюбцев, мечтателей, тиранов, им не вернуть ночь средневековья. А поскольку от человеческого и от божественного искусства не бывает пользы большей, чем когда дарует оно нам свет и порядок, но еще и сверх того — по своей внутренней природе распространяет и хранит в мире свет и порядок, то возблагодарим творца, он рассудок сделал существом человека, а искусство⁶ — существом рассудка. Рассудок и искусство — вот тайна и средство укрепляющегося миропорядка.

Не должно беспокоить нас и то обстоятельство, что иной раз превосходно разработанная теория, даже и теория морали, надолго остается лишь теорией. Ребенок учит много такого, чем сумеет воспользоваться лишь мужчина, но нельзя сказать, что он учит напрасно. И безрассудно поступает юноша, если забывает выученное, потому что ему поидется напрягать память, чтобы вспомнить, или придется учить во второй раз. Род человеческий беспрестанно обновляется, а потому ни сохранять, ни заново открывать истину не может быть делом напрасным, мы что-то

451

Упускаем из виду, а позднее именно в этом и нуждаемся, а при бесконечности вещей в мире случится рано или поздно все, что так или иначе потребует всяких мыслимых практических усилий людей. Говоря о сотворении мира, мы сначала вспоминаем силу, создавшую хаос, затем мудрость, упорядочившую этот хаос, а затем то хорошее, то гармоническое благо, которое воспроизошло из творения,— так и род человеческий: сначала естественный порядок развивает в нем самые примитивные силы, и сам беспорядок должен повести их на путь рассудительности, а по мере того как рассудок разрабатывает свое творение, тем более замечает он, что все — хорошо, что только благо придает творению прочность, совершенство и красоту.

V. Благое, мудрое начало правит в судьбах человеческих, и нет поэтому достоинства более прекрасного и счастья прочного и чистого, как способствовать благим свершениям мудрости

Когда думающий созерцатель истории потерял в ней своего бога и начал сомневаться в том, что есть на самом деле Провидение, то лишь потому приключилось с ним такое несчастье, что смотрел он на историю слишком плоско, а о Провидении не имел подобающего понятия. Он думает, что Провидение — это привидение, что оно должно попадаться ему на каждом шагу, без конца вмешиваться в дела людей и всякий раз стараться достичь каких-то частных и незначительных целей, предписанных фантазией и капризом; если так, то вся история — не что иное, как могила подобного Провидения, но тогда уж смерть его идет на пользу истине. Что же это за Провидение, если оно, словно неугомонный призрак, бродит повсюду, если можно заключать с ним союз и достигать своих ограниченных целей с его помощью, если всякие мелочные затеи можно прикрывать его именем,— а целое остается без хозяина? Тот бог, которого ищу я в истории,— он, конечно, тот же, что и бог природы; ибо человек составляет малую часть целого, и история его, как история живущего в своей паутине паука, теснейшим образом связана с тем домом, в котором человек живет. И в истории тоже не могут не действовать те же самые законы природы — они относятся к самой сущности вещей, и божество не может пренебречь ими, тем более, что в этих основанных им самим законах божество открывает человеку все свое величие, всю свою мудрость, благость, неизменчивость — красоту. Все, что может совершиться на земле, и не может не совершиться на земле,— совершаясь по правилам, совершенство которых заключено в них самих. Повторим эти правила; мы уже излагали их, но теперь они будут относиться к истории человечества. В них — печать мудрой благости, величественной красоты, внутренней необходимости.

452

Все ожило на Земле, что могло ожить; всякое органическое строение заключает внутри, себя комбинацию самых разнообразных сил, взаимно ограничивающих друг друга и в самом этом ограничении обретающих максимум прочности и постоянства. В противном случае союз сил распадается и они вступают в иные комбинации.

Среди всех этих органических строений Земли поднялся и человек, венец творения. Бессчетные силы съединились в человеке и обрели некий максимум — разумение, а материя тела, в котором воплощены эти силы, обрели центр тяжести по законам порядка и самой прекрасной симметрии. В характере человека заложена и основа прочности его существования, и основа его счастья, и печать его призвания, и все судьбы человечества на Земле.

Разум — вот характер человека, а разум означает, что человек внемлет глаголу божьему в творении, другими словами, он ищет правило целого, по которому все вещи покоятся, во взаимосвязи целого, на своем внутреннем существе. Итак, глубоко заложенный в человеке закон — познание истины и существования, взаимозависимость всего творения в его связях и свойствах. Человек — образ божий, потому что он изыскивает законы природы, мысль творца, заключенную в этих законах и связавшую их в единое целое. Бог мыслил и не ведал произвола, так и человек — он мыслит разумно и не может поступать по своему произволу.

Все началось с самых непосредственных жизненных потребностей: человек начал познавать и поверять законы природы. И единственная цель, какую преследовал он при этом, было его благополучие, то есть спокойное и размеренное пользование всеми своими силами. Человек вступил в отношения с другими существами, и мерою этих отношений стало само существование человека. И справедливость человек усвоил, потому что это правило — не что иное, как практический разум, мера действия и противодействия, определяющая совместное существование всех подобных друг другу существ.

Вот начало, на котором основана человеческая природа, так что ни один индивид не должен думать, что существует на земле ради кого-то другого или ради своего потомства. Даже если человек относится к самому низшему звену в цепочке рода человеческого, а притом следует заложенному в нем закону разума и справедливости, то и его существование — внутренне прочно, и его существование благополучно и долговечно, он — разумен, справедлив, счастлив. И не потому, что так заблагорассудилось другому или даже самому творцу, а потому что таковы законы естественного порядка, всеобщего, самодовлеющего. А если человек отойдет от законов справедливости, то само заблуждение его будет ему карой, само оно заставит вернуться его к разуму и праву — к законам человеческого существования и человеческого счастья.

Коль скоро природа человека весьма многосоставна, то редко человек приходит к истине кратчайшим путем, он сначала колеблется между двумя крайностями, а потом как бы примиряется со своим существованием и находит для себя терпимую средину, полагая, что достиг вершины

453

Своего благополучия. Если он ошибается при этом, то втайне, про себя знает о том и сам расплачивается за свою вину. Но расплачивается лишь отчасти, потому что или судьба обращает все к лучшему, так что сам человек вынужден стараться исправить положение вещей, или же, иначе, исчезает внутренняя опора существования человека. Величайшая мудрость не могла извлечь большей пользы из физической боли и моральных страданий,— нельзя и представить пользы большей.

Если бы на землю ступил всего один-единственный человек, то цель человеческого существования и была бы уже исполнена в нем,— так и приходится считать в тех случаях, когда, как иной раз случается, один человек или целое племя живет отдельно ото всех, звено, оторванное от общей цепи человеческого рода. Но коль скоро все на земле длится и плодится, пока сама земля не выходит из приданного ей состояния, то и род человеческий, подобно всем родам живых существ, заключает в себе силы продолжения рода, силы соразмеренные и приведенные во взаимосвязь с целым. Так наследовалось, от поколения к поколению, самое существо человеческого — разум и живое орудие разума — традиция. Постепенно Земля была заселена, и человек стал всем, чем мог быть на Земле в тот или иной исторический период.

Продолжение человеческого рода и длящаяся традиция — вот что создало и единство человеческого разума, не потому что в каждом отдельном человеке заключена лишь частица целого, которое не может существовать в отдельном индивиде и, следовательно, не могло быть и целью творца,— нет, таковы были задатки человеческого рода в целом, такова нигде не прерывающаяся цепь человечества. Люди плодятся, как плодятся животные, но поколения животных не порождают некоей всеобщности животного разумения. Однако только разум и определяет неизменное состояние человеческого рода и потому не может не наследоваться как основной характер человека; не будь разума, не было бы и человеческого рода.

У разума в целом та же судьба, какую переживает разум у отдельных людей, потому что целое состоит лишь из отдельных звеньев. Дикие страсти, которые делались тем более буйными и неукротимыми, что люди действовали сообща, служили препоной разуму, веками разум бродил в стороне от своих путей, веками разум дремал, словно огонь в глубине потухшего костра. И одним-единственным средством боролось Провидение со всеми подобными нарушениями и беспорядками,— за всякой ошибкой следовала кара, и леность, глупость, злость, неразумие и несправедливость сами наказывали себя. И только потому, что в те времена все такие ошибки люди совершали не каждый за себя, а большой массой, те детям приходилось расплачиваться за грехи родителей, народам— за неразумие своих вождей, потомству — за леность своих предков; не умея, иной раз не желая исправить зло, люди столетиями страдали от него.

Вот почему для каждого отдельного звена самое наилучшее — это благополучие целого, ибо кто страдает от пороков целого, тот вправе, тот даже обязан удерживаться от этих пороков и исправлять их на благо

454

Своих сородичей. Природа рассчитывала не на правителей и не на государства, а на благополучие людей. Государства и их правители не так скоро расплачиваются за все неразумие и за все содеянные злодеяния, потому что тут — расчет на целое, а всякий отдельный человек с его нищетой надолго подавлен; но, наконец, и государству и государю приходится искупить свою вину, и тем опаснее падение их с вершин своего величия. Во всем этом законы возмездия сказываются с той же определенностью, что законы движения, если дать толчок хотя бы самому малому физическому телу,— и самый величайший из государей Европы покорствует естественным законам человеческой истории, как самый малый из его подданных. Положение обязывает государя лишь к тому, чтобы он мудро хранил эти законы природы; могущество у него — лишь благодаря людям, и для людей этих он должен быть мудрым и благим человеко-богом.

11. И вот всемирная история, как то бывает в жизни отдельных людей, безнадзорных и заброшенных, до дна исчерпает, наконец, и все глупости, и все пороки человеческого рода; нужда заставляет, и человек усваивает постепенно принципы разума и справедливости. Все возможное происходит на деле и порождает на свет все, что могло породить. Этот закон природы ничему не препятствует и не останавливает даже самую разнузданную силу, но он просто кладет всем вещам предел — так, что все, всякое действие снимается обратным, уничтожается противодействием, а остается лишь полезное и благодатное. Одно зло губит другое, оно должно или примериться к общему порядку, или погубить само себя. Человек разумный и добродетельный везде будет счастлив в царстве божием⁷, потому что разум не требует внешней награды, не требует ее и добрвде-тель души. Если труд разума и добродетели напрасен, то страдает от этого только время; но и неразумие, и людские раздоры не всегда в силах воспрепятствовать благому начинанию, и оно все равно осуществится, когда придет его пора.

Между тем человеческий разум в целом не останавливается на достигнутом, а идет вперед своим путем; разум многое находит, но не все может сразу применить; разум многое открывает, а недобрые люди долгое время используют во зло его открытия. Но извращение доброго само покарает себя, а беспорядок сам станет со временем порядком, потому что разумность возрастает, и усердие разума не ведает усталости. Разум борется со страстями, а при том сам укрепляется и очищается; в одном месте разум притесняют, а он находит выход в другом и так распространяет власть свою на земле. Надеяться на то, что повсюду, где живут теперь люди, впоследствии будут жить люди разумные, счастливые и справедливые,— не пустое мечтательство: люди будут счастливы, и не только благодаря своему разуму, но и благодаря общечеловеческой разумности — разуму всего братского племени людей.

455

* * *

С тем большей готовностью склоняю свои колени перед высоким замыслом Мудрости природы, определившей судьбу всего моего рода, что вижу — замысел этот относится ко всей природе в целом. Не какая иная сила создала человеческий род и хранит его на земле, а тот самый за-* кон, что удерживает в движении и целые мировые системы и строит каждый кристалл, каждую снежинку, каждого червя земного; природа этого закона — почва прочного и длительного существования рода человеческого, пока живы на земле люди. Все творения божий укреплены в себе, все прекрасной связью соединены между собой, ибо всему указан предел и все покоятся на равновесии противоборствующих сил, упорядоченном внутренней силой. Эта сила — путеводная нить для меня; я иду по лабиринту истории и повсюду вижу божественную гармонию и порядок; все, что хоть как-то может совершиться, все и совершается на деле, и все, что может действовать, действует. Но только разум и справедливость длятся, а глупость и безумие разоряют землю и уничтожают сами себя.

Вот почему, когда, как рассказывает легенда, я слышу, Брут с кинжалом в руке восклицает под звездным небом Греции при Филиппах: «О добродетель, я думал, что ты есть, а теперь вижу, что ты — сон!»⁸ — я не узнаю в этих словах голоса спокойного мудреца. Если Брут был поистине добродетелен, то добродетель, как и разум его, всегда была ему наградой, не могла не вознаградить его и в этот последний миг жизни. А если добродетель его была лишь доблестью патриота-римлянина, так удивительно ли, что слабый уступил сильному, ленивый — решительному? И Антоний должен был победить, и все последствия — воспроизойти из его победы: во всем этом порядок мира, во всем этом — естественная судьба Рима.

То же и в других случаях: если человек добродетельный не перестает жаловаться на свои неудачи, на то, что грубая сила, все подавляющая и угнетающая, царит на земле, а род человеческий — добыча в руках неразумия и диких страстей, пусть подойдет к нему гений его разума и пусть по-дружески спросит у него: что же, по-настоящему ли он добродетелен и заслуживают ли такого слова вся его деятельность и рассуждение? Конечно, не все бывает удачным на земле, но это только значит, что надо стараться, чтобы твое дело удалось на славу, нужно двигать вперед и время, и условия жизни, нужно придавать подлинную прочность всем творениям своим, ибо прочного и долговечного существования требует все подлинно благое. Лишь разум может укротить грубые силы, но чтобы упорядочить их, чтобы мощно их сдерживать, нужна сила реального противодействия — ум, серьезность, подлинная энергия добра.

Сладко мечтать о жизни грядущей, представляя, что окружают тебя и дружески беседуют с тобою все мудрые, добрые люди, которые когда-либо трудились на благо человечества и в награду за свои труды вступили теперь на почву новой, высшей жизни; но в известном смысле сама история уже уготовала нам тенистые сени, где проводим мы время свое в

456

обществе рассудительных и справедливых людей самых разных времен. Вот предо мною — Платон, а вот я слышу дружелюбные вопросы Сократа и разделяю с ним судьбу его последних дней. Марк Антонин тихо беседует со своею душой, а вместе с тем беседует и со мной; и повелевает нищий Эпиктет, он — могущественнее царей. Туллий-мученик⁹ и злосчастный Боэций¹⁰ обращаются ко мне и поверяют мне свои судьбы, печаль и утешение своей души. Как широко и как тесно человеческое сердце! Всегда одинаковы, возвращаются снова и снова одни и те же страдания, желания, слабости, ошибки, наслаждения и надежды! Гуманный дух — вот проблема, которая решается вокруг меня тысячью различных способов, а результат человеческих усилий — всегда один: на справедливости и рассудительности основана сущность человечества, цель и судьба человеческого рода. Из истории человечества невозможно извлечь более благородной пользы: мы идем на совет судьбы, и, как ни ничтожны мы в облике своем, мы учимся творить по вечным законам природы — по законам бога. Он показывает нам все наши заблуждения, все последствия нашего неразумия, а тем самым и нам уделяет малый, тихий круг деятельности — в той великой взаимосвязи, где разум и добро хотя и несказанно долго ведут свою борьбу с дикими, необузданными силами, но в конце концов по самой своей природе не могут не установить во всем своего порядка и всегда идут путем побед.

С трудом шагали мы по полям древнего мира, покрытого мраком, а теперь с радостью идем навстречу заре, чтобы увидеть, какой урожай принесут посевы древности. Рим нарушил равновесие между народами, мир под пятою Рима истекал кровью; какое же новое постоянство возникнет из этого нарушенного равновесия, что за новый человек восстает из праха древних народов?