Во подобно Яо, Кришне, Моисею, так царство это стояло бы и поныне, пусть даже искалеченное, и живы были бы все его члены.

Из сказанного явствует, почему древние государства так зорко следили за формированием нравов посредством воспитания,— от этой пружины их механизма зависела вся их внутренняя крепость. Новые державы построены на деньгах или на механических искусствах государственной политики, а древние с самых первых своих начал, с раннего своего детства, построены были на всем образе мысли народа; поскольку же для детей нет более действенной пружины, чем религия, то большинство древних, прежде всего азиатских, государств были в большей или меньшей степени государствами теократическими. Я знаю, как ненавидят теперь это слово, знаю, что все зло, которое когда-либо угнетало человечество, относят за счет теократии, и я, конечно, ни слова не скажу в защиту связанных с этим принципом злоупотреблений. Но одновременно истина есть в другом: такая теократическая форма правления не только вполне отвечала детской поре в истории человечества, но была и необходима, а иначе она, безусловно, не распространилась бы столь широко и не сохранялась бы в течение столь длительного времени. Теократия господствовала почти во всех государствах мира — от Египта до Китая, так что Греция была первой страной, где законодательство постепенно отделилось от религии. А поскольку воздействие всякой религии тем сильнее в политическом отношении, что боги и герои ее со всеми совершенными ими подвигами принадлежат родной земле, что это — местные, отечественные боги и герои, то мы можем наблюдать, что древняя нация, корни которой уходят глубоко в землю, даже и космогонию и мифологию целиком связывает с той землей, на которой она живет. И только одни израильтяне и отличаются здесь от всех своих соседей тем, что ни сотворение мира, ни творение человека не относят к своей земле. Законодатель иудеев был просвещенным чужестранцем, который так и не увидел своей родной страны, будущих владений народа; предки евреев жили в другой земле, и закон им был дан за пределами их страны. Может быть, именно это обстоятельство и способствовало тому, что, как никакая другая нация, иудеи неплохо чувствовали себя и на чужбине. Брахман, китаец могут жить только у себя дома, и поскольку живущий по законам Моисея иудей — это, собственно говоря, творение Палестины, то за пределами этой страны и не должно было бы быть никаких иудеев.

3. Наконец, вся эта полоса земли, по которой мы проехали, показывает нам, сколь бренно всякое деяние людей, сколь тягостным становится и самый наилучший порядок, стоит пройти только первым поколениям. Растение цветет и увядает; отцы наши умерли и тлеют; распадается храм, нет шатра, где пророчествовал оракул, нет скрижалей закона; вечно связывающий людей язык сам стареет. Как? Неужели строй человеческий, неужели политический или религиозный уклад будут существовать вечно, будучи возведенными на всем том, что только что мы перечислили? Нет, это значило бы сковать цепями крылья времени, а катящийся шар земной заморозить и превратить в льдину, лениво свисающую в бездну. Каково

348

было бы у нас на душе, если бы еще и теперь мы видели, как царь Соломон на одном только празднестве закалывает и приносит в жертву двадцать две тысячи быков и сто двадцать тысяч баранов?³⁷ Если бы еще и сегодня царица Савская приходила к нему на пир, чтобы испытать его загадками?³⁸ Что сказали бы мы обо всей мудрости египетской, если бы еще и теперь показывали нам в пышном храме и быка Аписа, и священную кошку, и священного козла? Но это же можно думать и о гнетущих душу обрядах брахманов, и о суеверии парсов, и о пустых притязаниях иудеев, о неразумной гордыне китайцев и вообще обо всем на свете, что в своем существовании пытается опереться на порядки человеческие, которым уже за три тысячи лет. Учение Зороастра, может быть, и было достохвальной попыткой объяснить существование зла в мире и побудить единомышленников совершать всевозможные светлые дела,— но что же такое эта теодицея теперь, хотя бы в глазах магометанина? Переселение душ, предмет веры брахмана, можно считать юным сном человеческой фантазии, которой хочется и бессмертные души оставить в кругу зримого мира, которая с этим благонамеренным заблуждением связывает моральные понятия,— ну а что такое это переселение душ, как не безрассудный священный закон с тысячью привесков к нему, состоящих из ритуалов и всяческих предписаний? Сама по себе традиция — это превосходное установление, без которого не может жить человеческий род; традиция заведена самой природой; однако если традиция парализует всяческую деятельность ума и в практических мероприятиях государства, и в обучении, если она решительно препятствует поступательному движению человеческого разума, совершенствованию и улучшению в связи с наступлением новых условий, новых времен, то тогда традиция становится настоящим опиумом для духа — и для государств, и для вероисповеданий, и для отдельных людей. Великая Азия, мать Просвещения на всей Земле, отведала немало этой сладкой отравы и давала пробовать ее другим. Могучие державы, целые религии в Азии спят, как спит, по легенде, святой Иоанн в своем гробу: он мирно дышит, но прошло уже почти две тысячи лет с тех пор, как он почил,— погруженный в дремоту, он ждет шагов Пробуждающего его...

КНИГА ТРИНАДЦАТАЯ

Бывает, путешественник сожалеет, что не познакомился со страной так, как ему того хотелось, а уже должен уехать, так и я покидаю Азию. Как мало знаем мы об Азии, к каким поздним временам относятся, по большей части, эти известия, из каких ненадежных рук пришли они к нам! Восточная Азия и стала известна нам лишь недавно — благодаря своим религиозным и политическим учениям, а ученые партии Европы отчасти привели ее в такой хаос, что на больших пространствах мы все еще смотрим на нее как на какую-то сказочную страну. В Передней Азии, в соседнем Египте все древнее кажется нам или руинами, или каким-то отлетевшим сном, а все доступные нам известия узнали мы лишь из уст поверхностных греков, которые для седой старины этих государств были слишком юны или отличались слишком чуждым образом мысли, чтобы понять что-либо, кроме близкого себе. Архивы Вавилона, Финикии и Карфагена не сохранились; Египет отцвел прежде, чем греки проникли в глубь страны; итак, все сводится к нескольким увядшим лепесткам — легендам о легендах, осколкам истории, сновидениям первобытного мира.

Ближе к Греции — светает, и мы радостно плывем навстречу этой стране. По сравнению с другими народами греки рано узнали письмо, а в своем жизненном укладе в большинстве случаев находили те пружины, которые помогали им низвести язык поэзии к прозе, а язык прозы — к философии и истории. Итак, философия человеческой истории видит в Греции место своего рождения, она прожила в Греции свою прекрасную юность. И сказитель Гомер описывает нравы многих народов, насколько простираются его знания, и певцы аргонавтов, отголоски которых сохранились¹, заплывают в иную, тоже замечательную, область земли. Когда впоследствии история в собственном смысле слова сумела освободиться от поэзии, Геродот изъездил немало стран и с похвальной любознательностью ребенка собирал все услышанное и увиденное. Позднее греческие историки ограничивались, по сути дела, своей страной, но все же не могли не сообщить некоторых сведений и о других странах, с которыми связаны были греки; так, постепенно, особенно благодаря походам Александра, мир расширился. А вместе с Римом, которому греки послужили и учителями истории и даже историографами, мир еще и еще расширяется, так что Диодор Силицийский, грек по национальности, и римлянин

350

Трог осмелились составить уже своего рода всемирные истории. Вот почему мы так радуемся, что подходим к народу, происхождение которого тоже погребено во мраке, первые эпохи которого тоже весьма неясны, прекраснейшие творения которого в искусстве и письменности тоже по большей части уничтожены яростью народов или временем и тленом,— однако великолепные памятники его столь многое говорят нам! Их философский дух обращается к нам, присущую ему гуманность тщетно стараюсь я вдохнуть в свой опыт рассуждения о них. Словно поэту, мне хотелось бы призвать дальновидящего Аполлона и дочерей Памяти² — всеведаю-щих Муз; но Аполлон мой — дух исследования, наставляющая меня Муза — беспристрастная истина.