Глава 8. Леонардо подбитый глаз

Повесть о настоящем ребенке

Мы встречаемся с Д. С., как и раньше, на Чистых Прудах, это как бы наш общий выносной дом, изменившийся, но узнаваемый… Доктор Кстонов ходит все в той же бессменной куртке чечевичного цвета, делающей его похожим на студента, а в холодные дни в неподвластном времени сероклетчатом пальтеце, И все та же кепка, аляповато-бугристая - если помните - с чужой головы, как приклеенная к макушке.

Чья это кепка, я давно уже знаю, читатели прежних изданий - тоже, а для новичков повторю: повесть наша с того и началась, что однажды я слюбопытничал и спросил у Д.С. вместо приветствия, где ему удалось раздобыть такое замечательное лысозащитное сооружение.

- Особая история… Дал зарок. Расскажу завтра…

Назавтра вечером, за чаем у него в гостях, я напомнил и включил магнитофон…

Теория неуместности

Физиономический очерк

- Ну так вот, головной убор этот, как вы заметили, мне несколько маловат. Как сейчас помню… (Обрыв пленки.)…Чернильницей в ухо… Итак, учился я в мужской средней школе № 313, город Москва. Эпоха раздельного обучения, довольно серьезная… Учился с переменным успехом, был убежденным холеро-сангвиником, увлекался чем попало, бегал в кино, влезал в посильные драки, при возможности ел мороженое и кроме жизни как таковой ни к чему не стремился. Это легкомыслие, при всех минусах, давало свободу для наблюдений и возможность совать нос в чужие дела -все десять долгих лет я провел преимущественно в этом занятии, так оно практически получилось и дальше. Зато никто уж не скажет, что Кот не умел дружить…

Одним из друзей был некто Клячко. «Одним из» - это, пожалуй, сказано слабо. Влияние, ни с чем не сравнимое. Могущество мозга… Исконный абориген страны, которую можно назвать Запятерьем…

- Как-как?

- Запятерье. То, что начинается за оценкой пять, за пять с плюсом - туда, дальше, выше… Страна, пространство, измерение, сфера - условно, вы понимаете. Между прочим, математик наш однажды не выдержал и поставил Клячко шестерку.

- Ого…

- Да, это был скандал. Но по порядку. Имя его было Владислав, Владик Клячко. Ио по именам мы друг друга, как и нынешние школьники, звали редко, в основном по фамилиям, кличкам да прозвищам. Вас как звали?

- Меня?… Леви, так и звали. Левитаном. Левишником, Левишкой еще иногда, но я обижался.

- А меня Кстоном, Пистоном, потом Котом, одна из основных кличек, потом Чижиком, Рыжим, хотя рыжим был не более прочих, Митяем, Митрофаном, Демьяном, Кастаньетом, Кастетом, Касторкой… Так много прозвищ было потому, что я был вхож в разные общества. А Клячко - был Клячко, ну и Кляча, конечно. Еще звали его с самого первого класса Профессором, а потом произвели в Академики. Сам же он в наших разбойничьих играх называл себя одно время Леонардо Подбитый Глаз.

Наша дружба, как часто бывает, основывалась на дополнительности; отношения балансировали между обоюдным восторгом и завистью. Я завидовал его всевластному (по моему разумению) интеллекту, он - моей всеобъемлющей (по его масштабам) коммуникабельности. Он был для меня светочем, пророком недосягаемых миров, а я для него - гидом и советником по контактам с Обыкновенией.

- Это что, тоже страна такая?

- Между пятеркой и единицей… Я полюбил его отчасти за муки, а он меня за состраданье к ним, что не мешало обоим мучить друг друга посильными издевательствами и изменами. С его стороны, правда, измены вынужденно бывали платоническими или символическими, не знаю, как лучше выразиться. Хорошо помню, например, как за мое увлечение Ермилой он отомстил мне Мопассаном - показал кое-что, а читать не дал: «Тебе еще рано» (дело было в шестом классе), а за любовь к Яське - внезапно вспыхнувшей томасоманией и невесть откуда почерпнутыми идеалами японских ниндзя.

Как только я покидал его, устав от высокогорного климата, и спускался на отдых в Обыкновению, он находил повод меня морально уязвить, что давало повод его физически поколотить и тем самым вновь полюбить. И опять приходилось карабкаться вслед за ним в Запятерье, до новой усталости и охлаждения, его или моего, и снова разрыв, и опять уязвление - таков был тянитолкай этой дружбы… Среднего роста, с прямым, как струнка, позвоночником, он был среди нас самый подвижный и самый замкнутый, самый темноволосый и самый бледный.

Имел четыре походки. Одна - парящая, едва касаясь земли, на высокой скорости и без малейшего напряжения -неподражаемая походка, которую я пытался копировать, как и его почерк, и в результате остался с неким подобием.

Вторая - прыгающая, враскачку, слегка карикатурная -так он ходил в школу.

Третья - кошачья, упруго-угловатая поступь боксера (коснуться перчаток соперника, мгновенно принять боевую стойку) - так подходил к книжным киоскам.

Четвертая - депрессивная: словно увешанный гирями, чуть не приседая, почти ползя, - походка клячи, воистину.

Нежные точеные черты, грустные глаза цвета крепкого чая делали бы его красивым, если бы не ужасающая форма головы и чересчур резкая мимика глаз и бровей, от которой уже годам к двенадцати наметилось несколько причудливых морщинок. Кожа его была так тонка, что казалась прозрачной, и однако, когда его били, что случалось довольно часто, он умудрялся оставаться целым и невредимым: ни единой царапины, ни одного синяка, ни малейшего кровоподтека никогда у Клячи не замечалось - очевидно, особая упругость тканей пли повышенная иннервация…

В телосложении были еще две особенности: крупные, не по росту, ступни ног - на номер больше, чем у классного дылды Афанасия-восемь-на-семь…

- Я читал где-то, что, чем больше относительная длина стопы, тем больше объем оперативной памяти, странная корреляция…

- Да, и длинные, чуть не до колен, руки, которым полагалось бы заканчиваться столь же крупными кистями; но кисти на тонких сухих запястьях были, наоборот, очень маленькие, хотя и крепкие, с гибкими тонкими пальцами, пребывавшими в постоянном легком движении, будто ткали невидимую паутину. Эти беспокойные паучки были ему равно послушны и в изобретательском рукодействе, и лепке, и рисовании, и игре на рояле…

- А что такое было с головой, гидроцефалия (черепная водянка. - В. Л.)?

- Нет. Череп крупный, в пределах нормальной величины, форма только неописуемо усложненная. В те времена класса до седьмого нас заставляли стричься наголо…

- Как же, помню, сплошные скинхеды…

- И каждый имел возможность продемонстрировать мощь своего интеллекта в виде доступных детальному обозрению черепных шишек.

У Клячко эти шишки были какими-то невероятными -сплошные выпирающие бугры, осьминог в авоське, атомный гриб… Уважительно изучали: «Дай пощупать математическую»; выцеливали из рогаток - мишень искусительная, многогранная, и отлетала бумажная пулька всегда в неожиданную сторону, всего чаще на учительский стол. Грешен, я тоже раза два не устоял перед этим соблазном…

- А в вас стреляли?

- А в вас разве нет?

- У нас в пятьсот пятой употреблялись преимущественно плевалки, такие вот трубочки. Стреляли шариками из бумаги, хлебными катышами, пластилином, горохом…

- Но согласитесь, плевалка неэстетична и громогласна, то ли дело тоненькая резинка - натянешь между средним и указательным, вот и вооружен. В случае чего и в рот спрятать можно… Пульки бывали, случалось, и металлические. Одной такой, из свинцовой проволоки, Академику нашему как-то влепили прямехонько в левый глаз, и наверняка выбили бы, но он на сотую секунды раньше успел зажмуриться. И опять, несмотря на силу удара (он даже упал, схватившись за глаз), никакого синяка пли кровоизлияния, никаких следов, остался только невротический тик. Волнуясь, он всегда с тех пор подмигивал левым глазом.

- А сам, что же, ходил безоружным?

- Он был миролюбцем. Кроме куклы собственного производства, оружия у него не помню.

- Что-что?…

- Кукла, обыкновенная кукла. Не совсем, правда, обыкновенная… С ней, кстати, и связано приобретение заинтересовавшего вас головного убора. Состав взрывчатки остался мне неизвестным, но действие пришлось наблюдать. Эту куклу он изготовил в четвертом… Нет, в пятом, в период увлечения химией и очередных неприятностей…

Академик хотел экспериментально проверить одну из гипотез в рамках долгосрочного исследования, тема которого в переводе с запятерского звучала приблизительно так: «Теория неуместности, или Основы употребления вещей и идей не по назначению» - в общем, что-то вроде универсальной теории изобретения, которая, как он смутно объяснил, должна была стать и одним из разделов теории превратностей судьбы. Взрывчатка в той кукле была смешная - слово, которое Академик часто употреблял вместо «хороший», «правильный», «справедливый»…

«Понимаешь, Кастет, это ведь никакая не взрывчатка, я вычислил, это проще… Если это взорвется, то, значит, человек может летать без крыльев и без мотора, безо всего… за счет перераспределения силовых полей, смешно, А?…»

Мы искали подходящее место для испытания. Из соображений конспирации и безопасности Кляча носил куклу с собой в портфеле.

- В портфеле?…

- Да, и эту идею подарил ему я. На том здравом основании, что в портфель к нему взрослые никогда не заглядывали, дневников и уроков не проверяли. Ио мы не учли одного обстоятельства.

Одною из шуток, которою увлекались тогда мы все кроме Клячко, было подойти к товарищу, беззаботно державшему в руке портфель (ранцы тогда были еще редкостью), и внезапно вышибить ударом ноги. Операция называлась «проверка на вшивость» - на произнесшего пароль не полагалось сердиться: зазевался, пеняй на себя. Если портфель проверки не выдерживал, и из него выскакивало какое-нибудь содержимое вроде пенала, бутерброда или учебника, окружающие имели право поиграть этим содержимым в футбол - это называлось «Шарик, догони»…

- А у нас «Бобик».

- Ага… Ну так вот, в результате очередной «проверки» из портфеля Академика и выскочила эта самая кукла и покатилась по полу, а дело было в школьной раздевалке, после уроков. Кукла относилась к классу неваляшек обыкновенных, бывшая игрушка его сестры, только с начинкой, а голова служила предохранителем. Естественно, тут же начался «Шарик, догони», с комментариями, что вот Академик-то все еще в куклы играет (куклы служили ему и для других целей, об этом дальше) - бумс, бамс, пас налево, удар, еще удар - что-то зашипело…

Дальше помню чей-то истошный вопль - то ли мой, то ли Клячко, - я лежу животом на кукле, Академик на мне, сверху еще человека два, толчок, сотрясение, еще сотрясение… «Мала куча, кидай лучше!» - «Трамбуй, баба, трамбуй, дед, заколдованный билет!…» - «Предохранитель. Держи предохранитель», - шепнул Клячко и обмяк: трехсекундный обморок, с ним бывало…

Очутившись на улице, мы обнаружили, что Клячко потерял в свалке свою кепочку, эту вот самую, но мы, конечно, за ней не вернулись, а что было духу пустились бежать. «Стой, - вдруг остановился Клячко, абсолютно белый, с мигающим левым глазом. - Дай… дай и иди… Домой». Кукла была у меня, я не мог оторвать от нее рук и ответил ему пинком. Он порозовел. Пошли дальше прогулочным шагом.

Портфели наши тоже остались в раздевалке, на другой день нам их вернули, а вот кепчонка исчезла надолго… В тот же вечер мы куклу эту взорвали на пустыре, за школой глухих - пострадали только ближайшие стекла…

- Ничего себе куколка.

- После этого он выбросил свои реактивы, но вскоре набрал еще больше. «Я не учел, что теория неуместности должна иметь неуместное подтверждение».

Ничейная бабушка

В первый класс он явился неполных семи лет, с изрядными познаниями в классической литературе (которые я могу теперь оценить лишь по смутным воспоминаниям), со знанием наизусть всего Брема и с представлением о теории бесконечно малых. Кроме того, был автором около четырех десятков изобретений, подробно описанных в специальной тетради (я запомнил из них только некий универтаз, мухолет, охотничий велосипед особой конструкции, ботинки-самочинки, складные лыжи и надувной книжный шкаф), оригинальных иллюстраций к «Приключениям Тома Сойера», научного трактата «Психология кошек», оперы «Одуванчик», сказки «О том, как великий йог Вшивананда превратился в лошадь и что из этого вышло», многосерийного комикса «Сумасшедшая мышь» и прочая и прочая, включая книгу Синих Стихов. Толстая общая тетрадь со стихами, написанными синим карандашом, - стихи он писал только так. Один мне запомнился (не ручаюсь за полную точность).