Взгляд на детство с точки зрения психоанализа б 1

но и на методахэго, препятствующих проявлению этих факто­ров в сознательном поведении. Хотя эти механизмы сами по себе являются автоматическими и бессознательными, их результаты достаточно явственны для наблюдателя-аналитика. Что, разу­меется, не относится к такому механизму эго, как вытеснение. Ясное и простое, оно не оставляет никаких следов своей дея­тельности, на поверхности не остается ничего, кроме отсутствия тех склонностей и стремлений, которые, согласно психоанали­тическому представлению о норме, являются обязательными компонентами личности. Если, например, родители описывают свою маленькую дочь как «нежную, ласковую, скромную, по­слушную», аналитик отметит очевидное отсутствие таких свой­ственных детству качеств, как жадность и агрессия. Если роди­тели подчеркивают, что их старший ребенок «любит младших», аналитик будет искать скрытую зависть и ревность. Если ребе­нок описан родителями как «безразличный и не проявляющий интереса к различиям между мальчиками и девочками, детским гениталиям, взаимоотношениям между родителями», для нас очевидна внутренняя борьба, которая приводит к сознательно­му угашению здорового сексуального любопытства, и т. д.

К счастью, существуют и другие защитные механизмы, ко­торые облегчают работу аналитика. Одним из них является формирование реакции, которое по определению выявляет скрытые мотивы реальных действий. Маленький мальчик, ис­пытывающий сильный страх «всегда, когда отец вечером или в ненастную погоду уходит из дома», выдает тем самым свое вы­тесненное желание его смерти; то же самое касается детской тревоги, когда ребенок ночью прислушивается к дыханию спя­щего сиблинга, который, если недосмотреть, «может умереть во сне». Свойства стыда, жалости, отвращения, как известно, при­обретаются детьми не иначе как в результате внутреннего со­противления проявлениям эксгибиционизма, жестокости, жела­ния пачкаться; их появление, таким образом, является ценным диагностическим указателем. Подобным образом сублимации очень легко могут быть сведены к ими символизируемым при­митивным импульсам, от которых они произошли. Проекции маленьких детей выдают их восприимчивость к множеству не­желательных качеств и установок и т. д.

62 Раздел I. Психоанализ раннего детства

Перенимая передовой психоаналитический опыт, аналити­ки также проявляют все больший интерес к проявлениям спе­цифических комбинаций установок, то есть личностным ти­пам, которые можно заметить невооруженным глазом и кото­рые могут дать значимую информацию. Этот путь был открыт благодаря углубленному изучению генетических корней навяз­чивого характера, специфические свойства и наклонности кото­рого — аккуратность, опрятность, упрямство, пунктуальность, скупость, нерешительность, накопительство и т. д. — берут свое начало из бессознательных аналыю-садистских стадий, побуж­дений. Неясно, почему этот феномен, хотя и был изучен в чи­сле первых, остается единственным в отношении инструктив­ных связей между поверхностными и глубинными процессами. Здесь мы разделяем высказанное 3. Фрейдом предположение, «что и другие свойства характера сходным образом являются конденсатами или реактивными образованиями определенных прегенитальных формаций...» (1932).

Фактически, с момента написания этих строк в 1932 году, уже подтвердилось множество таких гипотез, особенно в отно­шении орального и генитального типов характера, в частности относительно детей младшего возраста. Если ребенок проявля­ет жадность, алчность, стремление к зависимости, требователь­ность или если у него развит страх отравления или он отказы­вается от пшци и т. д., очевидно, что угроза его развитию и про­грессу проистекает из точки его фиксации на оральной стадии. Если он демонстрирует крайнюю амбнциозиость, связанную с импульсивным поведением, мы делаем заключение о фиксации на гениталыюй стадии. Во всех этих примерах связи между вытесненным содержанием ид и проявляющимся эго так не­оспоримы и прочны, что аналитику достаточно одного взгля­да, чтобы сделать точные выводы: что происходит илиуже про­изошло в потайных уголках человеческого сознания.

Другие формы детского поведения как материал наблюдения

Постепенно с течением времени возникало «осознание того, что определенные знаки и сигналы, проявляющиеся в пове­дении человека, могут быть небесполезны для аналитика»

Взгляд на детство с точки зрения психоанализа63

(Hartmann, 1950a). Многие поступки ребенка в результате ана­лиза становятся понятными и могут быть выявлены те бессоз­нательные моменты, которые лежат в их основе. Очевидность такого факта, как формирование реакции, побудила аналити­ков собирать дополнительные сведения, которые имеют одина­ково стабильные и неизменные связи со специфическими мо­тивами ид и его производными.

Если брать за отправную точку тот факт, что исполнитель­ность, чувство времени, чистоплотность и не агрессивность являются безошибочными указаниями пережитых, относящих­ся к прошлому конфликтов, в основе которых лежат анальные стремления, тогда представляется возможным установить по­добные указатели и для конфликтов фаллической фазы. Мож­но отметить застенчивость и скромность, которые являются реактивными образованиями и как таковые сменяют предше­ствующие эксгибиционистские тенденции, а также поведение, описываемое обычно как шутовство, фиглярство, которое в анализе раскрывается как искаженная форма фаллического эксгибиционизма, представление о котором как об индивиду­альной особенности сменилось представлением о нем как о дефек­те и изъяне. Преувеличенная мужественность и бросающаяся в глаза агрессия являются сверхкомпенсацией, которая выдает лежащий за ней страх кастрации. Жалобы на плохое обращение и предвзятое отношение являются очевидной защитой от пас­сивных фантазий и желаний. Если ребенок жалуется на чрез­мерную скуку, мы можем быть уверены, что он насильственно вытесняет из сознания свои фантазии о мастурбации и мысли о занятиях ею.

Наблюдение за поведением детей в течение болезни также позволяет сделать заключения об их внутреннем психическом состоянии. Дети могут искать утешения в своем окружении или отдалиться от окружающих, стремясь к уединению и по­кою; то, какой из этих двух типов поведения он выбирает, вы­дает то, в какой степени его нарциссизм превышает или уступает силе его привязанности к объективному миру. Кроткое подчи­нение установленным доктором режиму, диете и ограничени­ям подвижности и т. д., которое часто ошибочно приписыва­етсямнимой благоразумности и рассудительности ребенка,

64 Раздел I. Психоанализ раннего детства

свидетельствует либо об удовольствии, извлекаемом им от ре­грессии к пассивному состоянию с сопутствующими ему забо­той и любовью окружающих, либо о чувстве вины, то есть о вос­приятии ребенком болезни как заслуженного наказания. Если поведение ребенка напоминает поведение ипохондрика, озабо­ченного своим здоровьем, это сигнализирует о недостатке вни­мания со стороны его окружения.

Даже наблюдение за типичной игровой деятельностью де­тей предоставляет множество полезной информации. Рисова­ние, конструирование, лепка, игры на воде и на песке — хорошо известные виды сублимации анальных и генитальных жела­ний. Когда ребенок разбирает игрушки с целью узнать, что внут­ри, это выдает сексуальное любопытство. Показательным явля­ется даже то, как маленький мальчик играет в железную дорогу:

его основное удовольствие является следствием серии аварий (как символ заинтересованности сексуальной жизнью родите­лей); он сосредоточен на постройке тоннелей и подземных ли­ний (выражает интерес к внутренним органам); вагоны и машины всегда тяжело нагружены (как символ беременности матери); скорость и исправность являются для него основны­ми факторами (как символ сексуальной активности). Предпоч­тение мальчиками той или иной позиции на футбольном поле во время игры символизирует их отношение к атаке, обороне, столкновению, успеху, поражению и в итоге — к активной мас-кулинной роли. Увлеченность девочки лошадьми либо скрывает примитивные аутоэротические желания (если девочка получа­ет удовольствие от ритмичных движений лошади), или указы­вает на идентификацию с ухаживающей матерью (если девоч­ке доставляет удовольствие ухаживать за лошадью, смотреть за ней и т. д.), либо зависть к пенису (если она идентифицирует себя с большим, сильным животным и расценивает его как часть собственного тела), или ее фаллические сублимации (при ее стремлении умело обращаться с лошадью, управлять ею, вы­дрессировать ее и т. п.).

Детские привычки питания значат для опытного наблюда­теля больше, чем просто «фиксация на оральной фазе», кото­рой приписывается большинство пристрастий в еде и наиболее ярким представителем которой является детское обжорство.

Взгляд на детство с точки зрения психоанализа65

Если углубиться в детали, можно обнаружить и другие подоб­ные факторы. Помимо этого, так как нарушения приема пищи являются образующим фактором, характеризующим опреде­ленную фазу и уровень развития ид и эго, их детальное наблю­дение и направление в нужное русло улучшают функциониро­вание сигнальных и знаковых функций поведения.

Необходимо упомянуть и об одежде, еще одной области, которая может предоставить наблюдателю очень ценный мате­риал. Хорошо известно, что эксгибиционизм может быть перене­сен с самого тела на одежду и проявиться в форме тщеславия. Вытеснение и сопротивление предстают как пренебрежение к материалу одежды. Чрезмерная сензитивность по отношению к плотному, жесткому, «колючему» материалу указывает на подавляемый кожный эротизм. У девочек, испытывающих не­приязнь к анатомическим особенностям своего тела, это выра­жается в избегании ношения женской одежды, неприятии вся­ческих оборок, украшений и т. п., либо, напротив, в сильном пристрастии к кричащим, дорогостоящим нарядам.

Таким образом, разнообразные формы отношений и поведе­ния детей, в том числе и вне анализа — дома, в школе, в компа­нии сверстников или взрослых, являются, как было показано, почти неисчерпаемыми источниками наблюдения.

Так как каждый перечисленный тип поведения генетичес­ки связан со специфическим инстинктивным побуждением, из которого он происходит, это дает возможность на основании результатов наблюдений за детским поведением делать непо­средственные заключения об определенных скрытых от созна­ния отношениях и конфликтах, играющих важную роль.

Фактически среди всего этого обилия информации не сле­дует забывать, что велика возможность ошибки. Для одних ана­литиков выводы подобного рода не имеют практической цен­ности, или, точнее выражаясь, они совершенно бесполезны на практике. Для того чтобы сделать их основой, толкование долж­но как игнорировать защитные механизмы эго, которые восста­ют против бессознательного (а это означает недовольство па­циента), так и усиливать сопротивление.

Далее, не должна быть превышена зона влияния. Наряду с поведенческими факторами, которые становятся явными,

3 А. Фрейд

66 Раздел I. Психоанализ раннего детства

существует множество других, которые происходятот одного или нескольких подсознательных побуждений и не привязаны ни к одному из них. Без объяснения путем анализа эти формы поведения остаются неразгаданными.

Эго в непосредственном наблюдении

Хотя в областях, описанных выше, непосредственный наблю­датель оказывается в невыгодном положении по сравнению с практикующим аналитиком, его положение значительно улуч­шается с включением психологии эго в сферу психоаналити­ческой работы.

Поскольку эго и суперэго являются сознательными образо­ваниями, непосредственное, то есть поверхностное, наблюде­ние становится подходящим средством исследования в добав­ление и в сочетании с методами глубинной психологии.

Например, нет расхождений в вопросе использования на­блюдения за пределами аналитической сессии, по отношению к свободной от конфликтов области эго, то есть разным систе­мам эго, которые служат ощущению и восприятию. Несмотря на тот факт, что результаты их деятельности имеют большое значение для интернализации, идентификации и формирова­ния суперэго, то есть для процессов, которые доступны только в процессе анализа, сами по себе эго и суперэго, а также степень их влияния доступны оценке и измерению со стороны созна­тельных процессов.

Кроме того, поскольку эго-функции являются связанными, аналитик почти в равной степени прибегает к наблюдению как в ситуации анализа, так и за ее пределами. Контроль эго ребенка над двигательными функциями и развитием речи, например, может быть исследован при помощи непосредственного наблюдения. Память может быть исследована тестированием в том, что каса­ется ее продуктивности и объема, но только аналитическое иссле­дование поможет установить ее зависимость от принципа удо­вольствия (помнить только приятное и забывать неприятное). Успешное ^функционирование или дефекты тестирования реаль­ности обнаруживаются в поведении. Синтетическая функция, с другой стороны, работает незаметно, и ее нарушения обнару­живаются в анализе, за исключением наиболее тяжелых, серь-

Взгляд на детство с точки зрения психоанализа67

езных случаев повреждения, которые становятся очевидными естественным образом.

Поверхностные наблюдения и глубинные исследования до­полняют друг друга также в отношении таких значимых аспек­тов, как способы психического функционирования. Открыти­ем первичного и вторичного процессов, первый из которых отвечает за работу сновидений и формирование симптомов, а второй за рациональное сознательное мышление, мы, безус­ловно, обязаны аналитической работе. Но различия между эти­ми двумя процессами могут обнаруживаться даже при беглом взгляде, например, в процессе внеаналитического наблюдения за детьми на втором году жизни или подростками, склонными к делинквентному поведению. У обоих типов детей четко вид­на быстрая смена двух режимов функционирования: в перио­ды психического спокойствия поведение обусловлено вторич­ными процессами, а когда пробуждаются инстинкты (сексуаль­ного удовлетворения, нападения или одержимости), вступают в силу первичные процессы.

В конечном счете существуют такие сферы работы, где не­посредственное наблюдение в отличие от аналитических ис­следований становится методом отбора. Есть ограничения для прохождения анализа', установленные, с одной стороны, спо­собами коммуникации, которыми владеет ребенок, а с другой стороны — возможностью осуществления взрослым переноса в процессе анализа и возможностью его использования в рекон­струкции инфантильных переживаний. Прежде всего нет ка­кого-то одного определенного пути, который ведет от анализа к довербальному периоду. В этом отношении в последние годы непосредственное наблюдение во многом обогатило аналити­ческие знания, касающиеся материнско-детских отношений и последствий влияния окружающего в течение первых лет жиз­ни. Кроме того, различные формы ранней тревоги разлучения с матерью становятся доступными для наблюдения в детских домах, приютах, больницах и т. д., но не в процессе анализа. Такие открытия являются заслугой непосредственного наблю­дения, что характеризует его очень положительно. С другой

' См.: Heinz Hartmann (1950a). стороны, необходимо отметить в расходной части, что ни одно из этих открытий не было сделано прежде чем наблюдатели прошли аналитическую подготовку и что большинство жиз­ненно важных фактов, таких, как последовательность развития либидо и ин4)антильные комплексы, несмотря на их очевидные производные, оставались незамеченными при непосредствен­ном наблюдении до тех пор, пока не были реконструированы аналитической работой.

Существуют также сферы, где местное наблюдение, лонги-тюдные исследования и детский анализ работают в сцепке. Мы получали исчерпывающую информацию, если за детальными записями поведения младенца следовал анализ ребенка в по­зднем детстве и полученные результаты сопоставлялись или если анализ маленьких детей служил прологом для детального лонгитюдного изучения внешнего поведения. Это дает допол­нительное преимущество, заключающееся в том, что в таких экспериментах эти два метода (анализ и непосредственное на­блюдение) служат проверке друг друга.

Фантазии и агрессия

70 Раздел II. Фантазии и агрессия

Фантазии иобразы избиения¹

В своей статье «Ребенка бьют» Фрейд (S. Freud, 1919) разби­рает фантазии, которые, по его мнению, особенно часто встре­чаются у пациентов, обращающихся за аналитическим лечени­ем в связи с истерией пли неврозом навязчивости. Он считает вполне вероятным, что эти фантазии еще чаще встречаются у обычных людей, которые ввиду отсутствия очевидных призна­ков заболевания не считают нужным обращаться за помощью. Такие «фантазии избиения» неизменно сопровождаются высо­ткой степенью наслаждения и разряжаются в акте аутоэротнчес-кого удовлетворения. Я считаю само собой разумеющимся, что вы знакомы с содержанием статьи Фрейда, включающей опи­сание фантазии, реконструкцию предшествующих ей стадий и их происхождение, а также Эдипова комплекса. В дальнейшем изложении я буду неоднократно возвращаться к этой статье.

В своей статье Фрейд говорит: «В двух из четырех случаях с женщинами важные для них развернутые и структурирован­ные фантазии вырастали из мазохистских образов избиения. Функция их заключалась в том, чтобы извлечь предельное воз­буждение, даже несмотря на воздержание от акта мастурба­ции». Я выбрала среди множества случаев наиболее подходя­щий, чтобы проиллюстрировать это краткое замечание. Речь пойдет о фантазиях четырнадцатилетней девочки, чье вообра­жение, несмотря на чрезмерность, никогда не вступало в кон­фликт с реальностью. Мы можем точно установить начало, раз­витие и завершение этих фантазий, а происхождение и связь их с предшествующей фантазией избиения были доказаны в про­цессе тщательного анализа.

Далее я рассмотрю, как развивались фантазии у этой девочки. В 5 или 6 лет, мы не знаем точную дату, но знаем, что это было до поступления в школу, у этой девочки возникли фантазии

' Текст дан по иг.иалпю: Фрейд А. Теория и практика детского психоанализа. Т. II. ГЛ., )999. С. 304-318.

Фантазии и оброзы избиения71

избиения, подобные описанным у Фрейда. Поначалу содержа­ние их оставалось достаточно однообразным: «Взрослый бьет мальчика». Несколько позднее содержание изменилось: «Взрос­лые бьют мальчиков». Кто были эти мальчики, кто были эти взрослые, оставалось неизвестным, так же как почти всегда было неясно, за какую провинность следует наказание. Мы мо­жем предположить, что девочка представляла эти сцены доста­точно живо, но скудно и неопределенно излагала их содержа­ние в процессе анализа. Каждая фантазия, часто очень краткая, сопровождалась сильным сексуальным возбуждением и завер­шалась актом мастурбации.

Проявляющееся вместе с фантазией чувство вины у девоч­ки Фрейд объяснял следующим образом. Он говорил, что эта фантазия избиения вторична и замещает в сознании более ран­нюю неосознаваемую стадию, в которой участники, неизвест­ные в настоящий момент, были хорошо знакомы и значимы:

мальчик — это сам ребенок; взрослый — его отец. Но и эта ста­дия, согласно Фрейду, не является исходной; ей предшествует более ранняя, которая относится к наиболее активному перио­ду действия Эдипова комплекса и которая, согласно представ­лениям о регрессе и подавлении, в трансформированном виде появляется на второй стадии. На первой стадии тот, кто бьет, — это по-прежнему отец; но тот, кого бьют, — это не сам ребенок, а другие дети, братья или сестры, то есть те, кто претендует на отцовскую любовь. На этой первой стадии, таким образом, вся любовь предназначена ребенку, а наказания и взыскания — другим. Вместе с подавлением Эдипова комплекса и возраста­нием чувства вины наказание неизбежно оборачивается на са­мого ребенка. В то же время, как результат регрессии с гени-тальной на прегенитальную анально-садистскую организацию сцена избиения может все еще быть использована как выраже­ние ситуации любви. По этой причине формируется вторая версия, которая в силу своей символичности должна оставаться неосознаваемой и быть замещена третьей, более соответствую­щей логике подавления. Таково происхождение возбуждения и чувства вины на третьей стадии или версии; скрытое посла­ние же этой странной фантазии остается прежним: «Папа лю­бит только меня».

72 Раздел II. Фантазии и агрессия

В нашем случае чувство вины, возрастающее вместе с осо­знанием подавленной борьбы за отца, вначале слабо связыва­лось с содержанием непосредственно фантазий (позднее также осуждалось с самого начала), больше с завершающим регуляр­ным актом аутоэротического удовлетворения. По этой причи­не в течение нескольких лет маленькая девочка непрерывно возобновляла неизменно оканчивающиеся неудачей попытки разделить одно и другое, то есть оставить фантазии как источ­ник удовольствия и в то же время отказаться от сексуального удовлетворения, которое не соответствовало требованиям ее иго. В этот период она непрерывно варьировала и дополняла содержание фантазий. В стремлении извлечь максимальное удовольствие приемлемым путем и оттянуть как можно дольше запрещенное окончание девочка нагромождала всевозможные дополнения, не столь важные, не очень подробные. Она изоб­ретала сложные организации и целые учреждения, школы, ре­формации в качестве декораций для сцен избиения и выра­ботала твердые правила и нормы, управляющие условиями извлечения удовольствия. В этот период времени в роли изби­вающих неизменно выступали учителя; только позднее и в ис­ключительных случаях появляются отцы мальчиков — в основ­ном в роли наблюдателей. Но даже в этих тщательно разработан­ных фантазиях действующие фигуры остаются схематичными;

им отказано в таких определяющих характеристиках, как имя, внешность, персональная история.

Я не считаю, что подобная отсрочка сцен, связанных с удов­летворением, и продление фантазии всегда являются выраже­нием чувства вины, результатом попыток отделить фантазию от мастурбации. Такие же механизмы работают и в фантазиях, не связанных с чувством вины. В этих случаях они служат на­гнетанию напряжения и, таким образом, также предвосхища­ют окончательное удовлетворение.

Давайте проследим дальнейшие превратности фантазиииз­биения этой девочки. С возрастом усиливаются все стремления ^;

эго, которые включают теперь моральные требования окружаю­щего мира. Это все больше становится препятствием для фанта­зий, б которых концентрируется и выражается сексуальная жизнь девочки. Она бросает свои неизменно безуспешные

Фантазии и образы избиения73

попытки отделить фантазии избиения и аутоэротическое удов­летворение; запрет усиливается и распространяется теперь на содержание фантазий. Нарушить этот запрет удается только после длительной борьбы с искушением, которая сопровожда­ется отчаянными самоупреками, угрызениями совести и вре­менными депрессивными настроениями. Удовольствие, извле­каемое из фантазии, все чаще оказывается сопряженным с не­приятными ощущениями до и после. И поскольку фантазии избиения не служат больше извлечению удовольствия, они случаются все реже и реже.

II

Примерно в то же время, вероятней всего между 8 и 10 годами (точный возраст опять невозможно установить), у девочки по­являются новые фантазии, которые она сама называет «милые истории» в противоположность безобразным фантазиям избие­ния. Эти «милые истории», по крайней мере на первый взгляд, представляют собой красивые и приятные сцены с проявления­ми исключительно доброго, деликатного и нежного поведения. У каждого действующего лица есть имя, внешность, индиви­дуальность с множеством деталей, личная история. Известны семейные обстоятельства, друзья и знакомые участников ис­торий, их взаимоотношения, и каждая деталь их повседневной жизни максимально приближена к реальности. Оформление историй меняется вместе с переменами в жизни девочки, так­же часто в свои фантазии она включает фрагменты из прочи­танного. После каждого завершенного эпизода девочка испы­тывает глубокое ощущение счастья, слегка омрачаемое слабым чувством вины; больше никакой аутоэротической активности с этим не связано. Поэтому такие фантазии могли становиться все более значимой частью детской жизни. Здесь мы сталкива­емся с тем, на что обращал внимание Фрейд: художественная надстройка, которая несет в себе символическое значение для автора. Далее я постараюсь показать, насколько досто­верно мы можем судить о том, что рассматриваемые фанта­зии являются надстройкой над мазохистскпми фантазиями избиения.

74 Раздел II. Фантазии и агрессия

Сама девочка не осознавала каких-либо пересечений меж­ду милыми историями и фантазиями избиения и в то время, без сомнений, отрицала бы это. Для нее фантазии избиения пред­ставляли собой нечто безобразное, предосудительное и запре­щенное, в то время как милые истории являлись выражением всего, что приносит счастье и радость. Взаимосвязь между ними просто не могла существовать; и было непостижимо, что пер­сонажи из милых историй иногда появлялись в фантазиях из­биения.

Обе фантазии разграничивались с такой тщательностью, что каждое появление фантазии избиения, которым иногда удавалось пробиться, должно было быть наказано временным лишением милых историй.

Я упоминала ранее, что в процессе анализа девочка крайне поверхностно рассказывала о фантазиях избиения, демонстри­руя при этом все признаки смущения и сопротивления, и рас­сказ ее состоял из коротких и неясных намеков, из которых аналитик в результате длительных усилий должен был восста­навливать истинную картину. В противоположность такой сдер­жанности она только в первый раз испытывала напряжение и, преодолев первоначальные затруднения, всегда ярко и со все­возможными подробностями описывала различные события из милых историй. Казалось, что она никогда не устает говорить и что удовольствие от этого она получает чуть ли не большее, чем от процесса фантазирования. Благодаря этому было неслож­но составить ясное представление о действующих лицах и обстоя­тельствах. Выяснилось, что девочка сочинила не одну, а целую серию историй, которые можно назвать «истории с продолже­нием», поскольку в них сохраняются персонажи и сквозное повествование. Среди этих историй с продолжением одна вы­деляется как наиболее важная: в ней задействовано максималь­ное количество персонажей, она самая продолжительная и пре­терпевала больше различных трансформаций. Более того, от нее берут начало другие истории — как в легендах и мифах, ко­торые превращаются затем во множество вполне самостоятель­ных сказок. Наряду с основной существует и несколько второ­степенных, более или менее значимых, историй, которые ис­пользуются по очереди, и все они построены по одному и тому

Фантазии и образы избиения75

же сценарию. Чтобы показать, как строится такая фантазия, я выбрала одну из самых кратких милых историй, которая в силу своей ясности и простоты наилучшим образом подходит для этих целей.

В 14 или 15 лет, уже имея опыт сочинения историй с про­должением, девочка по случаю наткнулась на сборник сказок для мальчиков; среди прочих там была одна короткая история про средневековье. Она прочитала ее раз или два с живейшим интересом; затем вернула книжку владельцу и никогда ее боль­ше не видела. Ее воображение, однако, было уже захвачено об­стоятельствами и героями, описанными в книге. Далее, увле­ченная сказкой, девочка принялась развивать сюжет так, будто это была ее собственная фантазия, и с тех пор эта история за­няла в ее милых историях одно из самых важных мест.

Несмотря на несколько предпринятых в процессе анализа попыток, оказалось невозможным хотя бы приблизительно установить содержание прочитанной истории. Изначальный вариант был раздроблен на отдельные куски, которые перепле­тались с воображаемой действительностью так, что оказалось невозможным разделить заимствованные и собственные эле­менты фантазии. Поэтому все, что мы можем сделать, — и что должен был сделать аналитик, — это оставить попытки отде­лить одно от другого, которые в любом случае не имеют прак­тического значения, и работать с содержанием, безотноситель­но к его источнику.

Сюжет фантазии был следующий. Средневековый рыцарь вовлечен в наследственную вражду с другими аристократами, которые объединились против него. Во время битвы пятнадца­тилетний знатный юноша (возраст девочки) был захвачен ору­женосцем рыцаря и доставлен в замок, где в течение долгого времени держался в плену. В финале он был освобожден.

Вместо того чтобы развивать и продолжать сказку (как публикацию с продолжением), девочка использует сюжет как основу для других своих фантазий. В этот сюжет она встав­ляет второстепенные и основные эпизоды, каждый — готовая самостоятельная сказка, составленная как настоящий роман, со вступлением, развитием сюжета и кульминацией. При этом девочка не считает необходимым выстраивать события

76 Раздел II. Фантазии и агрессия

в логическую цепочку. В зависимости от своего настроения она может возвращаться к предыдущим или последующим событи­ям сказки, вставлять новые эпизоды до тех пор, пока главный сюжет не окажется в опасности быть погребенным этими до­полнениями.

В этой самой простой из всех ее фантазий были задейство­ваны только два действительно значимых героя; всех осталь­ных можно описать как случайные и второстепенные персона­жи. Первый — это знатный юноша, который наделен автором всевозможными позитивными и привлекательными чертами;

другой — рыцарь из замка, который выписан мрачными и зло­вещими красками. В дальнейшем противопоставление их друг другу только усиливается благодаря включению эпизодов из их семейных историй — таким образом, вся обстановка отражает очевидный непримиримый антагонизм между тем, кто силен и могуществен, и тем, кто слаб и находится во власти сильного.

Вступительная сцена посвящена их первой встрече, в кото­рой рыцарь пытает узника на дыбе, вынуждая его выдать тай­ну. Мы видим полную беспомощность юноши и его ужас перед рыцарем. Эти два момента являются основными во всех по­следующих ситуациях. Например, рыцарь пытает юношу и уже готов казнить его, но в последний момент останавливается. Он почти уже убил его долгим тюремным заключением, но в пос­ледний момент выхаживает и возвращает его к жизни. Как толь­ко узник вновь обретает жизнь, рыцарь опять ему угрожает, но, столкнувшись с силой духа юноши, жалеет его. И всякий раз, когда рыцарь готов нанести уже последний удар, он останавли­вается и благоволит к юноше.

Давайте рассмотрим еще один пример из более поздней ис­тории. Заключенный вышел за разрешенные ему пределы пре­бывания и наткнулся на рыцаря, но тот не наказал юношу, как ожидалось, и не заключил его опять в плен. В другое время рыцарь застал юношу за нарушением определенного запрета, но пощадил и спас его от публичного унизительного наказания. Рыцарь сначала лишает юношу всего, после чего тот вдвойне наслаждается вновь обретаемым счастьем.

Сюжет разворачивается ярко и драматично. Каждый раз девочка переживает волнение от грозящих юноше опасностей

Фантазии и образы избиения77

и демонстрируемой им силы духа. Когда гнев и ярость палача сменяются жалостью и благожелательностью — другими сло­вами, в момент кульминации сцены, — возбуждение трансфор­мируется в ощущение счастья.

Если мы рассмотрим отдельные сюжеты о юноше и рыцаре как связанные между собой, мы удивимся их однообразию, хотя девочка никогда сама не обращала на это внимания ни в процессе фантазирования, ни в процессе обсуждения в анали­зе. Однако ее никак нельзя было назвать невежественной, и в действительности она очень критично и внимательно отно­силась к тому, что читать. Но если удалить из различных исто­рий с рыцарем все второстепенные детали, которые на первый взгляд придают им живость и индивидуальность, то окажется, что в каждом случае воспроизводится один и тот же сюжет:

противостояние сильного и слабого; непредумышленное в боль­шинстве случаев преступление, совершаемое слабым, из-за чего тот оказывается в чужой власти; дальнейшее угрожающее положение, оправдывающее самые мрачные опасения; посте­пенно возрастающая тревога, часто описываемая в ярких и точ­ных выражениях, пока напряжение не становится почти не­выносимым; и, наконец, как счастливая кульминация разреше­ние конфликта; прощение грешника, примирение и на какое-то мгновение полная гармония между прежними антагонистами. Каждый эпизод так называемых милых историй воспроизводит с небольшими вариациями сходную структуру.

Однако в этой структуре есть важная аналогия между ми­лыми историями и фантазиями избиения, о чем не подозрева­ет автор. В фантазии избиения также в качестве героев высту­пают сильный и слабый — ребенок и взрослый. Здесь также регулярно возникает мотив преступления, о котором, правда, ничего не известно, так же как и о действующих лицах. Здесь мы также находим период нагнетания страха и напряжения. Основное, чем различаются эти ситуации, — это разрешение конфликта: в одном случае все заканчивается избиением, а в другом — прощением и примирением.

Когда в процессе анализа внимание девочки было направ­лено на эти удивительные пересечения в сюжете, она не мог­ла не увидеть связей между этими двумя внешне несходными

78 Раздел II. Фантазии и агрессия

фантазиями. Однажды обратив внимание на возможность род­ственных отношений между ними, она немедленно принялась находить новые параллели между ними.

Мы знаем, что по структуре фантазии похожи, но содержа­ние фантазий, кажется, не имеет между собой ничего общего. На самом деле, с утверждением, что содержание фантазий раз­личается, согласиться нельзя. Тщательное рассмотрение пока­зало, что в различных местах милых историй содержатся более или менее очевидные следы старых тем избиения. Наилучший пример этому можно найти в уже знакомой нам фантазии про рыцаря: угроза казни, которая не осуществляется, составляет фон большого количества историй, наделяя их ощущением тре­воги. Возможная казнь, однако, пересекается со сценой избие­ния, но сама экзекуция является запрещенной в милых исто­риях. Можно найти и другие примеры проявления мотивов темы-избиения в милых историях как в этой сказке про рыца­ря, так и в других фантазиях девочки.

Следующий пример взят из основной истории, поскольку он проявился в процессе анализа. Во многих сценах роль по­корного слабого героя (юноша в сказке про рыцаря) разыгры­вают два действующих лица. Хотя у обоих одинаковая история, одного наказывают, а другого прощают. В нашем случае сцену наказания нельзя назвать ни приятной, ни безобразной; она просто является декорацией для сцены любви, контраст меж­ду ними служит целям усиления удовольствия.

В другой версии фантазии слабый герой появляется, чтобы вызывать в памяти все пережитые им наказания, в действи­тельности же он встречает мягкое обращение. Здесь также кон­траст служит целям усиления удовольствия.

В третьей версии в момент кульминации сильный активный герой, охваченный всепримиряющими настроениями, вспоми­нает последний осуществленный им акт наказания или избие­ния за сходное преступление.

В четвертой версии мы наблюдаем, как тема избиения мо­жет постепенно вытеснить основной сюжет фантазии. Это можно объяснить тем, что эта тема является наиболее суще­ственной в фантазии. Предпосылкой этому является пренебре­жение абсолютно необходимой деталью в фантазии избиения

Фантазии и образы избиения79

а именно — ситуация унижения. Таким образом, основная ис­тория включает отдельные выразительные сцены, которые до­стигают своей кульминации в описании сцены избиения или наказания, первое описывается как непредумышленное, вто­рое — как самонаказание.

Девочка сама предоставила эти примеры того, как тема из­биения проявляется в милых историях, и каждый можно рас­сматривать как доказательство тому, что эти темы состоят в родстве. Но наиболее убедительное свидетельство прозвучит в процессе дальнейшего анализа в виде признания. Девочка при­знается, что в некоторых редких случаях милые истории пря­мо заменялись фантазиями избиения. В сложные периоды,тоесть при усилении внешних требований или ослаблении внут­ренних возможностей, милые истории больше не выполняют в .полной мере свою задачу. И тогда нередко случалось, что в мо­мент развязки и кульминации воображаемая сцена наслажде­ния и нежной любви неожиданно замещалась старой ситуаци­ей избиения вместе с сексуальным наслаждением, что приво-.дило к полной разрядке аккумулированного возбуждения.Нотакие случаи быстро забывались, исключались из памяти, в ре­зультате чего казалось, что их никогда и не было.

Наше исследование взаимоотношений между фантазиями избиения и милыми историями пока позволило выявить три важные связи: (1) поразительное сходство в построении от­дельных историй; (2) очевидные параллели в содержании и (3) возможность прямого превращения одного в другое. Суще­ственное различие состоит в том, что в милых историях в мо­мент, когда в фантазиях избиения описывается сцена наказа­ния, неожиданно возникает сцена любви.

Держа это в голове, я возвращаюсь к исторической рекон­струкции фантазии избиения, проделанной Фрейдом. Как уже было замечено, он говорил, что форма, в которой нам предстает фантазия избиения, не является первоначальной, а замещает сцену инцестуозной любви, искаженную подавлением и ре­грессией на анально-садистскую стадию, которая находит свое выражение в сцене избиения. Согласно этой точке зрения, разли­чия между фантазией избиения и милыми историями объясня­ются следующим образом: то, что представляется продвижением

80 Раздел 11. Фантазии и агрессия

вперед от фантазий избиения к милым историям, является не чем иным, как регрессией на более ранние стадии. Милые истории имеют свои корни в фантазиях избиения и сохраняют за собой их скрытый смысл: в них заложена ситуация любви.

Но это утверждение все еще упускает важную связь. Мы усвоили, что кульминация фантазии избиения связана со стрем­лением достичь сексуального наслаждения и сопровождается чувством вины. На первый взгляд это кажется необъяснимым, поскольку мы знаем, что и сексуальное наслаждение, и чувство вины извлекаются из подавленной любовной фантазии, чего мы не находим в фантазии избиения, но наблюдаем в милых историях.

Эта проблема разрешается сама по себе, когда мы прини­маем во внимание, что милые истории также не являются пря­мым выражением подавленной любовной фантазии. В этом инцестуозном желании, тормозившем с раннего детства все сексуальные стремления, фантазия сконцентрировалась на первом любовном объекте — отце. Подавление Эдипова комп­лекса привело ребенка к отказу от большинства инфантиль­ных сексуальных целей. Ранние чувственные желания были отданы бессознательному. Так они опять проявились в фан­тазиях избиения, указывая на частичную неудачу в попытке их подавления.

Если в фантазиях избиения проявляется подавление, то в ми­лых историях — сублимация. В фантазиях избиения непосред­ственные сексуальные желания удовлетворяются, в милых же историях желания с вытесненным мотивом, как их называет Фрейд, находят вознаграждение. Так же как в развитии детско-родительских отношений, изначально целостный поток любви „ оказывается разделенным на подавленную чувственную борьбу (что выражается в фантазии избиения) и сублимированные любовные узы (отражается в милых историях).

Мы можем теперь сопоставить обе фантазии по следующей • схеме: функция фантазии избиения — это скрытая репрезента- '^ ция вечной ситуации чувственной любви, которая на языке '"•" анально-садистской стадии выражается как сцена избиения. С другой стороны, функция милых историй — репрезентация нежности и любовного возбуждения. В содержании просмат-

Фантазии и образы избиения81

ривается между тем та же монотонность, что и в фантазиях из­биения. Все строится вокруг союза сильного и слабого героя, взрослого и мальчика, или, как это видно из многих сюжетов, - высшего и низшего существования.

Сублимация чувственной любви в нежную дружбу, без сом­нения, существенно упрощается тем, что еще на ранних стадиях фантазий избиения девочка отказывается от сексуальной при­надлежности и неизменно выступает в фантазии как мальчик.

III

Цель данной статьи состоит в том, чтобы рассмотреть природу взаимоотношений между сосуществующими фантазиями из­биения и мечтами. Мы, насколько это возможно, смогли уста­новить такую взаимозависимость. Далее я воспользуюсь слу­чаем и рассмотрю дальнейшее развитие и судьбу одной из про­должительных фантазий.

Несколько лет назад, когда история с рыцарем появилась впервые, девочка ее записала. Она создала короткую историю о пребывании юноши в заключении.

В начале истории узника пытали, в конце он отказывался от побега. Можно предположить, что он решил остаться в замке из-за своего хорошего отношения к рыцарю. Все события опи­сываются как случившиеся в прошлом, история представлена в виде диалогов между рыцарем и отцом заключенного.

Если тема фантазии в письменной истории остается преж­ней, то способ развития темы меняется. В фантазии союз меж­ду сильным и слабым должен устанавливаться снова и снова в каждом новом эпизоде, в письменной истории он развивается с течением времени. Отдельные сцены из фантазии теряются в процессе такого развития; хотя некоторые детали переносятся из фантазии на бумагу, отдельные развязки не замещаются об­щей кульминацией в заключительной части сказки. Ее цель — гармоничный союз между крайними антагонистами — только предвосхищается, но реально не описывается. Поэтому инте­рес, который в фантазии концентрируется на самой высшей точке, в письменной версии поровну делится между ситуация­ми и героями.                             .

82 Раздел II. Фантазии и агрессия

Этому изменению в структуре соответствует изменение ме­ханизма извлечения удовольствия. В фантазии дополнение новой или проигрывание старой сцены — это новая возмож­ность для извлечения полноценного удовлетворения, что не­возможно в письменной истории. Хотя процесс написания осу­ществляется в состоянии счастливого возбуждения, подобно­го тому, которое имеет место в фантазировании, сама по себе законченная история не предполагает ничего подобного. Чте­ние истории не влечет за собой извлечения удовольствия, как ^ это происходило в фантазии. В этом отношении большим воз­действием обладает чтение подобных историй, написанных другими.

Эти факты подтверждают непосредственную связь между двумя важными отличиями фантазии и письменной истории — отказ от отдельных эпизодов и от извлечения удовольствия в кульминационных точках. Написанная история имеет другие причины и служит иной функции, нежели фантазия. Иначе история с рыцарем, превращаясь из фантазии в письменную сказку, становится непригодной ни для чего.

Когда девочку спросили, что побудило ее написать историю, она смогла назвать только одну осознаваемую причину. Она была убеждена, что обратилась к написанию в тот момент, ког­да история с рыцарем стала особенно навязчивой, — другими словами, таким образом она защищалась от возможности слиш­ком глубоко погрузиться в нее. Она пыталась создать какую-то независимую реальность для слишкомКздушевленных героев в надежде, что тогда они перестанут доминировать в ее вообра­жении. Насколько она помнит, фантазии с рыцарем действи­тельно закончились после того, как были записаны.

Правда, это описание девочкой своих побуждений все еще оставляет многое необъясненным: та самая слишком яркая си­туация, которая, как предполагается, побудила ее записать ис­торию, не включается в нее, тогда как другие, которые не явля­ются частью фантазии (например, реальные пытки), подробно описываются. То же самое относится и к героям: написанная история упускает некоторых персонажей, которые развернуто представлены в фантазии, и вместо них появляются новые ге­рои, как, например, отец заключенного.

Фантазии и образы избиения83

Вторую побудительную причину для написания истории мы можем извлечь из наблюдений креативной деятельности подростков (Bemfeld, 1924). Бернфельд отмечает, что мотив, побуждающий записывать свои фантазии, надо искать не в са­мой фантазии, а вне ее. Он считает, что подобная творческая активность управляется обычными амбициями эго; например, подростковое стремление воздействовать на окружающих че­рез поэзию или заслужить таким образом любовь и уважение. Согласно этой концепции, превращение фантазии с рыцарем в написанную историю выглядит следующим образом.

В свете амбиций, как мы можем сразу отметить, личная фан­тазия превращается в акт коммуникации, адресованный друго­му. В процессе этой трансформации заботу о собственных по­требностях сменяет внимание к возможному читателю. Можно отказаться от непосредственного извлечения удовольствия из содержания истории, поскольку сам процесс написания удов­летворяет честолюбивые амбиции, принося удовлетворение. Поскольку автор отказывается от непосредственного извлечения удовольствия, снимается необходимость согласовывать опре­деленные, наилучшим образом подходящие для извлечения удовольствия, эпизоды истории (кульминационные точки фан­тазии). По этой же причине в написанной истории (как это вид­но из факта включения сцен пыток) можно не считаться с огра­ничениями, накладываемыми на фантазии, в которых запреще­ны сцены избиения.

В письменной истории любой материал фантазии исполь­зуется как равноценный, отбор руководствуется только целя­ми повествования. Чем интересней будет материал, тем силь­нее воздействие на других и соответственно наибольшим будет собственное опосредованное наслаждение. Отказываясь от лич­ного удовольствия, чтобы произвести впечатление на других, автор проходит важный путь развития: она трансформирует свою аутичность в социальную активность. Мы можем сказать:

она нашла дорогу от воображения обратно к реальности.

84 Раздел II. Фантазии и агрессия

К проблеме агрессии¹

Новые направления в детской психологии

В последние годы агрессия, деструктивное поведение, их про­явления и развитие оказались в центре внимания специалис­тов, работающих в области образования, детской психологии и детской терапии. При этом находит все большее признание тот. факт, что нормальное и ненормальное эмоциональное развитие ⁱ не может быть понято без соответствующего объяснения роли, которую играют агрессивные тенденции и установки. У нор­мальных детей агрессия прежде всего изучается как особен­ность их социального реагирования. У ненормальных детей (за­держка развития, различные степени регресса в развитии, асо­циальные склонности или склонности к правонарушениям) агрессия выступает важным патогенным фактором.

Именно в связи с этими тенденциями в современной дет­ской психологии роль агрессии в нормальном и аномальном детском развитии стала предметом обсуждения большинства участников конгресса. Из предыдущих сообщений может со­здаться впечатление, что выбор темы связан с результатами клинического опыта и наблюдений, полученных в последние годы войны. Психологи во всем мире были поражены масшта­бами и особой жестокостью агрессии, выплеснутой отдельными людьми и целыми нациями в ходе войны, и силой влияния этой агрессии на детей и взрослых, оказавшихся жертвами. Практи­ческий опыт подобного рода подводит к необходимости его те­оретического обоснования для лучшего понимания феноменов, которые приходится наблюдать.

С другой же стороны, это объяснение, кажущееся очевид­ным на первый взгляд, оказывается ошибочным при ближай­шем рассмотрении. На самом деле во время последней войны мы не узнали об агрессии больше, чем знали до этого. В истори»';

человечества не было периода, когда в распоряжении наблюда- • •гелей материала такого рода было недостаточно. Агрессия и ее

' Текст дан по изданию:Фрейд А. Теория и практика детского психоанализа. Т. II. М., 1999. С. 364-376.

К проблеме агрессии85

роль в человеческих отношениях всегда были объектами на­блюдений, доступными на протяжении всей современной ис­тории, насыщенной войнами между народами, гражданскими войнами, расовыми войнами, притеснениями либо истребления­ми меньшинств, религиозными гонениями, преступлениями, связанными с геноцидом. Кроме того, проявления агрессии во все времена наблюдались среди детей.

Дети всех возрастных групп демонстрируют попытки наси­лия, агрессии, стремление к разрушению. Пожалуй, родители и воспитатели в прошлом были больше изумлены этим прояв­лением природы ребенка, чем ныне. Кроме всего прочего, суро­вость образовательных мер прошлого была направлена на пре­сечение «нехорошей» склонности детей к насилию, стремления к удовольствию, желания причинять вред, наносить обиды и совершать разрушения. Таким образом, в области изучения агрессии изменился не круг рассматриваемых феноменов, а под­ход тех, кто их наблюдает и описывает эти феномены. Склон­ность предшествующих психологов отворачиваться от грубых и наиболее неприятных проявлений человеческой натуры, осо­бенно когда дело касалось детей, отрицать существование по­добных проявлений или в лучшем случае преуменьшать их значимость сменилась противоположным — решением тща­тельно исследовать эти формы поведения, изучить и подробно описать их, проследить их источники и оценить их роль в нор­мальном и аномальном индивидуальном развитии ребенка.

Психоаналитическая переориентация

Справедливо считать, что такое изменение подхода в детской психологии было результатом работы и открытий психоанали­за с начала века или даже раньше. Психоаналитическая психо­логия полностью изменила восприятие роли инстинктивных влечений в развитии индивидуальности. В доаналитической психологии детство рассматривалось как более или менее спо­койный период поступательного развития, в процессе которо­го инстинктивные влечения если и появляются, то оказывают­ся просто мешающими элементами. Психоаналитическая пси­хология, напротив, приписывает этим внутренним влечениям основную роль в формировании сознания и характера. '

86 Раздел II. Фантазии и агрессия

Инстинктивные желания, выражают ли они потребности в еде, тепле и комфорте или сексуальные стремления и агрессию, возникают в теле и проявляются в психике в виде настоятель­ной потребности в удовлетворении. Они создают болезненное напряжение, если остаются неудовлетворенными, и приятное расслабление, когда цель достигнута и потребность удовлетво­рена. Благодаря стимуляции, поступающей от них, ребенок от рождения постепенно развивает целый набор функций, кото­рые помогают ему избегать боли и достигать удовольствия и, вследствие, оставаться в довольно комфортном состоянии. Он ^постепенно учится проводить границу между внутренним и внешним миром, осознавать происходящее вокруг, приобре­тать и использовать опыт, контролировать моторику как реак­цию на внешние и внутренние стимулы; таким образом, ребе­нок развивает так называемые эго-функции, которые служат для удовлетворения желаний. Так как окружение ребенка часто -^ препятствует или противостоит исполнению желаний, возни­кают конфликты нового вида, требующие решения. Все это служит стимулом для развития психических функций все боль­шей сложности. Инстинктивные желания, оказывая постоян­ное воздействие на психику, не только не мешают процессу ее развития, но, напротив, стимулируют его.

Теория сексуальности

На протяжении более чем тридцати лет интересы психоанали­тиков в изучении инстинктивной жизни были сфокусированы почти исключительно на проявлениях сексуальности. Резуль­тат этих исследований теперь хорошо известен. Согласно пси­хоаналитической теории сексуальности, диффузные источни­ки сексуального возбуждения существуют с момента рождения в различных частях тела и вызывают всплеск прегениталь-ной сексуальности в жизни ребенка. Источники этих влечений (кожа, слизистые оболочки рта и ануса, пенис и клитор) опреде­ляют последовательную смену сексуальных организаций с рож^ дения приблизительно до пяти-шести лет: оральная, анальная, генитальная фазы сексуальности. Наследство, оставшееся от этих фаз, существует и во взрослой жизни либо как нормальные действия, предшествующие генитальному контакту (поцелуи,

К проблеме агрессии87

взгляды, прикосновения), либо при сексуальных извращени­ях как ненормальное негенитальное замещение генитального контакта. Таким образом, психоаналитическая теория секса расширяет понятие сексуальности, включая в него прегени-тальные и экстрагенитальные действия, и смещает представ­ление о начале ее развития с пубертатного периода к началу жизни.

Только по прошествии значительного времени и после упор­ной борьбы эти открытия были признаны валидными для дет­ской психологии. Действительно, битва за новый, «динамиче­ский» тип детской психологии была начата именно с вопроса о детской сексуальности. Благодаря большому количеству случа­ев из клинической практики психоаналитиков многие детские психологи постепенно принимают новые взгляды. Это подго­тавливает почву для принятия дальнейших открытий в детской инстинктивной жизни. После того как исследователи детской сексуальности приняли на себя главный удар публики, не желаю­щей отказываться от восприятия детства как периода невин­ности, деятельность исследователей детской агрессии оказалась сравнительно легкой. В самом деле, временами результаты ис­следований агрессивного поведения детей принимаются с та­ким пылом, что это только подтверждает: смена предмета ис­следования приветствуется широкой публикой, которой так и не удалось преодолеть сопротивления изучению сексуальных проблем ребенка.