НАСЛЕДИЕ ПОЛТАВЫ И НИШТАДТА 10 страница

Когда б мы жили в век и скорбь жила б в век с нами -

Во обстоятельствах таких нам смерть нужна;

Но ах! во всех бедах еще страшна она.

Каким ты, естество, суровствам подчиненно!

Перевод (причем с французского) этого монолога принадлежит А. П. Сумарокову, поставившему в 1748 г. трагедию «Гамлет». Кроме названия, некоторых персонажей и большей части цитированного монолога, «Гамлет» Сумарокова не имел ничего общего с «Гамлетом» Шекспира[307].

Здесь важно отметить, что русский национальный театр времен Елизаветы не был отделен от зрителя непреодолимым барьером условности классицизма. Он дышал идеями, созвучными идеям общества того времени. В пьесах А. П. Сумарокова смело пропагандировалась идея о том, что не «партикулярные», личные страсти должны владеть человеком, а высокое гражданское чувство. И Гамлет Сумарокова идет освобождать народ от тирании Клавдия и побеждает. Гражданственностью проникнуты и трагедии Сумарокова, посвященные древнерусским сюжетам: «Хорев» (1747 г.), «Синав и Трувор» (1750 г.), а также ряд других, которые «составили по существу основу национального трагедийного репертуара»[308].

Лишь в последние 50 лет по достоинству оценено творчество А. П. Сумарокова, в котором увидели не простого эпигона западноевропейской драматургии, переделывавшего на скорую руку модные пьесы, а выразителя идей, которые занимали умы дворянских мыслителей середины XVIII в. Глубокий анализ творчества Сумарокова дан в работах Г. А. Гуковского, связавшего идеи трагедий Сумарокова с течением политической мысли в дворянской среде и считавшего, что он в немалой степени способствовал формированию дворянского мировоззрения, ибо Сумароков «брался объяснить и показать, чего оно (дворянство. - Е. А.) должно требовать от своего монарха и чего оно обязано не допустить в его действиях, наконец, каковы должны быть основные незыблемые правила поведения и дворянина вообще, и главы дворянства - монарха»[309].

Действительно, трудно иначе истолковать значение диалога Полония и Гертруды из сумароковского «Гамлета»:

Полоний.

Кому прощать царя? Народ в его руках,

Он - бог, не человек в подверженных странах.

Когда кому даны порфира и корона,

Тому вся правда власть, и нет ему закона.

Гертруда.

Не сим есть праведных наполнен ум царей:

Царь мудрый есть пример всей области своей.

Он правду паче всех подвластных наблюдает

И все свои на ней уставы созидает,

То помня завсегда, что краток смертных век,

Что он в величестве такой же человек…

Прямым советом Елизавете звучали со сцены слова из сумароковского «Синава и Трувора», очень часто ставившегося на придворной сцене:

От скверных льстивых уст ты уши отвращай

И в утеснении невинных защищай,

Храни незлобие, людей чти в чести твердых,

От трона удаляй людей немилосердных

И огради ево людьми таких сердец,

Какое показал, имея, твой отец[310].

Резкое осуждение тирании, фаворитизма, призыв следовать «началам» Просвещения - этот круг идей, отраженных в пьесах Сумарокова, был популярен в дворянской элите, являлся прямым отражением возросшего после реформ Петра I значения дворянства в политической и экономической сферах.

В России середины XVIII в. сумароковские пьесы благодаря их актуальности, простоте и благозвучности стихов были необычайно популярны. Теперь трудно сказать, как относилась к содержанию пьес Сумарокова сама Елизавета - пожалуй, самая усердная зрительница спектаклей по ним. Думается, что, во-первых, Елизавету здесь, как и во многих произведениях барокко, привлекала форма, а также сам процесс театрального действия. Именно поэтому императрица вновь и вновь часами наслаждалась спектаклями, многократное повторение которых приводило в отчаяние ее свиту. Во-вторых, призывы сумароковского Гамлета и других его исполненных гражданственности героев как бы пролетали над головой вообще подозрительной (когда дело шло о ее власти) Елизаветы. Скорее всего она не относила на свой счет эти идеи, будучи искренне убеждена, что является «Матерью Отечества», освободившей благодарный ей народ от тирании российского Клавдия.

Непременной частью всех празднеств были фейерверки и иллюминация. Если иллюминация не представляла собой ничего сложного - в темноте в определенном порядке расставлялись зажженные плошки с жиром, то фейерверки к середине XVIII в. превратились в подлинное искусство со сложным техническим оснащением и представляли собой многозначное барочное, приближающееся к театральному действие, секрет которого был позднее в значительной степени утрачен[311].

С помощью пиротехники, а также плоскостных и объемных декораций создавались сложные фейерверочные символические и аллегорические фигуры, из которых составлялись фейерверочные группы. В зависимости от замысла фейерверка эти группы вместе или поочередно сжигались. С помощью белых и цветных огней (медленно или быстро горящих) создавалось огромное количество изображений, поражавших зрителя четкостью и красотой. Искусные пиротехники и инженеры создавали не только иллюзию движения, но и движущиеся фигуры и целые группы. Перед зрителями могли появиться движущиеся экипажи, животные, люди, парящие в небе боги, светила, птицы. Они приводились в движение реактивной силой горящего пороха и сложной системой невидимых в темноте блоков и тросов.

Сопровождаемые иллюминацией, салютом, музыкой, фейерверки, вероятно, представляли собой поистине сказочное зрелище. Из полной темноты внезапно появлялись сад с огненными деревьями; «великий бассейн, огненному озеру подобный, посреди которого стоит статуя, представляющая Радость и испускающая великий огненный фонтан», а вокруг бассейна - «великое множество по земле бегающих швермеров, ракет и других прыгающих по всему сему пространству сада огней, которые своим журчанием, треском, лопаньем и стуком немалую смотрителям подают утеху». Но особенно красочными были фейерверки на воде. Часто они устраивались перед Зимним дворцом на великолепной водной площади Петербурга в треугольнике между Петропавловской крепостью, стрелкой Васильевского острова и Дворцовой набережной.

Непременными атрибутами фейерверков были аллегории и различные символы, причем именно благодаря им фейерверки помимо зрелищного, увеселительного значения несли смысловую - точнее, идеологическую - нагрузку. Например, в «увеселительном фейерверке», сожженном перед Зимним дворцом на льду Невы в первый вечер 1756 г., было представлено большое количество различных аллегорических фигур, сосредоточенных вокруг «Храма Российской империи», сиявшего огнями и украшенного транспарантом: «Буди щастлива и благополучна». Зрители могли видеть такие объемные фигуры, как «Любовь к отечеству», изображенная в виде девы в венце из дубовых ветвей и с горящим гербом на груди, «Силу» с мечом, «Постоянство» и т. д.[312]

Фейерверк завершался грандиозным красочным салютом» Прогремел залп из 31 пушки, погасли последние ракеты, медленно поднялся в потемневшее небо густой пороховой дым, разошлись люди, а во дворце уже ярко засветились окна и заиграла музыка - праздник кончился, праздник продолжался.

Мысленно покидая вместе со зрителями это пиршество огня, цвета и звуков, историк невольно сравнивает его с тем, что было при Петре. И тогда публичные зрелища, освещенные барочной символикой и эмблематикой, пользовались огромной популярностью, но они, как и другие праздничные мероприятия, были подчинены определенным идеям: утверждению могущества России, прославлению побед русского оружия, воспитанию подданных светского государства, одним словом, «фейерверочные представления и триумфальные шествия являлись удачными формами широкой пропаганды политики Петра»[313]. При Елизавете традиции публичных празднеств сохранялись, но их смысловая нагрузка изменилась. Они утратили глубоко просветительский смысл, стали преимущественно развлекательными зрелищами.

ГЛАВА 5

У ПОДНОЖИЯ ТРОНА

Конечно, блеск двора Елизаветы не мог не поражать современников, но вызывал он у них не только восторги и изумление. Так, в роскоши елизаветинского двора князь M. М. Щербатов видел упадок нравственности, утрату русским дворянством и самодержавием «простоты, благородства древних», возобладание пороков над добродетелями. В своем знаменитом политическом памфлете «О повреждении нравов в России» Щербатов поднимается до полного отрицания современного ему стиля и принципов жизни дворянского общества, осуждает как моральное преступление роскошь двора Елизаветы, равно как и господствовавшие там нравы. «Двор, подражая или, лучше сказать, угождая императрице, в златотканные одежды облекался, вельможи изыскивали в одеянии все, что есть богатее, в столе - все, что есть драгоценнее, в питье - все, что есть реже, в услуге - возобновя древнюю многочисленность служителей, приложили к оной пышность в одеянии их. Екипажи возблистали златом, дорогие лошади, не столь для нужды удобные, как единственно для виду, учинились нужны для вожения позлащенных карет. Домы стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогими мебелями, зеркалами и другими. Все сие составляло удовольствие самим хозяевам, вкус умножился, подражание роскошным народам возрастало, и человек делался почтителен по мере великолепности его житья и уборов»[314].

Оставляя в стороне этические воззрения M. М. Щербатова, отметим, что в своем памфлете он пришел к очень важному выводу, подчеркивающему особенность развития русского абсолютизма в XVIII в. Речь идет о возросшей по сравнению с прошлым зависимости верхушки «природного» русского дворянства от «монаршей щедроты», об утрате в связи с этим аристократией самостоятельности и низведении ее до положения слуг, стоящих у трона и ждущих от монарха подачек. Мысль Щербатова подтверждается челобитной М. И. Воронцова, просившего императрицу дать ему денег: «Мы все, верные ваши рабы, без милости и награждения в. и. в. прожить не можем. И я ни единого дома фамилии в государстве не знаю, который бы собственно без награждения монаршеских щедрот себя содержал»[315]. Именно это и удручало аристократа Щербатова.

Зависимость от милостей монарха порождала резко осуждаемый Щербатовым фаворитизм - господство ничтожных, по его мнению, людей, достигших высокого положения не своими достоинствами и добродетелями, а «пронырством», угодничеством и интригами. Щербатов буквально бичует многочисленных фаворитов Елизаветы и Екатерины II.

В блестящей толпе придворных, окружавших Елизавету, нужно сразу выделить Алексея Григорьевича Разумовского, которого традиционно принято считать тайным мужем императрицы, обвенчанным с нею в подмосковном селе Перово в 1742 г. Однако прямых свидетельств заключения брака бывшего казацкого сына и певчего при дворе цесаревны Алексея Розума с императрицей нет. Рассказ С. С. Уварова со слов своего тестя о том, что Разумовский, идя навстречу желанию Екатерины II, не хотевшей брака с Григорием Орловым, сжег документы, подтверждавшие заключение брака, проверить сейчас невозможно. Правда, устойчивые слухи о браке императрицы с бывшим певчим стали достоянием дипломатов уже в 40-х годах XVIII в. Так, в 1747 г. секретарь саксонского посольства Пецольд писал: «Все уже давно предполагали, а я теперь знаю достоверно, что императрица несколько лет назад вступила в брак с обер-егермейстером»[316]. Обращают на себя внимание и некоторые косвенные обстоятельства, подтверждающие слухи о заключении брака. В частности, в списке членов лейб-кампании А. Г. Разумовский - единственный лейб-кампанец, против фамилии которого в графе о семейном положении нет никакой отметки, хотя несемейное положение мужчины в XVIII в. считалось странным и даже предосудительным.

Еще больше слухов вызвала история с якобы существовавшими детьми Разумовского и Елизаветы. Можно согласиться с предположениями А. А. Васильчикова, считавшего недостоверными все слухи о заточенных в монастыри старицах - дочерях Елизаветы, о семье Таракановых - детях от брака императрицы с Разумовским. Убедительной кажется и его интерпретация версии о происхождении фамилии Таракановы от фамилии племянников Разумовского - Дараган. Они воспитывались при дворе, к ним хорошо относилась императрица - впрочем, как и ко всем родственникам Алексея Разумовского. В камер-фурьерском журнале они упомянуты как «Дарагановы». Отсюда один шаг до «князей» или «графов» Таракановых и их покрытой мраком «страшной тайны» в западной литературе XVIII в., как и до леденящей душу и вызывающей жгучий интерес непросвещенного зрителя картины К. Д. Флавицкого «Княжна Тараканова». Небезосновательной кажется и мысль А. А. Васильчикова о том, что в XVIII в. иметь побочных детей не считалось особенно предосудительным и если бы они были у Елизаветы, то вряд ли бы их стали прятать по монастырям или заграницам[317]. Благополучная судьба побочных сыновей И. Трубецкого и безвестной шведки, а также Екатерины II и Григория Орлова - И. И. Бецкого и А. Г. Бобринского - очевидное подтверждение этой мысли.

Начало фавора - или, как тогда говорили, «случая» - Разумовского относится к 1731 г., когда, по сообщению генерального подскарбия Я. Марковича, проезжавший через черниговское село Чемар полковник Ф. С. Вишневский приметил в местной церкви молодого красавца певчего с прекрасным голосом и взял его в Петербург в придворную капеллу. Оттуда он вскоре перешел к Елизавете Петровне, сразу оценившей его достоинства.

В этой истории нет ничего невероятного: малороссийские певчие высоко ценились при дворе и в большом количестве привлекались к придворной службе. В Глухове существовала даже специальная музыкальная школа, готовившая мальчиков для придворного хора. Любившая хоровое пение Елизавета тоже посылала на Украину доверенных лиц, которые присматривали способную молодежь для хора «малого двора»[318].

Впервые в документах имя молодого казака появляется при дворе цесаревны не позже 1731 г. В списках придворных Елизаветы Петровны, которым ежедневно выдавались «к поставцу» вино и пиво, наряду с камер-пажом Шубиным упомянут и певчий Алексей Григорьев. Примечательно, что имя его стоит не в конце списка, куда отнесены певчие, а значительно выше - среди камердинеров, служителей более высокого ранга. После ссылки Шубина Разумовский стал безраздельным хозяином двора Елизаветы. Его возросшее в 30-х годах значение отражают многочисленные письма и челобитные, посылаемые Разумовскому просителями разного ранга. Среди них были и родственники Елизаветы. Так, осенью 1741 г. двоюродный брат цесаревны А. Ефимовский просил Разумовского похлопотать о продвижении его по служебной лестнице и - что особенно примечательно - подтолкнуть на эти хлопоты саму Елизавету. Из его письма от 9 октября видно, что подобная просьба не была первой: «И хотя я многократными моими письмами, конечно, вам скучаю…» Признавали первенствующее положение Разумовского при «малом дворе» и придворные Елизаветы. В письме Елизавете в 1738 г. П. И. Шувалов передает поклоны товарищам своим, «а особливо Алексею Григорьевичу…»[319].

Хотя сам Разумовский и не участвовал в перевороте 25 ноября 1741 г., он был сразу пожалован в поручики лейб-кампании с чином генерал-поручика, стал действительным камергером наравне с братьями А. И. и П. И. Шуваловыми и М. И. Воронцовым. В день коронации императрицы бывший певчий получил орден Андрея Первозванного, чин обер-егермейстера и огромное количество земли и душ. В 1756 г. императрица пожаловала ему чин генерал-фельдмаршала и подарила Аничков дворец.

Что это был за человек? Современники в один голос утверждали, что Разумовский, пользовавшийся долгое время огромной властью, вел себя на редкость скромно: не стремился к высшим государственным постам и по возможности избегал участия в придворных интригах. Со страниц воспоминаний и писем он предстает добродушным лентяем, мало чем интересовавшимся и мало что умевшим, но не лишенным чувства юмора. Согласно легендам, он довольно иронически относился к своему «случаю» и своей персоне. Пожалуй, единственное, что делал скромный Разумовский активно и беззастенчиво, - это обогащался за счет многочисленных подарков императрицы деньгами, землями, крепостными крестьянами и способствовал обогащению своей бедной и многочисленной черниговской родни, к которой был очень привязан и относился необычайно внимательно.

Вместе с тем Разумовский не хотел, чтобы его многочисленные родственники надоедали своими просьбами и присутствием Елизавете. Перед приездом Елизаветы в Козелец он писал матери, чтобы управляющий Семен Пустота «накрепко смотрел и наблюдал, дабы не ходил и не шатался б… чтоб он как зятьям, дядьям, так и всей родне именем моим приказал бы быть всем в одном собрании в деревне Лемешах (родная деревня Розумов. - Е. А.) и дожидаться бы тамо моего свидания… а наипаче запретить, чтоб отнюдь никто с них в то время именем моим не фастал бы и не славился б тем, что он мне родня…»[320].

Если карьера Алексея Разумовского поражает воображение, то «случай» его брата Кирилла кажется вообще сказочным. В один прекрасный день 16-летний пастух был вызван в столицу, облагодетельствован и послан учиться за рубеж. Совершив приятное двухлетнее путешествие по Европе, он вернулся в Петербург и был сразу назначен президентом Академии наук, что не могло не изумить даже привыкших к быстрым переменам своего времени людей XVIII в.

В 1750 г., т. е. в 22 года, Кирилл Разумовский стал гетманом Украины, что приравнивалось к чину генерал-фельдмаршала, получил огромные поместья, в том числе владения, некогда принадлежавшие А. Д. Меншикову, и зажил как этот «полудержавный властелин», правда не имея его изнуряющих душу и тело хлопот. Поддерживая связи с украинскими феодалами, братья Разумовские оказывали своим землякам помощь, по всей вероятности, далеко не бескорыстно. Известно, что И. С. Гендриков, направленный на Украину для организации «добровольного» выдвижения Кирилла Разумовского на должность гетмана, получил от генеральной старшины в подарок 10 тыс. руб.

Хотя Алексей Разумовский сам отстранялся от государственных дел, его потенциальное значение в их решении (благодаря близости к императрице) было огромно. Пецольд в 1747 г. писал в Дрезден: «Влияние старшего Разумовского на государыню до того усилилось после брака их, что, хотя он прямо и не смешивается в государственные дела, к которым не имеет ни влечения, ни талантов, однако каждый может быть уверен в достижении того, что хочет, лишь бы Разумовский замолвил слово»[321].

Кроме земляков и родственников этим долго пользовался канцлер А. П. Бестужев-Рюмин, сумевший не только наладить добрые отношения с Алексеем и Кириллом с целью использовать их в своих интригах при дворе, но и связать себя с семьей Разумовских родственными отношениями. В 1747 г. Алексей Петрович женил своего сына Алексея на племяннице фаворита фрейлине Авдотье Даниловне, что усилило значение Бестужева-Рюмина в решении внешнеполитических дел и способствовало падению противника канцлера И. Г. Лестока.

С начала 50-х годов XVIII в. влияние А. Г. Разумовского на Елизавету стало заметно падать. Причиной послужило усиление группировки Шуваловых благодаря тому, что фаворитом императрицы стал И. И. Шувалов. Но главой клана Шуваловых являлся его двоюродный брат Петр Иванович Шувалов.

Современники единодушны в отрицательной оценке Петра Шувалова. M. М. Щербатов в книге «О повреждении нравов в России» называет его даже «чудовищем». По-видимому, действительно в его характере, манере поведения было много такого, что отталкивало одних и страшило других. Непомерно честолюбивый, несдержанный и надменный, а кроме того, сказочно богатый, Шувалов имел массу врагов и недоброжелателей. Как писал французский дипломат Ж.-Л. Фавье, генерал-фельдмаршал «возбуждал зависть азиатской роскошью в дому и в своем образе жизни: он всегда покрыт бриллиантами, как Могол, и окружен свитой из конюхов, адъютантов и ординарцев»[322]. На протяжении ряда лет Шувалов цепко держал в своих руках нити власти. Его дворец в Петербурге был своеобразным филиалом высшего государственного учреждения, куда с раннего утра приезжали с докладами и просьбами государственные деятели, генералы, придворные.

Любопытно, что у П. И. Шувалова, сделавшего свою карьеру в атмосфере фаворитизма и угодничества, был… свой фаворит, обладавший огромной властью над людьми и во всем подражавший своему господину. Речь идет о генерал-адъютанте Шувалова М. А. Яковлеве, А. Т. Болотов, бывший на приеме у фаворита, писал: «Вошед в зал, нашел я его весь набитой народом; я увидел тут множество всякого рода людей: были тут и знатные особы, и низкого состояния люди, и все с некоторым родом подобострастия дожидающиеся выхода в зал любимца графского для принятия прошений и выслушивания просьб. Мое удивление еще увеличилось, когда увидел я, что самые генералы в лентах и кавалериях, приехавшие при мне, не осмеливались прямо и без спроса входить в его предспальню, но с некоторым уничижением у стоящих подле дверей лакеев спрашивали, можно ли им войтить и не помешают ли Михаиле Александровичу - так называлась тогда сия столь знаменитая особа, не имеющая хотя… больше подполковничьего чина. Но не чин тогда был важен, а власть его и сила, которая простиралась даже до того, что все, кому бы ни хотелось о чем спросить графа, долженствовали наперед просить сего любимца… Мы прождали его еще с добрую четверть часа, но, наконец, распахнулись двери, и графский фаворит вошел в зал в препровождении многих знаменитых людей, и по большей части таких, кои чинами своими были гораздо его выше. Не успел он показаться, как все зделали ему поклон не с меньшим подобострастием, как бы то и перед самим графом чинили»[323].

Как и положено фавориту, у Яковлева были свои причуды и капризы. Хлопотавших, как Болотов, о получении офицерского чина он принуждал часами молиться вместе с ним в церкви и выдавал офицерские патенты в зависимости от усердия испытуемого в отбивании поклонов. В фаворитах Яковлев продержался несколько лет, и уже другой проситель - мемуарист М. В. Данилов застал его в 1758 г. утратившим «силу». Шувалов «избрал себе в любимцы из канцелярских переписчиков подьяческого сына Макарова», который «своим проворством как для письменных дел способным, так и в других нежных услугах графу понравился: граф пожаловал Макарова своим адъютантом»[324].

Начало выдвижения Петра Шувалова в ряды первых сановников Елизаветы относится к середине 40-х годов XVIII в. Этому в немалой степени способствовала его женитьба на немолодой, некрасивой, но любимой фрейлине Елизаветы Мавре Егоровне Шепелевой. Веселая и умная Мавра на протяжении десятков лет являлась ближайшей подругой Елизаветы. Досконально изучив привычки и непростой характер своей госпожи, она смогла до самой своей смерти в 1759 г. сохранить доверие императрицы и научилась тонко и ненавязчиво, играя на слабостях Елизаветы, извлекать из своего влияния реальные выгоды. Я. П. Шаховской в своих записках повествует, как Мавра, выполняя задание мужа, поссорившегося с Шаховским, сумела настроить против Шаховского Елизавету и добиться его наказания[325]. M. М. Щербатов писал, что Петр Шувалов достиг служебных успехов и богатства, «соединяя все, что хитрость придворная наитончайшая имеет, то есть не токмо лесть, угождение монарху, подслуживание любовнику Разумовскому, дарение всем подлым и развратным женщинам, которые были при императрице (и которые единые были сидельщицы у нее по ночам, иные гладили ноги), к пышному, немного знаменующему красноречию»[326].

После женитьбы на Шепелевой в 1742 г. Петр Шувалов быстро пошел в гору. В 1744 г. он уже генерал-лейтенант и сенатор, через два года - камергер и граф. Особенно возросло влияние Шувалова в 50-е годы, когда фаворитом Елизаветы стал его Двоюродный брат Иван Иванович. В отличие от Ивана Петр Шувалов совершенно не вмешивался во внешнюю политику, но прочно завладел внутренними делами государства, верховодя в Сенате, в военном и финансовом ведомствах. Конечно, Петр Иванович был силен не только связями своей жены или двоюродного брата. Ярый ненавистник Шувалова генерал-прокурор Я. П. Шаховской признавал за ним «острые проницательства», а ядовитый M. М. Щербатов, поместивший на страницах своей знаменитой книги карикатурную галерею фаворитов, писал о нем так: «Петр Иванович Шувалов был человек умный, быстрый, честолюбивый…» и т. д.[327] Думается, эти характеристики справедливы, ибо, как известно, первое, в чем стремятся отказать человеку его враги, - это в уме.

Анализ многолетней деятельности Петра Шувалова позволяет отметить присущее ему и довольно редкое у его современников качество - чувство нового. В сочетании с честолюбием, энергией, властной уверенностью в правоте (а иногда и в безнаказанности) это свойство ума и характера выдвигало Петра Шувалова из среды его коллег по Сенату, предпочитавших, по словам Я. П. Шаховского, «ставить парусы по ветру», избегать всякой инициативы и - как следствие этого - ответственности. Шувалов действовал иначе. После смерти Петра Великого в России, пожалуй, не было другого государственного деятеля, который бы подобно Петру Шувалову так живо откликался на всякое предложение, новую идею и поощрял на этом пути своих подчиненных.

М. В. Данилов, натерпевшийся в своей жизни от Шувалова, в мемуарах отмечает эту черту своего начальника и пишет, что «граф был охотник (до проектов. - Е. А.) и сего требовал от всех офицеров, кто может что показать». Заметив в молодом Данилове склонность к изобретательству, Шувалов приблизил его к себе, «так что когда за столом при обеде случалось ему, графу, разговаривать и советовать об артиллерии, то, оставя всех с ним сидящих, требовал» от Данилова «своему разговору одобрения и изъяснения. Я, - продолжал мемуарист, - ему отвечал на все его слова по приличности и, видя хорошее о себе мнение, утешался тем не мало»[328]. Чтобы оценить эту черточку характера и широту натуры Шувалова, нужно на минуту представить себе пышность и церемонность обедов первейшего сановника России и то, как этот увешанный бриллиантами генерал-аншеф, оставив самое изысканное общество, увлеченно обсуждал с безвестным артиллерийским поручиком устройство орудий.

По словам Данилова, «графский дом наполнен был тогда весь писцами, которые списывали разные от графа прожекты». Действительно, с 1744-1745 гг. и вплоть до самой смерти в начале 1762 г. Петр Шувалов представлял на рассмотрение Елизавете и Сенату огромное количество разнообразных проектов по многим отраслям внутренней политики. Современники отмечали необычайную велеречивость Шувалова, выражавшегося высокопарно и витиевато. Вот, к примеру, выдержка из его проекта «О разных государственной пользы способах» (1754 г.): «Не всяк ли чювствует общее добро, которое, протекая от края до края пределов империи, напаяет, питая обитателей, так обильно, что сверх чаяния и желанию человеческому свойственных вещей неописанныя милосердии от руки ея ниспосылаются. Отечество возрастает из силы в вышних сил пределы, народ и все общество благоденствует, плавая в полезностях, произведенных им, заключение небесное судьбы свои нам открывает, на какой конец их определило…»[329]

На этом, щадя читателя, прервем Цицерона елизаветинских времен, но отметим, что Шувалов писал так совсем не для того, чтобы словесным кружевом скрыть пустоту своих проектов. Его проекты были подчас на редкость содержательны, оригинальны и в ряде случаев опережали время. Так что словесные кружева предназначались для усиления воздействия идей на читателей, придавали проектам характер самостоятельных произведений. При этом нужно учитывать, что Шувалов, имея под рукой целый штат переписчиков, распространял в столице большое количество копий своих проектов, «о коих тогда везде в знатных домах разговоры употребляемы были»[330].

Проектов было так много, что уже М. В. Данилов пытался классифицировать их: «Некоторые из них были к приумножению казны государственной, которой на бумаге миллионы поставлено было цифром; а другие прожекты были для собственного его графского верхняго доходу»[331]. Такая классификация не совсем верна, хотя и остроумна.

Действительно, многие предложения Петра Шувалова предполагали увеличение доходов казны и по своей сути были проектами, типичными для «прибыльщиков» времен Петра I. Например, Шувалов предложил чеканить из пуда меди монеты не на 8 руб., как раньше, а на 16 руб. и затем на 32 руб., аналогично тому как при Петре выпускались для покрытия военных расходов новые деньги с уменьшенным количеством серебра. Разумеется, казна получила от чеканки новой медной монеты учетверенную прибыль, но, как отмечал С. М. Троицкий, это было лишь временным выходом из финансовых затруднений, «а в дальнейшем вело к нарушению экономической жизни и полному расстройству денежного обращения в стране»[332]. Конечно, сказано несколько сильнее, чем следовало, - расстройства финансов, да к тому же полного, в результате порчи монеты Шуваловым не произошло, но одно несомненно: в течение XVIII в. такие и им подобные мероприятия привели к общему обесцениванию денег в стране в 5 раз.

Как сугубо фискальные можно было бы рассматривать и проекты Шувалова о винной и соляной торговле, реализация которых привела к росту цен на вино и соль, если бы не цель, которую они преследовали, - постепенно заменить прямое обложение Косвенным, как более прогрессивным и эффективным средством Увеличения государственных доходов. Так же обстояло дело и с шуваловскими проектами по торгово-промышленной политике: хотя многие из них были выдержаны в традиционном духе протекционизма и меркантилизма и несли в себе мало нового, однако предложенная Шуваловым отмена внутренних таможен являлась для своего времени необычайно смелой реформой и имела принципиальное значение для будущего развития национальной экономики.