Старики читают письмо. На двери висит замок

Яков Иванович никак не мог в темноте попасть ключом в замочную скважину входной двери. Он еле стоял на ногах. За дверью раздались шаркающие шаги.

– Я открою, Яков Иванович, – услыхал он голос доктора. Щелкнул замок, и дверь широко раскрылась. Яков Иванович вошел. Доктор стоял перед ним с ярко горящей лучиной в руке. Пламя лучины колебалось, и по истощенному лицу доктора двигались резкие тени, но глаза сияли.

– Письмо?! – почему-то шепотом спросил Яков Иванович, хватая доктора за руку.

– Письмо. Все хорошо. Жених был тут. Он уже несколько рейсов сделал. Идемте скорей! – И доктор за руку потащил старого слесаря в комнату.

На столе горела коптилочка и освещала большой каравай деревенского хлеба и несколько листков исписанной бумаги.

– Хлеб! – Яков Иванович даже остановился; у него захватило дух при виде такого количества еды.

– Хлеба Жених привез, и круп, и картошки! – оживленно говорил доктор. – А главное – письмо! Письмо! Все здоровы. Тотик поправляется… Давайте читать!

– Будем есть и читать! – Старый слесарь засмеялся счастливым, срывающимся смехом и опустился на стул. – Где ножик? – Он окинул взглядом стол и, не найдя ножа, отломил от каравая кусок корявой корки.

– А ты еще не ел? – удивленно спросил он, жуя.

– Жених только что ушел, а я… все читал письмо, – оправдывающимся тоном возразил доктор, тоже отломил кусок хлеба и начал жадно есть.

– Сразу много не надо… а то заболеем… – произнес он с полным ртом. – Ну, давайте читать вместе.

Он сел рядом с Яковом Ивановичем и придвинул коптилочку.

– Все пишут вместе… Кроме Тотика, конечно, – пояснил он, аккуратно раскладывая исписанные разными почерками листки. – Надевайте очки.

И две головы, почти прижавшись друг к другу, склонились над письмом.

Письмо начиналось крупным, твердым и четким почерком Наташи:

«Милые, дорогие наши доктор и Яков Иванович! Пользуемся случаем послать вам весточку о себе. Мы доехали очень хорошо, хотя дорога была трудная. Особенно когда ночью ехали по Ладожскому озеру. Был сильный мороз и ветер. Мама с Тотиком сидели в кабине. Тотик спал на руках у мамы, а мы втроем сжались вместе и с головой накрылись маминым пуховым одеялом. Но иногда выглядывали, и тогда было видно все кругом. По озеру несутся машины с яркими фарами, в обе стороны. Люся отнимает перо…»

Дальше шли несколько убегающих кверху строчек с неровно глядящими в разные стороны буквами и без знаков препинания:

«Не понимаю как могла Наташа тогда видеть что-то! Было так ужасно-ужасно холодно и ужасно-ужасно хотелось спать, а когда я открывала глаза, они у меня сразу замерзали. Зато здесь так чудно-чудно!»

Дальше снова почерк Наташи.

"Здесь, правда, чудно. В колхозе нас приняли очень хорошо. Мы живем у родных Даши; они все очень милые, и мы сдружились. Дружим мы и с нашей старушкой – матерью Жениха. В деревне совсем не осталось мужчин, все на фронте. Первым делом нас тут стали откармливать (тут снова Люсиным почерком вставлено: «и у нас всех сразу разболелись животы, но потом прошли и теперь мы здоровы»). Мама, – продолжала Наташа, – очень сошлась с председательницей колхоза и уговорила ее открыть детский сад и ясли.

В детском саду мама работает сама, а также руководит работой в яслях. Я помогаю маме только в детском саду, потому что не люблю самых маленьких, с ними возиться скучно. Люся опять отним…"

Дальше мазня, свидетельствующая о борьбе за перо, и несколько Люсиных строк совсем вкось:

«Вот и неправда! Наши малыши – чудненькие! Мы с Катей их и кормим и купаем. Они такие уморительные…»

Перо снова перешло к Наташе.

«А летом у нас будет свой огород, и мы все будем работать в колхозе. В школу мы не ходим. Здесь только начальная, а семилетка в другой деревне. Мы еще слабые, ходить далеко трудно. Этот год все равно для учебы пропал. Тотик в детском саду. Он снова стал прежним Тотиком, веселым и бойким, очень поправился, и все ребятишки любят играть с ним. Тотик все спрашивает: „Где же Гуливел?.. Когда он приедет?..“ Одно здесь плохо – мало книжек. Те, что нашлись в школе, я сразу прочитала. Пришлите нам с Женихом книг. Катя просит дать ей перо.»

Дальше шли ровные, почти каллиграфические строчки Кати.

«Милые дедушка и доктор! Как вы живете? Мы постоянно вспоминаем вас и беспокоимся о вас. Дорогой дедушка, я очень соскучилась по тебе и все думаю, как ты там справляешься без меня? Мы так рады, что можем послать вам с Женихом немного продуктов. Кушайте и поправляйтесь, дорогие!»

Читая Катины строки, старый слесарь вдруг крякнул и засопел носом.

Дальше шло несколько теплых, ласковых слов от Софьи Михайловны и целый список вещей, которые она просила прислать с Женихом.

Старики дочитали письмо до конца и, не сговариваясь, одновременно взяли первый листок и начали читать с начала.

Когда письмо было прочитано Яковом Ивановичем второй, а доктором неизвестно который раз, они оба взглянули друг на друга и счастливо засмеялись.

– Поправился Тотик. Ведь там ему и молочко, и яйца! – захлебываясь, говорил доктор.

– И блины! – прибавил Яков Иванович и причмокнул языком. Потом снова потянулся рукой к хлебу.

Доктор решительно отодвинул каравай.

– Довольно на сегодня, Яков Иванович, а то плохо будет.

– Ну ладно, – миролюбиво согласился старый слесарь. – Тебе и книги в руки. Потерпим до завтра.

– Завтра я вас буду ждать с готовым обедом. Сварю картошки и каши! – торжествующе заявил доктор. Он уже с неделю от слабости не мог ходить на работу и вел дома их нехитрое хозяйство.

– Э! Так у меня ноги сами домой побегут! – весело подмигнул ему слесарь.

– А помните Новый год? – спросил доктор.

– Помню! А как прибежал он тогда чуть ли не нагишом, «почему, – говорит, – меня не пригласили?»

– Да, да! Помните: «стланная селедка», «стланный сыл»?

– А девчонки-то переоделись тогда: догадайся кто – кто.

Снова смех.

– А помнишь…

Это был настоящий вечер воспоминаний. Еще долго-долго освещала коптилка две склоненных над письмом головы – одну лысую, другую – со спутанными и почерневшими от копоти седыми волосами.

Спать легли поздно. Укутываясь одеялом на широкой тахте, Яков Иванович сказал:

– Ну, доктор, нынче не будешь всю ночь ворочаться и вздыхать. Можно спокойно спать.

– Да, – отозвался доктор, – устал я сегодня.

– С радости, видимо, – засмеялся слесарь. – Ну, спи. – И он потушил коптилку.

В комнате стало тихо. Где-то далеко-далеко ухали пушки.

* * *

Яков Иванович спешил домой. Дома ждал настоящий обед! Картошка… каша… вволю хлеба!.. Доктор уже ждет его. Печурка топится, тепло… Они сейчас сядут, поедят и снова перечитают письмо… Эх, Катюшка… внучка… Хорошо как написала!..

Яков Иванович, улыбаясь, поднялся по лестнице. Сегодня все было по-иному. Ключ в потемках сразу попал в замочную скважину, дверь, казалось, как-то особенно легко и поспешно открылась. Яков Иванович вошел.

В прихожей было темно и тихо. Старый слесарь ощупью пробрался через «классную», толкнул дверь в комнату. И в комнате было темно, тихо и холодно.

– Доктор! – растерянно позвал он.

Никто не отозвался.

– Доктор? Ты где? – крикнул он громко.

Тишина. Только тикают часы.

У Якова Ивановича задрожали руки. Он поспешно достал из кармана спички, чиркнул, зажег коптилочку на столе. Слабенький свет разлился по комнате. Доктор лежал на кровати в той же самой позе, в какой Яков Иванович оставил его спящим, уходя на работу. Он лежал на спине, слегка закинув голову назад. Лицо было спокойно; едва заметная улыбка приподнимала уголки губ.

– Доктор… да ты… что?.. – прошептал Яков Иванович, подошел к кровати и положил руку на высокий, открытый лоб доктора

И сразу инстинктивно отдернул ее, – ему показалось, что его ладонь коснулась мрамора.

– Э, да ты и остыл уж… – произнес он вполголоса и сел на кровать. – Эх, товарищ, товарищ, как же ты это так?.. Оставил меня одного… – В голосе его прозвучал искренний упрек.

Он встал, взял в руки коптилочку, снова сел на кровать и поднес свет к самому лицу доктора. Тени задвигались на мертвом лице, и яснее обозначилась улыбка.

– Улыбаешься? – тихо произнес Яков Иванович и сам болезненно улыбнулся. – Тревогу старое сердце выдерживало, а на радость сил-то уже не хватило… Ну, что же, спи, старый товарищ…

Он наклонился, поцеловал холодный лоб и на цыпочках вышел из комнаты.

* * *

Вернувшись с кладбища в пустую квартиру, Яков Иванович собрал кое-какие вещи в чемодан, попробовал поднять его, но только покачал головой и поставил обратно. Потом связал в узелок смену белья и часть продуктов и вышел в прихожую.

Было очень тихо. От тишины и усталости шумело в ушах. Яков Иванович закрыл глаза. Ему показалось, что вот сейчас зазвенит смех девочек, затопают ножки Тотика, и милый голос Софьи Михайловны позовет:

– Яков Иванович, идите к нам посумерничать.

Он открыл глаза, улыбнулся.

– А все-таки это была квартира хороших людей, – произнес он вслух. И вдруг почти закричал:

– Какую жизнь разрушили, дьяволы чертовы! Ну, погодите же, будет и вам!!!

Он вышел на лестницу, захлопнул за собой дверь, повесил большой висячий замок, отнес ключи управдому и по пустынной заснеженной улице, сутулясь, побрел на свой завод.

Эпилог

Победа! Снова дома. Клятва

Первым вернулся в квартиру Леонтий Федорович. Осенью 1944 года он был тяжело ранен. Долго лежал в госпиталях. Ногу удалось спасти, но кисть левой руки пришлось ампутировать, и вернуться в строй он уже не мог. Его отправили долечиваться на юг. Вскоре после победы он приехал, уже демобилизованный, в Ленинград. Сразу же он дал знать о своем возвращении Якову Ивановичу, жившему все эти годы на заводе.

Старик пришел по первому зову. Встреча была радостной и сердечной. На другой же день Яков Иванович переехал домой. Они одновременно послали вызов своим эвакуированным и стали вместе поджидать их, понемногу приводя квартиру в порядок. Вставили стекла, разнесли уцелевшую мебель по местам и, насколько возможно, постарались привести все в прежний вид. Комнаты покойного доктора были заняты военным, уехавшим в длительную командировку.

– Какой-то он будет, наш новый сосед? – озабоченно говорил Яков Иванович. – Придется ли «ко двору»?

– Ничего. Авось поладим, – улыбнулся Леонтий Федорович.

«Классную» тоже привели в прежний вид. Правда, стол и полки девочек были сожжены в блокаду, но уцелел стол из комнаты доктора, которым и заменили сожженный. На одну из стен повесили сохранившийся портрет жены доктора. Полочки, очень похожие на те, что были, Леонтий Федорович купил на рынке «Классная» стала совсем такою, как была.

И начались дни радостного и нетерпеливого ожидания. Вечерами Леонтий Федорович снова и снова заставлял Якова Ивановича рассказывать во всех подробностях о том, как они тут жили в блокаду, как справлялась с непосильной работой Софья Михайловна, как ей помогали девочки, как засыпало Люсю, как чуть не погиб от голода Тотик… Часто вспоминали доктора.

– Как, по-вашему, отчего же он все-таки умер? – спросил как-то Леонтий Федорович.

Яков Иванович вздохнул.

– Сказать вам правду, – пока наши были здесь, он почти ничего не ел. Все Тотику, все Тотику… Да и годы его немалые, он ведь много старше меня был. А как уехали все, он и вовсе ослабел. Тосковал очень. Все весточки ждал, – доехали ли?.. Я-то на работе с утра до ночи, и тревожиться некогда. А он дома. Весь день – думы да тревога А как пришли хорошие вести, – видно, старому сердцу-то и не под силу… Отказало: хватит, мол, с меня переживаний… Как уснул в ту ночь, так и не проснулся. И то ладно, что счастливым уснул…

– Милый доктор!.. – чуть слышно проговорил Леонтий Федорович и долго молчал.

Они вместе читали и перечитывали письма близких, которые оба бережно хранили. Яков Иванович без конца мог рассказывать о том, как героически работали его «ребята» на заводе и на «Дороге жизни» в немыслимых, нечеловеческих условиях. Жадно выспрашивал Леонтия Федоровича о боях, о фронтовой жизни, о его ранении, о взятии Берлина. Меньше всего рассказывали о самих себе, хотя каждый думал, слушая другое: «Чего же ты, брат, о собственном-то героизме умалчиваешь?»

Они часто – внешне спокойно – беседовали о победе и о том, что мы спасли от фашизма не только свою Родину, но и всю Европу. Но каждый знал, какой гордостью за свой народ переполнено сердце другого.

И как эти беседы обо всем – самом близком, самом дорогом – облегчали им дни ожидания встречи с любимыми!

* * *

– Ну, теперь показывайтесь, какие вы стали; на вокзале в суете я вас не разглядел, – говорил Леонтий Федорович, опускаясь на тахту и усаживая рядом с собой Софью Михайловну.

– А мы теперь – лесенка, смотрите! – И Люся встала перед ним, подзывая Катю и Наташу.

– Взрослые девушки, – не без удивления произнес Леонтий Федорович.

Девочки встали рядом, сияющие и счастливые.

– Рассматривай, папка, – весело сказала Наташа.

Они действительно стояли лесенкой.

Больше всех выросла Люся. Очень высокая, широкоплечая, загорелая, с крупными руками и ногами, она казалась бы старше своих лет, если бы не прежняя ребячья мордашка с вздернутым носиком и большим веселым ртом.

Рядом с ней стояла Наташа. Она выросла меньше и доставала Люсе только до глаз. Леонтия Федоровича поразило лицо дочки. Черты лица стали более четкими, определенными, а глаза – живые и внимательные – глядели уже совсем по-взрослому. В них увидел он то решительное, упорное, немного даже озорное выражение, которое он так любил в жене.

Катя выросла еще меньше. Но изменилась она, пожалуй, больше всех. Она была все такой же тихенькой и скромной, но смотрела уже не исподлобья, как раньше, а высоко подняв голову, ясно и открыто, прямо в глаза собеседнику. В ней не оставалось и тени прежней, почти болезненной застенчивости.

– А где Тотик? Тотик! – Леонтий Федорович искал глазами сына.

Тотик оказался на балконе, где, перевесившись через перила, внимательно разглядывал улицу. Наташа взяла его за руку и подвела к отцу.

– Неужели это Тотик? – засмеялся Леонтий Федорович, привлекая к себе высокого, худенького мальчика. – Ну, что же ты молчишь? Я еще и голоса твоего не слыхал! Ты что, папы стесняешься?

Тотик отрицательно покачал головой. Нет, он не стеснялся, но ему трудно было говорить. Он помнил отца смутно, и сейчас с глубоким волнением рассматривал этого большого, сильного человека с совсем седыми волосами, такими добрыми, ласковыми глазами и двумя рядами орденских ленточек на груди. Тотик сам не понимал, что больше волнует его – эти ленточки или круглая черная кожаная варежка, которая торчала из левого рукава, и в которой – он знал – нет никакой руки. И Тотик молчал.

– Ничего, – прошептал Леонтий Федорович, прижимая к себе курчавую голову сынишки, – скоро снова познакомимся и поговорим.

В комнату вошел Яков Иванович.

– Ну вот, сейчас и чайник закипит. Будем скоро ужинать, – сказал он сияя.

Катя подбежала к деду и, обняв, прижалась к нему. Ее поразило, как он за эти годы постарел и как-то весь усох.

– А Катюшка-то моя какая, а? Ну-ну! – повторял изумленно Яков Иванович все те же слова неизвестно в который раз.

– Какая же, дедушка? – смеялась Катя.

– Да уж… такая! Ну-ну!

– Яков Иванович там что-то вкусное мастерит, – сказал Леонтий Федорович, – пир горой решил устроить.

– Погодите, еще до пира радость будет, – сказал Яков Иванович и с лукавой улыбкой вытащил из кармана открытку.

– Катюшка, читай вслух! Только что из ящика вынул.

Катя посмотрела на подпись и вскрикнула:

– Вы подумайте! От Васи и Анны Николаевны вместе!

Люся завизжала совсем по-прежнему и бросилась к Кате. Бросилась и Наташа, и они обе чуть не вырвали открытку из рук Кати. Захлебываясь, читали вслух втроем.

Вася поправлялся от ранений в госпитале в маленьком городке Западной Украины. В этом же госпитале работала и Анна Николаевна, – и вот они вместе посылали привет.

– Да! – вспомнил вдруг Леонтий Федорович. – Я должен передать тебе, Наташа, еще два привета. Заходила как-то Нина Смолина…

– Жива?! – обрадовалась Наташа.

– Жива. Поправилась тогда. О тебе спрашивала, о Люсе. А еще на днях встретил я на улице твою Веру Петровну…

– О?! И она жива!

– Она, оказывается, эвакуировалась еще в начале войны. Когда дом разбило, ее уже не было.

И без того радостное настроение стало еще радостнее. Смеялись, говорили все вместе, выхватывали открытку друг от друга из рук.

– Чудно! Чудно! Скоро все будем вместе! – ликовала Люся.

– Интересно… какой стал Вася?.. – задумчиво говорила Наташа.

– Все будем вместе, только без доктора, – грустно произнесла Софья Михайловна.

Все притихли. Несколько мгновений длилось молчание.

– Тотик, а ты помнишь доктора? – спросил Леонтий Федорович.

Тотик молча кивнул головой и вдруг стремительно выбежал на балкон.

– Тотик! – крикнула Наташа, – Куда ты?

– Оставь его, Наташа, – с печальной улыбкой сказала мать.

– Ну, пойду; не пережарилось ли там у меня. – И Яков Иванович засеменил в кухню.

– Девочки, а вы посмотрите свою «классную», – предложил Леонтий Федорович.

– Пошли! – крикнула Наташа, и все три выбежали из комнаты.

Как только дверь закрылась за ними, Леонтий Федорович обнял жену, а она положила ему руки на плечи. Оба долго молча смотрели в глаза друг другу.

– И у тебя седина, – тихо произнес, наконец, Леонтий Федорович и провел рукой по белой пряди в волнистых волосах жены, – но с ней ты еще лучше…

– Папа…

Леонтий Федорович опустил глаза; рядом с ним стоял Тотик.

– Заговорил, мой мальчик? Что скажешь?

– Папа, скажи… – еле слышно начал Тотик и вдруг запнулся, взволнованный.

– Что сказать, Тотик?

– Скажи… тебе руке… очень больно?

– Нет. Сейчас уже не больно.

Тотик вздохнул с облегчением. Видимо, этот вопрос все время мучил его.

– Ну скажи еще что-нибудь, Тотик, – попросил Леонтий Федорович, подняв за подбородок голову мальчика.

Тотик чуть нахмурился и посмотрел прямо в глаза отца строгим и напряженным взглядом.

– Я больше не хочу, чтоб меня звали Тотиком, – твердо произнес он. – Я уже не маленький. Я – Ваня.

– Хорошо, – серьезно ответил Леонтий Федорович. – Да, я вижу, ты уже больше не Тотик. Ты – Ваня.

* * *

Девочки вошли в «классную» и остановились:

– Все как прежде! Даже полочки! – радостно воскликнула Люся.

– Все как прежде, только мы уже не прежние, уже не дети, – возразила Катя, – и все должно теперь пойти по-другому, по-новому.

– Конечно! – Наташа решительно кивнула головой. – Вот я не умею объяснить, – взволнованно заговорила она, – а только и я так чувствую. Вот, когда мы сейчас ехали с вокзала, и Ленинград такой прекрасный, и везде все отстраивается, и у папы на столе начата какая-то новая работа, и Яков Иванович такой бодрый, деятельный… Понимаете, девочки, и у меня руки чешутся что-то сразу начать делать… учиться… работать…

– Да, да! – подхватила Катя. – Ведь так много-много у нас впереди… Ты вот, Наташа, уже нашла свое место, – будешь художницей. А мы с Люсей…

– А я непременно – педагогом-дошкольницей! – перебила Люся. – Мне так нравится с маленькими!

– А я вот еще не решила, кем быть, – продолжала Катя, – я еще буду искать. И найду, конечно! Ведь главное – надо непременно быть нужной, что-то вносить в жизнь… И еще, знаете, – что мне вдруг вспомнилось?!. Помните «Вихрашку»? Помните, как ее отец говорил своим воспитанникам: «Будьте такими, чтобы людям всегда было около вас тепло и весело!» Помните?

– Ой, верно! Давайте, девочки, и будемте такими! – так и просияла Люся.

– Девочки! А мне вот что сейчас вспомнилось! – воскликнула Наташа с загоревшимися глазами. – Помните, мама нам недавно рассказывала, как Герцен с Огаревым поклялись на Воробьевых горах посвятить свою жизнь борьбе за счастье народа? Вот и мы – давайте сегодня, в этот чудесный первый день в Ленинграде – поклянемся все наши силы отдать нашему народу, нашей Родине!

– Да! Да! Поклянемся! – горячо поддержали ее Катя и Люся.

И все три девушки, крепко взявшись за руки, подняли их над головами и произнесли громко и торжественно:

– Клянемся!

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Старейшая детская писательница Елена Николаевна Верейская родилась в декабре 1886 года, в семье профессора-историка Н. И. Кареева в Петербурге. Здесь она окончила гимназию, а затем и Высшие (Бестужевские) женские курсы.

Еще в детстве, вместе с братом, она пишет пьесы, пытается писать рассказы, но главным образом сочиняет стихи.

– Сочинять я начала в детстве. Много читала. Увлекалась произведениями М. Ю. Лермонтова и А. С. Пушкина. За ними первое место всегда занимал И. С. Тургенев. И до сих пор я продолжаю любить его и перечитываю его произведения, – говорит Елена Николаевна.

В 1910 году в журнале «Вестник Европы» было напечатано ее первое стихотворение, а затем и еще в этом журнале стали появляться стихи и рассказы молодой писательницы, под девичьей фамилией Елена Кареева.

В 1917 году, проводив мужа на фронт, Е. Н. Верейская уехала с детьми в Смоленскую губернию. Живая и жизнерадостная, она и здесь, в деревне, находит свое место: занимается крестьянским трудом, работает учительницей, библиотекарем.

До 1919 года Елена Николаевна учила детей старшего класса сельской школы, знакомила их с русской литературой, историей и географией. А когда в сельский Народный Дом из помещичьих усадеб были свезены книги, Елена Николаевна, по предложению сельского совета, создала библиотеку и с увлечением работала библиотекарем, организовала драматический кружок художественной самодеятельности и руководила им. Она не только участвовала в спектаклях, но и писала для кружка пьесы.

Тесное общение с народом способствовало внутреннему росту писательницы, внесло много интересного, истинно романтического в ее творчество. С большой теплотой Елена Николаевна вспоминает об этом периоде в ее жизни, насыщенном богатыми событиями. До сих пор она ведет переписку с некоторыми кружковцами и готовит роман о первых днях в деревне после революции 1917 года.

Осенью 1922 года Елена Николаевна Верейская вернулась в Петроград. Вскоре после возвращения она становится активным участником «Кружка детских писателей», которым в то время руководил талантливый писатель и зачинатель советской детской литературы – С. Я. Маршак. Здесь, в этом кружке энтузиастов, начинали свой творческий путь в детской литературе В. В. Бианки, Б. С. Житков, Е. Я. Данько, Т. А. Богданович, Н. Л. Дилакторская и другие детские писатели.

Посещение кружка определило дальнейший путь Е. Н. Верейской. Она твердо решает посвятить свое творчество детям.

Первая повесть для детей «Сережка в деревне» была горячо принята маленьким читателем. Эта повесть положила начало плодотворной творческой работе писательницы в детской литературе.

Начиная с 1925 года, стихотворения, рассказы и повести для детей Елены Николаевны печатались во многих журналах нашей страны. Лучшие ее произведения неоднократно выходили отдельными изданиями.

В годы Великой Отечественной войны Елена Николаевна работает в военном госпитале и не только выполняет обязанности дружинницы, но и пишет рассказы, читает их раненым бойцам и офицерам.

Свыше тридцати пяти лет пишет для детей Елена Николаевна Верейская. После Великой Отечественной войны она написала цикл историко-революционных рассказов, объединенных в сборниках «Памятный день» и «В те годы», повести «Три девочки» и «Отава».

В настоящее время Елена Николаевна продолжает работать над новыми книгами для детей. Она уже закончила рассказ для дошкольников и пишет новые рассказы об участии подростков и революционной борьбе 1905 – 1917 годов.