Наташа пишет ночью письмо и затем его сжигает

Прошел ровно год.

Шла ночь на первое января 1942 года. Наташа вдруг проснулась сразу, как от толчка. Она открыла глаза. В комнате было совершенно темно. Слышалось ровное дыхание спящих людей. Наташа повернулась со спины на бок, протянула руку и пощупала, не раскрылся ли Тотик. Нет, ничего, укутан хорошо. Они все лежали на широкой тахте – Наташа, Тотик, Люся и Катя. Из-за раскрытой двери в соседнюю комнату доносилось тонкое, с присвистом, похрапывание Якова Ивановича, да иногда что-то бормотал во сне доктор.

Наташа порывисто села и обхватила руками коленки. Плечи и спину сразу охватило холодом. Она нащупала в темноте рядом на стуле своп фланелевый халатик, надела его, быстро сунула ноги в валенки и бесшумно подошла к столу. Прислушалась – все спят. Ощупью нашла спички и зажгла коптилочку, стараясь своим телом загородить свет от постели Софьи Михайловны. Фитилек загорелся, потрескивая, слабый свет разлился по комнате. Наташа оглянулась. Ничего, мама лежит лицом к стенке, авось не проснется. На всякий случай Наташа взяла лежавшую на столе книгу в переплете и, раскрыв, поставила ее ребром, чтобы свет не разбудил маму, если она повернется. За девочек она не боялась, – они спят очень крепко.

Однако как холодно! Вечером топили «буржуйку», но она уже успела остыть. Наташа зябко повела плечами, подошла к столу, достала из большой папки несколько исписанных листков бумаги и несколько чистых, уселась в кресло, поджав под себя ноги, и начала писать. Она спешила, но слова ложились на бумагу ровными четкими строчками. Пламя коптилки слегка колебалось от ее дыхания, глазам было больно от напряжения, рука стыла, и ее время от времени приходилось отогревать, сунув под мышку, но Наташа не отрываясь писала и писала. Часы пробили два, потом три; Наташа их не слышала, она с головой ушла в письмо.

Ленинград, ночь на 1 января 1942 года

"Здравствуй, дорогой мой папочка. Пишу тебе в новогоднюю ночь. Вчера пришел к нам твой товарищ с фронта, и как мы обрадовались твоему письму! Ведь так долго не было вестей от тебя, и чего-чего мы с мамой не передумали!

Папочка! Вот я проснулась, все спят, и мне захотелось сейчас же писать тебе. Все равно не засну, а завтра придет твой товарищ за письмом. Днем писать некогда, а сказать хочется так много! Ведь ты просишь написать тебе подробно, как мы сейчас живем. Помнишь, когда ты уезжал, ты просил меня все записывать. Я один раз начала, а потом стало некогда. Посылаю тебе то, что тогда записала.

Помнишь, как весело мы встречали прошлый Новый год? Помнишь сюрприз? И вот вчера был настоящий новогодний сюрприз – письмо от тебя! Ты просишь, чтобы я честно и откровенно написала тебе, очень ли нам трудно. Да. папочка, трудно. Мне кажется, что я за эти месяцы стала совсем взрослой. Ну вот, как раз листок кончается. Теперь читан то, что я тогда написала, а что дальше, я напишу сейчас".

Наташа аккуратно присоединила к начатому письму исписанные листки, отложила их в сторону, взяла новый лист и продолжала писать. Вот что было написано в листках:

"Как только папа улетел на фронт, я вступила в пожарное звено нашего дома. Сейчас все ребята, оставшиеся тут, как умеют, помогают защищать город. Нас научили всему, что нужно. Мы собрали по всему дому очень много старых чулок, набили их песком, зашили и сложили в кучу на чердаке. Мы перетаскали на чердак целые горы песку, чтобы тушить зажигательные бомбы. А Катя и Люся – в санитарном звене. У них в нашем подвале, где бомбоубежище, медпункт. Они не верили, что чулками с песком можно потушить бомбу. А я сама как раз ими и потушила целых две бомбы.

Мы вечером собирались ложиться спать, когда началась воздушная тревога. Мама сразу завернула Тотика в одеяло и побежала в бомбоубежище, а я на чердак. Я научилась различать по звуку, летит ли это наш самолет или вражеский. У наших – ровное и четкое гудение, а фашистский как-то .ужасно противно и назойливо завывает. Я стояла у кадки с водой, а рядом со мной Коля Борисов. И вдруг слышим: летит! Коля говорит: «Это наш!» А я говорю: «Нет, ихний!» А тут где-то около самого нашего дома начали палить зенитки. Я только успела сказать: «Вот видишь!» – как раздался ужасный грохот, и весь наш дом качнуло так, что я еле удержалась на ногах и схватилась руками за стенку, а вода из кадки выплеснулась и прямо мне на ноги. Я кричу: «Коля! Ты где?» – А он молчит. Я ужасно перепугалась, кричу: «Коля! Коля!» – и вдруг слышу, он стонет где-то на полу. Я присела на корточки, шарю руками где он, а на крыше над нами бегают, что-то кричат. Я думаю: это в наш дом попало, и сейчас все обрушится. Вскочила было – бежать! Но сейчас же спохватилась: а Коля? Не бросать же его. Я стала звать на помощь, а сама знаю: на крыше такой шум, не услышат. А тут Коля и говорит, голос слабый: «Ничего, я жив, я только ударился спиной об железную балку. Помоги мне встать». Я ощупью добралась до него, поднимаю, а его ноги не держат. А по крыше все бегают и что-то кричат. Говорю: «Коля, ты постарайся идти; я помогу; кажется, в наш дом бомба попала». – «Не могу идти», – отвечает Коля. И в это время, слышим, опять самолет летит. И опять близко зенитки запалили. И вдруг слышим – свист. Пронзительный такой. Мы в потемках прижались друг к другу; я Колю поддерживаю, не дышим. Тут как стукнет что-то над нами! Раз и два, и вдруг нас ослепил яркий белый свет, – точно вот когда при магнии снимают. Стало светло, как днем. Смотрим, это две зажигательные бомбы нашу крышу пробили.

Я растерялась – стою и смотрю, а белое пятно брызжет во все стороны. А Коля кричит: «Чулки! Скорей!» – сам снова падает, потому что я его из рук выпустила. Я бросилась к куче чулок, схватила, сколько могла, подбежала к одной бомбе и давай забрасывать ее этими мешками. Чулки вспыхнули и сразу обгорели, а песок рассыпался и потушил бомбу. Тогда я бросилась к другой и тоже забросала ее чулками с песком. А в это время уже несколько человек вбежало в дверь с лестницы, кричат: «Кто здесь есть?» – Коля говорит: «Не наступите на меня, я тут лежу». – А я смотрю, – что такое? Сразу, как бомбы потухли, показалось совсем темно, а потом вижу – на потолке точно два пятна светятся. Я поняла, что это дыры, пробитые бомбами. И на чердаке от них почти все видно. Подошла снова к Коле, а около него уже ребята возятся, поднимают. Снесли мы его вниз, в медпункт. Там уже несколько человек раненых и обожженных. Ребята-санитары первую помощь оказывают вместе с сестрой и врачом. Какая Люся была шалунья и лентяйка, а теперь как работает!.."

На этом запись кончилась.

"Расскажу тебе все по порядку, – писала сейчас Наташа. – Сразу после тебя ушел добровольцем и Вася. От него тоже нет писем, и мы все очень беспокоимся за него. Анну Николаевну мобилизовали, но она в Ленинграде в госпитале, на казарменном положении, домой забегает редко, на минутку.

Очень многих детей эвакуировали. Мы как раз в июле все четверо были больны корью и уехать не могли. Когда поправились, было поздно. Ленинград был уже окружен врагами. Вот так мы и остались в городе. Вскоре мама ушла дружинницей в тот госпиталь, где Анна Николаевна работает. Домой мама приходит очень поздно.

Папа! Нашу школу разбомбило. Хорошо, что ночью, не во время занятий. Мы не учимся, хотя в городе работают многие школы. Говорят, занимаются даже в бомбоубежищах. Но близко от нас такой школы нет, а далеко ходить мы не в силах. Ни трамваи, ни троллейбусы не ходят, ведь электричества-то нет. Мы все живем сейчас в двух комнатах доктора, потому что между ними дверь и их можно отопить одной «буржуйкой», а то ведь дров нет. Книги доктор все продал еще осенью, чтобы были деньги на продукты, но их хватило ненадолго. Книжные полки мы распилили на дрова. Где была библиотека, живем мы: мама, Тотик, Катя, Люся и я. Мы перенесли сюда нашу большую тахту. В спальне доктора – он и Яков Иванович. И дверь всегда открыта.

Сейчас бомбежек нет. Яков Иванович говорит, что немецкие самолеты не выдерживают морозов. Зато немцы обстреливают нас из дальнобойных орудий. Они ведь окружили нас со всех сторон. Мы знаем: если идешь по улице, а снаряды свистят над головой, – значит, они пролетают куда-то дальше и можно не прятаться. Но, конечно, можно попасть и в самый обстрел".

Проснулся и громко заплакал Тотик. Наташа бросилась к нему.

Через полчаса она снова сидела за столом и писала. Но слова уже не ложились на бумагу ровными четкими строчками. Перо прыгало в Наташиной руке, а рука не поспевала за взбудораженной, скачущей мыслью. И буквы отрывались друг от друга, становились все крупнее и размашистее, и казалось, что им тесно на большом гладком листе бумаги.

"…Папа! Помнишь, в прошлом году ты говорил мне, что я – счастливая, что дожила до двенадцати лет и ни разу не видела ни одной смерти. Ой, папа, сколько я ее вижу теперь! Я не могу забыть одного ребеночка, который погиб на пожаре. И на улице часто видишь, как человек падает и умирает.

Да, папа, трудно нам, очень-очень трудно. Очень голодно, – ведь подвоза продуктов нет. Нет света, нет воды. Получаем 125 граммов хлеба в сутки на человека. Тотик в садик не ходит, очень ослабел. Мы приносим ему из садика его паёк – немножко супу и каши без масла. Но это так мало!

По вечерам на улицах совсем темно, все окна завешены. А после десяти часов выходить запрещено. Мама купила нам всем большие плоские значки, вроде брошек. Они покрыты каким-то составом, который светится в темноте. Теперь все ленинградцы носят такие значки, чтобы в темноте не натыкаться друг на друга.

Но только ты, пожалуйста, не подумай, что мы унываем, падаем духом. Нет, ты знай: мы выдержим! Все выдержим, – ведь мы знаем: вы не отдадите наш город этим проклятым фашистам.

Знаешь, вчера вечером мы шли через Неву – я, Люся и доктор. Остановились на мосту, оглядываемся – в какую сторону ни посмотрим, всюду зарево: одно – ближе, другое дальше, и все время слышим пушечные выстрелы. А доктор и говорит: «Вот, девочки, запомните на всю жизнь, как мы своими глазами видели это огненное кольцо вокруг своего города!»

Конечно, мы все запомним. Разве возможно это забыть?! Ну, вот видишь, – я хотела написать все по порядку, а не получилось. Ну ничего, ты только знай: выдержим! 

До свиданья, папа! До счастливого свиданья после победы! Я знаю, мой папа вернется героем!.. 

Целую тебя крепко-крепко. 

Твоя дочка Наташа". 

Наташа, не перечитывая, сложила письмо вчетверо, сунула в ящик своего столика, сбросила шубку, дунула на коптилку и в темноте юркнула под одеяло. И только тут почувствовала, как устала и как иззябла. Ее всю трясло мелкой дрожью. Она свернулась клубочком и старалась всюду подоткнуть одеяло, но все время то тут, то там проникали холодные струйки.

Часы пробили пять. Сна не было, хотя мало-помалу Наташа и начала согреваться. Мысли, обгоняя одна другую, проносились в голове: в ушах стоял звон, и сердце громко стучало, – казалось, оно не в груди у Наташи, а под самым ухом, в подушке. Она слышала, как пробило шесть и как сразу после этого зашевелился в соседней комнате Яков Иванович. Он долго кашлял хриплым, стариковским кашлем, потом чиркнул спичкой, и по слабой полоске света, проникшей в раскрытую дверь, Наташа поняла, что он зажег коптилку. Потом он, кряхтя, одевался, вошел в их комнату, присел на корточки перед «буржуйкой» и начал ее растапливать, стараясь делать это бесшумно. Сухие дрова (это была расколотая на мелкие чурочки массивная дверка дубового буфета) занялись сразу и весело затрещали. Никто не проснулся. Яков Иванович поставил на «буржуйку» маленький чайничек и ушел к себе.

Наташа лежала, все так же сжавшись в комочек, и не отрываясь, смотрела в раскрытую дверцу печки. Пламя бушевало в ней, изредка выкидывая в комнату темные струйки дыма. Пляшущий свет озарял комнату; запахло дымком, стало заметно теплее. Тоненько запел чайник.

Наташа смотрела в огонь и думала об отце. Как она стосковалась по нем! Она вдруг так ярко представила себе его милые, живые глаза, его улыбку… «Папочка… папа…» – прошептала она. Вот он получит ее письмо… Наташа закрыла глаза и постаралась представить себе, как он распечатывает его… быстро… нетерпеливо… Ему хочется скорее узнать, как они там… вот он распечатал… читает… читает…

И Наташа вдруг так и замерла на несколько мгновений.

– Нет! Нельзя, чтобы он получил такое письмо! Ему и без того нелегко там, на фронте… Он, конечно, так волнуется за них… А она… вместо того, чтобы успокоить, подбодрить… Нет, нет! Нельзя!..

Снова в комнату вошел Яков Иванович, уже одетый, в полушубке и шапке с большой эмалированной кружкой в одной руке и крошечным кусочком хлеба в другой. Он присел на корточки перед печкой, налил кружку кипятку из чайника, сунул хлеб в рот и начал медленно жевать его. Кружку с кипятком он обхватил обеими руками, видимо, желая их согреть. Потом понемножку, не спеша, все так же держа кружку двумя руками, выпил кипяток, поднялся, отнес кружку на место и вышел в «классную». Часы пробили семь. Хлопнула дверь в прихожей. Яков Иванович ушел на работу.

Сейчас начнут просыпаться остальные. Наташа поспешно выскочила из-под одеяла, надела валенки, достала из ящика свое письмо и, не разворачивая, сунула его в «буржуйку». Дрова догорели, печурка была полна крупных красных углей. Кончики бумаги закрутились, задымились, и вдруг все письмо вспыхнуло ярким пламенем.

«Эх… все бы не надо жечь… ведь ничего, где про бомбы… ну, да все равно… напишу новое…» – подумала Наташа, глядя на хрупкие черные листки, покрывшие красные уголья.

Она снова зажгла коптилку, села к столу, взяла в руки перо – и задумалась. Что же писать? Солгать? Солгать папе? … Нет! Нет, она напишет правду, только… только по-другому… Ведь если она напишет, что все они живы и бодры, что держатся крепко, что уверены в победе, что Ленинград выстоит, что все работают, – это ведь тоже будет правда.

И Наташино перо снова побежало по бумаге.

– Наташа! Ты что же это так рано встала? Что ты там делаешь? – раздался за ее спиной голос Софьи Михайловны.

– С добрым утром, мамочка, – как можно веселее ответила Наташа. – Я пишу папе.

– Вот и отлично! Я тоже сейчас напишу, – говорила, поспешно одеваясь, Софья Михайловна. Она подбросила дров в печурку и подошла к дочери… – Только… Наташа, ты не пиши, как… Ты напиши, что все у нас… что все в порядке… – И она провела рукой по Наташиным волосам.

Наташа подняла голову и посмотрела на мать.

– Я так и пишу, мамочка, – сказала она. И они понимающе улыбнулись друг другу.

– Можно войти? Вы уже встали? – раздался из соседней комнаты голос доктора.

Сейчас же вслед за ним поднялась Катя.

– Где карточки? Я сбегаю за хлебом, пока Тотик не проснулся, чтобы сразу дать ему, – сказала она, заматывая голову платком. Начинался новый блокадный день.

Глава XI

Цена хлебного довеска. У проруби на Неве. Появление «жениха»…

Становилось все труднее.

Жестокие морозы сковали Ленинград. Зима выдалась снежная, но снег никто не убирал, и все выше и выше нарастали сугробы на улицах. Неподвижно стояли кое-где трамваи и троллейбусы с выбитыми стеклами, а над ними качались на ветру порванные провода… Над городом непрерывно свистели снаряды. Прохожие с усталыми, серыми лицами иногда на минуту останавливались прислушаться: где разорвется? – и шли дальше. Длинные очереди терпеливо выстраивались у булочных. В очередях разговаривали мало. Большинство людей стояло прислонившись к стене дома. Губы сжаты плотно и скорбно, а в провалившихся глазах спокойное упорство.

Катя присела на ступеньку у входа в булочную, – она очень устала. Вот еще человек десять, и она дойдет до двери. В самой булочной стоять уже легче, там теплее. Катя думала о дедушке, – последние дни она очень тревожилась за него. Дедушка иногда не приходит с завода по два – три дня, и она тогда не знает, что думать, и боится подумать о самом страшном. Вот и вчера вечером он не пришел… А она знает: враг все время бьет по его заводу.

Из-за угла набережной завернули в улицу, где сидела Катя, две девочки; они с трудом тащили длинные сани, на которых лежал плотно зашитый в белую простыню покойник.

– Может, мать повезли, – произнес кто-то в очереди, когда девочки поравнялись с булочной.

А из-за угла показались еще одни такие санки… Все в очереди повернули головы и глядели им вслед

– Ох, сколько их!.. – прошептала старушка рядом с Катей.

Никто не ответил.

Катя вошла в дверь. Ей стало вдруг так страшно.

Дошла ее очередь. Катя бережно положила в корзинку полбуханки хлеба и небольшой довесок, крепко прижала к себе и стала пробираться сквозь толпу к выходу. И вдруг через ее плечо потянулась рука, схватила довесок – и мальчишка лет пятнадцати, расталкивая людей, выбежал из булочной.

– Отдай!.. Отдай!.. – закричала Катя и бросилась за ним. В дверях образовалась пробка. Катя с трудом выбралась из двери, сбежала со ступенек. Мальчишки не было видно.

– В переулок побежал, – сказал ей кто-то, догадавшись, в чем дело.

Сразу за углом стояла, прижавшись к водосточной трубе, девочка лет четырех, вся, вместе с руками, увязанная в огромный клетчатый платок. Перед ней присел на корточки, спиной к Кате, тот самый мальчишка и, бережно отламывая маленькие кусочки хлеба от Катиного довеска, клал их в рот девочке. Та жадно глотала и молча снова раскрывала ротик за следующим кусочком.

Катя глядела на них, пока последний кусочек не исчез во рту девочки и, ни слова не сказав, пошла домой.

На звонок ей открыла Наташа.

– Как ты долго! – сказала она.

– Очередь, – объяснила Катя.

– Замерзла, небось?

– Очень.

– Иди, на печурке кипяток есть. Дедушка твой пришел.

– Дедушка пришел?! – Катя бросилась в комнату. Она пробежала мимо Люси, которая подбрасывала дрова в печурку, и вбежала в спальню доктора.

Яков Иванович сидел на своей кровати и, держа обеими руками кружку, пил кипяток.

– Дедушка!.. – Катя остановилась перед ним, не зная, что сказать. За те два дня, что она его не видела, он как будто еще осунулся и посерел.

– Катюша, здравствуй. – Яков Иванович с усилием улыбнулся. – Ишь, закоченела вся. Выпей скорей кипятку.

– Вот я ей уже несу, – сказала Наташа, входя с чашкой кипятку в руках. – Раздевайся, Катя, я тебе помогу. – Она взяла из Катиных рук корзинку с хлебом и стала расстегивать пуговицы на Катином пальто.

– Хорошо, что ты пришла, – говорила она, – нам с Люсей за водой идти надо; темнеть сейчас начнет, а Якову Ивановичу тоже уходить.

– Как уходить?! – испугалась Катя.

– Наташа! Я готова, идем, – позвала из соседней комнаты Люся.

– Иду! Катя, Тотик заснул. Пусть спит. – И Наташа вышла из комнаты.

– Пей кипяток, – сказал Яков Иванович.

Катя машинально взяла в руки чашку с кипятком и села на кровать рядом с Яковом Ивановичем.

– Дедушка… Неужели уходишь опять?..

– А как же, Катюшка. Надо! Меня начальник цеха сам отослал… велел отдохнуть. Да сейчас мне не до отдыха. Я только вот зачем пришел. – Он снова улыбнулся, но на этот раз уже без усилия, и вытащил из кармана сухарь. – На! Ешь!

«Вот… вместо довеска…» – мелькнуло в голове Кати. Она откусила кусочек. Сухарь был очень черствый, и это было хорошо – можно было дольше жевать. Горячая вода словно разливалась по всему телу, зубы с наслаждением вонзились в сухарь, и на душе сразу стало как-то спокойнее.

Яков Иванович встал, собираясь уходить.

– Дедушка! – Катя вцепилась руками в его рукав и потянула его обратно. – Не уходи, дедушка! Ну, отдохни хоть один денек. Один день – не в счет! Начальник же отпустил!

Старик усмехнулся.

– Один день не в счет? Ну нет, Катюшка, – нынче один час, одна минута и то в счет. Идти надо! – Он усмехнулся и как-то застенчиво провел рукой по Катиным волосам. – Не тужи, Катюшка, раньше времени. Твой дед – двужильный. Вытянет. А если теперь несколько дней не приду, не тревожься. Работа такая…

Яков Иванович ушел. Начало смеркаться; в углах комнаты сгущались тени. Было очень тихо. Катя все так же сидела на кровати деда. Какое-то оцепенение нашло на нее. Никаких ни мыслей, ни чувств – одна безграничная усталость.

* * *

Наташа с Люсей шли в очередь к проруби на Неве. Эта очередь была такая же молчаливая и хмурая, как очередь за хлебом. Только тут не к чему было прислониться, не на что сесть. Спускаться к Неве становилось труднее с каждым днем. Ступеньки, забитые снегом и залитые водой, обледенели, слились в скользкую неровную дорожку. Люди старались обходить ее по сторонам, вытаптывая ступеньки в снегу, но падали, разливали добытую воду – и неровная, скользкая дорожка все расширялась. Иногда кто-нибудь, у кого еще оставались силы, приносил с собой топор и вырубал ступеньки во льду, но их хватало ненадолго.

Втащить снизу саночки было невозможно, и их оставляли наверху. Но не все приходили с саночками. Многие несли прямо в руках кастрюли на веревочках или в «авоськах», кувшины, всякую другую посуду.

У Люси и Наташи было по ведру. Саночки они оставили на снегу у спуска. Собираясь спускаться вниз, они увидели ползшую по ступенькам наверх старушку. В одной руке она несла большой медный чайник, а другой хваталась за лед. Добравшись почти доверху, она остановилась и беспомощно оглянулась.

– Бабушка! Давайте руку, я подтащу вас, – предложила Люся. – Наташа, а ты меня держи. – И, подав руку, на которой висело ведро, Наташе, она вступила одной ногой на спуск и протянула старушке руку.

– Ах ты, касаточка моя, – умилилась старенькая, хватая ее за руку. Но ноги скользнули, чайник, разливая воду и звеня привязанной крышкой, покатился вниз, а за ним покатилась вниз и старушка, увлекая за собой Люсю с пустым ведром. Наташа осталась наверху. Люся выпустила ее руку. Все это произошло так стремительно быстро, что никто из них даже не успел вскрикнуть.

Наташа бросилась вниз на помощь. Но сойти было тоже не так легко, и, когда она подошла к упавшим, старушка уже поднялась, охая, а Люся сидела на льду, растирая рукой ушибленную ведром коленку, и тихо плакала.

– Ну, ничего, Люсенька, – старалась ее утешить Наташа. – Вставай, я тебе помогу.

– Ничего… – Люся всхлипнула и встала, опираясь на Наташу, – мне не так больно, как обидно… Хотела помочь, а… – и она снова всхлипнула.

– Родненькая ты моя, – запричитала старушка, поднимая чайник, – силушки-то у меня не было удержаться.

Подошла Наташа.

– Ничего, бабушка. Вы обе целы, – значит, все в порядке. Теперь мы сделаем так: лезьте наверх и сторожите наши санки – вот они стоят. А чайник давайте мне, я воды вам наберу.

К проруби стояли три очереди, – с трех сторон. Люди либо становились на обледенелый край и, согнувшись, погружали в воду свою посуду, либо прямо ложились на живот, боясь соскользнуть в прорубь. Все это отнимало время, и очередь двигалась медленно. Начинало смеркаться. Совсем невдалеке, у берега, стоял вмерзший в лед корабль. Отсюда, снизу, он казался необыкновенно огромным. На корабле было тихо. только ветер, намечая, гремел каким-то железным листом. По Неве неслась мелкая, колючая поземка, и люди становились к ней спиной, стараясь вдавить голову в плечи.

Где-то далеко ухнуло орудие, и через несколько мгновений над головами раздался уже знакомый пронзительный свист.

– Началось, – проговорил кто-то.

– Где-то ляжет? – спросил другой, и в эту минуту совсем недалеко раздался взрыв.

Люди заговорили.

– В Гавани.

– Нет, ближе. В Балтийский метят, гады.

– И вчера, и позавчера, – все в одно место.

Снова далекий выстрел, и свист над головой – и разрыв.

– Ну, ясно – ближе Гавани.

Никто не ответил. Снова и снова свистели снаряды. Очередь медленно продвигалась к проруби. Сумерки сгущались.

Девочки достали по полведра поды, – больше им было не дотащить. Наташа наполнила водой и чайник, прошла несколько шагов и остановилась.

– Люся, знаешь что? Постой здесь со своим ведром и чайником. Я отнесу и вернусь за чайником. Ладно?

Бабушка сидела на санках, вся сжавшись в комочек. Она, видимо, совсем закоченела. Наташа поставила ведро рядом с ней в снег, вернулась к Люсе и притащила чайник. Он тоже уместился на санках. Домой двинулись втроем. Новая знакомая, охая и еле-еле передвигая ноги, плелась сзади. Оказалось, что она живет в соседнем с девочками доме.

На полпути остановились передохнуть. Просвистел над головой снаряд и лег где-то дальше.

– Наташа, это не там, где наши мамы? – тревожно спросила Люся.

– Что ты! Гораздо левее.

Снова свист, и через мгновенье – где-то разрыв.

– Родные, скорей бы домой! Страшно на улице-то, – пробормотала старушка и двинулась вперед. – Есть у вас кто на фронте? – спросила она.

– Мой пала, – ответила Наташа, – а еще – Вася…

– Письма-то есть?

– От папы было… От Васи нет…

– И у меня от сыночка нет, – старушка вдруг всхлипнула. – Как с первых дней ушел в армию – шофером, как в воду канул. Жив ли, нет ли… Женихом на фронт ушел, только пожениться собрались… И девушка хорошая такая, Даша… Меня уже мамашей называть стала… Тоже на фронт ушла… Постойте, касаточки… Не несут меня больше ноги…

И она вдруг осела прямо в снег.

– Бабушка, что с вами?.. – испугались девочки.

Старушка молчала, тяжело дыша, и вдруг начала медленно валиться на бок.

Девочки стояли над ней, растерянные.

– Что же нам с ней делать? – прошептала Люся.

– Бабушка! – Наташа наклонилась над ней и взяла ее под мышки, пытаясь поднять. – Постарайтесь встать, бабушка!

Старенькая пробормотала что-то невнятное.

– Давай попробуем вдвоем, – сказала Люся и бросила сани. – Бери ее с одной стороны, а я с другой. Ну же, бабушка! Ну! Вы же почти дома.

– Погодите… я повернусь… – проговорила старушка уже довольно внятно и, с трудом повернувшись, встала на четвереньки. Девочки, напрягая все силы, помогли ей подняться на ноги. Бросив сани среди пустынной сумеречной улицы, они довели ее до дома, вошли в квартиру, которая, к счастью, оказалась в первом этаже.

– Беги скорее к санкам, Люся, – сказала Наташа. – Бабушка, позвать к вам кого?

– Никого нет… Одна я в квартире… все померли…

– Я вам сейчас принесу чайник, а вы лежите. – Девочки уложили ее в кровать. – Вы завтра за водой не ходите, бабушка, – мы зайдем за вашим чайником и привезем вам воды. А то вам трудно.

* * *

День в госпитале выдался особенно тяжелый. Прибыла большая партия раненых, и весь персонал сбился с ног.

Софья Михайловна шла домой уже в потемках. Как всегда в дни прибытия новых партий, она шла переполненная впечатлениями. Ведь раненые приносили с фронта не только свои раны и свои страдания, – они приносили последние вести; они приносили настроения переднего края и чаще всего, несмотря на физическую боль, неистощимую духовную бодрость. И Софья Михайловна спешила домой – поделиться впечатлениями со всеми, кто жил сейчас в двух маленьких комнатах доктора, как одна большая дружная семья.

Но спешить было трудно. И не только из-за тьмы. Софья Михайловна отправилась утром на работу, не дождавшись Кати, ушедшей за хлебом, и за весь день съела только тарелку жидкого супу. В госпитале, поглощенная бешеной спешкой, она не чувствовала ни голода, ни усталости. Сейчас же с каждым шагом падали силы, голова кружилась, ноги становились ватными и не держали. А до дому было далеко…

Почти теряя сознание, она прислонилась к стене дома, прижимаясь к ней спиной из последних сил, чтобы не сползти вниз. Изредка медленно и бесшумно проплывали мимо нее в полной тьме светящиеся голубоватым цветом кружочки, – это шли прохожие с «блокадными брошками» на груди. «Если упаду, уже не встану», – подумала она, невольно закрыв глаза. И вдруг с поразительной ясностью увидела перед собой старый заснеженный парк в розовых лучах восходящего солнца и несчастное, растерянное лицо парнишки, которое ей трудно рассмотреть.

– Держись, Вихрашка, держись! – прозвучали в ее ушах слова покойного отца, которые он столько раз говорил ей в трудные минуты жизни.

Софья Михайловна открыла глаза. Еще чернее показалась ночь после этого яркого видения, но Софья Михайловна улыбнулась.

– Держись, Вихрашка, держись! – сказала она вслух.

И как будто это давнишнее наивное прозвище влило в нее новые силы. Она оттолкнулась от стены и почти совсем твердо побрела дальше.

Вот, наконец, и ее дом. Войдя в подъезд, она ощупью добралась до перил и, крепко вцепившись в них, стала медленно подниматься по лестнице. На повороте постояла, передохнула. Пошла дальше.

– Осторожно. На человека наступите, – раздался знакомый голос у самых ее ног. Она вскрикнула от неожиданности и остановилась.

– Яков Иванович?! Вы?!

– Софья Михайловна?

– Я! Господи, какое счастье! Мы так боялись за вас! Катя очень волнуется! Вы что, упали?

– Нет, сел отдохнуть.

– Ну, и я! – Она нащупала в темноте плечо Якова Ивановича и, опершись на него, села рядом с ним на ступеньку. – Яков Иванович, миленький! Вы целы, невредимы?

– Цел, невредим. Устал очень. Дома благополучно?

– Насколько сейчас возможно, да. Все живы. А где вы пропадали столько дней?

– Работал. Молодежь обучал…

– Обучили?

– Малость! Работы .выше горла. Сейчас самое время приналечь. А сил-то и нет… Меня начальник цеха насильно выгнал. «Не смейте, – говорит, – двое суток на заводе показываться…»

Они помогли друг другу встать и, поддерживая один другого, добрались до своей двери.

* * *

Настроение у всех было праздничное. На столе зажгли целых четыре коптилки. Якову Ивановичу Наташа с Катей принесли глубокое кресло, и он с наслаждением отдыхал в нем. Катя не спускала глаз с дедушки. Стол придвинули к тахте, на которой полулежала Софья Михайловна. Доктор стоя раскладывал суповой ложкой в глубокие тарелки какую-то сероватую студенистую массу и рассказывал:

– А я и думаю: технический желатин. Что ж, технический, а может, и его есть можно. Ведь желатин – это белок, штука питательная. Ну, решил сначала на себе попробовать. Вчера потихоньку от всех сварил немного, съел. Полную тарелку съел. Утром встал – ничего. Жив. Живот не болит. Ну, и наварил сегодня всем. Лаврового листа у вас, Софья Михайловна, нашел, перцу. Ну что, вкусно?

– Замечательно, доктор!

– Давно такого не ели!

– А можно еще?

Это был настоящий пир. Ели маленькими глотками, чуть прикусывая хлебом. В комнате было тепло, потрескивали дрова в «буржуйке», булькал кипяток в большом чайнике. Проснулся Тотик, дали желе и ему. На закуску доктор дал ему кусочек хлеба, густо смазанный глицерином. Он нашел у себя пузырек с глицерином и берег его только для Тотика.

– Вкусно! – сказал Тотик. – Еще!

Когда опустошили миску желе, стали пить кипяток. Всех немного разморило. Яков Иванович и Софья Михайловна начали подремывать, но расходиться никому не хотелось.

– А знаете, – рассказывала Наташа, – сегодня и у старушки, которой мы воду носим, праздник. Сын с фронта приехал. Нашелся! Вместе с партизанами воевал. – Наташа засмеялась. – Забавная старушка! Мы с Люсей сегодня приходим к ней, а она объявляет: «А мой жених приехал!»

– Точно это она – невеста, – расхохоталась Люся, – а сама старая-престарая!

– Да, да, – продолжала Наташа, – так все время его иначе и не называет, как «жених». Такая смешная…

– А где же его невеста? – спросила Катя.

– Тоже с ним приехала. Они вместе были.

– Вы их видели?

– Нет. Это нам все бабушка рассказала.

В прихожей раздался звонок. Все удивленно переглянулись. Задремавшая было Софья Михайловна подняла голову. Яков Иванович мирно похрапывал в кресле.

– Я открою, – сказала Катя и, взяв в руки одну из коптилок и бережно закрывая пламя ладонью, вышла из комнаты. В прихожей стукнула дверь, раздались голоса, шаги.

– Это они и есть, о ком сейчас говорили, – входя, сказала Катя. – Входите сюда, пожалуйста. – И она широко распахнула дверь.

Вошли двое – рослый, широкоплечий красноармеец и стройная, совсем молоденькая девушка, тоже в военной форме.

– Привет честной компании, – весело сказал красноармеец и улыбнулся, блеснув ослепительно-белыми крупными зубами.

– Здравствуй, жених, – первым важно ответил Тотик.

Все рассмеялись. Девушка залилась краской. Красноармеец подошел к тахте, порылся в кармане, вытащил кусочек сахару и, протягивая Тотику, спросил:

– А ты откуда знаешь, что я жених?

– Знаю, – твердо сказал Тотик.

– Вы легки на помине. Только что о вас говорили. Да вы это что же стоите? Садитесь, – и Софья Михайловна подвинулась на тахте.

– Спасибо, мы на минутку. Скоро десять часов, да и мамаша ждет, – сказал красноармеец. – Мы с Дашей зашли только вас за мамашу поблагодарить.

– Ну, что там, – смущенно забормотали девочки, – нам же не трудно…

– Как это не трудно? Мамаша нам все рассказала. И как она упала, а вы ее домой тащили, и как ей воду носите. Вот за это вам великое красноармейское спасибо, девушки дорогие.

Девочки растерялись и молчали.

– Что нового на фронте? – спросил доктор.

– Ничего, все в порядке. Потерпите, граждане, еще малость, – " продолжал «Жених». – Самую малость! Скоро легче, будет. Верьте мне на слово, – протянется скоро ниточка от нас на «Большую землю»…

– Ленинграда не отдадите? – спросила Люся.

– Ну! Какой разговор?! – удивился красноармеец.

– Пойдем, мамаша ждет, – Даша дернула его за рукав.

– И то! Пошли! Еще и еще раз спасибо за мамашу, девушки! Вы ей, может, жизнь спасли. – Он снова широко улыбнулся. – До свиданья, дорогие товарищи!

– До свиданья! Заходите еще!

– Какая милая пара! – сказала Софья Михайловна, когда Катя, проводив гостей, вернулась в комнату.

– А как его зовут, мы и не узнали, – сказала Наташа.

– Зовут Жених, – уверенно произнес Тотик.

Все засмеялись.

– Ну что ж, так и будем звать, – весело решила Софья Михайловна.

Глава XII

Возвращение из госпиталя. Погребенная под развалинами. Спасение…

Люся и Катя ушли за водой. Сегодня была очередь Наташи остаться с Тотиком. Она сидела рядом с ним на тахте, стараясь хоть чем-нибудь развеселить мальчика. Но Тотик лежал безучастный ко всему и то и дело задремывал. Наташа с почти физической болью в сердце рассматривала его крошечное и совсем прозрачное личико с провалившимися, переставшими быть детскими, глазами.

Тотик уже не просил все время кушать. Он точно понимал, что от него, маленького, который сам еще не может бороться, требуется одно: не мешать бороться старшим.

В прихожей раздался громкий, настойчивый звонок. Люся с Катей? Нет, они только недавно ушли. Наташа пошла отпирать.

В полумраке прихожей трудно было разглядеть лицо вошедшего, высокого, худого красноармейца. Но он входил решительно, как к себе домой, никого не спрашивая, – и Наташа невольно отступила перед ним в глубь прихожей.

– Здравствуй, Наташа! Не узнаешь?

– Вася!!.

– Здравствуй! – Вася схватил Наташу и, приподняв чуть-чуть с пола, крепко поцеловал.

– Вася… Вася, ты!.. – повторяла Наташа, захлебываясь от радости и не находя никаких слов.

– Мои живы?

– Живы… здоровы…

– Катя дома?

– Ушла за водой. Сейчас вернется. Входи же, Вася!..

– Вот досада! Не могу. Буквально на минуту. Внизу машина ждет. Дед на работе?

– Да, Вася. Катя же минут через двадцать…

– Нельзя. Я и так сделал крюк. На, вот это вам всем, поделите. – Он сунул в руки Наташе небольшой мешочек с сухарями. – Скажи, – дед в порядке? Держится?

– О, еще как! Сутками работает.

– Молодец дед! Ну, поехал. Наташа, моих поцелуй. А всем скажи: скоро легче станет. Ничего немцам с нами не сделать! До свиданья!

Он снова наклонился и поцеловал Наташу.

– Стой, Вася! Катя у проруби против Восьмой линии. Может, мимо поедешь, увидишь.

– Возможно. Ну, будь здорова!

И дверь за Васей захлопнулась.

Наташа стояла в темной прихожей, прижимая к себе колючий мешочек с сухарями, и улыбалась счастливой улыбкой, а по лицу ее текли слезы.

Наконец она опомнилась и пошла в комнату. И тут только до ее сознания дошло: сухари!

Сухари!! !

Сейчас же дать Тотику!

Она налила из чайника в кружку теплой воды, достала из мешка большой сухарь, накрошила в воду и долго разминала ложкой, пока сухарь не превратился в полужидкую кашицу.

– Ну, Тотик, будем кушать!

Она кормила его с чайной ложечки, заставляя прожевывать пищу. Тотик сидел прямо, вытянув на одеяле обе тоненькие, как палочки, ручки, и послушно старательно жевал. И, проглотив, снова молча раскрывал рот. А в то время, как он жевал, Наташа сама откусывала от другого сухаря и с наслаждением хрустела им.

Когда вернулись девочки, Наташа все поняла по лицу Кати.

– Катюшка! Видела?!

– Видела! Мы только вытащили ведра наверх, поставили их на санки, вдруг машина останавливается. Выскочил из кабинки… Господи, Наташа!.. Я чуть не умерла от радости!..

– А какой он стал!.. Не узнать! – закричала Люся.

– Я сразу и не узнала…. В прихожей темно, открываю, а он…

* * *

И все три заговорили, перебивая друг друга и тряся за руки.

– А вот сухари, – Наташа показала на мешок.

– Ой поделим сейчас! Чтобы сразу кушать! – Люся, совсем как прежде, захлопала в ладоши.

– Конечно, сейчас! Давайте делить! Нас ведь семеро? – И Катя высыпала сухари на стол.

– Катя, только учти, что я уже один съела и Тотику один дала, – сказала Наташа. – Он поел и так сладко заснул!

И они принялись за дележку.

Когда на столе уже лежали семь кучек, девочки уселись вокруг стола, и комната наполнилась громким хрустом.

– Девочки, – сказала Наташа, – помните, Жених говорил: «Скоро легче станет»? Вот и Вася сегодня то же сказал и велел всем передать. «Ничего, – говорит, – немцам с нами не сделать».

– И дедушка так думает, – прибавила Катя.

* * *

Анна Николаевна работала как никогда. Она была старшей медсестрой большого отделения госпиталя и не только не брала никогда выходных дней, но и редкую ночь ей удавалось поспать напролет. Откуда у нее брались силы, она и сама не знала. Да ей и некогда было задуматься над этим. Раненые ее любили за заботливость, за веселый нрав, за всегдашнюю бодрость.

Домой забегать последнее время не удавалось совсем. О том, что делается дома, она ежедневно узнавала от Софьи Михайловны и часто посылала с ней Люсе что-нибудь из своего скудного пайка. Время от времени Люся навещала мать в госпитале. Ее пропускали в комнату, в которой жила Анна Николаевна вместе с двумя другими сестрами, и она тихонько сидела там, ожидая, когда мама, извещенная о ее приходе, сможет забежать сюда на минутку. Иногда она просиживала тут два – три часа, и за это время Анна Николаевна прибегала два – три раза и проводила с ней не больше десяти – пятнадцати минут.

– Люсенька моя! Ты еще больше похудела, бедняжка!

– Мамочка! Какая ты страшная стала!

С таких восклицаний обычно начиналась встреча. Но сейчас же об этом забывалось, и без конца сыпались вопросы, рассказы о пережитом… «Ох, подожди!» И Анна Николаевна убегала в палаты, чтобы через полчаса снова забежать в свою комнату. Она каждый раз заставляла Люсю съесть часть своего обеда и совала ей в карман либо ломтик хлеба, либо пару дурандовых лепешек, либо кусочек сахару. Потом она вдруг пугалась, что начинает смеркаться, что начнется обстрел, и гнала Люсю домой.

* * *

День выдался какой-то спокойный, – спал мороз, было даже похоже, что приближается оттепель. Враг молчал, – с утра ни одного выстрела. Люся решила, привезя с Невы воду, навестить мать.

На этот раз она ждала в комнате Анны Николаевны особенно долго. Наконец быстро вошла мать, и Люсю удивило растерянное и встревоженное ее лицо.

– Мамочка, что с тобой? Что-нибудь случилось?

– Что ты? Решительно ничего! Ну, рассказывай!

Свидание прошло, как всегда. Анна Николаевна, уверяя, что она уже поела, заставила Люсю съесть тарелку супа и стакан киселя и, как всегда, сунула ей в карман пакетик: две дурандовых лепешки и два кусочка сахару.

– Мамочка! Ты же у себя отнимаешь!

– Девочка моя, мы же в госпитале больше получаем, чем вы. Ешь!

И Люся не заставила себя просить вторично.

Когда она уходила, в комнату заглянула Софья Михайловна. Люся сразу даже не узнала ее в белом халате и белой шапочке.

– Люся, – сказала она, – вы там не волнуйтесь, если я сегодня приду позднее обычного. Работы очень много…

Люся не заметила, как за ее спиной Анна Николаевна делала Софье Михайловне знаки молчать.

– Ну, иди скорей, моя девочка, – сказала она, – а мне бежать надо.

Люся шла домой медленно. На улице так хорошо, спешить некуда. Было очень тихо. Редкие прохожие брели неслышно.

Вдруг где-то очень далеко прозвучал пушечный выстрел. «Опять!..» – подумала Люся, прибавляя шагу. И через пару мгновений она услышала знакомый противный свист… Она инстинктивно остановилась, невольно втягивая голову в плечи, еще секунда – и где-то впереди нее грохнул оглушительный взрыв, посыпались стекла.

Люся в ужасе зажала уши руками, не в силах двинуться с места. Она не услышала ни второго выстрела, ни свиста, но чуть не упала, когда еще ближе перед ней взорвался новый снаряд. На этот раз он попал в середину улицы, и булыжники вперемешку со снегом и льдом взлетели вверх.

Не помня себя от страха, Люся повернула обратно и бросилась бежать.

– Куда? Куда? – Ее схватила за руку девушка в военной форме. – Забеги в дом, скорее!

Люся увидела рядом какие-то ступеньки вниз, в подвальное помещение, приоткрытую дверь. Она соскочила в два прыжка, протиснулась внутрь подвала – и в это самое мгновение ее оглушил грохот и звон, что-то тяжелое ударило ее по голове, и Люся потеряла сознание.

* * *

– Анна Николаевна, – вы скрыли от Люси, что госпиталь свертывается и персонал едет на передний край? – удивленно спросила Софья Михайловна, когда они вместе, отослав Люсю домой, поднимались по лестнице госпиталя.

Анна Николаевна виновато заморгала глазами.

– Скрыла, Софья Михайловна.

– Почему?! Зачем?! – Софья Михайловна даже остановилась, держась за перила.

Анна Николаевна тоже прислонилась к перилам и беспомощно развела руками.

– Назовите это как хотите… слабостью… трусостью… но не могу я, не могу огорчить девочку…

– Я тоже мать, – тихо перебила ее Софья Михайловна. – Впрочем, это наш с вами давнишний спор. Я всегда говорила, что неправильно вы воспитываете Люсю.

– Ну, что я с собой поделаю?.. – жалобно протянула Анна Николаевна.

– Вы бы посмотрели, как Люся сейчас работает, – продолжала Софья Михайловна, – девочки не узнать. Они все три за эти месяцы – увы! – перестали быть детьми. Вы растили ее белоручкой, лентяйкой, а как жизнь заставила…

– Анна Николаевна, вас начальник отделения просит в кабинет, – раздался сверху чей-то громкий голос.

– Иду! – Анна Николаевна вдруг стиснула руку Софьи Михайловны и быстро шепнула:

– А все-таки вы пока ей не говорите!

* * *

Люся очнулась, и первое, что она почувствовала, – это холод. Она открыла глаза – полный мрак. Но это ее не удивило, – ночью в комнате было всегда совсем темно. Она попробовала повернуться на бок, но тупая боль во всем теле заставила ее окончательно прийти в себя. И она вдруг сразу вспомнила все… И вместе с сознанием в нее вошел дикий, ни с чем не сравнимый ужас. Она закричала, и ей показалось, что крик был очень громкий, но на самом деле судорога перехватила горло, и из него вырвался лишь сдавленный стон.

– Тетя, вы живая? Тетя! – раздался у самого ее уха детский голосок. Люся вздрогнула всем телом, и снова с губ ее сровался стон, показавшийся ей криком.

– Тетя! Ну, тетя же, проснитесь! Я боюсь, – жалобно протянул голосок, и ребенок громко расплакался, навалившись всем телом на грудь Люси и тормоша ее обеими руками за воротник шубки. Люся почувствовала, что задыхается.

– Пусти… пусти… – с трудом произнесла она, стараясь спихнуть с себя руками эту давившую ее тяжесть. Но каждое движение причиняло тупую боль, Люся уронила руки и хрипло прошептала:

– Ты… душишь меня… сойди…

Ребенок послушно слез, продолжая держать обеими руками ее воротник и всхлипывая:

– Тетя, не спите больше… Мне так страшно… Я думала, вы неживая…

Люся глубоко вздохнула и, превозмогая боль, села. И сразу почувствовала, что голова ее коснулась чего-то. Она подняла руку, пощупала, – над ее головой тянулась толстая балка. Ужас снова охватил ее, – она поняла, что засыпана в подвале, и что балка каждую минуту может обвалиться. Резким движением рванулась вперед, инстинктивно стремясь уползти из-под этой страшной балки, но наткнулась на стоявшую рядом на коленях девочку, и они вместе снова упали на колючий, засыпанный осколками кирпича пол.

Девочка громко заплакала.

Жгучий стыд перед этой малышкой заставил Люсю опомниться. Вряд ли и в этот момент и после она смогла бы объяснить, что произошло в ней; но то, что рядом с ней кто-то маленький и беспомощный называл ее «тетей» и искал у нее защиты, заставило ее взять себя в руки. Она вдруг почувствовала себя ответственной за этого ребенка.

– Ну, не плачь, – заговорила она, изо всех сил стараясь унять дрожь, от которой стучали зубы, – я нечаянно тебя уронила… не плачь…

Девочка снова обхватила руками ее шею и крепко прижалась к ней, всхлипывая.

– Отыщут нас, тетя?.. Правда, отыщут?..

– Ну, конечно, отыщут… Ведь и твоя мама и моя мама спохватятся, что нас нет… Будут искать и откопают… Видишь, мы с тобой обе живые… Нас не убило… Мы с тобой, как услышим голоса, начнем кричать… нас и откопают… – убеждала Люся девочку, а еще больше – самое себя.

– Тетя… хорошо, что вы проснулись!.. А когда вы спали, я думала, – вы неживая… Я кричала, кричала, а вы не двигаетесь…

– Долго кричала?

– Не знаю… долго… Тетя… возьмите меня на колени… мне холодно…

– Постой… давай я осторожно поищу, нет ли выхода… Ты сиди, не двигайся.

Люся встала на четвереньки и поползла, шаря руками кругом себя.

– Тетя! Не уходите! Я боюсь! – девочка вцепилась в нее и снова заплакала.

Люсе самой хотелось плакать, кричать, звать на помощь… Будь она одна, она, может быть, упала бы ничком, закрыв лицо руками, и забилась бы от отчаяния и ужаса.

Но вот руки Люси нащупали какой-то низкий и широкий ящик. Упираясь в него, она с трудом встала на ноги, подняла руки вверх – балки над ней не было. Она протянула вперед обе руки и дотронулась до ровной стены. Попробовала осторожно сесть на ящик, – он стоял твердо. Она села глубже, прислонилась спиной к стене. И сразу же девочка, не отпускавшая ее ни на минуту, полезла к ней на колени. Люся обхватила худенькое тело девочки обеими руками и прижала ее к себе. Она и сама очень озябла.

– Вот так… нам будет обеим теплее… – сказала она тихо.

Голова у Люси кружилась, слегка тошнило, спина и затылок тупо ныли.

Огромным усилием воли Люся заставила себя говорить спокойно:

– Знаешь… должно быть, сейчас уже ночь, и никого нет на улице… Только я уверена, что нас уже ищут… вот увидишь… А тебя как зовут?

– Аленушка.

– А меня Люся. Сколько тебе лет?

– Шесть… Тетя Люся, а скоро нас найдут?

– Скоро, Аленушка.

– Тетя Люся, а как я кушать хочу, – жалобно протянула девочка.

– Кушать? – Люся вдруг вспомнила о пакетике, сунутом ей в карман, и, достав его, осторожно развернула.

– На вот лепешку. Кушай. – И, нашарив в темноте руки девочки, она бережно вложила в них одну из дурандовых лепешек.

– Спасибо! – прошептала девочка и стала жадно есть.

Люсе есть не хотелось. Она была слишком потрясена.

Аленушка доела лепешку, потом совсем затихла, крепко прижимаясь к Люсе.

Люсе становилось все хуже. Какая-то слабость охватывала ее, а в ушах стоял звон. Она изо всех сил прижимала к себе спящую девочку, словно искала в этом маленьком хрупком тельце защиты. Но руки немели, девочка, казалось, тяжелела с каждой минутой. «Сейчас уроню»… – с ужасом подумала Люся, напрягла последние силы и бережно положила девочку на ящик к стенке, а сама легла рядом с ней и, обняв обеими руками, прижалась к ней всем телом. Она закрыла глаза, и сразу ей показалось, что она вместе с ящиком и Аленушкой с бешеной быстротой летит куда-то вниз. В ее сознании все спуталось, и она впала в забытье.

* * *

Софье Михайловне все же удалось убедить Анну Николаевну, что надо сообщить Люсе об отъезде на фронт. Она шла домой совсем поздно и думала о том, сказать ли Люсе сейчас или подождать до утра? Впрочем, возможно, что девочки уже спят. И вообще лучше сказать утром.

Она отперла дверь, вошла в темную прихожую. Сразу скрипнула дверь в их жилую комнату и раздался взволнованный голос Наташи:

– Мама, это вы?

– Мамочка! Наконец-то! Отчего так поздно? – И Наташины руки в темноте обхватили шею матери. – Как я тревожилась!

– А разве Люся не предупредила? – начала было Софья Михайловна.

– Люся? А Люся не с тобой?!

– Люси… нет?!. – Софья Михайловна схватилась рукой за плечо Наташи, чтобы не упасть.

Сидели в комнате подавленные, растерянные. Что делать?! Где искать?! Каким путем шла Люся домой? Бежать сейчас в МПВО? В милицию? Но ведь одиннадцатый час, патруль задержит.

– Все же надо попытаться пойти, – мрачно сказал доктор…

– Да. Вы идите в МПВО, я пойду в милицию. Оттуда позвонят в «Скорую помощь», – тихо произнесла Софья Михайловна, – если она ранена…

Она умолкла. И у всех мелькнула одна и та же страшная мысль: – а если… Но никто не произнес ее вслух.

Яков Иванович уже спал. Его решили не будить, – он снова вернулся домой после двухсуточной работы и сразу свалился в постель.

– Я посвечу вам в прихожей, – прошептала Катя и зажгла от коптилки лучинку.

– Мама… ты только недолго… – робко попросила Наташа. Софья Михайловна не ответила.

В прихожую вышли вчетвером, остановились. Пламя лучинки колебалось, – у Кати очень дрожали руки. Резкий звонок.

– Она?!.

Все бросились открывать. Две девушки бережно ввели под руки Люсю. Она почти висела у них на руках, еле волоча ноги. Ее совершенно белое лицо было исцарапано и испачкано, шубка и шапочка засыпаны мелкой кирпичной пылью. Люся смотрела куда-то перед собой и улыбалась беспомощной, растерянной, жалкой улыбкой.

Через минуту она уже лежала в кровати. Софья Михайловна спешно раздевала ее, доктор щупал пульс, Наташа с Катей расспрашивали девушек.

– Ой, некогда рассказывать, – торопливо говорила одна из них, – ну, откопали. Как закончился обстрел, нас сразу из райкома комсомола вызвали. Завалило ее в подвале…

– Разобрали завал, – перебила другая, – а там маленькое местечко уцелело, и лежат на ящике вдвоем с девчушкой маленькой. Спят как миленькие. Насилу разбудили.

– Малышка, видно, совсем цела, ну, а эту, наверно, хватило, – вроде не в себе. Все-таки адрес сказала… Ну, пошли, пошли!

* * *

Софья Михайловна ничего не рассказала на другой день Анне Николаевне о том, что случилось с Люсей. Госпиталь сворачивался: распределяли раненых по другим госпиталям, укладывали оборудование. Анна Николаевна сбивалась с ног. День отправки на фронт был уже назначен. На вопрос Анны Николаевны, сказали ли уже об этом Люсе, Софья Михайловна ответила:

– Нет еще. Она на днях зайдет к вам, и вы ей сами скажете.

Два дня Люся почти все время спала. Ее будили, чтобы покормить, и она сразу снова засыпала.

– Это хорошо, – говорил доктор, – отоспится и встанет как ни в чем не бывало.

На третий день Люся поднялась. Она была еще очень слаба, ничего не рассказывала, а на вопросы девочек поморщилась и тихо сказала:

– Не расспрашивайте. Не надо…

И ее оставили в покое. Ходила она еще тихенькая, молчаливая, совсем не похожая на себя.

– Ничего, поправится, – говорил доктор.

А Софья Михайловна и сама теперь не решалась сказать ей о близкой разлуке с матерью. Пусть немного окрепнет. Анна Николаевна о несчастье узнала только тогда, когда Люся окончательно поправилась

Глава XIII