НОВЕЛЛА О ГЭНГОБЭЕ, МНОГО ЛЮБИВШЕМ

Мудрецы в древности говорили, что красавица — это меч, подрубаю­щий жизнь. Осыпаются цветы сердца, и к вечеру остаются только сухие ветви. Безрассудно погибнуть ранней смертью в пучине любви, но, верно, никогда не переведутся такие безумцы!

Однажды двое юношей поспорили у реки о том, чего они больше всего хотят в жизни, один сказал, что больше всего он желает, чтобы влага его любви никогда не просыхала, а текла, как полноводная река. Другой же возразил, что хотел бы удалиться туда, где вовсе не было бы женщин, а в тишине и покое следил за треволнениями жизни. Решили они спросить у какой-нибудь немало пожившей старухи, кто из них прав, и нашли одиноко живущую отшельницу высоко в горах в чистой хижине с кровлей из стеблей камыша. Удивилась старуха их просьбе и решила рассказать им в назидание всю свою жизнь.

Я не из низкого рода, стала рассказывать старуха, предки мои были в услужении у императора Го-Ханадзоно, но затем род наш пришел в упадок и захирел совсем, я же была приветлива и лицом красива и попала на службу к даме знатной, близкой ко двору. Слу­жила я у нее несколько лет и привольно жила без больших хлопот среди изысканной роскоши. Я сама придумала невидимый шнур, чтобы стягивать им волосы, затейливый узор для платья, новую при­ческу. И все время слышала о любви, все толковали о ней на разные лады. Стала и я получать любовные послания, но предавала их огню, только имена богов, написанные в письмах в подтверждение любов­ных клятв, не горели. Много было у меня знатных поклонников, а сердце я отдала с первого раза самураю самого низкого звания, так поразила меня сила его чувства в первом же письме. Не было сил противоборствовать страсти, мы поклялись друг другу, и не разорвать было нашей связи. Но дело вышло наружу, и меня жестоко наказали, а милого моего казнили. И я хотела расстаться с жизнью, молчали­вый призрак возлюбленного преследовал меня, но прошло время, и все позабылось, ведь мне было всего тринадцать лет, на мой грех люди посмотрели сквозь пальцы. Из скромного бутона любви превра­тилась я в яркий цветок ямабуси на краю стремнины.

[801]

В столице много было плясуний, певичек, актерок — и все они на танцах и пирушках получали не больше одной серебряной монетки. Очень мне приглянулись молоденькие девушки, развлекающие гостей песнями и разговорами — майко. Я научилась модным в то время танцам и стала настоящей танцовщицей, даже появлялась изредка на пирах, но всегда со строгой маменькой, так что совсем не походила на распушенных майко. Однажды приглянулась я одной богатой, но некрасивой даме, что лечилась в наших краях от какой-то там болез­ни, а муж у этой дамы был писаный красавец. Попав в их дом, куда меня взяли для развлечения скучающей дамы, я быстро сошлась с ее красавцем мужем и сильно полюбила его, а потом уж не могла с ним расстаться. Но дело опять вышло наружу, и меня с позором прогна­ли, отправили в родную деревню.

У одного князя из Восточных провинций никак не рождались на­следники, очень он грустил по сему поводу и всюду искал молодень­ких наложниц, но никак не мог найти себе по вкусу: то глядит деревенщиной, то нет приятного обхождения, как это принято в сто­лице, а то не может сложить стихи и угадать правильно аромат. Был у князя старик, глуховат, слеповат, зубы почти все потерял, да и муж­скую одежду носил только по привычке — закрыт был для него путь любви. Но пользовался он доверенностью вассала, и послали его в столицу за красивой наложницей. Искал он девушку без малейшего недостатка, похожую на старинный портрет, что старик всегда носил с собой. Осмотрел старик более ста семидесяти девушек, но ни одна не пришлась ему по вкусу. Но когда наконец к нему привели меня из далекой деревни, оказалось, что я точь-в-точь похожа на портрет, а некоторые говорили, что затмила я красавицу на портрете. Поселили меня в роскошном дворце князя, день и ночь холили и лелеяли, раз­влекали и баловали. Любовалась я цветущими вишнями необычайной красы, ради меня разыгрывались целые спектакли. Но жила я затвор­ницей, а князь все заседал в государственном совете. К горю моему, оказалось, что лишен он мужской силы, пьет пилюли любви, а все равно ни разу не проник за ограду. Порешили его вассалы, что вся беда во мне, в моем неуемном любострастии и уговорили князя ото­слать меня обратно в родную деревню. Нет ничего на свете печаль­нее, чем возлюбленный, лишенный мужской силы.

А тут постигла меня беда, отец мой задолжал и разорился вчис­тую, пришлось мне стать гетерой всего в шестнадцать лет. И сразу стала я законодательницей мод, затмила своими выдумками по части моды всем местных щеголих. Мне казалось, что все пылают ко мне страстью, всем я строила глазки, а если не было никого поблизости,

[802]

кокетничала на худой конец даже с простым шутом. Знала я разные способы, как сделать из мужчин покорных рабов, да такие, до кото­рых гетеры поглупее никогда не додумаются. И неразумные мужчи­ны всегда думали, что я в них по уши втрескалась и развязывали кошельки. Бывало, прослышу, что есть где-то богач, что и собою хорош, и весел, и денег не жалеет, то я к нему со всех ног, и закру­жу, и не отпущу, но это ведь редко бывает. Но продажная гетера не может любить только кого хочет, а щеголей в желтых платьях в по­лоску да в соломенных сандалиях на босу ногу в столице всегда хвата­ет. Но я, вынужденная отдаваться мужчинам за деньги, все-таки не отдавала им себя до конца, потому и прослыла жестокосердой, строптивой, и гости в конце концов все покинули меня. Отворачи­ваться от надоедливых мужчин хорошо, когда ты в моде, а вот когда все покинут тебя, рада будешь любому — и слуге, и уроду. Печальна жизнь гетеры!

Понизили меня в ранге, слуги перестали меня звать госпожой и гнуть передо мной спину, Бывало, раньше за двадцать дней присыла­ли звать меня в богатые дома, я в день успевала три-четыре дома объ­ехать в быстрой коляске. А теперь в сопровождении только маленькой служанки тихонько пробиралась одна в толпе. Каково было мне, избалованной, да еще высокого происхождения барышне, когда со мной обращались, как с дочкой мусорщика. Каких только людей не встречала я в веселых домах, пройдох и кутил, что послед­нее спускали, и оставались без гроша, да еще в долги влезали. Многие мои гости разорились на певичках и на актрисах, а ведь немолодые, солидные были люди! Начала я болеть, волосы мои поредели, да к тому же вскочили за ушами прыщики с просяное зернышко, гости и смотреть на меня не хотели. Хозяйка со мной не заговаривала, слуги стали помыкать мною, а за столом сидела я с самого краю. И никто не подумает попотчевать, никому и дела нет! Мужланы мне были противны, хорошие гости меня не приглашали, печаль овладела моей душой. Продали меня в самый дешевый веселый дом, где стала я самой последней потаскушкой. Как же низко я опустилась и чего только не перевидала! Через тринадцать лет села я в лодку и, по­скольку не было у меня другого пристанища, отправилась в свою род­ную деревню. Переоделась я в мужское платье, волосы подрезала, сделала мужскую прическу, подвесила сбоку кинжал, научилась гово­рить мужским голосом. В то время деревенские бонзы часто брали к себе на службу мальчиков, и вот с одним таким я договорилась, что буду любить его три года за три кана серебра. Бонза этот совершенно погряз в распутстве, и приятели его были не лучше, нарушали они

[803]

все заветы Будды, днем носили одежды священников, ночью же наде­вали платье светских модников. Любовниц своих они держали в ке­льях, а днем тайком запирали в подземельях. Наскучило мне заточение, исхудала я совсем, да и бонза надоел, ведь пошла я на это дело не ради любви, а ради денег — тяжело мне было. Да тут еще пришла ко мне старуха и назвалась старой возлюбленной настоятеля, поведала о своей несчастной судьбе и о жестокости бонзы, пригрози­ла отомстить новой любовнице. Стала я думать-гадать, как убежать от бонзы, и решилась обмануть его, подложила под одежду толстый слой ваты и объявила себя беременной. Испугался бонза и отправил меня восвояси, выделив малую толику денег.

В столице очень ценились женщины, бывшие некогда управитель­ницами в знатных домах и научившиеся тонкому обхождению, кото­рые умели писать учтивые и изящные письма на разные темы. Родители отдавали им в обучение своих дочерей. И вот решила я тоже открыть школу письма, чтобы учить юных девушек изящно вы­ражать свои мысли. Зажила я безбедно в собственном доме, в гости­ных у меня все было чисто убрано, по стенам — красивые прописи с образцами письма. Скоро прознали про меня ловкие юноши красав­цы и сжигаемые страстью гетеры — пошла обо мне слава, как о не­превзойденной сочинительнице любовных писем, ведь в веселых домах я погружалась в самые глубины любви и могла изобразить самую пылкую страсть. Был у меня там, в «селении любви», один ка­валер, только его я любила по-настоящему, когда он обеднел, то не смог больше приходить ко мне, только письма присылал, и такие, что все ночи рыдала я над ними, прижимая к обнаженной груди. До сих пор слова из его писем словно огнем выжжены в моей памяти. Од­нажды пришел ко мне заказчик и попросил написать бессердечной красавице о своей любви, и я постаралась, но, выводя слова страсти на бумаге, вдруг прониклась ими и поняла, что мужчина этот мне дорог. И он взглянул на меня попристальнее и увидел, что волосы у меня вьются, рот маленький, а большие пальцы ног изогнуты наружу. Позабыл он свою бессердечную красавицу и прилепился душой ко мне. Да только оказалось, что он ужасный скупердяй! Угощал меня самым дешевым супом из рыбы, а на материю на новое платье ску­пился. Да еще к тому же одряхлел за год, слух потерял, так что при­ходилось ему подносить руку к уху, все кутался в ватные платья, ну, а о милых дамах и думать забыл.

В старину ценили совсем юных служанок, а теперь любят, чтобы служанка выглядела посолиднее, лет так двадцати пяти, и могла бы сопровождать носилки с госпожой. И хотя мне было очень неприят-

[804]

но, но принарядилась в скромное платье служанки, завязала волосы простым шнурком и стала задавать домоправительнице наивные во­просы: «Что родится из снега?» и тому подобное. Сочли меня уж очень простой и наивной, в жизни ничего не видавшей. От всего я краснела и вздрагивала, и слуги за мою неопытность прозвали меня «глупой обезьянкой», словом, прослыла я совершенной простушкой. Хозяин с хозяйкой по ночам предавались любовным неистовствам, и как же заходилось мое сердце от страсти и желания. Однажды рано утром в праздник прибиралась в алтаре Будды, как вдруг пришел туда хозяин сотворить первую молитву, а я при виде крепкого молодого мужчины сорвала с себя пояс. Хозяин был поражен, но затем в неис­товом порыве бросился ко мне и повалил статую Будды, уронил под­свечник. Потихоньку-полегоньку прибрала я хозяина к рукам и задумала дело недоброе — извести хозяйку, а для того прибегла к не­дозволенным способам: чарам и бесовским заклинаниям. Но не смог­ла хозяйке навредить, быстро вышло все наружу, пошла про меня и хозяина дурная молва, и вскоре выгнали меня из дома. Стала бродить я, как безумная, под палящим солнцем по улицам и мостам, оглашая воздух безумными криками: «Я хочу мужской любви!» и плясала, словно припадочная. Люди на улицах осуждали меня. Подул холод­ный ветерок, и в роще криптомерии я вдруг очнулась и поняла, что я нагая, вернулся ко мне мой прежний разум. Призывала я беду на другую, а пострадала сама.

Устроилась я служанкой на посылках в загородном доме одной знатной дамы, что жестоко страдала от ревности — муж ее, краса­вец, безбожно изменял ей. И решила та дама устроить вечеринку и пригласить всех своих придворных дам и служанок и чтобы все без утайки рассказали, что у них на душе, и чтобы чернили женщин из зависти, а мужчин из ревности. Кому-то странной показалась эта за­бава. Принесли дивной красоту куклу, разодетую в пышный наряд и принялись все женщины по очереди изливать перед ней свою душу и рассказывать истории о неверных мужьях и любовниках. Одна я до­гадалась в чем дело. Муж хозяйки нашел себе красавицу в провинции и ей отдал свое сердце, а хозяйка повелела сделать куклу — точную копию той красавицы, била ее, мучила, словно сама соперница попа­лась ей в руки. Да только однажды открыла кукла глаза и, растопы­рив руки, пошла на хозяйку и схватила ее за подол. Едва она спаслась и с той поры заболела, стала чахнуть. Решили домашние, что все дело в кукле, и задумали сжечь ее. Сожгли и пепел зарыли, но только каж­дую ночь из сада, из могилы куклы стали доноситься стоны и плач. Прознали про то люди и сам князь. Призвали служанок на допрос,

[805]

пришлось все рассказать. Да и девушку-наложницу призвали к князю, тут я и увидела ее — хороша была необыкновенно, а уж как грациозна. С куклой — не сравнить. Испугался князь за жизнь хруп­кой девушки и со словами: «Как отвратительны бывают женщины!» отослал девушку в родной дом подальше от ревнивицы-жены. Но сам перестал посещать покои госпожи, и ей при жизни выпала участь вдовы. Мне же так все опротивело, что отпросилась я в Канагата с намерением стать монахиней.

В Новой гавани стоят корабли из далеких стран да из западных провинций Японии, и матросам, и торговым людям с тех кораблей продают свою любовь монахини из окрестных сел. Снуют взад-вперед гребные лодки, на веслах молодцы, за рулем какой-нибудь убеленный сединами старик, а в середине принаряженные монахини-певички. Монахини щелкают кастаньетами, юные монашки с чашами для по­даяния выпрашивают мелочь, а потом без всякого стеснения на гла­зах у людей переходят на корабли, а там уж их ждут заезжие гости. Получают монахини монетки по сто мон, или охапку хворосту, или связку макрели. Конечно, вода в сточной канаве повсюду грязна, но монахини-потаскушки — особенно низкое ремесло. Сговорилась я с одной старой монахиней, что стояла во главе этого дела. У меня еще оставались следы былой красоты, и меня охотно приглашали на ко­рабли, платили, правда, мало — всего три моммэ за ночь, но все равно три моих поклонника разорились вчистую и пошли по доро­гам. Я же, не заботясь о том, что с ними стало, продолжала распевать свои песенки. А вы, ветреные гуляки, уразумели, как опасно связы­ваться с певичками, да еще с монахинями?

Недолго выдержала я такую жизнь и занялась другим ремеслом: принялась причесывать модниц и придумывать наряды щеголихам. Нужно иметь тонкий вкус и понимать быстротечность моды, чтобы делать такие вещи. На новой службе в гардеробных известных краса­виц я получала восемьдесят моммэ серебра в год да еще кучу наряд­ных платьев. Поступила я в услужение к богатой госпоже, собой она была очень красива, даже я, женщина, была покорена. Но было у нее на душе горе неизбывное, еще в детстве лишилась она от болезни волос и ходила в накладке. Хозяин же ее о том не подозревал, хоть и трудно было сохранить все в тайне. Я не отступала от госпожи ни на шаг и всяческими ухищрениями сумела скрыть ее недостаток от мужа, а не то упадет с головы накладка — и прощай любовь навсег­да! Все бы хорошо, но позавидовала госпожа моим волосам — гус­тым, черным, как вороново крыло, и велела сначала остричь их, а когда они отросли — повыдергать их, чтобы лоб оплешивел. Вознего-

[806]

довала я на такую жестокость госпожи, а та все пуще злится, из дома не выпускает. И вознамерилась я отомстить: приучила кошку прыгать ко мне на волосы, и вот однажды, когда господин в нашем обществе наслаждался игрой на цитре, я напустила кошку на госпожу. Вскочи­ла кошка ей на голову, шпильки так и посыпались, накладка слете­ла — и любовь господина, что пять лет горела в его сердце, угасла в один миг! Господин совсем охладел к ней, хозяйка погрузилась в пе­чаль и уехала к себе на родину, я же прибрала хозяина к рукам. Это совсем нетрудно было сделать.

Но и эта служба скоро мне прискучила, и стала я помогать на свадьбах в городе Осака, там люди живут легкомысленные, свадьбы устраивают чересчур пышные, не заботясь о том, сведут ли концы с концами. Свадьбой хотят удивить весь свет, а потом сразу дом начи­нают возводить, молодая хозяйка шьет себе наряды без числа. А еще приемы гостей после свадьбы, а подарки родственникам, так что деньгами сорят без удержу. А там, смотришь, раздался крик первого внучка: у-а, у-а! Значит, тащи новорожденному кинжал и новые пла­тья. Родным, знакомым, знахаркам — подарки, глядь! — а кошелек пуст. Прислуживала я на многих свадьбах, и уж я-то нагляделась на людское чванство. Только одна свадьба была скромная, но этот дом и сейчас богат и славен, а где другие — тю! разорились и не слыхать о них больше.

Сама не знаю где, выучилась я хорошо шить платья по всем ста­ринным установлениям, известным еще со времени императрицы Кокэн. Рада я была переменить свой образ жизни, расстаться с ре­меслом любви. Целый день проводила я в кругу женщин, любовалась ирисами над прудом, наслаждалась солнечным светом у окна, пила душистый красноватый чай. Ничто не тревожило моего сердца. Но однажды попало ко мне в руки платье молодого человека, атласная подкладка его была искусно расписана любовными сценами, да таки­ми страстными, что дух захватывало. И проснулись во мне прежние мои вожделения. Отложила я иглу и наперсток, отбросила материю и весь день провела в мечтах, ночью ложе мое показалось мне очень одиноким. Очерствевшее мое сердце исходило печалью. Прошлое ка­залось мне ужасным, я думала о добродетельных женщинах, что знают только одного мужа, а после его смерти принимают монашес­кий постриг. Но былое любострастие уже проснулось во мне, да еще тут во двор вышел челядинец, что прислуживал самураям, и стал мо­читься, сильная струя вымыла ямку в земле. И в той ямке закружи­лись и утонули все мои думы о добродетели. Ушла я из богатого дома, сказавшись больной, сняла маленький домик и на дверях напи-

[807]

сала «Швея». Залезла в долги, а когда приказчик торговца шелком пришел взыскивать с меня должок, я разделась догола, и отдала ему свое платье — будто ничего больше у меня нет. Но приказчик обез­умел от моей красоты и, навесив на окна зонт, заключил меня в объ­ятия, и ведь обошелся без помощи сватов. Бросил он думать о наживе, пустился во все тяжкие, так что по службе дела его пошли совсем плохо. А мастерица по шитью ходит и ходит повсюду со своим ящичком с иголками и нитками, долго ходит и монетки соби­рает, но ни одной вещички так и не сошьет. Но нет на той нитке узелка, долго она не прослужит.

А старость моя уже была близко, и я опускалась все ниже и ниже. Целый год я работала посудомойкой, носила грубые платья, ела только черный неочищенный рис. Всего два раза в год отпускали меня в город погулять, и однажды увязался за мной старик прислуж­ник и по дороге признался мне в своей любви, которую он давно ле­леял в глубине своего сердца. Отправились мы с ним в дом свиданий, но, увы, прежний меч стал простым кухонным ножом, побывал в горе сокровищ, но вернулся бесславно. Пришлось бежать в дом весе­лья в Симабара и срочно искать какого-никакого молодого мужчину, и чем моложе, тем лучше.

Ходила я по многим городам и весям и забрела как-то в городок Сакаи, там нужна была служанка стелить и убирать постели в знат­ном, богатом доме. Думала я, что хозяин дома крепкий старик и, может быть, удастся прибрать его к руками, глядь! — а это крепкая и вострая старуха, и работа у нее в доме кипела. Да еще по ночам пришлось старуху ублажать: то поясницу разотри, то москитов отго­ни, а то как начнет забавляться со мной, как мужчина с женщиной. Вот попала! Каких только господ в моей жизни не было, в какие только переделки я не попадала.

Опротивело мне ремесло потаскушки, но делать было нечего, вы­училась я уловкам певичек из чайных домиков и снова пошла тор­говать собой. Гости ко мне приходили самые разные: бонзы, приказчики, актеры, торговцы. И хороший гость и дурной покупают певичку для недолгой забавы, пока паром не причалит к берегу, а потом — прости-прощай. С любезным гостем зела я долгие разгово­ры, питала надежды на прочный союз, а с противным гостем считала доски на потолке, думала безучастно о посторонних вещах. Иногда жаловал ко мне сановник высшего ранга, с холеным белым телом, потом я узнала, что был он министром. Да ведь и чайные домики разными бывают: где одними медузами да ракушками кормят, а где подают роскошные блюда и обхождение соответственное. В домиках

[808]

низкого пошиба приходится иметь дело с деревенщиной неотесан­ной, что смачивает гребень водой из цветочной вазы, скорлупу от орехов кидает на табачный поднос, да и с женщинами они заигрыва­ют грубовато, с солеными шутками. Пробормочешь песенку, прогла­тывая слова, а там только ждешь нескольких серебряных монеток. Какое жалкое занятие изводить себя за сущие гроши! К тому же от вина я подурнела, последние остатки моей красоты исчезли, я бели­лась, румянилась, а все равно кожа стала, как у ощипанной птицы. Потеряла я последнюю надежду, что какой-нибудь достойный чело­век пленится мной и возьмет к себе навсегда. Но мне повезло: при­глянулась я одному богачу из Киото и он взял меня к себе в дом в наложницы. Видно, не очень разбирался в красоте женщин и польс­тился на меня так же, как покупал без разбору посуду и картины, подделку под старину.

Банщицы — самый низкий разряд потаскушек, они — женщины крепкие, сильные, руки у них сдобные, по вечерам накладывают бе­лила, румяна, сурьму и зазывают прохожих. О, прохожие и рады, хотя им далеко до прославленных гетер, они для хорошего гостя все равно что для пса — тончайший аромат. А простушки-банщицы рады угодить, массируют поясницу, обмахивают дешевыми веерами с грубо намалеванными картинками. Сидят банщицы развалясь, лишь бы удобно было. Но при гостях держатся деликатно, чарочку подно­сят сбоку, на закуску не кидаются, так что сойдут при случае за кра­соток, если других под боком не найдется. Спят они на тощих матрасах, по трое под одним одеялом, а разговоры у них о постройке канала, о родной деревне, да всякие там толки о разных актерах. Я тоже упала так низко, что стала банщицей. увы! Один китайский поэт сказал, что любовь между мужчиной и женщиной сводится к тому, чтобы обнимать безобразные тела друг друга.

Заболела я дурной болезнью, пила настой растения санкирай и ужасно страдала во время летней поры, когда идут дожди. Яд подни­мался все выше, и глаза стали гноиться. При мысли о постигшей меня беде, хуже которой и представить себе ничего нельзя, слезы на­ворачивались на глаза, брела я по улице простоволосая, на шее — грубый воротник, ненабеленная. А на одной улице один большой чудак держал лавку вееров. Всю жизнь он провел в веселом распутст­ве, женой и детьми не обзавелся. Увидав меня случайно, воспылал ко мне неожиданной страстью и захотел взять меня к себе, а у меня ни­чего-то не было, ни корзины с платьем, ни даже шкатулки для греб­ней. Выпало мне неслыханное счастье! Сидела я в лавке среди служанок, сгибающих бумагу для вееров, и называли меня госпожой.

[809]

Пожила я в холе, принарядилась и снова стала привлекать к себе взоры мужчин. Наша лавка вошла в моду, люди заходили взглянуть на меня и покупали наши веера. Я придумала новый фасончик для вееров: на просвет видны были на них прекрасные тела обнаженных женщин. Дела шли прекрасно, но муж стал ревновать меня к поку­пателям, начались ссоры, и, наконец, меня снова выгнали из дома. Пришлось мне томиться без дела, потом я пристроилась в дешевой гостинице для слуг, а потом поступила служанкой к одному скряге. Ходил он медленно, маленькими шажками, кутал шею и голову в теплый ватный шарф. уж как-нибудь выдержу, думала я. А оказа­лось, что человек, столь хилый на вид, оказался богатырем в делах любви. Он играл со мной двадцать суток подряд без перерыва. Стала я тощей, иссиня-бледной и наконец попросила расчет. И скорей уно­сить ноги, покуда жива.

В Осаке много оптовых лавок, ведь этот город — первый торго­вый порт страны. Чтобы развлекать гостей, держат в лавках молодых девушек с непритязательной наружностью кухарок. Они принаряже­ны, причесаны, но даже по походке видать, кто они такие, ведь ходят они, вихляя задом, и потому что они так покачиваются, прозвали их «листьями лотоса». В домах свиданий низкого разряда эти девушки принимают несметное количество гостей, все они жадны и даже у простого подмастерья норовят что-нибудь отнять. «Листья лотоса» за­бавляются с мужчинами только ради наживы и, только гость за порог, набрасываются на дешевые лакомства, а потом нанимают но­силки и едут в театр смотреть модную пьеску. Там они, позабыв обо всем, влюбляются в актеров, которые, принимая чужое обличье, вот и проводят свою жизнь, как во сне. Таковы эти «листья лотоса»! И всюду в городе, и на востоке, и на западе, не счесть «листьев лотоса» в веселых домах, в лавках, на улицах — даже трудно сосчитать, сколько их. Когда же стареют и заболевают эти женщины, куда они исчезают — никто сказать не может. Гибнут неизвестно где. Когда прогнали меня из лавки вееров, я тоже поневоле вступила на этот путь. Нерадиво вела я дела в лавке у хозяина, а потом приметила одного богатого деревенского гостя, и однажды, когда он напился пьян, достала бумагу из ящика, растерла тушь и подговорила его на­писать клятвенное обещание, что всю жизнь он меня не покинет. Когда проспался гость, удалось мне так запутать-запугать бедную де­ревенщину, что не мог он ни пикнуть, ни хмыкнуть. Я же твердила, что скоро рожу ему сына, что должен он взять меня на родину, гость в страхе отсыпал мне два кана серебра и только тем откупился.

Во время праздника осеннего равноденствия люди поднимаются в

[810]

горы, чтобы оттуда полюбоваться морскими волнами, колокол гудит, отовсюду слышатся молитвы, и в это время из нищих лачуг выполза­ют неказистые женщины, им тоже хочется поглазеть на людей. Что за неприглядные существа! Правда, «женщины тьмы» в полдень ка­жутся привидениями. Хоть и белят они свои лица, подводят брови тушью, а волосы смазывают душистым маслом, но тем более убогими кажутся. Хоть и дрожь меня пробирала при одном только упомина­нии об этих женщинах, «женщинах тьмы», но когда я вновь лиши­лась приюта, пришлось мне, к стыду моему, превратиться в такую. Удивительно, как это находятся в Осаке, где полно красавиц, мужчи­ны, что с удовольствием ходят к «женщинам тьмы» в тайные дома свиданий, убогие до последней крайности. Но и хозяева таких домов живут совсем неплохо, кормят семью из шести-семи человек, да и для гостей заготовлены неплохие чарочки для вина. Когда является гость, хозяин с ребенком на руках уходит к соседям играть в сугороку по маленькой, хозяйка в пристройке садится кроить платье, а служаночку высылают в лавочку. Наконец является «женщина тьмы»: дрянные ширмы, оклеенные старым календарем, расставлены, на полу — полосатый тюфяк и два деревянных изголовья. На женщине расшитый пояс с рисунком в виде пионов, сначала она завязывает его спереди, как принято у гетер, а потом, услыхав от хозяйки, что сегод­ня она — скромная дочка самурая, срочно перевязывает пояс назад. Рукава у нее с разрезами, будто у молоденькой, а самой уж, верно, лет двадцать пять. Да и воспитанием не блещет, начинает рассказы­вать гостю, как совсем сегодня взопрела от жары. Смех да и только! Разговор у них без всяких тонкостей: «Опротивело мне все, живот подвело!»

Но и ниже может опуститься всеми покинутая женщина, утра­тившая красоту, покинули меня все боги и будды, и пала я так низко, что стала служанкой на деревенском постоялом дворе. Стали меня звать просто девкой, носила я только обноски, жить станови­лось все труднее, хотя манеры мои и обхождение все еще удивляли провинциалов. Но на щеках моих уже появились морщины, а люди больше всего на свете любят юность. Даже в самой заброшенной де­ревушке понимают люди толк в любовных делах, так что пришлось мне и с этого постоялого двора уйти, ведь гости не хотели меня при­глашать. Стала я зазывалой в бедной гостинице в Мацусака, с наступ­лением вечера набеленная появлялась я, подобно богине Аматэрасу из грота, на пороге гостиницы и приглашала прохожих переночевать. Хозяева держат таких женщин, чтобы заманивать гостей, а те и рады, заворачивают на огонек, достают припасы, вино, а служанке только

[811]

того и надо, ведь хозяин ей денег не платит, живет она здесь за про­корм, да что гость даст. На таких постоялых дворах даже служанки-старухи не хотят отстать от других и предлагают себя слугам проезжающих, за что их прозвали «футасэ» — «двойным потоком в одном русле». Но и здесь я не ужилась, даже вечерний сумрак не мог больше скрыть моих морщин, увядших плеч и груди, да что там гово­рить — моего старческого безобразия. Я пошла в порт, куда прихо­дили корабли, и стала торговать там румянами и иголками. Но вовсе не стремилась к женщинам, ведь цель моя была другой — я и не от­крывала свои мешочки и узелки, а продавала только семена, из кото­рых густо прорастала трава любви.

Наконец лицо мое густо покрыли борозды морщин, деваться мне было некуда и вернулась я в знакомый город Осаку, там воззвала к состраданию старинных знакомых и получила должность управитель­ницы в доме любви. Надела я особый наряд со светло-красным пе­редником и широким поясом, на голову намотала полотенце, на лице — суровое выражение. В мои обязанности входит следить за гостями, шлифовать молоденьких девушек, наряжать, ублажать, но и про тайные шашни с дружками проведывать. Да только перегнула я палку, слишком сурова была и придирчива, и пришлось мне про­ститься с местом управительницы. У меня не осталось ни нарядов, ни сбережений, годы мои перевалили за шестьдесят пять, хотя люди и уверяли, что выгляжу я на сорок. Когда шел дождь и гремел гром, я умоляла бога грома разразить меня. Чтобы утолить голод, приходи­лось мне грызть жареные бобы. Да еще замучили видения, являлись по ночам ко мне все мои нерожденные дети убумэ, кричали и плака­ли, что я преступная мать. Ах, как мучили меня эти ночные призра­ки! Ведь могла я стать уважаемой матерью большого семейного клана! Хотела я положить конец своей жизни, но поутру призраки убумэ таяли, и я не в силах была проститься с этим миром. Стала бродить я ночами и присоединилась к толпам тех женщин, которые, чтобы не умереть с голоду, хватают мужчин за рукава на темных ули­цах и молятся, чтобы побольше было темных ночей. Среди них попа­дались и старухи лет семидесяти. Они научили меня, как получше подобрать жидкие волосы и придать себе вид почтенной вдовы, мол, на такую всегда охотники найдутся. Снежными ночами бродила я по мостам, улицам, хоть и твердила себе, что надо же как-то кормиться, а все-таки тяжело мне было. Да и слепцов что-то не видать было. Каждый норовил подвести меня к фонарю у лавки. Начинал брез­жить рассвет, на работу выходили погонщики быков, кузнецы, бродя-

[812]

чие торговцы, но я была слишком стара и безобразна, никто не смот­рел на меня, и решила я навсегда расстаться с этим поприщем.

Отправилась я в столицу и пошла помолиться в храм Дайудзи, ко­торый показался мне преддверием рая. Душа моя преисполнилась благочестия. Подошла я к искусно вырезанным из дерева статуям пя­тисот архартов — учеников Будды и стала призывать имя бога. И вдруг заметила, что лица архатов напоминают мне физиономии моих бывших любовников, и принялась я вспоминать всех по очереди, тех, кого больше всех любила и чьи имена писала кисточкой на своих за­пястьях. Многие из моих бывших возлюбленных уже превратились в дым на погребальном костре. Я застыла на месте, узнавая моих прежних любовников, одно за другим вставали воспоминания о моих прошлых грехах. Казалось, у меня в груди грохочет огненная колесни­ца ада, слезы брызнули из глаз, я рухнула на землю. О, позорное про­шлое! Хотела я покончить с собой, но остановил меня один мой старый знакомый. Он сказал, чтобы я жила тихо и праведно и ждала смерти, она сама ко мне придет. Я вняла благому совету и теперь жду смерти в этой хижине. Пусть эта повесть станет исповедью о прошлых грехах, а сейчас в моей душе распустился драгоценный цве­ток лотоса.