Греческая концепция: предел-контур

Предел был широко известным понятием. Никто не говорил о стремлении к пределу. Предел – ключевой философский концепт. Происходит подлинная мутация в способе мыслить этот концепт. Чем был предел? По-гречески это perns. В простейшем значении предел – это контуры. Таковы термины, и притом геометрические. Предел – это термин: некий объем имеет поверхности в качестве предела. Например, пределами куба являются шесть квадратов. Две точки – предел отрезка прямой. Платон изложил теорию предела в диалоге «Тимей»: фигуры и их контуры. А почему эту концепцию предела как контура можно рассматривать как основание того, что мы могли бы назвать известной формой идеализма? Предел – это контур формы; независимо от того, относится ли форма к чистой мысли или ощущается, мы назовем пределом контур формы, и это очень хорошо сочетается с идеализмом, потому что если предел есть контур формы, то, в конечном счете, какое мне дело до того, что находится между пределами. Сыплю ли я песок или материю мысли, умопостигаемую материю между устанавливаемыми мною пределами, это всегда будет куб или круг. Иными словами, сущность есть сама форма, соотнесенная со своим контуром. Я мог бы говорить о чистом круге, так как существует чистый контур круга. Я мог бы говорить о чистом кубе, не уточняя, о чем идет речь. Я назвал бы их идеей круга, идеей куба. Отсюда важность perns-контура в философии Платона, где идея будет формой, соотнесенной со своими умопостигаемыми контурами. Иными словами, в идее предела-контура греческая философия находит основополагающее подтверждение для собственной абстракции. И не то, чтобы она была более абстрактной, чем какая-нибудь другая философия, но она имеет дело с оправданием abstractio в том виде, в каком она ее постигает, а именно – с абстрагированием идей. Коль скоро это так, индивид будет формой, соотнесенной со своим контуром.

Если я буду искать, к чему конкретно применима такая концепция, то скажу, например, по отношению к живописи, что форма, соотнесенная со своим контуром, есть мир тактильно-оптический. Оптическая форма соотнесена – пусть даже взглядом – с тактильным контуром. Даже если это может быть перст чистого духа, контур неизбежно имеет своего рода тактильную референцию, и если мы говорим о круге или о кубе, как о чистой идее, в той мере, в какой определяем круг или куб их контурами и соотносим умопостигаемую форму с ее контуром, существует референция [Неразборчиво],сколь бы косвенной она ни была [_{Неразборчиво}],и она имеет тактильную обусловленность. Совершенно неправильно определять греческий мир как мир света; это оптический мир. Но отнюдь не чисто оптический мир. Оптический мир, который выдвигает Греция, уже получил достаточное свидетельство в слове, каким греки пользуются, чтобы говорить об идее: эйдос. Эйд ос – это термин, отсылающий к визуальности, к видимому: умозрение. Но это умозрение не является сугубо оптическим, оно оптически-тактильное. Почему? Потому что видимая форма соотносится – пусть всего лишь косвенно – с тактильным контуром. Неудивительно, что нашелся тот, кто выступил против платонического идеализма от имени некоей технологической инспирации, – и это был Аристотель. Но если вы рассмотрите Аристотеля, то там тактильная референция греческого оптического мира предстает со всей очевидностью в совершенно простой теории, которая состоит в утверждении, что субстанция, или чувственно воспринимаемые субстанции, представляют собой сочетание формы и материи, и существенна именно форма. И форма соотносится со своим контуром, а опыт, на который постоянно ссылается Аристотель, есть опыт ваятеля. В этом оптическом мире статуи имеют величайшую ценность; это оптический мир, мир скульптуры, то есть форма в нем определяется в зависимости от тактильного контура. Все происходит так, как если бы видимая форма была немыслима за пределами формы тактильной. Таково греческое тактильно-оптическое равновесие. Эйдос улавливается душой. Эйдос, чистая идея, очевидно, может улавливаться только чистой душой. Как чистые души, мы можем говорить об этом, согласно самому Платону, лишь по аналогии [_{Неразборчиво}], имея в виду, что мы экспериментируем с нашей душой лишь постольку, поскольку она связана с телом [Неразборчиво], мы можем говорить об этом только по аналогии. Итак, с точки зрения аналогии, я должен был бы всегда говорить себе: конечно, это чистая душа, которая схватывает чистую идею. Ничего телесного. Это чисто интеллектуальное или духовное схватывание. Но эта чистая душа, схватывающая идею, – действует ли она так, как глаз, или же она действует чем-то вроде осязания? Осязание, которое было бы в таком случае сугубо духовным, и глаз – в равной степени духовным. Этот глаз – третий глаз. Это всего лишь оборот речи, но аналогий грекам иногда недостает. У Платона немного рассуждений по аналогии. Поэтому все мое замечание состоит в том, что чистая душа не имеет ни глаз, ни осязания; она соотносится с идеей. Но тем не менее философ, чтобы говорить об этом восприятии идеи душой, должен задаться вопросом, какова роль аналога глаза и аналога осязания? Аналог глаза и аналог осязания в схватывании идеи... Эти два аналога, несомненно, есть, так как идея присутствует постоянно... Такой была первая концепция предела-контура.