РОССИЯ В МИРОВОЙ РЕКОНСТРУКЦИИ

Сравнивая Россию с Германией и США, легко заметить, что в 60-70-е годы XIX века «отсталые», «периферийные» регионы обеих стран успешно интегрировались в единое политическое и экономическое пространство, становясь частью «центра». В России, напротив, отсталая «глубинка» тормозила модернизацию.Страна казалась слишком большой, слишком тяжелой на подъем, слишком косной. В действительности, однако, дело не в «бескрайних просторах» России, а в уровне развития промышленного капитализма.

И в Германии и в США к началу модернизации уже имелась «критическая масса» промышленного капитала, который и был главной движущей силой преобразований. Именно в его интересах формировалась модель развития. Колониальная и промышленная экспансия обеспечивали продвижение системы к новой границе, «центр» осваивал новую «периферию» взамен интегрируемой, и именно это давало необходимые ресурсы для интеграции. Латинская Америка осваивалась североамериканским капиталом, а в Африке создавались германские колонии. Все это происходит вместе и отчасти вследствие модернизации юга США и Германии к востоку от Эльбы.

Россия, напротив, не имела развитого промышленного капитализма. Двухвековое господство торгового капитала не было поколеблено революциями.

По мнению Покровского, главными предпосылками крестьянской реформы 1861 года стал бурный рост цен на мировом рынке зерна, сопровождавшийся неуклонным ростом русского зернового экспорта: «Крестьянская «свобода» была прямым ответом на высокие хлебные цены, установившиеся в Западной Европе с сороковых годов…» [507]. Эта тенденция наметилась еще до начала Крымской войны и сохранилась после ее окончания. Рост цен продолжался даже на фоне промышленного кризиса, охватившего Европу. В известной мере ему способствовала и Крымская война, дестабилизировавшая черноморскую торговую зону, откуда на Запад поступала значительная часть зерна.

«В общем экспорте России накануне отмены крепостного права, – сообщает советский историк, – доля зерновых превысила 35% и составляла уже около одной пятой от общей массы товарного хлеба» [508].

Показательно, что с появлением у помещиков денег их задолженность не сокращается. Но если раньше средства шли на потребление, на поддержание «достойного дворян образа жизни», то теперь деньги начинают вкладываться в хозяйство. Крепостническое имение начинает принимать черты нормального буржуазного предприятия.Чем больше помещикам были нужны деньги, тем большим был их интерес к реформе. Но такой, которая заставила бы крестьян выкупать собственную землю и тем самым финансировать развитие дворянского хозяйства. По существу, речь шла о том, чтобы перевести на крестьян долги землевладельцев. Реформа была нужна для того, чтобы помочь помещику обуржуазиться. Ее целью, заключает Покровский, была «замена барщинного труда наемным, крепостного крестьянина – батраком, а вовсе не создание свободного и самостоятельного крестьянства» [509].Чем более буржуазным становился помещик, тем меньше у крестьянина оставалось шансов превратиться в фермера. «Превращение дворянского имения в капиталистическое предприятие было куплено, таким образом, ценою задержки буржуазного развития в деревне» [510]. На самом деле, однако, речь идет не просто о задержке, а о качественно ином типе развития, радикально отличавшемся от Запада. Для того чтобы успешно вписаться в новые экономические отношения, не требовалось перестроить весь сельский уклад на буржуазный лад. Более того, такая перестройка в России слишком дорого обошлась бы как отечественному капиталу, так и мировой системе. Российский аграрный капитализм оставался «периферийным» и, по видимости, отсталым. Но именно эта отсталость была его главным конкурентным преимуществом на мировом рынке, гарантируя дешевизну и простоту управления.

АГРАРНЫЙ КАПИТАЛИЗМ

В результате Крымской войны не только англо-французские армии победили русскую, но и отечественный аграрный капитализм победил промышленный. Для российского промышленного капитала новый таможенный тариф был безусловным поражением, лишь отчасти компенсировавшимся новыми возможностями, связанными с освобождением крестьян и строительством железных дорог. Подъем 30-40-х годов XIX века сменился стагнацией промышленности.

Промышленный спад 1857 года затронул Россию даже более, чем западные страны. Струмилин объясняет это тем, что мировой кризис перепроизводства совпал здесь с «кризисом всей системы крепостнического хозяйства» [511]. Однако, как мы видим из сельскохозяйственной статистики, положение помещичьего хозяйства в это время как раз улучшалось. Скорее перед нами просто частный случай общего правила капиталистического рынка: во время кризиса поставщики сырья страдают больше, чем продавцы готовой продукции, «периферийные» страны – больше «центра», а слабые экономики – больше сильных. Так и теперь, как и в 1847 году, от кризиса понесли наибольшие убытки русские поставщики промышленного сырья для западных рынков. С другой стороны, переход на «фритредерскую систему» в разгар кризиса нанес тяжелый удар по промышленности.

Освобождение крестьян в 1861 году не оказало на промышленность оживляющего воздействия. «В «освобожденной» России индустрия развивалась хуже, чем в разгар николаевского крепостничества», – констатирует Покровский [512].Именно николаевская «эпоха застоя» была временем бурного развития промышленности и культуры (достаточно вспомнить Пушкина, Белинского, Гоголя, Герцена), тогда как последующая «эпоха великих реформ» обернулась чрезвычайно медленным ростом промышленности, правлением политических посредственностей и куда менее впечатляющими результатами для отечественной культуры [513].

Единственная промышленная отрасль, которая развивалась в 60-е годы успешно, – это строительство железных дорог. Для этой деятельности «фритредерский» тариф, безусловно, был благом, ибо облегчал импорт машин и металла из-за границы. Значительная часть машин вообще ввозилась по казенным и частным заказам беспошлинно.

Постройка железных дорог, писал Покровский, «была самым крупным толчком к развитию капитализма, какой Россия получала в течение всего XIX века» [«Американский путь» мог бы реализоваться лишь в том случае, если бы в стране происходила не реформа, а революция, причем единственным слоем, способным взять и удержать власть в условиях всеобщего распада, была бурно росшая в те годы интеллигенция, а формой ее власти, скорее всего, оказалось бы террористическая диктатура. О том, какие порядки могли бы возникнуть в результате подобной революции, достаточно ясно предупреждали Маркс и Энгельс. Наиболее влиятельные идеологи русского революционного движения той эпохи – П.Л. Лавров и П.Н. Ткачев – при всем несходстве своих взглядов единодушны, когда говорят, что новые порядки будут насаждаться с помощью террора. Бессмысленно искать причины этого единодушия в кровожадности революционеров. Если Ткачев предусматривал в России прогрессивную авторитарную власть наподобие якобинской диктатуры во Франции XVIII века, то Лавров, ненавидевший государство и веривший в освобождение личности, доказывал, что террор должны осуществлять сами массы под pyководством «Социалистического Союза», а в качестве образца для подражания приводил американский «суд Линча»]. Без этого немыслима была бы новая волна индустриализации и модернизации, без железных дорог не могли развиваться традиционный торговый капитал и помещичий аграрный капитализм. И не в последнюю очередь железнодорожное строительство способствовало интеграции в мировую экономику. Для вывоза зерна нужны были дороги. И невозможно было ждать, пока отечественные промышленники накопят средства: мировой рынок требовал зерна немедленно. Западные кредиты сыграли немалую роль в крестьянской реформе, но в железнодорожной программе 1860-х годов их роль была просто решающей.

«Железнодорожная горячка» сопровождалась «учредительской горячкой» в банковском деле. За 1868-1873 годы было основано 26 банков (для сравнения – к 1894 году общее число русских банков достигло 34). Испытывая недостаток средств для финансирования крупных строительных проектов, отечественные банки вынуждены были обращаться за кредитами на Запад, а позднее – продавать на берлинском и парижском рынках свои акции.

В строительстве железных дорог принимали участие не только иностранные финансисты, но и русские аристократы. В списках учредителей компаний мы находим самые знатные фамилии страны. Им легче, чем дикому провинциальному купечеству, было наладить отношения с иностранцами, добиться поддержки проектов в Петербурге. Поскольку железные дороги не дали ожидаемой прибыли, они стали постепенно переходить в руки государства.Не «национальная буржуазия», а знать и ее правительство в союзе с иностранным капиталом были главной основой аграрного капитализма второй половины XIX столетия.

КРЕСТЬЯНСКИЙ ВОПРОС

Главный вопрос, волновавший петербургское правительство и, благодаря «гласности», остро дебатировавшийся в прессе, состоял не в том, освобождать ли крестьян, а в том, как освобождать: с землей или без земли.

Позднее В.И. Ленин сформулировал альтернативу, возникшую перед русским обществом, как выбор между «прусским» и «американским» путями развития капитализма в сельском хозяйстве. «Прусская модель» предусматривала существование свободного, но безземельного крестьянства. Поскольку вся земля оставалась в руках помещиков, то зажиточные крестьяне превращались в арендаторов, а бедные – в наемных работников, становясь батраками или уходя в город и пополняя ряды промышленного пролетариата. Таким образом, страна получала огромное количество рабочих рук для капиталистического производства как в городе, так и в деревне. Помещики-юнкеры превращали свои владения в крупные аграрные предприятия, производившие товары на рынок и становившиеся естественным продолжением стремительно растущих городских фабрик. Подобная модель развития обеспечила бурный рост экономического потенциала Германии в 80-е годы XIX века.

«Американская модель», напротив, предполагала полную ликвидацию помещичьего землевладения (в самой Северной Америке, впрочем, ликвидировать ничего не пришлось, поскольку феодальных отношений там просто никогда не было). Крестьянские хозяйства на свободной земле должны были превратиться в высокопроизводительные семейные фермы, конкурировать между собой и создать основы для развития капитализма в деревне. Постепенное разорение мелких ферм обеспечивало приток рабочих рук в город одновременно с ростом производительности в аграрном секторе экономики, а обогащение деревенской верхушки создавало устойчивый спрос на промышленные товары.

С точки зрения Ленина, Россия избрала «прусский путь», но в действительности царское правительство не сумело или не захотело по-настоящему последовать примеру Германии. Вынужденное выбирать между «освобождением без земли» и разделом помещичьих владений, оно выбрало нечто среднее. Крестьяне получили землю, но наделы их оказались совершенно ничтожными, «кошачьими». Наладить эффективное самостоятельное товарное производство на этой основе было невозможно. Хуже того, за полученную землю надо было платить выкуп или работать в помещичьем хозяйстве.

Реализация «прусской модели» предполагала наличие достаточно сильной городской буржуазии, способной быстро использовать массу высвобождающихся рабочих рук, содействовать модернизации помещичьих хозяйств. Германская буржуазия уже имела ко второй половине XIX века длительную историю, обладала значительными капиталами и деловым опытом.

Ничего подобного в России не было. «Прусский путь» в русских условиях не мог привести ни к чему иному, кроме массовой безработицы и стремительному росту социальной напряженности, многочисленным бунтам в городе и деревне, что вовсе не входило в планы реформаторов. В свою очередь, «американский путь» подрывал позиции помещиков, то есть того самого класса, на который традиционно опиралось российское государство. Поскольку же сильной буржуазии в стране не было, власти просто не на кого больше было опереться, даже если бы петербургская бюрократия решилась порвать со старыми привилегированными сословиями. Раздел помещичьих владений создал бы социальный вакуум, результатом которого, несомненно, стал бы кризис и распад всей политической системы [515].

Либеральные и радикальные мыслители могли сколько угодно спорить о преимуществах различных западных моделей, не задумываясь о возможных последствиях их внедрения. Напротив, петербургские бюрократы, мало интересовавшиеся теориями и «моделями», инстинктивно выбирали самое безболезненное и, по-своему, самое мудрое решение. В результате страна совершила очередной рывок вперед, двигаясь, однако, не по «прусскому» или «американскому», а по своему собственному, русскому пути.

Ничего особенно привлекательного в этом пути не было. Элементы капитализма не просто обречены были, по выражению Ленина, сосуществовать со средневековыми, варварскими и «азиатскими» структурами и порядками, они были непосредственно связаны с ними, переплетались, эволюционировали вместе. Даже в 1912 году Ленин был вынужден говорить про «преобладающую крепостническую форму современного русского земледелия» [516]. Самодержавно-помещичье государство было заинтересовано в формировании городского капитализма, всячески ему содействовало. Однако русский капитализм, сложившийся в подобных условиях, разительно отличался от западноевропейского. Его опорой в деревне был не фермер и не помещик-предприниматель английского или прусского типа. Аграрный капитализм русского образца опирался на общинного крестьянина и помещика, не слишком сильно ушедшего вперед со времен крепостного права.

Анализируя реальные процессы, происходившие в русской деревне, выдающийся экономист начала XX века A.B. Чаянов обнаружил, что крестьянин на рынке ведет себя «неправильно» с точки зрения буржуазной политической экономии. Статистика показывала, что в годы, когда цены на зерно росли, крестьяне сокращали поставки, а в годы, когда цены падали, вдруг выбрасывали на рынок еще больше зерна. Такое поведение, с точки зрения рыночной логики, было совершенно разорительным, но, несмотря наэто, крестьянское хозяйство сохраняло значительную устойчивость. Продавая зерно, крестьянин руководствовался совершенно иной логикой. В отличие от фермера, который производит товар исключительно для реализации на рынке, традиционный крестьянин продавал излишки зерна для того, чтобы удовлетворить свои потребности. Эти потребности были относительно стабильны. Следовательно, в «хороший» год можно было продать меньше зерна, оставив себе запасы «про черный день». А в «плохой» год приходилось продавать больше. Фермер работает для накопления капитала и максимизации прибыли. Традиционное крестьянское хозяйство, напротив, ограничивалось собственными внутренними нуждами. Исходя из этого, Чаянов сделал вывод, что «структурные особенности крестьянского семейного хозяйства вынуждают крестьянина отказываться от образа действий, диктуемого обычной формулой расчета капиталистической прибыли» [517] [Вопрос о том, насколько капиталистическим вообще является самостоятельное крестьянское хозяйство, имеет значение не только для России. Как отмечает американский экономист Джон Роймер, в Западной Европе успех крестьянства в борьбе с феодализмом вовсе не вел автоматически к капитализму; скорее он вел к возникновению экономики, опирающейся на мелкие хозяйства, использующие часть земли совместно [517a]. О том же пишет и Роберт Бреннер [517b]. Разумеется, как отмечают американские исследователи, анализировавшие опыт Мексики, «чаяновская» модель некоммерческого крестьянского производства не может быть устойчивой в условиях, когда выживание хозяйства зависит от покупки и продажи товаров на капиталистическом рынке [517c]. Проблема, однако, лежит в совершенно иной плоскости. Крестьянское хозяйство, разлагаясь, встраивается в периферийную модель капитализма, которая нуждается в товарном производстве, но вовсе не обязательно предполагает полноценное развитие буржуазных отношений в деревне]. Крестьянин не мог оставаться вне рынка, но его тип взаимодействия с рынком был в значительной степени небуржуазным.

Во-первых, крестьянские хозяйства, неспособные развернуть товарное производство в широких масштабах, ориентировались преимущественно на обеспечение собственных потребностей. А во-вторых, эксплуатация зависимых малоземельных крестьян для помещиков-землевладельцев была очевидно выгоднее, чем развитие аграрного капитализма. В результате, как отмечает Чаянов, капиталистическое производство в деревне на протяжении периода 1861-1917 годов не только не вытесняло другие уклады, но напротив, само разрушалось. Кулачество, в котором позднее большевики видели русский вариант сельской буржуазии, на самом деле также имело мало общего с западным крупным фермерством. В значительной степени «кулаки» наживались за счет ростовщичества, давая зерно, инвентарь или деньги в долг своим менее удачливым соседям, а не развивая собственное производство. На самом деле, разумеется, картина была гораздо сложнее, чем считали экономисты как либеральной и марксистской, так и народническойшкол. Аграрный капитализм в пореформенной России то наступал, то опять отступал. Эти подъемы и спады буржуазного развития в деревне оказывались самым непосредственным образом связаны с колебаниями мирового рынка.

Государство, заинтересованное в исправной уплате налогов, способствовало сохранению сельской общины, связывавшей крестьян «круговой порукой», своего рода принудительной солидарностью. Деревня сохраняла патриархальный уклад. Сотни тысяч людей, не имевших возможности прокормиться сельским хозяйством, нанимались рабочими на заводы, но зачастую сохраняли связь с деревенской общиной, что сказывалось еще даже в 1917-1918 годах. Многие, даже живя в городе, возвращались в деревню на сезонные работы. Благодаря этому в периоды промышленных кризисов Россия почти не знала безработицы – люди, потеряв место, уходили в деревню.

В конце XIX столетия либеральные экономисты, а в начале XX века «ортодоксальные» марксисты, проецируя на отечественную историю опыт Западной Европы, ждали, что из мелкого крестьянского хозяйства разовьется сельское предпринимательство. При этом весьма ограниченным было не только их знание происходящих в деревне процессов, но и понимание самой западной истории.

Западный капитализм действительно зарождался не только в городе, но и на селе. Бесспорно, что буржуазное производство родилось из мелкотоварного, в том числе и крестьянского хозяйства. Но произошло это в специфических условиях Западной Европы XV-XVI веков. И до, и после этого мелкие хозяйства могли существовать столетиями, так и не становясь буржуазными. Точно так же буржуазный порядок был бы невозможен без первоначального накопления, которое, как подчеркивал Маркс, подразумевало массовое разорение мелких производителей, экспроприацию собственности традиционных хозяев, разрушение привычного уклада. Этому давлению капитала мелкие производители повсюду отчаянно сопротивлялись.

Особенность и своеобразное «преимущество» периферийной экономики состояло в том, что значительные ресурсы капитал мог достать для местного и мирового рынка, не разрушая привычный уклад, а подчиняя его себе. Это означало, что не было необходимости преодолевать отчаянное сопротивление мелких производителей. Но одновременно это означало и то, что накопление капитала оказывалось крайне медленным, а сам капитал «затвердевал» в своей ранней, «архаичной» форме.