Как я чуть было не вырос злодеем

Священник

Сергий Адодин

Быть попом.

Нежалобная книга

Вместо эпиграфа

— А я не верю в Бога, — сказал мне один человек.

— А я одним ухом не слышу, — вздохнув, признался я в ответ. — Совсем.

Вместо предисловия

Тут всё просто. Стоило бы, наверное, закончить книгу прямо сейчас, поскольку попом я не мог не стать. Слишком уж естественно складывались обстоятельства. А всё началось с того, что меня укусил бурый медведь.

Медведь

Медведя звали Дашей, и он был медведицей. А меня никто никуда не звал, и я сам пришёл покормить Дашу. Покормил. А затем полез по клетке куда-то наверх. Сейчас сложно говорить о смысле того неясного действия, но мне было шесть, и ещё у меня были сандалии, которые и заинтересовали медведицу Дашу. То ли потому, что их жёлтый цвет вызывал какие-то медовые ассоциации. Или же это было в силу того, что медведица была ещё медвежонком, хоть и весила она раз в десять больше меня.

Так или иначе, Даша задумчиво подошла к решётке и ухватила меня зубами за сандалию. На всё это одобрительно смотрел её брат Паша. Тут я понял, что мне больше не хочется лезть вверх по клетке, к тому же человеческих свидетелей моей необычайной ловкости не нашлось ни одного. Все обитатели междуреченской турбазы «Восход» были в столовой. Выдернув правую ногу из Дашиной пасти, я решил, что сейчас самое время заняться чем-нибудь другим, например, порисовать на асфальте разноцветными мелками.

Поп

Кому как, а мне слово «поп» нравится. Хоть даже его и произносили большевики с презрительной интонацией. Пусть оно и значится сегодня в словарях как устаревшее или просторечное. Меня это слово из произведений русских классиков и дореволюционного церковного официоза подкупает своей этимологией и простотой. Поп Захария, протопоп Савелий.

Поп — он и есть поп. Без всяких там «пастырь овец православных» и прочих ложностыдливых аббревиатур. Поп всегда на виду. Его легко узнать, даже если он наденет бейсболку, чёрные очки, кожаную куртку и попытается мимикрировать под ВИА «ZZ-Top». Именно про попа, а не про градоначальника или судью ходят от уха к уху захватывающие дух истории:

«А наш-то отец Петр отсидел за убийство двадцать лет как один день! И служит в перчатках, потому как все руки у него в наколках, да. Мне давеча соседка рассказывала, а уж она-то знает».

От попа зависит духовно-нравственное состояние прихожан, но и сам он находится в определённой зависимости от них:

«Поп сидя обедню служит, а миряне лёжа Богу молятся».

Про попов-мракобесов, пьяниц и хапуг рассказывали мне советские книги и советские учителя в единой надежде отвратить юный ум от Бога. Учительница пения во втором классе даже рассказывала нам, как она, будучи в качестве экскурсантки в Троице-Сергиевой Лавре, своими глазами видела нечто возмутительное: под церковным одеянием одного попа виднелись… джинсы! Представляете, дети? Так-то вот! Служители культа, оказывается, не лишены желания пощеголять в модной одежде. Однако получилось так, что где-то система дала сбой, и теперь я сам поп. Ну, или, если быть последовательным, протопоп.

Детство

Оно могло бы уместиться в один день целиком. А может, оно и длилось один длинный, но короткий день. Ещё до рассвета я уже играл с кубиками, оловянными солдатами Советской Армии и мягкими игрушками — красно-белым зайцем Степашкой, медведем Мишуткой, у которого не было одного уха (зачем-то я отрезал его хирургическими ножницами, загнутыми по плоскости, а пришить назад не смог), собакой Филей и голубым слонёнком по прозвищу Слонёнок. Все они были вовлечены в военные действия на развалинах воображаемого города. Едва восход касался наших окон, начинался тот самый чудесный день детства. Он был полон самых разных захватывающих вещей, которые только могли случиться.

Во дворе и далеко за его пределами было всё: игры в банку, в ножички, прятки, брызгалки, костры с кусками шифера (бабахает так, что полкостра взлетает на первой космической, а другая половина норовит попасть в тебя), опасная для жизни семнадцатилетняя шестиэтажная стройка, рогатки, свежевырытые траншеи с драгоценной глиной (насаживаешь на прут комочек, лёгкий взмах руки, и глина летит через весь двор, прямо в окно пятого этажа), расплавленный в консервной жестянке свинец, нечаянно подожжённый соседний подъезд (пожарная машина с лестницей, по которой из окна второго этажа вылезла старушка-соседка), побег от милиционеров в штатском (а зачем шифер лежал штабелями без всякой охраны? Не для того ли, чтоб его били дети?), затем полтора часа в читальном зале детской библиотеки с Урфином Джюсом и его деревянными солдатами, промоченные в луже ноги (ничего, высохнут), найденные на земле три копейки (ура! газировка!), деревянный ящик из-под мороженого (на спор я смог уместиться в нём целиком, но запаниковал, когда за мной закрыли крышку и сели на неё), перегоревшие лампочки (ба-бах!), куски пластмассы (подожжённые, они роняли на землю горящие капли, вызывая в воображении ассоциации со смертоносным оружием будущего), новые друзья («Какие ты знаешь приёмы?» — спросили они меня. «Приём стеклопосуды», — ответил я, покосившись на старую дворовую вывеску), подвалы, крыши и чердаки, секретики из фантиков и бутылочных стёкол (девчонки были довольны), съедобные «корешки» осоки, соседский шпиц Федя, который боялся только одного — когда я зловеще произносил его имя (признаюсь, я бы и сам испугался, произнеси Федя таким же голосом моё), дымовуха из гитарных плектров, завёрнутых в бумагу (бросалась в подсобку продуктового магазина «Колос», к неудовольствию продавщиц овощного отдела), бочка с квасом, которая вечером была закрыта на верёвочку (открывалась на раз-два осколком стекла)… Предложению давно бы уже пора закончиться, а я только начал перечислять, что приносил мне каждый рассвет. Впрочем, и так понятно, что моё детство было самым счастливым в мире.

Конфликт разума и веры

Он случился, когда я, увидев, друга моего отца с сигаретой, разволновался и спросил, зачем он курит, ведь это вредно. Тот недоверчиво посмотрел на четырёхлетнего пацана, затем глубоко затянулся, выдохнул в небо большое облако дыма, на мгновение прислушался к своим ощущениям и констатировал:

— Не больно.

У меня не было оснований не доверять его личному опыту, но разумом я понимал, что книги врать не могут. Или могут? А вдруг в книжках написали неправду? Кому же верить?

Вот, скажем, в моей книжке по астрономии говорилось, что наша планета вокруг солнца летает. Но мои глаза (да и глаза всех, кого я опросил позднее) уверяли, что это солнце вращается вокруг Земли, ведь оно встаёт из-за горизонта на востоке, затем весь день катится по небу, а потом садится на западе. Незадача... Эксперимента, доступного всем и каждому, не поставить. Остаётся лишь довериться науке, которая... Что? Развивается? Как это?

Впоследствии оказалось, что та или иная непреложная научная истина в одночасье может измениться в связи с новым открытием. Вчера, скажем, человеческий аппендикс считался бесполезным атавизмом, который рекомендовалось при любом удобном случае удалять, а уже сегодня выясняется, что эта колыбель нормальной кишечной микрофлоры — важный иммунный орган. Вчера разум верил в один научный факт, а сегодня с той же силой — в противоположный.

В кемеровских трамваях на застеклённых дверях была одна и та же надпись: «Не прислоняться!» Лет до четырёх, наверное, я был уверен, что запрещалось притворяться слоном. Ну, к примеру, как слово «придуряться» означало прикидываться дураком. Потом оказалось, что смысл у слова совершенно другой. Я даже пару раз делал взрослым людям замечания, указывая на эту надпись. Однако никто из них не выпал из трамвая (и ни один курильщик при мне не жаловался на боль от курения), и я в конце концов стал относиться к написанному в книгах и трамваях (а также и к словам посторонних взрослых) с некоторой долей осторожности, по возможности переспрашивая всё у папы с мамой. Это, кстати, оказалось более надёжным способом познания мира — доверять тем, кто тебя любит и заботится о тебе, кому ты обязан своей жизнью.

Как я чуть было не вырос злодеем

Как на Тихом океане

Тонет баржа с чуваками.

Чуваки не унывают,

Рок на палубе ломают.

Это я пою Деду Морозу песенку в туристском клубе «Абрис» от кемеровского производственного объединения «Азот». Мне четыре года, и я люблю это подвальное помещение за гигантскую (она мне правда казалась гигантской) деревянную ложку, подвешенную к потолку на цепи (кажется, это были именно цепи). Черпало ложки служило хранилищем для каких-то важных бумаг. Дед Мороз ошеломлён, ведь он ожидал песенку про маленькую ёлочку, которой холодно зимой. Коллеги моего отца в полном восторге, ведь все они любят эту песню про знаменитый дрейф самоходной баржи Т-36 в 1960 году. Мой папа в шоке, думаю, всем понятно, почему. А я самозабвенно продолжаю петь:

Зиганшин-буги, Поплавский-рок,

Крючковский съел один сапог…

Но это, конечно же, не единственный раз, когда я ставил папу в неудобное положение. Чуть позже, ранним зимним утром, путешествуя с ним на красном трамвае из дома до бабушки, я начал громко декламировать стихи. Понятно, что не Пушкина. Эти рифмованные строки я прочитал на стене семейного общежития, что на улице Дзержинского, где мы с родителями когда-то жили до переезда в Междуреченск:

Пейте пиво пенное —

Будет морда здоровенная!

Догадавшись, что грядёт окончание стиха, отец поспешил выйти со мной из разом проснувшегося трамвая, и от швейной фабрики до «Трикотажа» на Искитимке мы шли пешком. А дальше в стихотворении была, само собой, наглая клевета на советские органы правопорядка:

Вот почему милиция

Такая круглолицая!

Вообще-то из меня должен был получиться бродяга или рецидивист. Так считала мамина подруга. Потому что я умудрился за своё короткое детство совершить четыре варварских поступка:

1. Плевался с крыши автобусной остановки в её сына (это было действительно глупо).

2. Нарочно сломал у неё дома две игрушки (зря, в общем-то, ну, подумаешь, сломали мою игрушку, мог бы и не мстить).

3. Укусил за палец другую мамину подругу (не знаю, зачем).

4. Укусил за палец стоматолога-хирурга (понятно, зачем).

Все эти мои выходки явно указывали на то, что ничего хорошего из меня не получится.

А ещё я бегал по школьным коридорам, хотя по ним положено было ходить. За это в пионеры меня приняли не в первый заход, а через полгода. Мне было очень стыдно, но я всё равно продолжал играть в «птичку на дереве» на переменках. Регулярно нарушая родительский запрет, я уходил за пределы двора во время прогулок. Зимой я прицеплялся к заднему бамперу того или иного грузовика, чтобы проехаться за ним, как на водных лыжах, хотя бы по двору.

Школьную уборщицу бабу Лену я придумал доводить особо изощрённым способом: на большой перемене мы выпрыгивали из класса через окно второго этажа (он был расположен не так уж высоко) и с безумными воплями врывались в школу, пробегая мимо вахты. Так мы делали три раза. Пока у бабы Лены не сдали нервы. Дверь в школу была единственной, а мы ни разу не выходили. Только входили и входили. Раз за разом. Когда мы в четвёртый раз пробегали мимо неё, она с криком кинулась на нас со шваброй, и я был наказан ударом по запястью.

В общем, как вы уже успели понять, моим родителям нужно было очень постараться, чтобы я не попал в тюрьму или на лесоповал в качестве каторжника.

Бог

Я не верил в Него, когда мне было четыре года. Хотя был уже полгода, как крещён. Помню, как с важным видом возразил бабушке, что космонавты в космос летали, а Бога там не видали. Конечно, расстроил её этим. Не расстроился только, как мне кажется, Сам Бог, поскольку спустя два года я стоял в дверном проёме, глядя на маму, которая чуть не рассталась с жизнью от аллергической реакции, и молился, чтоб она не умерла. Осенял себя крестным знамением при этом. Вот только не припомню, чтобы между двумя этими событиями был хоть один религиозный выбор.

С того дня (хотя, может быть и раньше) в существовании Божием я как-то естественно и непринуждённо не сомневался. Правда, в церковных Таинствах я почти не участвовал до подросткового возраста.

Первая исповедь состоялась в тринадцать лет, и священник, взглянув на меня, назвал все грехи, которые я сотворил, не ошибившись ни разу. В тот день я решил больше не материться. Хотя потом и изменял иногда своему же собственному намерению. Так, уже чуть более явным образом, продолжилась моя духовная жизнь. Раз-другой в месяц в храме были воскресная литургия и Закон Божий, дома были детская Библия и молитвослов с Псалтирью.

А до этого в четвёртом классе учили «Бородино». На вопрос учительницы, знает ли кто-нибудь, что означает выражение «не будь на то Господня воля» (слово «Господня» было написано с маленькой буквы, в соответствии с советской цензурой), я ответил, что это Божья воля. На что учительница возразила, что речь идет о воле господ. Через пару минут мне пришло в голову, что тогда воля была бы господской, но поезд уже ушёл.

Случается, что люди воспринимают Бога как некий свод законов и правил, придуманных древними. Как некую коллективную идею. Кто-то отказывает Творцу неба и земли в праве быть Личностью, отводя Ему роль некой энергии, которая исполняет желания, если всё сделать правильно. Ну как если бы Бог был электричеством. Для того чтобы вскипятить чайник, нужна исправная розетка. Воткнул штепсель и — вуаля! Кипяток!

А если желания не исполняются, тогда Бога принято обвинять, мол, Он несправедлив. Как по мне — если уж сравнивать Господа с электричеством, то обижаться на Него глупо. Не вскипел чайник — проверь исправность самого прибора и наличие в нём воды. И не выбило ли пробки. А вот ещё — не просрочил ли ты коммунальные платежи? А то ведь электричество не виновато в том, что суровые дяденьки решат отключить твою квартиру от городской электросети.

— Почему Бог не дал мне то-то и то-то? Почему Он забрал у меня то, что у меня было? Почему Он не стоит на моём крыльце в непрестанном ожидании приоткрытия двери на цепочке, чтоб положить мне на вытянутую ладонь то, что я попрошу? — спрашивают у священника.

— Не знаю, — иной раз ответит он, — ведь Бог не отчитывается передо мной. Этот мир сотворён Богом по Его законам. Он тут полный хозяин. Что хочет, то и делает. Я всего-то служитель Его алтаря. Знаю лишь, что однажды Бог стал человеком и умер за меня на Кресте. Он предложил мне дружбу, и я с радостью принял её. А больше мне и не нужно ничего, по большому счёту. Главное, чтобы Он не дал мне потеряться из Его вида. Если хотите, я могу рассказать о своём опыте дружбы с Ним. Или о том, какими друзьями Ему были Иуда Искариот и пророк Елисей…

Не все желают дружбы с Богом, ведь это означает не только соблюдение заповедей, которые очень трудны. Что может быть сложнее требования любить врагов? Родных-то любить тяжело, а уж врагов… Кстати, а ведь я знаю, кого легко любить! Тех, кого я в глаза не видывал, кто обо мне ничего не знает и не говорит. Ничего не имею против новозеландцев, к примеру. Зачтётся ли мне это в добродетель?

Дружить с Богом — значит, разделить с Ним всё Его Царство. Унаследовать вселенную. Здорово, правда? «Возьмите иго Моё на себя», — добавляет Господь. А можно без этого? Не распинаться вместе с Христом, не быть битым вместе с Ним во дворе у Понтия Пилата, не быть оклеветанным вместе с Ним, не оказаться преданным? Можно ли разделить с Богом только радости, а невзгоды оставить только Ему?

Что до меня, могу сказать, что часто я пытался строить отношения с Богом как-то отдельно от моих отношений с миром, но плохие поступки по отношению не только к людям, но и к живой природе всегда удаляли меня от Самого Творца, и всякий раз приходилось к Нему возвращаться. Сложным и трудным путём.

О моём друге

Я шёл в гости к своему другу. Друг был самый, что ни на есть настоящий. Однажды он спас мне жизнь и выплатил мои долги. Я обращался к нему в важных вопросах и по любой мелочи. Он был готов выслушать мои жалобы в любое время дня и ночи. А всё своё имущество он завещал мне.

И вот сегодня мой друг ждал меня, накрыв праздничный стол по поводу... по какому-то поводу... ну ведь точно был повод, какое-то событие в его жизни.

«Приходи ко мне, раздели со мной мою радость», — сказал он. В общем, я, конечно же, откликнулся и теперь направлялся к нему.

Во дворе дома, где жил мой друг, меня ожидал неприятный сюрприз. Даже два. Во-первых, ну кто так разбивает клумбы, вот скажите мне! Безвкусица полная. Так я прямо в лицо дворничихе и сказал. Без лицемерия, не лукавя. Потому что я правду люблю. А она правду не любила. Оно и понятно. Понабрали в дворники кого попало, выдали им мётлы кривые. Об этом я тоже ей сказал. Будь у неё метла прямая, она бы чисто мела, а не так, как сейчас, — грязными полосами на асфальте. Вот за правду я и пострадал. Дворничиха назвала меня несколькими матерными словами. И даже предприняла попытку огреть меня этой метлой по спине. Это было во-вторых. Едва успел в подъезд забежать и захлопнуть дверь. Безобразие!

Подъезд был так себе. Видал я подъезды и получше. Лестничные пролеты, откровенно говоря, были узковаты. Ни гроб вынести, ни мотоцикл закатить. Ни, как оказалось, разойтись со злобной псиной. Я вообще не подозревал, что бассеты могут быть такими агрессивными. Прицепленный за другой конец поводка к пожилой хозяйке, бассет-хаунд важно шествовал по ступенькам вниз, не глядя на меня. Решив исправить положение, я прочистил горло.

Конечно, кто ни разу не слышал, как это делаю я, мог бы подумать, что мимо промчался трактор с ревущим медведем за рулём. Конечно, это было очень громко. Но я не виноват. В конце концов, собака охотничьей породы обязана была стоически перенести мой рык. Но, как я подозревал, эта собака была неправильной.

Подпрыгнув на месте всеми четырьмя лапами, к тому же слегка ошалев от визга хозяйки (чего было визжать-то?), бассет молча вцепился в мои брюки. Мой справедливый протест был пропущен мимо ушей, зато оказалось, что я ещё и дурак. Надо ли говорить, что моему возмущению не было предела? Не умеешь держать собаку, надевай на неё намордник, — вот что мне думается!

Кое-как успокоившись, я стал подниматься на третий этаж, но на площадке второго этажа меня ожидал раздражённый усатый дядька. Высунувшись из-за двери, он громким голосом обвинил меня в том, что я выкручиваю в подъезде лампочки. Обещал повыдёргивать мне ноги. Дядька был здоровенный, злой и совершенно меня не слушал. Я-то тут первый раз вообще, в этом подъезде. Обычно мой друг сам приходил ко мне. Обидевшись, я развернулся и пошёл домой.

И больше я к своему другу не хожу. Нет, я от дружбы нисколько не отказываюсь, но терпеть такое я не в силах. Дружить можно и на расстоянии. Мой друг всегда будет в моём сердце. Если что, он всегда может ко мне прийти сам. А вообще, он всегда меня поймёт и простит. Потому что обязан.

А иначе какой он тогда друг? Ведь, правда?

Собственность

Брать чужое — нехорошо. Это я усвоил ещё в детстве. От родителей и других взрослых, из книжек, мультфильмов и кино. Как-то всегда было понятно, почему. Чужое — оно и есть чужое. Ты взял, кто-то лишился. Тебе вроде как хорошо, а истинному владельцу — плохо.

Несколько позже, уже в подростковом возрасте, к этим рассуждениям добавилось библейское запрещение красть. Это существенно облегчило возникавшие в детстве сомнения по поводу справедливости факта, что предметом вожделения владеет другой человек. Ну что ж? Раз Бог сказал: «Не укради», значит, уже потому присваивать чужое нельзя. Ошибаться Бог не может, иначе не был бы Богом. Примерно так же я верил в уместность черепа с костями на трансформаторных будках, хотя о физике имел самые смутные представления. Однако полагал, что тот, кто оставил знак смертельной опасности на гудящем невысоком строении, скорее всего, лучше меня разбирался во всём этом. Убедительности добавляло и то, что череп изображался не мелом, а при помощи фабрично изготовленного трафарета.

В общем, воруя вишню из чужого сада, я отдавал себе отчёт, что совершаю ошибку, правда, рассуждая чисто юридически. Кража же со стройки листа шифера в целях демонстрации на нём увиденных в кино приёмов карате казалась меньшим грехом, поскольку стройматериалы вообще никак не охранялись. Да и сама стройка забором обнесена не была. Понятие государственной собственности сильно размывалось в моём сознании дурным примером взрослых, то и дело что-нибудь да приносящих с работы в свои дома.

Понимание того, что грех — явление не столько юридическое, сколько медицинское, пришло позднее. Из христианской духовной литературы. Божья заповедь, как оказалось, является ориентиром пути человека к Создателю. Нарушил заповедь — сбился с пути. Прошёл мимо Бога. Промахнулся мимо источника жизни. То есть сам у себя украл. Нарушил право личной собственности — обидел человека и нанёс ущерб своей душе. Отмотал назад электрический счётчик — расшатал свою совесть и опять же себе навредил.

Отрочество

Удивительная пора. Она захватывает кусок детства, а также весь период переходного возраста, который приносит родителям столько забот!

В это время переоцениваются отношения, разделяя людей на знакомых и друзей. Ведь быть другом очень трудно. Если ты не готов за друга в огонь и воду, то получается как в песне у Земфиры: «Я тебе друг, а ты мне не то чтобы…»; если не умеешь приносить в жертву дружбе свои мимолётные обиды и недовольства, она может и умереть.

«И я тебе друг, а ты мне… ну кто мне ты?»

Великое множество душевных терзаний приходится на этот важный период становления человека как личности, а тебе предстоит стать целостным человеком — научиться целомудрию, то есть вырастить в себе крепкий хребет убеждений и ценностей. Чуть не забыл! И позволить Богу воцариться в твоей голове. Без Царя в голове никак нельзя, вспомните пословицу.

Моё отрочество проходило в Междуреченске — молодом шахтёрском городе, насчитывающем около ста тысяч населения. Красивом, с чистым воздухом, окружённом невысокими горами с трёх сторон. Он вытянулся между двух рек — Томи и впадающей в неё Усы.

— USA — не что иное как американизированное «Уса» — заявлял я друзьям. Они, довольные, соглашались.

Наш двор оказался, наверное, единственной территорией во всём городе, которая не входила в сферу влияния ни одной из полупреступных группировок. «Неподелённый двор» — так я его называл. Мы не принадлежали ни к «фашистам», ни к «лазовцам» (улица Лазо) или «рыбо-мясовцам» (магазин «Рыба-мясо»), ни к «голубым дворам» (ничего такого, просто дома тех дворов были окрашены в голубой цвет) или к кому бы то ни было ещё. В нашем дворе не жили никакие авторитеты или просто преступные элементы. Ни Профессор с Доцентом, ни Батистон, ни Крыса или Игорян-таксист не жили в наших трёх домах по улице Космонавтов и проспекту Коммунистическому. Слава Богу, ни я, ни мои друзья не были вовлечены ни в какие передряги. Нас не коснулись ни наркомания, ни алкоголизм, ни хулиганство.

Мы играли в мяч, катались на великах и скейтборде, купались в Усе, ходили в парк на брусья или сидели на лавочках с девчонками — синеглазой Иринкой с лучезарной улыбкой, которую мой лучший друг Артём из озорства звал не иначе, как Молодая, и её подружкой Алёнкой. Мы болтали с ними обо всём на свете, шутили и веселились, даже не пытаясь ухаживать. Казалось, весь мир принадлежал нам — Артёму, его младшему брату Антону, двум Андреям и мне. Ещё был Василий, ещё один мой лучший друг, который затем переехал в другой двор. Я всё пытался подружить его с Артёмом, но мальчишки никак не хотели сходиться характерами, а я сильно переживал по этому поводу. Лишь позднее, когда я уже был кемеровским студентом, они стали большими друзьями и дружили до самой смерти Артёма.

Его застрелил киллер, когда Артём, окончив новосибирский вуз по специальности городского кадастра, занялся предпринимательством и сумел накопить нужную сумму денег, чтобы приобрести автомобильную заправочную станцию. Вместе со своим напарником он ехал оформлять сделку, имея при себе дипломат с деньгами. Кто-то сдал его, и злоумышленник подсел к ним в «Волгу» назад. Выпустив в моего друга через спинку переднего сиденья три боевых пули из расточенного газового «макарыча», убийца держал какое-то время на прицеле Александра, заставляя бедного парнишку продолжать движение, затем застрелил и его. После чего скрылся с места преступления, прихватив с собой злополучные деньги.

Василий, будучи судмедэкспертом, приехал на вызов вместе со своим шефом. Привычный рутинный вызов обернулся для него небывалым потрясением. Васины руки тряслись. Заикаясь, он попросил шефа, чтоб тот сам производил вскрытие…

Чтобы не разбираться, милиция окрестила происшествие бандитской разборкой, а две городские газеты с готовностью окрестили Артёма бандитом. Между тем как мой друг даже в детской комнате милиции никогда не был и ни разу не привлекался даже к административной ответственности. Это мой друг, и я знал его всю свою жизнь, начиная с шести лет. Когда я, прокопьевский поп, примчался на похороны, моё сердце разрывалось на части. Артёмка лежал в гробу посреди зала родительской квартиры, где мы с ним провели в играх и разговорах лучшие дни нашей жизни. Его дорогая мне простреленная голова была забинтована, а его не менее дорогие мне руки покоились связанные бинтом на груди. Я помогал нести гроб, а затем отпевал Артёма в храме Всех святых, куда я в юности ходил молиться, исповедоваться и причащаться, где я посещал занятия воскресной школы.

Это было наихудшее отпевание в моей жизни, могу сказать я вам, братья и сёстры мои. Голос, непослушный, срывался то и дело, а возгласить «Вечную память» я попросил небольшой церковный хор. Проводить друга на кладбище я, к сожалению, не смог, потому что к 17.00 я должен был успеть в Прокопьевск на службу Благовещения Пресвятой Богородицы.

Вскоре моя небольшая ещё семья уехала сажать картошку в Верх-Чебулу, посёлок городского типа, где жили родители моей жены Юлии. Я остался один и смог выплакаться. Обнимая гитару, вглядываясь в ясное звёздное небо, я написал на балконе песню, посвятив её убитому другу:

Мне бы увидеть, как радуга с громом играет, — но слеп я.

Мне бы услышать, как солнце лучи испускает, — но глух я.

К небу взлететь бы, чтоб с ветром умчаться, — но сломаны крылья.

К жизни б вернуться — потерянной, прежней, — но не уходил я.

Руку сожми мою крепче, не уходи —

Меня душит горечь утраты.

Что рассказать тебе о любви

В двух словах — она свята.

Очи тяжелые видят лишь смутные тени — прозреть бы.

Суетны мысли, лукавы и быстры движенья — успеть бы

Вслед за мечтою сорваться в момент вдохновенья — к спасенью.

Птицею — к солнцу, и мигом оставить без лени сомненья.

Руку сожми мою крепче, не уходи —

Меня душит горечь утраты.

Что рассказать тебе о любви

В двух словах — она свята.

Строки наивные, спору нет, но они до сих пор связывают меня с Артёмом. Воспоминания, эта песня и мои недостойные за него молитвы к Богу.

Помяни, Господи, раба Твоего Артемия!

Деньги

Деньги всегда привлекали внимание. В детстве монета, прежде всего, являлась красивым таинственным предметом, ценным самим по себе. А уж юбилейную или выпущенную до 1961 года я считал гордостью коллекции. А ещё на неё можно было купить мороженое, лимонад или урюк. Монетка запросто могла валяться на земле или на полу магазина. И, будучи найденной, украсить уличную прогулку купленным лакомством. Взрослые же добывали деньги своими способами. Зарабатывали их, к примеру. Соответственно, им не приходилось ложиться на траву, чтобы выудить монетку-другую из-под киоска. Те дети, чьи родители зарабатывали много денег, голову себе не забивали, поскольку последние покупали им всё необходимое. Впрочем, и обходимое тоже. В юности носить в кармане подаренную родителями некую денежную сумму стало опасно. Ибо её запросто могли изъять хулиганы или наркоманы.

Потом началась взрослая жизнь. С первой зарплаты. Изменилось отношение к деньгам. Они стали символизировать человеческий труд. Тратить самостоятельно заработанное вдруг стало трудно. Однако самыми привлекательными для меня до сих пор остаются деньги, которые я не смогу потратить, — те, что лежат в нумизматическом альбоме.

Книги

Родители стали запрещать мне читать книги примерно лет с шести. Или с пяти. За провинность, конечно, не просто так. В качестве наказания за плевки из форточки на прохожих и тому подобные деяния. Худшим вариантом расправы надо мной было лишить меня возможности погружаться в сказочные миры на целую неделю. Правда, пока родители были на работе, я находил спрятанные от меня детские книги или выбирал что-нибудь с книжной полки родителей и тайком читал. Главное, вовремя убрать книгу и стереть с лица довольную улыбку.

Когда, выйдя на прогулку во двор, я не обнаруживал там никого из друзей, то шёл прямиком в детскую библиотеку, благо она находилась в одной минуте ходьбы от дома. Случалось, что из читального зала меня выуживал кто-нибудь из родителей, поскольку чувство меры в чтении было мне не очень знакомо.

В общем, чтение всегда много значило для меня, открывая жизнь во всем её увлекательном многообразии. Книга всегда хранит внутри себя отпечаток души писателя, поскольку творчество сходно с вынашиванием, рождением и воспитанием ребенка. Душа каким-то непостижимым образом отпечатывается на страницах. Если читать внимательно, можно узнать об авторе то, чего не знают даже его соседи. Но книга — это не внутренний мир писателя, как принято считать. Скорее, это его око. Вы задумывались когда-нибудь о том, что все мы видим мир по-разному? Все дело в наших глазах. Око — это не просто шаровидное тело, состоящее из трёх оболочек. Это не просто некая оптическая система. Это — анализатор жизни и проекция нашей души. Вспомните евангельское: «Светильник тела есть око; итак, если око твоё будет чисто, то и всё тело твоё будет светло». Так же и с книгой.

Пока я взрослел, мои требования к содержанию переплетённых листов бумаги с текстом тоже взрослели. Хотя, может быть, это просто привередливость. В любом случае, достоверность сюжета имеет до сих пор для меня главное значение. Видите ли, читатель должен поверить в то, что происходит в книге. Я всегда верил Рэю Брэдбери, даже если его герой находился на Марсе или держал в руке косу смерти. Потому что это был живой, настоящий герой. Реальный человек со своей психологией, чья реакция на происходящее вокруг была правдивой, мотивированной, осмысленной. И я мог узнать в персонажах книги знакомых, соседей, самого себя. Но когда у очередного автора персонаж, одетый в джинсы, разгуливает по средневековому, магическому, не технологическому миру, находящемуся на грани гибели из-за тёмных сил, а местная чернь воспринимает его спокойно и не тащит на костер, я закрываю книгу, оскорблённый в лучших чувствах. Потому что неправда. В нашем Средневековье какой-нибудь волшебник в островерхой шляпе не прошел бы и сотни шагов по улице в своем одеянии, пуская весёлые фейерверки из своего посоха. Он разом оказался бы виновен в чуме, войнах и даже гибели быков у местного воеводы. Костёр как развязка сюжета, очевиден.

Художественная книга может быть злая. Если даже сами страницы, кажется, ненавидят своего читателя. Глупая, если автор не разбирается в том, о чём пишет. Плохо, если она неинтересная (зачем она тогда вообще?). А бывает и книга-обман. Тут вообще отдельный разговор. Думаю, это, наверное, самое страшное, что может случиться с читателем.

Книга-обман

Возьму-ка я «Иуду Искариота» Леонида Андреева. Так, на мой взгляд, это хрестоматия обмана. Гимн на тему, как правильно объегорить читателя, пошатнув его дар различения, что такое хорошо, и что такое плохо. Образ главного героя вырисовывается эдаким юродивым, чьи действия — реакция на лживость и безумие мира. А ученики Христовы предстают в довольно неприглядном свете, в то время как автор описывает предателя жертвой обстоятельств. Не успел я оглянуться, перелистывая страницы, как вот уже Иуда — несчастный, обманутый и оболганный душевнобольной человек! И больным его сделало общество. И даже апостолы оказываются трусливыми склочниками и фарисеями. И все-то они ненавидят Иуду и боятся его проницательного ума и честного суждения.

Всё как у нас: стоит человеку преступить закон, как он оказывается вовсе не виноватым в своих злодеяниях. Преступник ни при чём, а виновато общество, его породившее. Живи Иуда сегодня, он уже был бы богат (от проданных книг о нем) и популярен. Предатель не только не стыдится своего преступления — он считает, что не сделал ничего плохого. И вот глядит читатель — Иуду обманывал весь мир, и он имел полное право на предательство. Я бы сказал, что это один из важнейших принципов нашего общества — оправдать преступника с помощью рассуждений о дурном влиянии окружения, трудном детстве и т. д., и т. п. Чувство личной ответственности за свои поступки просто перестаёт существовать, и далее происходит полная потеря человеческого облика и совести. Предатель не виноват: у него плохие родители, плохая семья, плохая судьба — всё плохо, кроме него самого. А сам он всего лишь невинная жертва дурных обстоятельств. Книга учит жалеть и «понимать» преступников.

Но, может быть, автор не виноват? Вдруг всё дело в первоисточнике? Открываю Евангелия. Перечитываю. Но никто не называет Иуду зверем, злодеем, врагом Божиим. Не похожи апостолы на тот образ, что запечатлел Леонид Андреев. Лишь упоминают о предательстве Иудой Иисуса Христа. Без злобы и ненависти. Вообще об Иуде говорится мало, но ненамеренно, так как повествование ведётся о Христе. Об остальных апостолах также сказано немного.

Андреев ведет свое повествование от обычного писательского воображения, свободно играя евангельскими событиями и произвольно меняя их по своему усмотрению. Евангелисту Иоанну известен отец Иуды — Симон Искариот, тогда как Андрееву — нет. И он влагает в уста своего героя сказку о том, что тот не знает своего отца, а мать его — блудница. Раскаялся (сожалел о содеянном, чувствовал свою вину, но не изменился) в содеянном евангельский Иуда, а андреевский Иуда лезет в петлю, уверенный в своей правоте. Сумма, заплаченная за предательство, огромна, ведь на неё была куплена в столице земля под большое кладбище. У Андреева тридцать сребреников — жалкие гроши. И он как будто забывает обо всех чудесах, совершённых Иисусом: бесчисленных исцелениях, изгнаниях злых духов, воскрешениях. Намеренно забыто в книге и то, что поставили Иисусу в вину, — сыновство Богу. И это делает из Иисуса доброго бродягу. А из Иуды, предателя Сына Божьего, — предателя простого человека. Но даже здесь автор оправдывает своего героя-предателя и нисколько не симпатизирует распятому человеку Иисусу.

И вот мой дерзкий вывод: американский (а ведь принято думать почему-то, что американцы — народ приземлённый в отличие от нас) режиссёр Мел Гибсон превзошёл русского писателя Леонида Андреева в гуманизме, когда снял картину «Страсти Христовы». Ведь даже у неверующего в Бога человека при просмотре фильма появится чувство сострадания ко Христу. Но нет этого у Андреева. Он не сострадает Иисусу, описывая Его муки. Но зато сострадает предателю. Вот вам и книга-обман…

Ах, вот ведь ещё что. Чуть не забыл. Самой лучшей книгой считаю ту, которая была написана под редакцией Святого Духа.

Политика

В детстве политика делилась на правильную советскую и на неправильную зарубежную. Всё было крайне просто. А потом постепенно усложнялось. Количество получаемых знаний к чёрному и белому добавило гораздо больше, чем пятьдесят оттенков серого. Оказалось, злые люди могут проводить злую политику из благих побуждений, а добрые, проводя добрую политику, — пользоваться злыми методами. И многое другое. Дальше — больше. Можно вообще не преследовать ни добрых целей, ни злых, занимаясь политикой. Это может быть просто профессией. Средством зарабатывания денег. Затем открылось, что политика не является ни злой, ни доброй. Она бывает лишь в чьих-то интересах. Если в «наших», то вроде как это хорошо. Если в «чужих» — то всяко бывает…

Хорошо вот дворнику золотой осенью. Метёшь себе, метёшь разноцветные листья метлою из орешника, и не приходится хитрить и притворяться радеющим за интересы мирового сообщества. Только за свой двор. Только вот платят мало…

Школа

К ней я относился весьма трепетно, пока был отличником. Но это продлилось недолго, и ко второму классу я резко съехал по успеваемости, получив за год две четвёрки. Поэтому со мной перестала дружить Лена — круглая отличница. Немного попереживав по этому поводу, я вскоре выяснил, что четвёрки не так уж и портят жизнь.

После третьего класса меня перевели в другую школу. Уже и не помню зачем. Вроде бы я был с другого микроучастка. Правда, два моих товарища, с которыми мы совместно прогуливали уроки и любознательно изучали окрестности всего Междуреченска, возвращаясь домой после занятий, продолжали учиться в моей прежней школе. А жили мы все в одном дворе. Путь, который у всех нормальных детей занимал десять минут, мы проделывали часа за два-три. И нас то и дело встречали бабушки Димы и Славы с прутиками. Поочерёдно. Как-то договаривались друг с другом.

Мои же бабушки продолжали жить в Кемерове, откуда родители увезли меня, когда мне было почти шесть. Считалось, что влажный воздух молодого шахтёрского города для бронхиальной астмы лучше, чем сухой, но загазованный кемеровский. Как я выяснил впоследствии, для астматика нет ничего лучше сухого чистого воздуха десятого микрорайона города Прокопьевска. Отсутствие рек, сосновый бор и вершина горы Тырган, обдуваемая ветрами и недосягаемая для угольной пыли, приучают лёгкие и бронхи дышать свободно даже без кортикостероидов и адреномиметиков.

В новой школе я проучился четыре года, познал, что такое тройки и даже двойки. Алгебра с её функциями вселяла в меня панику и полное уныние. Радовал я в основном учителей гуманитарных предметов. А вот математичку, напротив, вгонял в гроб своей никчёмностью. Зато в школе было весело. В том случае, если речь шла о нарушении правил и всяческом хулиганстве. Пугачи, беготня по коридорам, прыжки из окон второго этажа в сугробы — всё это у нас даже за шалость не считалось. Другое дело — заменить после уроков второй смены все целые лампочки в коридоре на разбитые, со скрученными усами. Предварительно выключив свет, конечно. Когда завуч, обнаружив непорядок, включала свет, её поражали гром и синие молнии. Поражали, само собой, не физически, а морально.

— Седьмой «А»! — разносился тогда её возмущённый голос по всей школе. А мы, гнусно хихикая, сидели в это время в соседнем с учительской кабинете, прячась в шкафу за доской.

В девятый класс я ушёл учиться в только что открывшийся лицей. В гуманитарный класс, где оказался единственным мальчишкой, к неудовольствию одних девчонок и безразличию других. Спустя месяц гуманитарный класс по какой-то, ведомой лишь руководству лицея, причине расформировали, и мне пришлось пойти в химико-биологический. Ну не в физико-математический же было идти! Правда, с химией я совсем не дружил, пропустив по болезни в восьмом классе все её основы. И, само собой, оставшиеся годы просидел на этом замечательном предмете пень пнём. Лишь в последнем, одиннадцатом классе я начал понемногу догадываться о происходящем в протонно-электронном мире, посещая репетитора.

Девятый класс пролетел в погоне за знаниями, беготне и умеренном хулиганстве. Весь год я злил классную руководительницу, учительницу биологии. Во-первых, я сильно выпендривался на её уроках (учителем она была, к сожалению, посредственным, зачитывая нам учебник вслух), во-вторых, я проявлял себя бунтарём против системы.

«Какой такой системы?» — думаю я сейчас. Но тогда мне казалось весьма остроумным отказываться от ОПТ (помните такой «предмет»?), апеллируя к самой сути понятия «отработка».

— В школе мы отрабатывали бесплатное образование, — умничал я, пока учительница наверняка мечтала меня придушить (я бы мечтал), — а тут мы за обучение деньги платим. Неужели мы что-то недоплатили и теперь должны отработать долг?

В результате я был единственным из всего класса, кто на общественно полезный труд не ходил, и ничего мне за это не было. До поры до времени, конечно. Экзамен по алгебре я, само собой, завалил, и завуч лицея, а по совместительству муж нашей классной (блестящий биолог, между прочим, его единственный урок во время болезни супруги был захватывающим образчиком педагогики), сделал мне предложение, от которого я не смог отказаться. Он рисовал мне вместо двойки тройку, а я уходил из лицея.

Итак, за несколько дней до начала учебного года я попытался вернуться в почти родную школу. Но математичка сказала, что это совсем не та жертва, которую она способна принести школьному образованию. И я попал в другую школу, которая находилась в двадцати минутах быстрой ходьбы от дома. Пришлось воспользоваться блатом. Нет, я не имею в виду «болото» на церковнославянском (мир обещает злато, а дарует блато). Речь о том, что когда-то великую ценность в обществе имело знакомство, которое было даже ценнее денег. Сейчас уже не так. А блат был у моих родителей не где попало, а у завхоза той школы. Что было равноценно блату у директора. Не всякий поймёт, но кто помнит те времена, ностальгически вздохнёт.

Первого сентября я пришёл в десятый класс этой замечательной школы номер двадцать три, о которой имею самые тёплые воспоминания. Одноклассники были просто чудо — образец порядочности и взаимовыручки. Учителя не знали, что такое хамство, а кто знал, скрывал, как некогда тамплиеры французское золото. Некоторые, правда, ненавидели презренную скрытность и всякое двоедушие, но этот дёготь измерялся для меня в микролитрах. В цистерне школьного мёда он растворялся без следа.

«Школа общения» — вот как нарекли экспериментальную программу, согласно которой учителя обращались с учениками уважительно, разрешали им во время уроков задавать любые вопросы и, что совсем необычно, интересовались их мнением. Даже с Людмилой Степановной, директором, можно было шутить как во время урока, так и вне его. В пределах разумного, конечно. Два года пролетели как один яркий миг, полный приятных на вкус и привлекательно сервированных знаний. Хулиганство было совсем уж минимальным и принимало безобидные формы. Ну почти безобидные.

— Адодин, Батурин! Почему вчера не остались после уроков вешать гардины?!

— Ну как же, Анна Владимировна, помните, когда Вы говорили, что их нужно повесить, мы с Серёгой спросили, мол, зачем их вешать, давайте забьём?

— Ну помню.

— Ну вот. А Вы ещё немного задумались, посмотрели на них и сказали: «Ну да, давайте забьём». Помните?

— Помню.

— Ну вот мы с Серёгой и забили.

И я с бессовестным выражением лица закивал в подтверждение слов друга:

— Поэтому мы с Пашкой и не пришли.

А розги к тому моменту в школах уже давным-давно отменили…

Так что могу с полной уверенностью засвидетельствовать, что школа — это прекрасная часть детства. Если, конечно, не делать трагедии из того, что ты не медалист.

Динозавры

Ной построил огромный по вместительности ковчег. Неказистый с виду, но зато непотопляемый.

— Да он больше футбольного поля! — говорили одни динозавры.

— Да куда там, — отзывались другие. — Да и откуда бы вам знать, какие бывают футбольные поля, ведь их ещё не придумали!

— А динозаврам вообще говорить не положено! — парировали первые.

Пришло время, и Ной стал приглашать всех внутрь.

— Ещё пара дней, и случится Великий потоп! — уверял он. — Придите и унаследуйте жизнь!

Люди смотрели на всё это и посмеивались:

– Выжил из ума от старости. Потоп какой-то придумал…

Животные, напротив, ничего такого не говорили и молча занимали свои места в ковчеге.

Среди прочих пришли и динозавры. Огляделись, посмотрели друг на друга.

— Подстилки тут откровенно жёсткие, — заметили одни.

— Нам в одних апартаментах с быками и козлами как-то не комильфо, — смущались другие.

— Что за дурацкие правила — во время поездки не есть мяса! Жуйте свои пресные овощи сами! — роптали третьи.

— Вообще-то, конструкция ковчега должна быть куда более конструктивной, — мудро переговаривались четвёртые. — Что за ретроградство — поперечные балки!

— К этому Ною надо бы присмотреться, — осторожничали пятые, — что за резон ему всех спасать? Уж не хочет ли он ободрать нас как липки? И откуда, скажите на милость, у него на поясе эти новенькие песочные часы?

— Думается нам, что всё это не более чем хитрая афёра. И вне ковчега возможно спасение. Не стоит ущемлять свою свободу, — сделали вывод шестые.

— А куда Ной хочет нас завести? Какие гарантии, что с ним говорил именно Бог? С нами тоже говорит Бог, — возвышали глас седьмые, — и ничего о предстоящем Потопе Он нам не сообщал!

Динозавров было много, все они были очень рассудительны. До вечера продолжались прения. Затем, проголосовав, динозавры гордо разошлись. Одни — жевать траву, вторые — строить плоты, третьи — поохотиться на четвёртых. Когда начался Потоп, все они были вне ковчега, и один за другим утонули, каждый в своё время.

После школы

Кем только я не хотел стать в жизни! Космонавтом (пока не узнал о требованиях к здоровью), астрофизиком (тут дружно смеются все мои учителя физики и математики), дипломатом («С ручкой или без ручки?» — смеялись девчонки), переводчиком (смеются лично Уильям Блейк и Поль Элюар), хирургом (поэтому, когда в десятом классе всех нас по понедельникам отправляли в центр профориентации, я выбрал профессию младшей медицинской сестры по уходу за больными), рок-музыкантом (смеюсь сам до сих пор: на гитаре играю кое-как, а вокалом только Градского пугать), оториноларингологом (тут имел место гомерический хохот моей преподавательницы пропедевтики внутренних болезней в присутствии всех моих одногруппников). Вот только стать попом мне в голову не приходило. Поэтому-то я им и стал впоследствии.

Получив школьный аттестат, я отправился с ним в медицинский институт, который уже превращался в академию.

Было страшно, ведь говорили, что туда поступают блатные и дети богатых родителей. Их-то я и увидел у дверей приёмной комиссии. Детей, которые держались за руки родителей. От страха все они показались мне ужасно богатыми и очень блатными.

«Лучше синица в руках», — решил я и отправился поступать в медколледж.

Там на меня строго посмотрели и сообщили, что с двумя тройками в аттестате можно даже и не пытаться к ним поступать, поскольку у них учатся исключительно медалисты. Чаще всего золотые, но иногда удаётся поступить и серебряным. А принимают они только оригинал аттестата.

Я понял, что мои шансы получить хоть какое-то образование стремятся к нулю, подобно бесконечно малой функции.

«Лучше синица в руках и два журавля в небе, чем полное бесптичье», — решил я и, оставив аттестат в медколледже, понёс одну ксерокопию в госуниверситет на биофак, а вторую, скрепя сердце, в медакадемию.

«Гулять так гулять!» — разошёлся я и подал заявления сразу на три факультета: лечебный, педиатрический и медико-профилактический. Боялся я лишь одного экзамена из трёх — химии, где выше тройки мне не светило.

Лечфак. Первый экзамен по биологии у победителя городской олимпиады проблем не вызвал. Вопросы были лёгкими, на каждый из них я, как мне казалось, разразился как минимум докторскими диссертациями и, когда пришёл узнавать результаты, справедливо ожидал фанфар и плачущего от умиления ректора с хлебом и солью. В общем, как вы поняли, к тройке я оказался не готов. Расстроившись, на химию я даже не пошёл.

Медпроф. Осознав, что меня подвела гордыня, перед экзаменом по биологии я медленно нарезал круги вокруг главного корпуса. И молился. Помимо молитвы «Отче наш» я обращался к Богу своими словами и просил Его зачислить меня на этот факультет, если есть на то Его воля. Так вышло, что во время экзамена со мной случилось три беды: очень хотелось в туалет, я был голоден и у меня болела кисть правой руки. А в туалет во время экзамена ходили только правильные абитуриенты.

В результате я как кура лапой троечно накалякал на каждый вопрос по паре строчек и буквально пулей вылетел из аудитории уже через час. Получил пятёрку и понял, что, если не Господь построит дом, всуе трудишася зиждущии. Как выяснилось позже, Бог определил меня поучиться на медпрофе не только для того, чтобы получить массу полезных знаний, но и затем, чтобы жениться.

Больница

Это особенное место. Поэтому я с детства старался не упустить ни одной возможности с пользой провести там время. Пациентом я был противным. Вырывался при любой болезненной манипуляции, прятался от врачей в палате под кроватью, ни за что не пил таблетку, пока не выяснял её название и принцип действия. А ещё я не спал во время сончаса днём и прятался в девчачьей палате после отбоя вечером.

Я знал всё о каждом докторе и каждой медсестре. Каждый закоулок в подвальных переходах больничного комплекса был мне знаком. А поскольку детской библиотеки в больнице не было, приходилось выклянчивать медицинскую литературу в ординаторской и на посту. Сверстники, глядя на меня, крутили пальцем у виска.

— Что интересного в том, что ринофарингит на фоне евстахиита чреват средним отитом? — недоумевали они.

Я же находил всё это весьма занятным.

Больница — это место боли, выздоровления или умирания. Тут кроме твоей боли есть ещё и чужая, в силу собственного опыта понятная и близкая. В больнице вообще сложно быть чёрствым. Да и некогда черстветь. С утра ожидаешь боли на перевязке, потом, когда всё позади, живёшь особенной жизнью, вглядываясь в своих соседей по палате, вникая в их судьбы. Разговоры. Много разговоров. Ведь в больнице у тебя всегда много времени, которого катастрофически не хватало до госпитализации. А когда все вокруг спят — думаешь, переоцениваешь свою жизнь.

На доктора всегда смотришь с надеждой: вдруг выпишет. Любое его доброе слово воспринимаешь с радостью. Иногда можно поговорить с медсёстрами, когда они почти не заняты. А уж с санитарками и вовсе болтаешь часами. Это если добрые. Бывало, помогаешь полы мыть вечером, и длится разговор долго. Сам я тоже был санитаром, кстати. Недолго, правда, около месяца всего лишь. Не тем, который с белой шапочкой на макушке, коренастый, со смирительной рубашкой наготове. А тем, который полы моет в больнице.

В десятом классе я научился ставить уколы, обрабатывать раны и безболезненно снимать послеоперационные швы. Находиться в больнице не в качестве пациента оказалось тоже неплохим занятием. А последние десять лет я являюсь больничным попом и хожу по знакомым с детства коридорам почти каждый день.

Смерть

Смерть в детстве находилась где-то далеко от меня. Другие дети умирали лишь от неосторожного обращения с пиротехникой. Да и то в других школах. По рассказам строгих взрослых. Но пересказывали, как правило, одни и те же случаи. Иногда с улицы доносились неприятные, но манящие похоронные марши, и очень медленно подавленная процессия несла гроб с мертвецом. Слово «мертвец» было страшное. Возможно, из-за русских народных сказок. Там он никогда не лежал спокойно в своей могиле, но обязательно вставал и чинил живым различные пакости. Причём даже своим близким.

Однако смерть всегда оставалась явлением загадочным, и потому поглазеть на мертвеца считалось просто необходимым. Правда, это гарантировало неспокойный сон недели на две. Но всё равно не верилось, что смерть может случиться со мной. Отсюда — отсутствие боязни, что жизнь прекратится.

С юностью пришла бравада перед смертью. А она могла появиться откуда угодно. Из-под колёс автобуса. Из ножа грабителя. Из оголённых проводов в электрощитке неосвещённого подъезда. Конечно, боязнь боли была всегда. Но не было страха перед смертью. Потому что, как следовало из Библии, это лишь временное явление разлучения души — носителя разума — от тела. Ну а раз временное, то, значит, и паниковать незачем.

Однажды смерть произошла на моих глазах. В отделении гемодиализа, где я работал техником искусственной почки уже целый месяц. С утра я, первокурсник, был на занятиях в медицинской академии, а после обеда, сбежав с последней лекции, уже заступал на дежурство. Подготовив все аппараты к диализу, я дождался подключения каждого пациента второй смены и, убедившись в стабильной работе всех «Бакстеров», «Гамбро» и «Фрезениусов», ушёл заниматься «одноразовыми» почками. Каждый пластиковый цилиндр стоил от десяти до двадцати долларов США, а это было немало. По этой причине после использования искусственная почка на сутки заполнялась гипохлоритом натрия, затем промывалась сильным напором воды до полной очистки от остатков свернувшейся крови и в завершение ещё на сутки заливалась формалином. Чтобы непосредственно перед самым вторичным, третичным и шестеричным использованием быть промытой физраствором начисто.

Во время самого диализа в боксе помимо людей, страдающих хронической почечной недостаточностью, находится медицинская сестра. В течение пяти часов она следит, чтобы ничего плохого не случилось. А если что-то всё-таки происходит, она бежит за техником. То есть за мной. Обычно аппарат для гемодиализа останавливает насос, нагнетающий кровь по магистрали, и подаёт звуковой сигнал.

Но в этот раз детектор пены оказался нерабочим. Воздух, понемногу проникавший в контур крови через венозный катетер, стал попадать в кровеносное русло женщины, и она начала заходиться в кашле из-за воздушной эмболии. Едва увидев большое количество пены в магистрали, я тут же остановил насос и помчался за дежурным врачом в ординаторскую. Тот бежал по коридору так быстро, как мог. Но воздуха успело попасть в кровь слишком много. Ни медикаменты, ни непрямой массаж сердца уже не могли спасти женщину, которая судорожно дышала, но сердце тщетно сокращалось, заполненное воздухом, и мозг уже умирал от кислородного голодания. Растерянный и бесполезный, я стоял и смотрел, как, несмотря на усилия доктора и медсестёр, уходит женщина, которую ждала дома семилетняя дочка.

Через пять или шесть часов, сдав смену дежурному врачу, я вышел из здания областной больницы и купил в металлическом торговом ларьке свою первую пачку сигарет. Потом бросил, правда, познакомившись со своей будущей женой, так как у неё была аллергия на табачный дым.

А спустя полгода мне удалось спасти жизнь мужчине без геройства, всего лишь одним резким ударом ладони по кнопке выключения насоса, вовремя заметив, что в его вену на полной скорости вот-вот нырнёт воздух. Кубиков шестьдесят, судя по длине прозрачной полосы внутри магистрали. Мне кажется, что именно ради этой полусекунды я был определён Господом почти год потрудиться техником гемодиализа и искусственной почки.

Дальнейшее взросление принесло осознание важности и торжественности смерти как таинства перехода из жизни земной в жизнь вечную. Туда, где нет ни болезни, ни печали. Это как роды. Главное — сохранить в целости и успеть выносить душу. Чтобы развилась в полную меру совершенства. Иначе не воспринять Царствие Божие. Как неразвившимися в материнской утробе лёгкими не вдохнуть на земле воздуха, так и неразвившейся в жертвенной любви душой не почувствовать Бога за чертой времени. То есть оказаться слепым и глухим там, где праздник и ликование. Следовательно, о смерти нужно думать заранее, чтобы быть готовым увидеть Христа в любой момент своей жизни.

Медакадемия

Когда все отдыхали, мы учили и зубрили.

Как оказалось, на одной только бедренной кости более двадцати образований — бороздок, ямок, бугорков, которые нужно знать на двух языках, русском и латинском, да ещё и суметь найти. Первым шоком было то, что рисунки в учебниках и анатомических атласах не очень-то соответствуют тому, как выглядит настоящая человеческая кость. Вторым шоком было то, что бедренная кость оказалась самым лёгким из того, что нужно было знать. Потом уже ничто нас не удивляло. Ну, меня точно.

Мы научились по срезу ткани под микроскопом определять по внешнему виду клеток, что это за орган и какая именно часть.

Мы научились рассчитывать должное освещение в помещении и брать пробы воздуха.

Мы научились различать микроорганизмы.

Мы научились крепко ругаться на латыни.

Мы узнали, что уважительной причиной пропуска занятий является смерть студента. Потому что иначе придётся отрабатывать каждый пропуск, а это было совсем не легко.

Мы узнали, что заформалиненный труп человека очень тяжёл даже для двоих студентов, которым нужно поднять его из подвала в учебную аудиторию на носилках.

Мы узнали, как выглядят лёгкие курильщика в разрезе. Пылесосный фильтр чище, скажу я вам.

Мы узнали, что бледная спирохета способна проникнуть в организм даже через трещинки на коже ладони. Подержался неудачно в автобусе за поручни и — здравствуй, сифилис! Один лишь Бог знает, почему мы ещё не вымерли.

Я узнал, что быть старостой нелегко и что защитить честь и человеческое достоинство студента перед лицом преподавателя — важнее, чем возможные проблемы на зачёте.

Мы узнали, что злые преподаватели не всегда были такими. Один раньше трепетно относился к беременным студенткам. Сразу проставлял им зачёты и даже пятёрки на экзаменах. Пока однажды у одной из них не выпала подушка из-под одежды. Вернувшись в преподавательскую, он горько изрёк, что у студента, куда его ни поцелуй, всюду задница.

Мы узнали, что красть препараты из анатомки не стоит, иначе можно влипнуть в неприятную историю, как тот студент, который ехал в автобусе с фиксированным формалином человеческим мозгом в пакете. Решив по дороге закрепить заученный материал, он развернул пакет и раскрыл учебник. В итоге — перепуганные пассажиры, милиция и отчисление.

Мы узнали, что череп можно купить на кафедре вполне легально. Аккуратный, чистый, полированный. Но многих останавливала большая цена в 80 рублей (стипендия равнялась 92 рублям). В защиту тех, кто купил, могу сказать, что это делалось не для кощунств или сатанинских обрядов, но исключительно с целью выучить строение черепа наизусть. Ах, как это было непросто!

Мы узнали, что можно окончить академию со средним баллом меньше 4,6. Можно, конечно. Только на бюджетную интернатуру не попадёшь. А небюджетная стоила неприлично много. Для большинства из нас — и вовсе астрономически.

Мы узнали, что можно окончить академию успешно, с интернатурой и ординатурой, заведовать целым отделением, но потерять родную дочь, порезавшую оконным стеклом подмышку, из-за неумения отличить артериальное кровотечение от венозного (родители не помнили, где и что пережимать).

Мы узнали, что в Томи (и не только там) из-за сброса отходов имеется ядовитое вещество под названием диоксин, накапливающееся в организме, вызывающее онкологические и эндокринные заболевания, а также бесплодие и так называемый химический СПИД. А также и то, что от СПИДа вирусного происхождения презервативы защиты не гарантируют…

Вторжение

Я продвигался не спеша. Впереди — отлаженная система перехвата. Чем больше вторжений — тем эффективнее она действует. Чужаку пройти очень сложно. Напролом лезть бессмысленно. Убьют. Остается скрытное передвижение, маскировка. До меня на эту территорию вторгались многократно, но всегда безуспешно. Дилетанты. Меня не задержал даже внешний защитный барьер, оказавшийся всего лишь занимательной разновидностью сети. Только ячейки для меня были слишком велики.

Я мал.

Мой козырь был в том, что я вошёл один. И я не форсировал событий. Некоторые ошибочно полагали, что успешное вторжение — половина победы. Они сразу активизировали все ресурсы и начинали войну. Но систему насильственным путем сломать нельзя. Я это прекрасно понимал. Диверсия — вот верная тактика.

Временная остановка. На территории отлично развита сеть транспортных каналов. Но внутри — химическая система слежения. Правда, кто-то уже изрядно попортил её морфином, но ещё недостаточно. Сигнализация действует практически мгновенно. Не успеешь оглянуться — и ты блокирован. В плен тут не берут. Уничтожают на месте. Даже малые размеры не помогут — чужака система определит безошибочно. Нужно ждать и наблюдать. Время для меня — ничто.

Я терпелив.

Итак, в системе есть брешь. В каналах данной территории преспокойно разбойничали какие-то низшие существа. По сравнению со мной они были просто гигантских размеров. Каким-то образом им удавалось маскироваться под грузовой транспорт. Система на них никак не реагировала. Большого вреда они не наносили — питались тем, что удавалось похитить. Конкуренты? Вряд ли. В отличие от меня, они проникли на территорию случайно и просто выживали, как могли.

Я — стратег.

Теперь задача упрощается. Достаточно будет внедриться в одно из этих существ. Вреда никому из них я не причиню. У меня будет достаточно времени, чтобы считать и проанализировать информацию, занести данные в свой реестр, воспроизвести достаточное количество своих копий и ждать ослабления системы защиты. Грязную работу за меня сделают менее удачливые конкуренты. Им будет достаточно только внедриться и атаковать. Система охраны сработает. Территория будет переведена на экстренный режим. Остальное сделает прогресс. Антибиотики, бесконтрольно попадающие на территорию организма извне, не только уничтожают моих конкурентов, но и серьёзно ослабляют систему защиты. Выбрав самый удачный момент, я покину трихомонаду и начну настоящее вторжение. Система обрушится. Территория будет моей.

Я — вирус иммунодефицита.

Кыч — это вам не гыч!

Надпись гордо красовалась на столе лекционного зала.

Собственно говоря, эта надпись в незначительных вариациях украшала почти все аудитории медицинской академии — моей первой альма-матер. Лаконичная, информативная и загадочная, эта фраза стала своеобразным девизом запутанных ситуаций для всех моих однокашников.

Конечно же, надпись не была одинокой. Не один десяток несостоявшихся поэтов и писателей увековечили на партах свои пламенные мысли, зачастую вооружая их рифмами.

«Бросайте учебник — он скучный товарищ», — взывали строки к разуму первокурсника, впервые отвлекшегося от бодрого голоса лектора. Далее они напоминали юному Ломоносову о прочих радостях жизни, оставшихся за стенами вуза. Те, кто уже постиг все прелести латыни, могли в полной мере оценить находчивость неизвестного филолога, обнаружившего, что если из крылатого выражения «Cogito, ergo sum» выбросить одну букву, то оно обретёт абсолютно новый смысл. Более близкий студенческому менталитету.

Вниманию второкурсников, уставших за год от лекций, предлагалась суровая заповедь, вырезанная острым ножом на веки вечные: «Не восхрапи на лекции, дабы не разбудить соседа твоего!»

Очень гуманно, между прочим. Помнится, Макс Кузнецов, грубо нарушив эту заповедь, разбудил сам себя. Причём внезапно. От испуга (всхрапнул он децибел на миллион, не меньше) парень свалился со скамейки на пол, к большому неудовольствию тех, кто и сам пытался заснуть под громкую речь старшей преподавательницы кафедры анатомии. Что тут скажешь? Форменное безобразие. У меня в тот момент даже амбушюр от плеера из уха выпал.