РАШИТ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ СВОЕГО ДРУГА

Часть первая

ДАЛЕКИЙ ПУТЬ

Синий поезд мчался по широкой, как море, среднерусской равнине, изумительной своими неповторимыми веселыми березками, васильковыми цветами, поймами медленных и тихих рек, плодородными полями, старыми и юными городами, в которых из года в год множатся заводские трубы и дворцы. По этой русской равнине, которую люди, ни разу не бывавшие здесь, представляют себе, может быть, только по книгам Тургенева и Пришвина, неутомимо несся могучий паровоз, оставляя позади себя рваные клочья белого дыма, резкими и раскатистыми гудками оглашая бескрайние просторы.

Со свистом и грохотом поезд проходил разъезды, мосты, задерживаясь на несколько минут только на больших станциях. Он торопился на юго-восток. На белых четырехугольных трафаретках, прикрепленных на стенках вагонов, мелькало: Москва - Челябинск.

Казалось, не будет конца ровным полям, зеленеющим озимью, чернеющим парами и белеющим нерастаявшими островками снега. Из-за лесных опушек, из-за редких холмиков выплывали чистенькие уютные селения, и снова скрывались в синей дали. Так мчался и мчался почтовый поезд под голубым ясным небом весны по неоглядной чернозеленой равнине.

На этот необъятный мир смотрел, прильнув лбом к стеклу дребезжавшего окна, юный пассажир шестого вагона, мальчик в грязной матросской тельняшке. Задумчивые васильковые глаза, жадно устремленные на равнину, были полны тоской и ожиданием, на густых ресницах повисли слезинки.

Десятки километров он провожал невидящими глазами, а иногда, встрепенувшись, с тревогой начинал искать в незнакомых очертаниях местности, в странных названиях станций, в разговорах пассажиров ответ на единственный вопрос, волновавший его: «Далеко ли море?»

Ему очень хотелось оказаться на берегу моря. Он любил его. Этой большой любви не мешало то, что он видел море один раз в своей жизни, когда еще жив был отец. Но поезд мчал в неизвестность. Нет, он не согласен ехать чёрт знает куда! Ему нужно море!

Мальчик принял быстрое решение - бежать!

Он оглянулся. На средней полке, на седьмом месте, шумно храпела толстая женщина. Однако мальчика интересовал другой пассажир - его невольный спутник, старый милиционер Басыров. «Спит он или делает вид, что спит?» Басыров мерно дышал, полузакрыв свои маленькие глаза.

Мальчик потянулся за большой бескозыркой, шитой не для его головы, еще раз подозрительно взглянул на милиционера и шагнул к проходу. Услышав стук позади, он вздрогнул, замер, ожидая, что Басыров схватит его за плечо. Но все было тихо. Мальчик резко обернулся и увидел на полу раскрытую сумочку, упавшую, вероятно, из-под подушки пассажирки. Душевная борьба продолжалась всего один миг. По привычке он поднял ее. В руках зашелестели, зашуршали бумажные деньги. Мальчик осторожно на носках шагнул раза два и увидел сонный коридор, выставивший напоказ пятки, каблуки сапог, висящие руки. Оставалось сделать несколько шагов, а там свобода...

- Эй, Матросов, - услышал он спокойный голос Басырова. - Ты хочешь сойти, прогуляться? Так жди другой остановки, вместе пройдемся.

Ничего не оставалось делать, как вернуться. О как бы избавиться от преследования этих маленьких черных всевидящих глаз!

Басыров проследил за возвращением мальчика, потом занял прежнее положение и, полузакрыв глаза о чем-то задумался.

Мальчик, бросив шинель на скамью, осторожно разбудил женщину. Она с трудом открыла заспанные глаза и, увидев в его руках свою сумочку, испуганно ахнула. Торопливо выхватив сумочку, она начала рыться в ней, лихорадочно перебирая вещички, пересчитывая деньги. Наконец, облегченно вздохнув и широко улыбнувшись, весело проговорила:

- Так и думала, что ты хороший мальчик. Спасибо, дорогой.

Матросов уже смотрел в окно. Ему не хотелось слушать восторженные слова женщины, все еще удивлявшейся его поступку.

Пятнадцатилетний подросток не знал, куда везет его молчаливый милиционер. Он пытался расспросить Басырова о конечной цели путешествия, но тот отвечал коротко:

- В хороший дом везу, человеком выйдешь...

А где этот «хороший дом», мальчик не знал.

В соседних купе кто-то смеялся, звонко пели девушки, мужчины громко разговаривали о какой-то новой сенокосилке. Басыров склонился над книгой с множеством интересных иллюстраций. Матросову надоело стоять у окна; расстелив шинель, он растянулся на полке.

Покачивания вагона, равномерное постукивание колес утомляли, полный покой располагал к размышлениям. Подросток закрыл глаза. В памяти его одна за другой побежали картины недавнего прошлого. Вот он на берегу моря, рядом с ним стоит отец, покуривая трубку с душистым южным табаком. Мальчик не может оторвать влюбленных глаз от морской шири: белые стружки волн догоняют друг друга, море точно качается от счастья, белые суда, бороздя воду, величаво исчезают за горизонтом. Шепчутся высокие каштаны на берегу под морским ветерком, кругом ласковые люди и простор. Ой, как просторно и вольно над соленой великой купелью...

Отец ласково обнимает мальчика и, прижимая его к своей груди, задумчиво говорит: «Дед твой всю жизнь отдал морю. Любовь его передалась тебе, Саша, минуя меня. Моей душой завладел завод, и никакая сила не оторвет меня от станка. Пусть, мой мальчик, море волнуется и живет без нас».

Саша стонет и ворочается на жесткой полке. На лице его сухой румянец. Он хочет что-то еще вспомнить. Да... Отец ошибся. Он не ушел от моря. Саша видит плачущую мать. Утешая себя и сына, она говорит печально: «Там, на севере, за тысячи километров от нашего дома, есть Балтийское море. Папа твой остался там, защищая Ленинград от финнов...»

Мальчик никак не может представить себе, как это ласковое синее море может отнять у человека жизнь. «Верно, папа очень не любил моря», - думалось ему, когда он втайне от матери плакал на чердаке...

Саша застонал и проснулся, но не шелохнулся. В купе кто-то монотонно говорил. Ах, это Басыров читает книгу. Мальчик прислушался.

- В горах Ала-тау, в долине Демы, вокруг Баймака, у костров в степи многократ я слышал легенду об Уфе, - растягивая слова, нараспев читал Басыров. - Далеко в горах, в сердце Урал-тау, лежит маленькое озеро. В те далекие времена оно славилось чародейской силой...

Саша, незаметно открыв один глаз, с любопытством взглянул на милиционера: «Вот какой он, какую интересную историю знает». Саша повернул голову - с верхней полки свесилась голова женщины, на ее лице застыла улыбка.

- ... С тех пор народ начал называть озеро Уфимским. Этим именем затем назвали реку, берущую начало в озере, и в дальнейшем город, основанный у устья. Уфимку башкиры называют еще Караиделью за черный цвет воды, а Белую - Ак-иделью. Кара - значит черный, ак - белый.

Саша живо представил себе город, раскинувшийся на горе, словно петлей обвитый руслами двух рек-сестер Ак-идели и Караидели...

Протяжно загудел паровоз, замедляя свой бег. Когда поезд остановился, Саша, вскочив, бросился к окну. На перроне сновали женщины в странных юбках, разукрашенных разноцветными лентами, на груди у них блестели мелкие монеты, на головах красовались высокие уборы, словно папахи.

- Мордовия, значит рядом Волга, - проговорил Басыров. - Пошли, Матрос, прогуляемся. На этой остановке, наверное, долго простоим...

Они сошли и на следующей станции, рядом с Волгой. При виде великой реки глаза Матросова заблестели, странное чувство, которое он сам не сумел бы объяснить, охватило его.

- Что с тобой? - с беспокойством спросил Басыров.

- Ты не видишь, что перед нами? - тихо прошептал Саша. - Верно, такой сильной и красивой реки во всем мире нет?

- Да, большая, много воды...

- Нет, не то ты говоришь. - И неожиданно спросил: - А ты хотел бы стать моряком, только вправду?

Басыров, хитро усмехнувшись, весело сказал:

- У тебя морская болезнь.

Под высоким берегом шумно трудилась и беспрестанно ворчала только что сбросившая ледяной покров река. Вешние воды с разбегу набрасывались на желтые пляжи берегов. Огромные теплоходы издали казались игрушечными, маленькими. Под большим мостом проплывали грузные плоты, ведомые громоздкими буксирными пароходами, навстречу спешили деревянные баркасы и широкогрудые баржи.

ползли нефтеналивные суда. Юркие лодчонки носились между берегами и судами, стоящими на якоре. Шумно и суетливо было на реке, словно на праздничном базаре.

С той стороны, где широкая гладь реки сливалась с небосклоном, летели быстрые крикливые чайки.

Как только прозвучали два громких удара колокола, оповещавших об отходе поезда, Басыров заторопился. Под впечатлением странного разговора, который произошел между подростком и им, или потому, что Басырову хотелось поддержать налаживающиеся отношения с молчаливым и угрюмым спутником, он радушно предложил папироску.

- Куришь?

- Нет, - отказался Саша.

- Не начинал?

- Бросил.

- Не втянулся?

- Испугался.

- Испугался? Чего же ты испугался?

- Смерти.

Басыров удивленно взглянул на Матросова.

- Как-то раз я подслушал разговор врача с одним человеком в комиссии. Он сказал: курящий отнимает у себя двадцать лет жизни. А я хочу жить.

Басыров серьезно спросил:

- И не пьешь?

- Не приучен.

- Молодец, - похвалил Сашу Басыров, поднимаясь за ним в тамбур.

Матросов оживился и горячо сказал:

- А ты меня не хвали, лучше отпусти.

- Как же я тебя отпущу? - удивленно спросил Басыров.

- На все четыре стороны. Понятно?

- Нет, этого не могу сделать. Что не могу, то не могу. Мой долг довезти тебя, вручить твоим воспитателям. А потом некуда и незачем тебе уходить от меня.

- Есть куда, - буркнул Матросов. 

- К маме потянуло?

- Нет ее у меня.

- А все же куда захотел?

- Допрос?

- Нет, зачем... Это не мое дело. Просто так, интересуюсь. Можешь и не говорить, если не хочешь...

Матросов поднял на взрослого свои умные, задумчивые глаза и скороговоркой произнес:

- Хочу путешествовать,

- А, вон чего захотел, - даже присвистнул Басыров.- Не получится.

- Это почему же?

- Сперва надо подкопить знаний, поучиться. Прежде всего необходимо думать о том, чтобы принести пользу отчизне, народу, другим людям.

- Э, другие люди сами по себе, а я сам по себе. Никому нет вреда от того, что я путешествую...

- Вон какой ты эгоист оказывается, - засмеялся Басыров. - А я не представлял себе, какого фрукта везу.

Матросов злобно взглянул на спутника и замолчал. Потом, сколько ни пытался Басыров вызвать мальчика на разговор, не удавалось.

Мимо окна пронеслось облако дыма, паровоз набирал скорость. Поезд уже бежал, стуча, сопя, лязгая невидимыми железными зубьями. В окне опять замелькали серые столбы с фарфоровыми чашечками, точно мертвыми белыми птичками сидящими на их верхушках.

Матросов несся навстречу судьбе, неизвестной, бурной...

На второй день, к вечеру, поезд с грохотом промчался по мосту через Ак-идель, пробежал мимо горы, склоны которой были усеяны маленькими деревянными домиками, сопя остановился перед двухэтажным старинным зданием вокзала. В пристанционных постройках уже зажигались лампочки, ярко горели семафоры, на путях мелькали фонари кондукторов. Пробираясь сквозь толпу, сбившуюся на перроне, Басыров говорил назидательно, прищурив глаза: - В Уфе будешь жить. В хороший дом приехали, человеком будешь. Меня вспоминать будешь. - И он негромко рассмеялся,

Саша ничего не ответил. Они стали проходить через грязную привокзальную площадь. Теперь из головы выветрились все романтические сказки о городе, раскинувшемся на горе, между реками сестрами. И в этом городе предстоит ему жить... Как никогда остро почувствовал он, что надо распрощаться с Басыровым...

Саша оглянулся по сторонам и бросился бежать. Он нечаянно столкнул с тротуара женщину, протолкался через группу военных, проскочил перед легковой машиной, кинулся в сквер. Оглянулся, Басырова не было, тот отстал. Сердце у мальчика билось тревожно; не переводя дыхания, он перелез через ограду сквера и, то и дело оглядываясь, пошел по слабо освещенной улице мимо длинного забора.

Он немного успокоился, отдохнув на ступеньке лестницы, ведущей в город. Однако через минуту Саша с беспокойством увидел приближающегося к нему человека. Мальчик мигом спрятался за углом деревянного дома Весенняя темная ночь хорошо укрывала беглеца. Человек шел прямо к Саше, подросток едва сдержался, чтобы не броситься без оглядки. Но это был не Басыров: вероятно какой-нибудь железнодорожник возвращался с работы.

Матросов быстро смекнул, что ему небезопасно оставаться в привокзальном районе, и он начал осторожно подниматься по лестнице. Отсюда открывался красочный вид на окраину города, на железнодорожный узел, на реку, которая светлой лентой огибала станцию. Над путями горели зеленые и красные огни, десятки паровозов гудели, будто желая перекричать друг друга.

Матросову было не до этого. Он заботился только о том, как бы надежнее скрыться от Басырова. Саша бросился в темную улицу, по ней он прошел, казалось, не менее километра. Вскоре его нагнала грузовая машина. Саша ловко вцепился в задний борт, на ходу забрался в пустой кузов.

Машина бежала по незнакомым улицам, то безлюдным и глухим, то ярким и оживленным, кружила по склонам холмов, пока внезапно не остановилась в центре, у трамвайного кольца. Матросов незаметно для шофера слез с машины, озабоченно оглянулся, не зная куда направиться. В ту же секунду он почувствовал, что кто-то крепко схватил его за локоть. Перед беглецом стоял улыбающийся Басыров.

- Я-то рассчитывал подняться в город на трамвае, но ты захотел на машине. Поразмыслил, - лучше получилось, быстрее добрались. Пошли.

Матросов, от растерянности не сумев произнести ни одного слова, понуро опустил голову и безропотно зашагал за своим ненавистным спутником. На углу Басыров долго разговаривал с другим милиционером на незнакомом для Саши языке. Они говорили очень быстро, казалось, не слушая друг друга. Вдоволь наговорившись, Басыров весело рассмеялся:

- Поднимай якорь, Матрос, недалеко осталось. Может, еще раз попытаешься улизнуть? Тогда ты хоть меня, своего старого товарища, предупреди, не заставляй волноваться...

Саша, поняв, что «старый друг» подшучивает над ним, упрямо сжал губы, замолчал и до самой окраины не промолвил ни слова.

Два человека, которые внимательно следили друг за другом, подруку шли ночью по окраинной улице, мощеной белым крупным булыжником. Было темно. Лишь изредка попадались электрические фонари. Молча прошли через мост, перекинутый не то через овраг, не то через маленькую речушку. Улица теперь вела в гору.

Басыров начал часто оглядываться, точно человек, заплутавшийся на пути. На самом деле он позабыл ориентиры, которые были даны ему постовым. Вскоре они догнали мужчину в черном длинном пальто, белой фуражке, с черной густой бородой. Басыров вежливо спросил у него дорогу в детскую трудовую колонию.

- Вам повезло, - неожиданно засмеялся прохожий. - Я город знаю отлично. Так вам, значит, нужна трудовая колония? - при этом он внимательно взглянул на Матросова. - Так, так, понимаю... Вам, товарищ милиционер, придется итти прямо, а за городом свернете чуточку влево, пойдете по прямой, есть там тропинка мимо складов...

Басыров спросил с беспокойством:

- Мы не ошибемся?

- А это от вас зависит... - усмехнулся прохожий. - Другой тропинки нет.

- Мне говорили, что колония находится не то в бывшем монастыре, не то в соборе... И я, увидев вот эту церковь, обрадовался было, подумав, что, наконец, добрались до места.

Бородатый охотно заговорил, размахивая железной тростью:

- Это не то, мой дорогой. Это - Троицкая церковь, знаменитая церковь, в подвалах ее сидел Салават Юлаев, ожидая допросов.

Саша со страхом взглянул в ту сторону, куда указывал тростью бородатый, но в темноте ничего не разглядел. А тот, словно соскучившись, но слушателям, продолжал говорить, очевидно, на любимую тему.

- Старая Уфа вошла в историю. Вот здесь на реке, напротив этого моста казнили пугачевцев. На льду была поставлена особая избушка без пола, человек, входя в нее, попадал сразу на дно реки. Такое наказание придумали палачи из тайной канцелярии. А еще вон на там холме...

Но Басыров торопился, он скороговоркой поблагодарил незнакомца и повел Сашу дальше. Обладатель густой бороды шел за ними, продолжая говорить вдогонку:

- На месте колонии до революции был монастырь, это вам правильно сказали. Я бывал, бывал там, в разное время приходилось бывать. Обязательно обратите внимание на дуб. Одинокий, высокий. Каждую весну на нем вешались монахи...

Саша вздрогнул. Бородатый остановился под фонарем, поднял трость, как шпагу, и, указывая ею куда-то в ночь, повторил:

- Держитесь все время прямо, до самой окраины.

Басыров легонько подтолкнул мальчика:

- Матрос, поторопись, в теплой постели будешь спать...

Вдруг на Матросова напала такая глубокая тоска, что он рванулся и крикнул отставшему мужчине:

- Дяденька, а далеко до моря?

Ответ донесся издали:

- Почти тысяча километров... до ближайшего... по прямой...

Басыров шутливо упрекнул Сашу:

- Вон какой ты фрукт, вижу, с географией не дружил.

Когда поднялись в гору, то вдали увидели тонкую цепочку электрических лампочек. Дул холодный ветер. Тропинка пошла по холмам, по оврагам, только через полчаса перед их глазами выросли каменные здания, стоящие вплотную, точно прильнув друг к другу. Неужели это и есть цель путешествия? Неожиданно раздался окрик:        

- Стой! 

Оба путника резко повернулись на голос. Перед ними стоял вооруженный подросток, хорошо одетый, статный. При свете ручного фонаря блестела сталь винтовки.

- А, новенький, - облегченно протянул часовой, разглядывая Матросова. - Постойте, вызову карнача.

Караульный начальник, высокий юноша лет шестнадцати, одетый еще аккуратнее, внимательно взглянул на ночных посетителей, придирчиво рассмотрел папку с документами.

- Дело № 9925. Еще что-нибудь есть?

- Все, - ответил Басыров.

- Как тебя зовут? - строго спросил карнач.

- Сашка Матрос, - недовольно буркнул Саша.

- Проходи вперед!

Прощаясь, Басыров дружелюбно сказал:

- Спасибо, Матрос, спокойно доехал. До свиданья.

- Прощай.

Саша стоял, опустив голову, исподлобья посматривая на ворота, которые закрылись за ним. Для него начиналась новая жизнь, жизнь не по его выбору...

ПЁТР ФИЛИППОВИЧ

Если спросить, к кому Петр Филиппович был более строгим, то пришлось бы ответить:

- К себе, прежде всего к себе.

Ровно в семь утра по призывному и веселому пению серебряного колокола, сигналу подъема для воспитанников и института дежурных, поднимался и начальник колонии. Так изо дня в день, зимой и летом, в любую погоду, при любом настроении и условии. Если для колонистов делалось исключение из правил (по праздникам они поднимались на час позже), то Петр Филиппович Стасюк не делал этого для себя. Воспитатели, одни гордясь, другие чуточку усмехаясь, говорили между собой:

- Наш спартанец...

С каким бы оттенком в голосе ни произносились эти слова, Петр Филиппович не волновался, ибо понимал, что такая традиция должна жить. Вечно бодрый начальник являлся прекрасным примером для колонистов, таким примером, которого не заменишь и сотней слов.

Сегодня, в воскресенье, Петр Филиппович, как и следовало ожидать, был на ногах с самого утра. И в девять часов, когда Ольга Васильевна вошла в его кабинет, она застала Петра Филипповича уже за разбором деловых бумаг. Он, виновато улыбаясь, точно оправдываясь, проговорил:

- Утром лучше всего работается, никто не мешает... Здравствуйте...

Она только покачала головой:

- Вы мало спите, не отдыхаете...

Он что-то хотел возразить, однако она живо продолжила:

- Спартанская строгость в быту - излишество. Не надо ее поощрять у нас. Для общества с таким достатком, какой есть у нас, для страны изобилия спартанство - не пример. Для простых людей и жизнь должна быть проще. К чему так придирчиво и сурово ограничивать себя?

Петр Филиппович не стал отстаивать свою правоту, а просто ответил, точно желая замять этот разговор:

- Я привык быть строгим к себе. Это помогает уважать себя и других. А, как известно, привычка - вторая натура...

Ольга Васильевна поняла, что он не намерен продолжать этот разговор, поэтому быстро заговорила о другом.         

- На пороге вашего кабинета я каждый раз содрогаюсь, никак не могу привыкнуть...

Он с улыбкой заметил:

- Меня страшитесь? Это нормально, если не уважать начальника, то хотя бы немного надо его бояться...

Она отмахнулась:

- Честное слово, словно в подземелье попадаешь... Как люди могли жить здесь: в этом каменном погребе? Не в пример вашему кабинету, наша школа - одна радость: сколько света, солнечного тепла.

- Опять начали хвалиться?   

- Ладно, не буду, - сказала она, опускаясь на предложенный стул. - Я ребят хочу сводить на берег, ведь не сегодня-завтра ледоход.

- Ну что же, сходите, сходите, - разрешил Стасюк. - Нет никакого основания лишать ребят этого удовольствия...

Им понравится, - сказала она, вставая. Однако, увидев на столе новую папку, с интересом спросила:

- Новичок?

Петр Филиппович задумчиво ответил:

- Да.

Он встал, начал ходить по комнате, как всегда,

когда волновался.

- Каждое новое дело меня глубоко тревожит и волнует, - сказал он после паузы. - За каждой справкой, за каждым словом, написанным следователем или судьей, я стараюсь видеть детали той семейной драмы, которая привела мальчика в нашу колонию. Да, да, только семейных драм... Общественных причин для выделения сирот и беспризорных нет, ибо с каждым годом повышается материальный уровень народа. Я предвижу тот день, когда нам, работникам колонии, придется переквалифицироваться для работы в обычных школах... У этого мальчика отец погиб в борьбе с белофиннами. Мать умерла, и вот подросток остался один, предоставленный самому себе. Тут появляется злой дядя, дальний родственник, пьяница. Водка, разгул, избиения. Маленький человек ночью попадает на улицу.

Ольга Васильевна потянулась за папкой. Она начала перелистывать скрепленные в ней бумаги. На одной из них внимание ее задержалось. Петр Филиппович подошел и через ее плечо взглянул на бумагу: «В трамвае № 6 в городе Саратове, на углу Чапаевской и проспекта имени Кирова, задержан, как гастролер». И в уголочке бумаги синим карандашом крупно помечено: «Подписку о выезде из города в течение 24 часов не выполнил».

- Так человек начал свою самостоятельную жизнь, - проговорила Ольга Васильевна. - Так открыл первый лист книги своей жизни.

Сколько детей прошло через ее руки. Приходили грязные оборвыши, привыкшие к «нормам» улицы, к папиросам, вину, воровству, ругани - страшно было их принимать. И, взглянув на них, ясно представляла обычных хорошо воспитанных детей, опрятных, любопытных к учебе и готовых к верному служению отчизне, и душа педагога начинала тосковать по школе. Однако стоило вспомнить финал, когда люди уходили из колонии в техникумы, на заводы, даже в институты, и великая гордость за себя, за свой труд начинала окрылять, освещать теплым светом ее жизнь. И тогда педагог говорил: «Пусть будет трудно, пусть это потребует много бессонных ночей, огромной энергии, но буду стоять на своем посту и высоко нести знамя советской педагогики, верящей в силу воспитания».

Как бы продолжая свои мысли, Ольга Васильевна произнесла:

- Мы, педагоги, можем только наметить программу расцвета человеческой личности. А было бы интересно в самом начале узнать вершину этого расцвета, исполнение того хорошего, что намечается в человеке.

- Если я правильно понял вас, хотите пророчествовать об Александре Матросове, прибывшем вчера в нашу колонию? - улыбнулся Петр Филиппович. - Так попробуйте, интересно знать, о какой вершине вы мечтаете для него.

Предложение было сделано в шуточной форме, но Ольга Васильевна была настроена серьезно. Она тихо проговорила:

- Вы можете меня обвинять в эгоизме, однако все матери-эгоисты в отношении своих детей, поэтому мне простится. Трудно быть гадалкой, однако попробую. Из наших бывших воспитанников мы имеем одного инженера, двух педагогов, агронома, четырех студентов, около десятка слесарей. А что, если б я захотела, чтобы человек, о котором мы сегодня говорим, стал профессором?

Она незаметно заглянула в его глаза, они теперь не улыбались.

- «Почему бы ему не стать профессором?» «Что ему мешает»,- сказал задумчиво Петр Филиппович.

После ухода Ольги Васильевны, он начал разбирать почту. Колония вела обширную переписку. Женщина из горного Бурзянского района просила сообщить что-нибудь о своем племяннике Рашите Габдурахманове. На этом письме Петр Филиппович сделал пометку: «Ответить подробно». Второе письмо пришло от токаря завода горного оборудования, благодарившего колонию за производство отличных диванов. Это письмо Стасюк положил в специальную папку: его следовало прочесть на общем собрании.

В кабинет вошел командир отряда стройный Рашит Габдурахманов. Он выбросил руку к виску, быстро опустил ее и доложил:

- Товарищ начальник, колонисты выстроились для следования в лес.

- Сколько отрядов?

- Пять.

- Внешний вид?

- Проверил лично.

- Передайте Ольге Васильевне, разрешаю следовать в лес.

- Есть.

Юноша повернулся через левое плечо, и, громко стуча каблуками, вышел.

Петр Филиппович вдруг решил сам сходить на берег реки, встал, надел фуражку. Во дворе еще раздавались отчетливые голоса командиров. Когда он вышел на крыльцо, первый отряд уже выходил в ворота. Он выждал пока пройдут все отряды, потом последовал за ними.

Колонисты напоминали стаю утят, выпущенных на пруд. Малыши были в темносерых штанишках, телогрейках и фуражках, старшие колонисты в зеленой форме. Среди всех выделялись командиры отрядов - красавец Володя Еремеев, сильный, упрямый Петр Трофимов, вихрастый, веселый Андрей Богомолов, маленький, тщедушный, но настойчивый Леонид Сивый. Только нехватало Рашита Габдурахманова, дежурившего по колонии.

Земля еще не высохла, мальчики выбирали места посуше, поэтому строй колонны постоянно нарушался. Командиры старались сохранить ряды, на ходу выстраивая ребят по два.

Ольгу Васильевну окружали малыши и если им не удавалось взяться за ее руки, то они старались хотя бы итти поблизости, рядом. Петр Филиппович шел позади всех, с легкой усмешкой наблюдая за детьми.

На опушке леса колонна рассыпалась. Со смехом и криком колонисты начали бегать, играть, с любопытством разглядывали деревья, траву, взобравшись на пни и камни, рассматривали набухшую реку.

Понуро стояли тополя, торчащие голые ветви напоминали разоренные бурей гнезда птиц. Атласные тонкие березы заняли всю опушку, за ними озорно встряхивали густыми кронами золотокожие сосны, радостно приветствуя апрель. Мальчики не замечали отсутствия богатой зелени, не замечали облезлого, почти неживого леса, а лишь бездумно, безотчетно резвились.

Петр Филиппович, оставив ребят на опушке, направился один по лесной дороге, оглядывая окружающее помолодевшими глазами.

Лесная дорога тянулась к реке. Высоко над головой, по широкому морю - таким безграничным казалось, небо - проплывали белые и серые барашки туч. Чем ближе к реке, тем сильнее дул ветер, точно торопя ледоход. Иногда сердитому ветру удавалось разогнать белые барашки, тогда через васильковые ямы пробивались яркие лучи.

Петр Филиппович уселся на выступ скалы, задумчиво разглядывая противоположный берег. В этом месте гора напоминала львицу, склонившую голову к реке, бурно несущейся среди скал.

Сколько звуков! С отчаянным криком пролетают утки, соскучившись по красоте Урала; на том месте, где в прошлом году был паром, визжат суетливые воробьи; изредка мелькают быстрые скворцы; над всем этим; над сердитой синей разбухшей рекой, над горой, над голым лесом, чуточку ниже серых туч, летят журавли, страстный крик их плывет в весеннем воздухе.

Проснулись журчащие родники, неистовый ветер несет дальние заманчивые звуки просыпающейся жизни. В памяти Петра Филипповича пронеслись: горячее солнце Одессы, его родной город, большой Харьков, где он воспитывался в колонии, встречи с Макаренко, военная служба, бои с японцами у зеленого озера. Куда только не забрасывает жизнь человека! А теперь вот на берегу шумной уральской реки... Она, точно чувствуя свое освобождение, напряглась, посинела.

От освежающих воспоминаний его отвлекли чьи-то шаги. Он оглянулся, к нему шел Габдурахманов. Стасюк встал, с тревогой ожидая чего-то необычного: только чрезвычайное происшествие могло выгнать дежурного с территории колонии.

- Товарищ начальник...

- Что случилось? Вызов? Пожар?

Рашит с улыбкой проговорил:

- Меня вызывают в райком комсомола за билетом.

-А...- протянул Петр Филиппович, успокоенный этими словами. Однако прежнее настроение пропало, созерцать, сидя на скале, больше не хотелось.

- Очень хорошо. Передайте дежурство заместителю, сами собирайтесь в райком. Чего же вы стоите?

Рашит с радостью сказал:

- Земля дышит, Петр Филиппович, человека ждет. Скоро на ту сторону?

- Скоро, Габдурахманов, даже льдов с верховья не будем ожидать.

- Петр Филиппович, моему отряду самую тяжелую работу дайте, пахать там или сеять...

Стасюк не без удовлетворения взглянул на колониста: как на глазах изменяется человек... Этот паренек три года назад совсем не хотел работать, заслужил кличку лентяя, был молчалив, плохо, даже очень плохо знал русский язык, А теперь вступает в комсомол, один из лучших командиров отряда. Правда, и сейчас бывают заскоки, но истина в том, что человек крепко стал на правильный путь... В колонии прививалась отличная традиция - самая тяжелая работа считалась самой почетной, и на нее могли претендовать только передовые люди, лучший отряд.

Рашит размахивает руками, он возбужден.

Петр Филиппович заявляет:

- Твой отряд поставлю на транспорт.

- Спасибо, Петр Филиппович.

- Смотри, не опоздай в райком.

- Бегу...

И в самом деле, Рашит побежал крупными шагами и вскоре скрылся среди толстых стволов Деревьев.

Петр Филиппович возвращался один, осторожно перешагивая юркие ручьи, исчезающие в расщелинах. Желтобагряные ковры с изумительными рисунками лежали под каждым деревом, создавая впечатление праздничного наряда. Наконец, он набрел на поляну, занятую колонистами. Они сидели вокруг Ольги Васильевны и внимательно слушали ее. Детские лица были возбуждены весенним хмелем и чудесным рассказом. Увидев начальника колонии, Ольга Васильевна с беспокойством спросила:

- Не пора ли собираться?

Петр Филиппович не успел ответить, как маленький Шарафутдинов взмолился:

- Очень интересно, хочу дослушать. А потом что было?

Колонисты засмеялись. Андрей Богомолов крикнул:

- Петр Филиппович, позвольте дослушать?

Стасюк кивнул головой:

- Конечно, дослушайте... - и сам присел на пень.

Она говорила тихо, точно пила мелкими глотками

воду из ручья.

- Всю зиму на том берегу, взгляните туда, - она показала в синеющую даль, в сторону Нагаевской горы, - видите, гора будто обрывается, там стояло войско Пугачева. Его самого здесь, под Уфой не было. Командовал осадой крепости Чика-Зарубин. Вооруженные крестьяне много недель штурмовали крепость...           

Петр Филиппович рассматривал лица мальчиков, слушавших историю далеких времен: растерянно улыбался Шарафутдинов, тусклым взглядом в одну точку перед собой смотрел Сивый, свесив голову на грудь сидел Петр Трофимов... Над ними высится молодая береза, словно отлитая из серебра, и кажется, что она разглядывает свою светлую тень.

Задумавшись, мальчики смотрят на тот берег, на долину, лежащую между двумя реками-сестрами. Может быть в сознании ребят мелькают лица соратников легендарного вождя, образы восставших крестьян, фигуры всадников, стремглав мчащихся в атаку, быстрые, ожесточенные стычки на льду. Кровь...

- Здесь все камни вокруг, горы, холмы, леса имеют свою богатую историю. А о нашей чудесной Караидели расскажу в следующий раз...

У Ольги Васильевны сейчас ласковое, светлое выражение лица. Она встрепенулась, оживилась, весело крикнула:

- Сбор! Сбор! Хватит на сегодня, домой...

Снова ее окружают малыши, желая быть поближе к ней. Ее голос тонет в гомоне шумной ватаги ребят.

Петр Филиппович и Ольга Васильевна шли за отрядами, никак не предполагая, что сегодня им снова придется обсуждать вопрос о судьбе Александра Матросова, новичка из карантина, бурными и непозволительными делами отметившего первый день своего пребывания в колонии...

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Карнач шел впереди, вскинув голову, сощурив зоркие глаза. Он говорил весело, точно давно знакомый.

- Почему, Матрос, так поздно приехал? Специально воду греть приходится, вот что ты наделал...

В бане висело зеркало. Саша, мельком взглянув на себя, не поверил своим глазам: на него смотрел черноволосый, грязный парень в немытой тельняшке. Он мылся с удовольствием, однако, когда вымытый, свежий, довольный вышел в предбанник, карнач сурово проговорил:

- Я тебя за брюнета принял, а ты, оказывается, настоящий сивый... Ну-ка покажи ухо!

Придирчиво проверив Матросова, карнач сказал:

- Вот что - поскобли лицо. Не то белье не получишь.

Саша потянулся было за грязной тельняшкой, но карнач скомандовал:

- Брось, живо.

Пришлось вернуться. Новым осмотром карнач остался доволен. Мальчик охотно надевал чистое, мягкое белье. От него пахло мылом и каким-то лекарством. Одевшись, Саша начал заворачивать в газету свою тельняшку, но карнач снова запротестовал:

- Оставь здесь.

- Не оставлю,- огрызнулся Саша.

- Зачем она тебе?

- Дареная, память, - соврал Матросов.

Видя, как настойчиво Саша держится за свое барахло, карнач примиряюще произнес:

- Вообще мы сжигаем такую память. Ну, коли тельняшку на память получил, поговорю с Петром Филипповичем, может разрешит оставить. А волком на меня не смотри, не из пугливой породы.

Они вошли в дежурную комнату с низким потолком. Зеленый свет, падавший сквозь абажур, отнимал естественный румянец и лица казались болезненно бледными. Их встретил воспитатель Катеринчук, под лампой блестела его, голая после бритья, голова. Он оглядел подростка с ног до головы и усталым голосом заметил:

- Гимнастерка попалась не по росту, сменить.

- Есть сменить, - повторил карнач.

- На две недели в карантин.

Повернувшись к Матросову, Катеринчук продолжал:

- Общение с другими колонистами до истечения этого срока категорически запрещается. Заявления, если они у вас будут, передавайте через дневальных. Вас там пока будет двое. За чистоту и порядок в комнате отвечаете оба. Ведите, Еремеев!

- Есть вести, - ответил карнач.

Володя Еремеев повел Сашу по двору. Карантин помещался в небольшом домике под железной крышей. Он приткнулся около забора, недалеко от светлого и высокого здания школы. Домик казался приплюснутым и жалким. Снова Матросовым овладела необъяснимая тоска. Они перешагнули порог, карнач включил свет. Из трех коек одна была занята. Володя показал на свободную койку:

- Занимай!

Саша после ухода карнача, бросив на белую чистую простынь телогрейку, выданную взамен черной флотской шинели, подошел к своей койке. Ноги дрожали после ночного похода по горам и оврагам, тело болело, как после драки. Он скинул ботинки, верхнюю одежду и, оставшись в одном белье, потянулся. Медленно обернулся, почувствовав на себе острый посторонний взгляд. На соседней койке сидел мальчик лет двенадцати, почти до шеи укутавшийся байковым одеялом. Он сидел полусогнувшись, из-под одеяла торчал лишь крючковатый нос, - все это делало его похожим на грачонка.

- Наше вам с кисточкой, - небрежно проворчал паренек. - Меня зовут Директором, а тебя как?

Директор повел разговор на вымиравшем блатном жаргоне. Саша знал все эти «прохоря», «бочата», «мойки», «атанды», однако пользовался ими неохотно, считая это только баловством.

- Сашка Матрос, - нехотя ответил он.

Директор ожил, словно муха под теплыми лучами.

Сиповатым голосом вступил в бесконечный разговор о прошлом. Между тем, Матросов с удовольствием растянулся на койке, укрывшись теплым одеялом. Закрыл глаза. За окном уныло пел весенний ветер, он нес призывной звон колокола. В стекло стучались сухие ветки. А Директор, весело ухмыляясь, продолжал болтать:

- Здесь ничего себе, можно приспособиться.

- Приспособиться? - сонным голосом с расстановкой спросил Матросов.

Директор мешал ему спать. Матросов никого сейчас не хотел ни слышать, ни видеть: ни лысого воспитателя с сухим лицом, который читал ему нотацию, ни вежливого карнача, ни этого нудного Директора, будь проклята его компания. Пустой болтовней на блатном жаргоне, гнусным фасоном Директор пытался пустить пыль в глаза. Знакомый прием! Саша видел его насквозь. Когда Директор, продолжая говорить, дотронулся до его плеча, Матросов выругался, сплюнув на пол:

- Заеду в два счета! Замолчи!

Этим неожиданно вырвавшимся криком он выразил всю тоску, охватившую его. Глаза загорелись недобрым огоньком. Директор быстро отвернулся, глухо проворчал:

- Здесь не положено драться.

Ночью Саше снились нелепые сны: то Директор превращался в бородатого, и, высунув язык, дразнился: «Ах, Матрос, на море захотел!», то Катеринчук в одежде монаха взбирался с веревкой на дуб, одинокий и большой, в глухое время ночи.

Под чистой простыней метался и стонал человек.

Солнце уже заглядывало в уютную комнату, когда Саша проснулся, услышав разговор за дверью.

- Нас теперь двое, - говорил кому-то Директор. Саша узнал его по сиплому голосу.

Заинтересовавшись разговором, Матросов вышел на крыльцо. Хорошо отдохнув за ночь, успокоившись и немного примирившись со своей судьбой и новой ролью воспитанника, Саша был настроен более благодушно. Директор хоть и дулся на него за вчерашнюю резкость, но понимал, что настал удобный момент для восстановления нормальных отношений.

- О чем разговор? - поинтересовался Саша.

- Ни о чем... - язвительно заметил низкорослый мальчишка, цыганенок Коля Богомолов.

- Чего зазевался? - уже строго спросил Саша.

- Просто.

- Знаешь, за просто что бывает?

- Ха!

- Не хакай, мой кулак при мне.

- У нас не положено драться.

- А я буду спрашивать?

- Спросишь!

Саша криво усмехнулся:

- Страшно меня комедия берет, кого это Сашка Матрос будет о чем-нибудь спрашивать?

- Общее собрание и Петра Филипповича!

- А кто такой Петр Филиппович?

- Начальник.

- Ну, а при чем общее собрание?

- Такие тут порядки. - Коля на всякий случай отодвинулся, увидев воинственно сжатые кулаки новичка, однако не сдаваясь, настойчиво повторил: - Не таких воспитывали.

- Уж не ты ли воспитывал?

- И я, - выпятил грудь Коля Богомолов. - Мы все воспитываем новичков.

Матросову и Директору стало очень смешно. Пока они смеялись, Коля подозрительно следил за ними.

-А ты кто такой?

- Колонист, - гордо ответил Коля.

Саша все более заинтересовывался разговором.

- Выходит, я тоже колонист?

Коля охотно ответил:

- Нет, ты еще не колонист.

- А ты, пацан, уже колонист?

- Да.

- А я нет?

- Нет.

Тогда Матросов, повернув озорное лицо к весело ухмылявшемуся Директору, спросил, подмигивая:

- Ты пацана знаешь?

- Его? - переспросил Директор, и, сделав важную мину, целую минуту придирчиво, словно через очки, разглядывал Богомолова, только потом, выждав, сказал: - Он, помнится, любит гроши.

Коля промолчал, с трудом проглотив комок, подкатившийся к горлу.

- Ну, подходи ближе, может, и сторгуемся, - важно добавил Директор, обращаясь к Богомолову.-

Нас теперь, как видишь, двое. Матрос при деньгах,- кивок в сторону Матросова, - Сашка, позвени монетами...

Коля категорически заявил:

- Не подойду.

- Об чем разговор? - вставил Матрос.

- У меня книга, еще стянете.

- Какая книга?

- География СССР.

Матросов живо спросил:

- Карта есть? - ему очень хотелось взглянуть на карту, чтобы увидеть на ней Уфу: ему все еще не верилось, что этот город так далеко от моря.

- Даже три, - равнодушно ответил Коля.

- Покажи!

- Отберешь...

- Говорю тебе, не отберу.

- Дай честное слово.

- Честное слово.

Однако мальчик покачал головой:

- Твое слово не годится, оно не настоящее.

- Почему?

- Ты не колонист.

Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, если бы не вмешательство Директора. Он намекнул:

- Трусишь? Пошли, Матрос, нечего нам с ним возиться...

Коля шагнул вперед.

- Вот и не боюсь.

Новички подступили к нему. Матросов пристал:

- Ну, покажи карту. На ней моря есть?

- Конечно, разве у нас мало морей?

- У кого это у нас?

- Конечно у нас, в СССР.

Коля, послюнявив указательный палец, начал перелистывать книгу, затем развернул карту. Саша сначала смотрел через его плечо, а потом потянул карту к себе и порвал ее. После молчаливой борьбы победа осталась за сильным и напористым Матросовым, и новый обладатель книги бесцеремонно ушел в комнату. Директор, а следом и Коля, побежал за ним,

- Отдай карту, - захныкал Коля.

Матросов грубо бросил:

- Убирайся, пока руки не помарал.

- Отдай книгу, а то мне от контрольной комиссии попадет...

Матрос, не слушая, перелистывал книгу.

- Пока не отдашь, не уйду, - заявил мальчик.

Матросов, состроив презрительную мину, проговорил язвительно:

- Не уйдешь? Так ты его, Директор, того... Слегка, чтоб...

Директор, с интересом следивший за этой сценой, не стал ждать повторения сашкиного предложения, схватил Колю за плечо, быстро выпроводил за дверь.

Коля побежал к брату, однако почти все колонисты в это время были на берегу Караидели и плачущий мальчик наткнулся на Рашита, который только что вернулся, чтобы направиться в райком ВЛКСМ.

Весть о том, что новичок из карантина порвал и отобрал книгу, а в колонии к общественной собственности относились принципиально строго, серьезно встревожила Габдурахманова. Он торопился по своим делам и тут такое неожиданное происшествие... В первую минуту Рашит растерялся, не зная, что предпринять. Пострадавший повторял одно и то же.

- А мне за это попадет. Просил, просил, не возвращает. Вот он какой.

Одно было несомненно, - необходимо отправиться в карантин и навести порядок. Рашит так и сделал.

Когда он вошел в комнату, оба мальчика лежали в верхней одежде на койке, растянувшись на белых простынях. Рашит поздоровался. Они сделали вид, что не замечают его, считая, что он пришел защищать «доносчика», как они успели окрестить Колю. У них были своеобразные понятия о поступках людей.

- Здравствуйте, - вторично произнес Рашит.

- Если это тебе так интересно, пожалуй здравствуй...

Габдурахманов опешил от такого ответа, однако, сдержал гнев и строго приказал:

- Встать!

Команда не оказала никакого воздействия. Рашит не хотел признать свое поражение и попытался превратить все в шутку:

- Я бы хотел знать: долго вы намерены так развлекаться?

- Пока не надоест, - охотно пояснил Директор.

Рашит запальчиво крикнул:

- Немедленно вернуть карту! Кто из вас отобрал ее v малыша?

Вмешался Коля, только что перешагнувший через порог.

- Вон тот, здоровый, Сашка Матрос...

Саша сверкнул глазами. Директор, не скрывая того, что ему весело, воскликнул с азартом:

- Да ведь он пришел защищать цыганенка.

Рашиту, конечно, следовало уйти, чтобы затем вызвать их к начальнику колонии или на общее собрание. Но он не удержался, не послушался разума, захотелось добиться своего немедленно, не отступая. Подойдя ближе к ребятам, он с упреком проговорил: - Вижу, отучились понимать доброе слово

Директор, насмешливо улыбаясь, крикнул:

- Матрос, да ведь он тебе угрожает!

Саша медленно поднялся с постели, глухо предложил:

- Взбучку могу дать...

Рашит не нашелся, что ответить, только заметил:

- В колонии драка запрещена.

Ответ его новички расценили, как робость, трусость:

- Матрос, да ведь он тебя уговаривает! - хихикнул Директор, корчась от смеха.

В тот же миг Саша пантерой метнулся на Габдурахманова, тому еле удалось увильнуть от удара. Горячая кровь Рашита загорелась. В свою очередь он моментально нанес удар снизу вверх по подбородку Саши. Матросов рухнул на койку, затем сполз на пол. Все это произошло так внезапно, что никто не сумел отдать отчета в происшедшем. Саша медленно поднялся, и, разжимая кулаки, мрачно сказал:

- Матрос такие дела не забывает и не прощает. Чорт с тобой, забирай карту, - сказал он, бросив книгу к порогу. Ему первый раз пришлось встретиться с техникой бокса, весь его боевой опыт состоял из случайных кулачных боев, где исход решался силой или выдержкой.

Коля быстро схватил карту, выбежал за Рашитом. «Вот тебе - комсомолец!» - думал Рашит, недовольный собой. Он счел необходимым немедленно рассказать о случившемся Стасюку. «Что же такое получилось: пришел выяснить причину беспорядка, а сам влез в драку. С какими глазами сейчас пойду в райком за комсомольским билетом? Нет, после этого мне откажут в приеме и правильно сделают...».

Когда новички остались в карантине одни, Директор, скрывая усмешку, говорил:

- Матрос, мы цыганенку еще припомним, правда?

Побежденный горько усмехнулся. Несмотря на скитальческий образ жизни, ему редко приходилось быть битым.

НАКАЗАНИЕ

Петра Филипповича Рашит не нашел. Тогда он побежал к комсоргу Сергею Дмитриеву. Дмитриев составлял отчет в политотдел. Увидев встревоженное лицо Рашита, он отложил ручку, спокойно спросил:

- Разве ты еще не пошел в райком?

- Нет и не пойду! - воскликнул Рашит.

- Что случилось?

Рашит, сев против Сергея, со вздохом произнес:

- Я только что избил новичка.

Теперь Дмитриев взволнованно встал и с тревогой спросил:

- Избил? Расскажи...

Рашит, в немногих словах передав о чрезвычайном происшествии, заключил: 

- Я теперь не заслуживаю комсомольского билета, мне его не дадут, поэтому я никуда не пойду.

Дмитриев отрицательно покачал головой:

- Хуже нельзя было придумать. Однако ты обязан пойти и рассказать о случившемся, не утаивая свою вину.

- Не пойду, позвони сам...

- О, нет, - отказался Дмитриев - Я за тебя звонить не стану.

- А я не пойду, - упрямо повторил Рашит

- Трусишь? - начал сердиться Дмитриев, Рашит вскочил с места, лицо его зарумянилось.

- Я трушу? Про меня так говоришь?

- Да.

Рашит выбежал из комнаты. Сергей подошел к окну и увидел, что Рашит направился к воротам.

Через полчаса Дмитриев сидел в кабинете начальника колонии. Он горячо говорил:

Я давал рекомендацию Рашиту, я возглавляю комсомольскую организацию, поэтому за все случившееся я должен отвечать в первую очередь. Выходит, у меня нехватило чутья, бдительности, после этого события вряд ли я должен оставаться на своем посту.

Петр Филиппович ни одним словом не перебивал исповедь Сергея. Он понимал всю неуместность поступка Габдурахманова, знал, что это получит отрицательный резонанс. Физическое наказание в колонии строго воспрещалось, «самосуды» категорически осуждались. Он не прощал малейшего отступления от порядков, существующих в колонии. Но выслушав Дмитриева, Стасюк поймал себя на том, что комсорг ему нравится. «Ему дали хорошее воспитание, научили критически оценивать свои поступки, он не боится говорить правду. Но у него маловато жизненного и педагогического опыта, но эти качества он получит, работая у нас...» - решил он, пристально рассматривая открытое лицо Сергея, его серые глаза, спрятанные за длинными ресницами, высокий лоб. Даже растерянный взгляд, жалкая улыбка не портили приятного выражения лица. «Да ведь он сам еще мальчик».

- Договоримся об одном, - не выдавая своих чувств, произнес Стасюк, - из этого урока сделаем каждый для себя нужные выводы. Как только Рашит вернется из райкома, вызвать его ко мне. Имейте в виду закон педагога: уважение к воспитаннику должно быть, как и требования к нему, большим. Что это значит? Прежде всего мы должны воспитать в мальчиках сознание своего достоинства, гордость за свое место в обществе. Это - великое дело. А для этого нужно, чтобы они уважали других. Только уважающий других человек может уважать себя, это - основа. Это не христианская всепрощающая любовь к ближнему, а уважение к советскому человеку, товарищу.

Дмитриев после беседы с начальником почувствовал большое облегчение, он не мог не оценить такта начальника. Серьезный укор, высказанный без оскорбления человеческого достоинства, без крика и шума, окрылил его, создал в нем твердую решимость исправить свою ошибку.

Рашит вернулся в колонию только через три часа. И сразу же явился к начальнику. Но Стасюк все не принимал его. Рашит долго ждал. Трудно сказать, сколько дум можно передумать за это время. Он несколько раз входил в приемную, однако секретарша, недоуменно пожав плечами, строго говорила:

- Он еще занят. Я же вам говорила, приходите через час...

- Простите, мне показалось...

- Ах, вам показалось... Час еще не прошел...

Наконец Стасюк вызвал Рашита. Войдя в кабинет,

Рашит осторожно прикрыл за собой дверь, обитую коричневой клеенкой с белыми горошками. Половицы, положенные прямо на каменный пол, скрипели под его ногами. Против двери на стене висела картина неизвестного художника: два охотника вместе с длинношеей собакой плыли в челноке. Река неестественно ярко голубая, стволы деревьев светложелтые, лица охотников - розовые. Все это хорошо рассмотрел Рашит, пока Петр Филиппович отвечал кому-то по телефону.

- Я с тобой хотел поговорить, Габдурахманов,- мягко сказал Стасюк, внимательно взглянув на колониста. - Сегодня я получил письмо от твоей тетки. Садись и прочти.

Рашит взял письмо, увидев неровные крупные буквы, ясно представил себе, как оно писалось: старая тетка Халима, добрая и слезливая, сев около печки, диктовала, а ее дочь маленькая Зугра, высунув язык, старательно выводила каждое слово: сама тетка не умела писать по-русски. «Во-первых строках нашего письма мы посылаем вам поклон от Хамза бабая, от Ибрагим агая, от Исмаила и Валия...» Тетка перечисляла почти полдеревни. Внимание Рашита было привлечено такой фразой: «Мы слышали, что в колонии ты стал командиром, мы плакали, услышав эту радостную весть на старости...».

Рашит прочитал письмо, поднял глаза на Петра Филипповича, ожидая продолжения разговора. Однако Петр Филиппович равнодушно сказал:

- Хотел познакомить тебя с письмом. Можешь итти...

Рашит встал, но не тронулся с места. Он, опустив голову, нерешительно спросил:

- Разве вы не будете ругать?

- Думаю, что ты сам обо всем глубоко подумал и принял решение.

- Разрешите рассказать о том, что произошло в райкоме?

Стасюк кивнул головой.

- Я чистосердечно рассказал на бюро райкома о сегодняшнем происшествии, заранее зная, что мне откажут в приеме. Но...

- Тебя приняли?

- Да. Откуда вы знаете?

- Советовались со мной. Я же давал рекомендацию тебе. И я, веря в тебя, попросил все-таки принять, хотя с тобой...

Рашит поднял благодарный взор, глаза его заволокли слезы.

- Иди. Поздравляю с вступлением в комсомол.

Взволнованный Рашит только мог произнести:

«Спасибо».

Он шел по аллее молодого парка. Никогда еще не было в его жизни столько неожиданностей и волнения, сколько было за этот день. В этом задумчивом состоянии его встретил Сережа Дмитриев, спешивший в школу. Рашит обрадовался встрече.

- Был у начальника? - спросил Сережа.

- Был, - радостно ответил Рашит.

- И что же? Попало?

Рашит странно взглянул на комсорга и горячо сказал:

- Я сам ожидал, что будет нагоняй. Он поздравил с вступлением в комсомол, но это запомнится на всю жизнь, это сильнее в сто раз, чем то, если бы он меня разносил в течение всего дня.

Они медленно направились в школу. Когда они проходили мимо карантина, на крыльцо выбежал Матросов. Он весело ухмыльнулся, взглянув на Рашита.

- Что тебе? - спросил Дмитриев.

Матросов, отчаянно размахивая руками, воскликнул:

- А ты меня здорово! На-ять. Клянусь, с места не сойти, такого удара не испытывал. Научишь?

Рашит с недоумением спросил:

- Чему?

- Боксу, - засмеялся Матросов.

Дмитриев, обернувшись к Рашиту, не скрывая улыбки, спросил:

- Как смотришь, командир отряда, насчет бокса? Ребята заинтересуются?

При последних словах Дмитриева Саша часто замигал синими большими глазами и смущенно улыбнулся, показав давно нечищенные зубы. Он невольно переспросил:

- Командир отряда?

ПЕРВЫЕ ШАГИ

Ровно через две недели, в воскресенье, Матросов был выпущен из карантина. Первое утро принесло ему много радости: после тесной комнаты он мог свободно бродить по двору, знакомиться с колонистами, бывать в служебных постройках, заглядывать в читальню, где толпились ребята, сидеть на скамье в глухом уголке парка.

Он мог дышать свежим воздухом, думать, предаваться воспоминаниям. Но вскоре его радость исчезла. Взор его погас, он равнодушно и безучастно наблюдал за суетой мальчиков. Даже большой просторный двор теперь ему казался узким, слишком маленьким: куда бы он ни направлялся, его встречал высокий забор. Он, как пленник, стоял перед препятствием, которое мешало ему выйти в широкий мир. Молодой и сильный юноша сейчас наиболее остро чувствовал обстановку, связывающую его. В бессильной злобе он не находил себе места. Он еще не успел забыть прошлое, не успел включиться в новую жизнь, поэтому всюду чувствовал себя лишним.

Сердце, точно не вмещаясь в грудной клетке, билось сильно, не находя успокоения. Особенно с большой завистью Саша наблюдал за шоферами, беспрепятственно приезжавшими и уезжавшими из колонии.

Матросов набрел на укромную скамеечку в парке, где его никто не видел. На деревьях чирикали и порхали маленькие птички. На теплом ветру начинали распускаться почки сирени. Под незнакомый шорох листьев в этот тихий час перед мальчиком проносились сладкие мечты. В грезах вставали тихие, маленькие разъезды, шумные таинственные города со сказочной жизнью, просторные степи, покрытые разнообразными цветами, но чаще всего мысль рисовала морской простор. Нет дороже синего моря, нет более сильного ощущения, чем стоять на соленом ветру, нет большего счастья, чем наблюдать за страшным штормом...

Упрямый и волевой юноша слишком рано был предоставлен самому себе. В бурной жизни вокзалов, портов беспризорный гастролер находил удовлетворение. Саша скрывался в дождливые дни под опрокинутой лодкой, пропитание находил нерегулярно, не знал, где застанет его следующая ночь. А как ему нравилось ездить!.. Хотелось петь песни, бездумно кричать, когда поезд несся навстречу ветру, Саша подставлял лицо жгучему воздушному потоку. Упоительно было сидеть на корме парохода, бороздившего мягкие волны большой реки...

Уличная бродячая жизнь имела свои законы. Саша отлично знал, что защищать себя можно только при наличии крепких кулаков. Он знал, что в драке нельзя отступать, подставлять противнику спину. Надо держаться до конца, если даже противник имеет преимущество в силе.

Он вспомнил маленькую пристань на Волге, богатую сушеной рыбой и арбузами. Пьяный матрос затеял драку, хотя Саша и знал, что сила на стороне взрослого, но из-за упрямства он не отступил, потом вынужден был три дня отлеживаться на берегу. Несмотря на то, что яростная борьба закончилась поражением, Саша впервые почувствовал в себе силу взрослого и уверенного борца.

В другой раз трое таких же беспризорников, как и он, напали на него ночью на глухом полустанке с целью отобрать столь дорогую для Саши флотскую шинель. Матросов бился, прислонившись к вагону, защищая себя от коварных ударов в спину. Измотав противников, он сам атаковал их и принудил к бегству.

Саша вдруг встрепенулся. За высоким забором протяжно загудел пароход. Он начал прислушиваться к разноголосому шуму близкого города. Веселые голоса паровозов, свистки катеров, вечернее солнце и весенний ветер манили подростка к себе. Он, разъедаемый тоской, побрел по двору.

Дорога звала Матросова.

Саша видел лозунги, призывающие отлично учиться, прекрасно трудиться, однако его сейчас мало беспокоили учеба и труд. Он понимал, что здесь он временный гость, а там видно будет...

Он твердо решил не давать себя в обиду. Он любит свободу и даст достойный ответ каждому, кто встанет на его пути, будет насиловать его желания. С этой мыслью он уснул в первую ночь.

Первая неделя принесла много испытаний. Саша почувствовал себя щепкой, попавшей в водоворот. Будто кто-то неизвестный, но сильный, решил удивить подростка диковинками новой жизни. Нельзя сказать, что все одинаково было интересно, но одно несомненно - все было одинаково ново.

Матросов вместе с Директором попал в отряд Рашита Габдурахманова. Командир и Матросов сделали вид, что между ними ничего особенного не произошло, никто не напоминал о драке. Рашит сухо показал новичкам комнату, выделил койки. Комната была опрятная, на столе стоял букет цветов.

Саше, до колонии не мывшемуся месяцами, не сразу удалось привыкнуть к чистоте, царившей здесь. Ни один Рашит, а весь отряд воспитывал новых колонистов. Им не прощался ни один проступок. Если в комнату вошел в грязных ботинках - получай наряд вне очереди, кроме того почисти до блеска запачканное место. Если опоздал на физзарядку, на следующее утро разбудят за час раньше. Не было, наверное, в мире таких строгих людей, как дежурные по корпусу.

Матросов с трудом привыкал к своей новой роли не в пример Директору, который имел уже вид старого колониста, вошел в доверие к Ольге Васильевне, носился с проектом постановки пьесы из жизни партизан, суетился, охотно посещал собрания, чутко откликался на все события жизни колонии.

Саша выглядел зверенышем, угрюмо воспринимал новшества, все делал без охоты. Он очень быстро обижался.

Через несколько дней после того, как он перешел в отряд Габдурахманова, его вызвал Катеринчук Михаил Трофимович встретил Матросова радостно, весело приподняв зеленую фуражку, он спросил:

- А, Матросов, пришел! Ну как, привыкаем?

Он барабанил пальцами по столу, глаза его ласково щурились. Не настаивая на ответе, Михаил Трофимович продолжал:

- На мой взгляд, тебе надо начинать работать. Пойдем, к делу тебя пристроим...

Михаил Трофимович шел впереди. Основные цеха фабрики - столярный и слесарный помещались в новой деревянной постройке. Пилорама и маятник стояли отдельно на пригорке. Малярный цех и цех готовых изделий - в бывшей церкви.

В столярном цехе стоял неимоверный гул. Саша думал, что увидит верстаки, фуганки, стамески, топоры и пилы, какие были у дяди Василия, когда он жил у него после смерти матери... Катеринчук с удовольствием отметил выражение удивления на лице Матросова. Показывая на разные станки, выбрасывающие стружку, опилки, бруски, он называл их:

- Механизированная фуганка, рейсмус, шипорез. А это - фрезерный чудо-станок. Пойдем к той гибкой пиле, она называется ленточнопильной...

Матросов впервые в своей жизни попал в механизированный цех. Он не мог никак скрыть улыбки, но обводя глазами станки, и встречая насмешливые взоры колонистов - помрачнел. Катеринчук, дав возможность вдоволь наглядеться, спросил:

- Какой из них облюбовал?

- А мне все равно, - равнодушно ответил Саша.

Михаил Трофимович даже глазом не моргнул. Надвинув фуражку на лоб, он заявил:

- Будешь пока подручным у Сивого. Мастер, принимай подчиненного, крикнул он Леньке Сивому.

Маленький остроносый Ленька поднял злые глаза на Матросова, позвал его:

- ИДИ сюда!

После ухода Михаила Трофимовича, Ленька начал учить новичка. Работа была не тяжелая: надо было подавать на шипорез брусок длиной в полметра. Нагнуться, поднять и подать. Однако Саше не то что не понравилась работа, а возненавидел он с первого взгляда замухрышку Леньку Сивого, которого мысленно назвал «плюгавеньким». И ему стало очень обидно за назначение - быть подручным у «плюгавенького». Саше казалось, что любое другое назначение не обидело бы его, а сейчас все в нем восставало против работы под начальством этого мальчишки... И он начал глазеть по сторонам, ничего не делая.

- Эй, братец, подавай материал! - важно прикрикнул Ленька.

Матросов зло взглянул на него и пренебрежительно хмыкнул. Ему показались смешными и поза Сивого, и нос его, и звонкий крик: такой маленький и такой важный... Он расхохотался. Ленька не на шутку рассердился:

- Иди ко всем чертям, понятно?

Ругань еще более развеселила Сашу, он подмигнул ребятам:

- А важный у меня начальник, а? Что надо! Желающему могу уступить за копейку...

Ребята, не разделив веселья Матросова, отчужденно посмотрели на него. Он угрюмо замолчал, начал работать. Однако первая встреча решила все: они не находили общего языка. Сивый придирался к каждому пустяку. Саша подчеркнуто не обращал внимания на него. Конечно, рано или поздно должна была произойти стычка.

На третий или четвертый день, во время обеденного перерыва, Сивый подозвал мастера цеха и при нем начал пересчитывать бруски.

- Всего двадцать три, это - на двоих! - ворчал Ленька. - Я один без него вырабатывал не меньше...

Матросов оскорбился, он понимал, что все это направлено против него, поэтому насмешливо крикнул:

- Ты еще начальнику доложи, плюгавый...

После окончания перерыва Ленька включил станок и. облизывая губы, сердито пробормотал:

- Последний раз спрашиваю: будешь работать как следует или нет?

Матросов неопределенно махнул рукой...

Через неделю на цеховом собрании разбирали рапорт Сивого. Косой комсомольский организатор цеха, сказал:

- Следующим вопросом будем разбирать рапорт Сивого. В своем заявлении он пишет: «Начальнику столярного цеха. Прошу убрать от меня Матросова. Не могу работать с лодырем. Буду работать один. К сему Ленька Сивый». От заявления не отказываешься?

Ленька громко, не взглянув в сторону Саши, ответил:

- Не отказываюсь.

Косой продолжал:

- Выступать коротко, по три минуты. Кто имеет слово?

Поднялась рука Сеньки Пешехода:

- Я хочу сказать. Я сказал бы, промежду прочим, так - выгнать Матросова из цеха, чтобы не позорил.

- Все?

- Все.

Встал Коля Богомолов:

- Он у меня книгу отнимал.

Его перебил председатель собрания

- Говори дело, по существу...

Коля сел на место. Слово попросил Директор. Саша заинтересовался: что он скажет? Директор, отведя глаза от Матросова, говорил:

- Ленька прав. Матросов не такой, чтоб любить работу. Выгнать из цеха, а что тут рассуждать...

Саша свирепо взглянул на приятеля, этот взгляд не сулил ничего доброго. Однако он заметил, что все взгляды устремлены на него и, опустив голову, потупил взор. После того, когда список ораторов был исчерпан, председатель обратился к собранию:

- С Ленькой, конечно, Матросов работать не будет... Может кто другой возьмет его подручным?