Воспоминание о первом снеге

Снег, счастливый, как котенок,

и нежданный, как всегда,

падал тихо до потемок

удивляя города.

Выбрал землю он ночлегом,

туч оставив острова...

я молчал под первым снегом,

все разжаловав слова...

..........................

..........................

..........................

..........................

* * *

Я видел полет человека.

В больнице, а не в небесах.

Он был от рожденья калека,

со страхом, зажатым в глазах.

Его к операции вечность

готовили. Он лишь вздыхал.

Но маска стыдливой беспечности

сползала, как шелуха...

Не выдержав вечной разлуки,

решил вдруг: "Она не придет..."

Ресницы разжались, как руки...

И ложь превратилась в полет.

* * *

Запах ржавчины, зелени, тлена.

Ангел-ветер гнездится в трубе.

Только фрески на выцветших стенах

тихо молятся сами себе.

Осыпаются радужным крошевом

но взывают к грядущим векам:

- Что еще мы сумеем хорошего

сделать, жители города, вам...

Все обходят те стены облезлые,

где мерцает трава чернобыль

где пророки и царства небесные

возвращаются в яркую пыль.

И апостолы, смерти обманщики,

превращаются в летнюю блажь.

И уносят их смех одуванчики

на соседний детдомовский пляж.

 Земные глаза Босха

Босх играл с загробным миром,

на холсте нарисовав

за кромешно-алым пиром

чудищ дьявольский конклав.

Проникая взором хмурым

в бесконечные миры,

он писал, спеша, с натуры

птиц и роботов пиры.

Поступь правды проступает

сквозь живых картин ключи.

Что здесь - бред,

    то Там - бывает.

Где? Ни слова, Страх, молчи!

Эти чудища и вещи,

эти башни из стекла

кисть художника зловеще

через бездны пронесла.

В эти дымчатые дали,

в дикий шабаш голых тел,

что глаза его видали -

так он верить не хотел!

Извини, мой бедный разум

выбирай и не робей:

не писать? А может разом -

салки чудищ и людей?

И не знаешь, что страшней...

Но глаза его и нервы

продолжали крестный путь.

Выход был один, но верный:

написать - и отдохнуть.

Люди режут, люди плачут...

Люди, сжальтесь надо мной.

Мысли чудищами скачут,

искажая мир земной.

Выбирая мир иной...

Есть ли он, тот рай прокрустов,

караван времен и стран?

Или сны, любовь, искусство -

лишь спасительный обман?

Память ящериц и птиц,

с кем родные мы по плоти

грозным сполохом зарниц

в разум мой пугливо входит?

О глаза, во что мне верить?

В то, что я - в чужой стране?

В то, что хрупки плоти двери?

В то, что бездны звезд - во мне?

Так, распят на истин нитях,

он страдал во тьмах один -

всемогущ и беззащитен,

как Христос с его картин.

Кисти в киноварь макая,

он переносил на холст,

в плоть земную облекая

сновиденья грешных звезд.

И теперь в ночи прозрений

можно смутно угадать,

где живет бесстрашный гений,

что с небес сорвал печать.

* * *

Печаль, как небосвод,

           объемлет грудь.

И хочется любить, летать

           и плакать,

и облаков сосать густую

           мякоть...

Да ширь земная не дает вздохнуть...

Глаза поэтов - света корабли,

им не страшны бессмертие

           и старость...

Для счастья нам нужна

           такая малость -

ладони неба, 

           полные земли.

* * *

Неба бархатная шкура

прикасается к душе...

Что, звезда, мерцаешь хмуро

каплей меда на ноже?

Не слизнуть тебя беспечно,

не изранив губы в кровь.

У кого в душе - Любовь,

у того в запасе - вечность!

Мы - на равных. не робея

в грешной сказочной ночи,

дарим людям, как умеем,

я - стихи,

а ты - лучи.

Майский дождь

Тает теплая погода,

   словно дым.

Холодком грозит природа

   молодым.

И светло пошел под утро

   в руки рек

дождь, разжалованный в крупный

   майский снег.

Так и ты спешишь, покуда

   не пройдешь,

как обыденное чудо -

   майский дождь...

Так и канешь,

   все ясней и холодней,

в мутный рай воспоминаний, -

   в театр теней...

Вечно юная - поверьте! -

   жизни нить.

На земле без чуда смерти

   не прожить.

Старикам одна забота -

   жить во сне.

вечно предана природа

      новизне.

Ах, светло пошел под утро

   в руки рек

   дождь,

разжалованный в крупный

   майский снег...

    МУЗЕЙ ПАМЯТИ

          ( 23 свечи)

В кладовке пыль и дальний писк…

От старой книги пахнет тушью…

Там Мандельштам, как василиск,

Закинул голову петушью.

И Пастернак с оленьим ртом

И семидневными глазами,

За ним – бессонницы гуртом

И пригородные вокзалы.

А Заболоцкого очки

Мерцают чинно и спокойно,

И строчек точные смычки

Травы касаются невольно.

И Лермонтов, пророк обид,

Апостол гордых и спешащих

Забыть – убить – забыл – убит –

Как дважды два крыла горящих

И Пушкин, нервный и простой,

Мирской святой и ясный грешник,

Стоящий кротко пред судьбой

И сплевывающий черешни.

Анчаров – клоун и трубач

Космической эпохи,

Меняющий на хохот плач,

На вдохновенье – вздохи.

И нежный Франсуа Вийон,

Запекшийся багровой коркой

Под лицемерно – медный звон, -

Рубец веков, мирской и горький.

Да Горький – нежность босяков,

Прикрытая черствинкой боли.

Как племена без вожаков

Так день без солнца, хлеб без соли.

Нахал и нежность, бунт и бой –

О, Маяковский, горло с кровью.

Прикрывший ненависть собой

И поплатившийся любовью.

Есенин с ликом словно плес,

Любимец баб и птичий лекарь,

В краю непуганых берез

Пронзенный черным человеком.

Некрасов. Торные пути

Железной сдавлены дорогой.

И к Правде снова не пройти

Руси неспешной и убогой…

И. Бунин, резкий и цветной,

Как резеда при свете вспышки.

С луной, собакой и женой

Испивший боль не понаслышке...

Набоков, хрупкий и цветной,

Как витражи в соборе сером,

Не побоявшийся спиной

Встать к дрессированным химерам.

Тарковский, древняя гроза.

И корни света – оправданье…

Души больная бирюза,

Пересиявшая страданье!

И Шпаликов, дорожный князь

И постоялец улиц пыльных,

Писал, трезвея и смеясь,

Стихи на лбах автомобильных.

И Андерсен, - как «Львиный зев»,

Расцветший меж канав и книжек,

Читавший сказки нараспев

И потешавший ребятишек.

И Льюис Кэролл, пуританин,

Фотограф голеньких детей,

Профессор логики и тайны,

Философ шахмат и страстей.

Я. Гашек, чей «тупой двойник»

Истыкан остриями славы.

О, браво Швейку, чей язык

Безукоризненно корявый!

И Саша Черный в белом фраке,

С вишневой трубкою в зубах,

Дверь отворяющий собаке

С грустинкой в преданных глазах.

Насмешник добрый Алан Милн,

Чей Винни-Пух во всей красе

Ведет в лукавый мудрый мир,

Где чуть наивны все-все-все…

Зовущий всех нас наконец

Понять, что мы не так уж плохи –

Жванецкий, ерник и мудрец,

И кухонный Эзоп эпохи.

Гриневский – мрачный господин,

(На многих фото – даже слишком),

Ну а в душе – бродяга Грин,

Поэт, философ и мальчишка…

Негромкий голос, тихий звон…

О, Окуджава, брат Арбата,

Я верю – после похорон

Ты начал путь в Апрель, обратно.

Земля все так же далеко…

К дверям открытым нет отмычки…

И земляное молоко

Горчит, как прежде, с непривычки.

Поставлю свечи тем, кто дорог,

Кто жив, кто вечно будет жить!

Простите, что мой стих так долог,

Что не про всех сумел сложить

Слова признательности тихой.

Что, может, резок был слегка –

Поверьте, это не от лиха –

Лишь оперенная рука

Догадывается, кто ей водит…

Кто молится и кто колдует,

Когда строка течет легко?!

И лишь ханжа трусливо дует

На земляное молоко…