Распад францисканского ордена

Напрасно думать, что возмутительная жестокость инк­визиторов когда-либо достигала цели и ослабляла ересь.

Напротив, в таких случаях она встречала более и бо­лее материала. Допросы и следствия продолжались почти ежемесячно, например в течение 1279—81 годов, и с каж­дым делом открывались все новые центры еретиков в Италии и во французских городах. Некоторые процессы тянулись по девять лет, и все это время подсудимые си­дели в тюрьмах.

Процессы этого времени имеют то значение, что и них чаще и чаще привлекаются к суду духовные лица. Это связано с появлением и распространением нравственной реакции в среде духовенства и монахов, которая рим­ским двором была сочтена за ересь. Стремление водво­рить в жизни строгие правила Святого Франциска и сде­лать апостольскую бедность обязательной даже для папы, поднятое лучшими людьми тогдашнего католического ду­ховенства и вышедшее из среды францисканцев, клейми­лось «лжеапостольством», признавалось оскорбительным для достоинства Римской Церкви и, что всего курьезнее, приравнивалось к альбигойству. Оно стало подведомственно той же инквизиции, которая с последних годов XIII сто­летия начинает привлекать к своему суду преимущественно священников и монахов, называвших себя «бедными во Христе».

В развращенном сословии чувствовалась потребность нравственного обновления, но не многие имели дар точно определить ее, ясно осознать свое стремление, не многие могли примирить католическую обстановку с зарождавши­мися в них идеями. В них это явилось только впоследствии, а вначале всякий недовольный обращал взоры на готовую и оформленную оппозицию и, не затрудняясь искать но­вых форм, ни догматических, ни нравственных, удовлет­ворял своему чувству ненависти к Риму союзом с альби­гойцами.

«Лжеапостольство», носившее в себе живительные на­чала обновления, заклеймило себя союзом с ересью; отто­го-то началось впоследствии такое суровое преследование бегинов, как можно называть всех протестовавших фран­цисканцев*1.

Из протоколов инквизиции в Фуа видно, как на ска­мье подсудимых начинают появляться новые лица: монахи в коричневых сутанах и священники.

Приходский священник присутствует на сборищах и принимает посвящение63. Очевидно, он нашел не то, чего искал, но он не был способен высказать нечто новое, хотя его томило чувство ненависти к своим властителям, — и он поэтому присоединился к готовым и многочисленным врагам Римской Церкви другого лагеря, один он не может растворить эту все еще плотную массу и становится таким же альбигойцем, как и другие.

Ровно через год после этого факта явился донос на Жеро, престарелого аббата Монтолье, который пред смер­тью принял посвящение в альбигойство из рук «совершен­ного» Пагесия в самом аббатстве, чему свидетелями было четверо монахов, которые равным образом преклонялись пред еретиком и лобызали его64. Только в минуту смерти осознал старый аббат свое преступление и, не видя вокруг себя достойных пастырей, которые были грешны гораздо более его, ищет утешения у гонимых.

Осенью 1284 года раскаивается один нотариус и доно­сит, что вместе с ним на беседах у Пагесия были многие бароны, как, например, Аллемани, Мирепуа и также ка­толические священники, которые, подобно им всем, бла­гословлялись у альбигойского учителя. Еще через год по­добный же факт имел место в Каркассоне.

Вообще «лжеапостольство», являясь реакцией на гонения, было следствием альбигойства. Более того, гонения возбуждают протест в среде самих гонителей. Мы имеем в виду движение так называемых «духовных францисканцев», о котором вкратце поговорим.

В конце XIII столетия одним из наиболее красноречи­вых францисканских учителей был Петр Иоанн Олива. Ро­дом из Прованса, он в 1259 году вступил в монастырь Бе-зьера. Он напоминал собой основателя ордена, с той лишь разницей, что в его характере было больше мягкости и глубины. Народ почитал его за святого.

Олива стремился восстановить христианство апостоль­ских времен, образец чего видел в уставе обожаемого им Франциска. Между тем эти правила перетолковывались раз­личными иерархами, некоторые даже отвергались.

Так, Николай III разъяснял их особой буллой. По его толкованию получалось, что «минориты, соблюдая Еван­гелие, должны жить в послушании, целомудрии и всегда отказываясь от собственности — не владеть ни домом, ни доменом, ни чем бы то ни было... Добровольное отрече­ние от всякой собственности вообще и в частности в глазах Господа, было заслугой и делало святым. Так учил Иисус Христос и словом и примером, а апостолы, идя по следам учителя, старались об осуществлении этого на деле» (65).

Это постановление было объявлено каноническим, внесено в дектреталии, и потому неудивительно, что из него Олива вывел мысль о том, что устав Святого Фран­циска носит евангельский характер и что братья-фран­цисканцы не должны иметь собственности, призваны жить подаянием для удовлетворения необходимых потребнос­тей. Оскорбительного в этом для католицизма не было пока ничего, но, сравнивая жизнь современного ему ду­ховенства с таким евангельским идеалом, Олива в ком­ментарии на Апокалипсис не мог не назвать Римскую Церковь вавилонской блудницей, а Святого Францис­ка — ангелом обновления духовной чистоты христианства. Он предсказывал также скорое пришествие Святого Духа для восстановления на земле царства божественной люб­ви (в то самое время, когда в Италии о том же учил Сегарелли, прямо назвавший папскую Церковь вавилон­ской блудницей).

Для исследования сочинения Оливы была назначена комиссия из семи богословов. Она нашла в нем шестьдесят еретических положений. Олива вступил в полемику и защи­щал свое правоверие, но перед смертью сам усомнился в себе и отрекся от большей части своих идей. Он скончался в 1297 году; народ считал его святым и верил в чудеса над его могилой; Церковь не препятствовала этому, а между тем через три года жгла на костре Сегарелли, который не мно­гим отличался в своей деятельности от Оливы.

Но идеи того и другого крепко привились ко многим безьерским монахам, а от них стали расходиться по другим францисканским обителям. С именем Оливы связывалось понятие о духовном совершенстве и о стремлении к еван­гельскому идеалу. Многие францисканцы отделились и со­ставили особое братство, которое хотело жить в мире со всеми, даже с еретиками, посвятить себя молитве и мечта­ниям о небе, а для поддержания тела довольствоваться са­мым необходимым подаянием.

Аскетический Целестин V признал это братство, кото­рое получило наименование «отшельников папы Целести­на». Они поселились на одном из островов Архипелага, так как на Западе им не было житья от роя других монахов, которые не хотели допустить рядом с собой такого невы­годного для их репутации соседства. Они клеветали на них пред Бонифацием VIII, который свергнул ограниченного Целестина V, но интрига была безуспешна.

«Я не вижу никаких причин возбранить этим добрым людям стремления к духовному совершенству, и знаю очень хорошо, что они гораздо лучше исполняют условия, чем их надоедливые преследователи» (66).

Тогда папе напомнили, что эти отщепенцы — ревност­ные сторонники покойного Целестина V и что они его из­брание считают неправильным. Этого было довольно для подозрительности Бонифация VIII, и он приказал уничто­жить и рассеять братство. Многие из отшельников добрались до Лангедока, и здесь назывались то бегинами, то духовны­ми, то «братьями строгого чина» в противоположность фран­цисканцам-общинникам. Своим постничеством, строгой жизнью, бедной одеждой, едва прикрывавшей тело, длин­ными бородами, бегины привлекали к себе расположение народа и сочувствие всех людей, которых томила мысль о возвышении нравственного уровня в стране. Народ прихо­дил в негодование, видя, как преследуют этих святых.

Они между тем оборонялись от нападений пером, уко­ряя Римскую Церковь за светские устремления, прелатов за разврат, а своих собратьев-общинников за то, что они носят одежды не по уставу и едят слишком сытно и не по-монашески. Их главой был красноречивый и суровый мис­тик, Убертин де Казаль.

Так шло дело до 1312 года. Число «духовных» отщепен­цев увеличивалось быстро, и притом людьми самыми энер­гичными и даровитыми. Под их знаменем могли укрывать­ся и политические идеи, и реформаторские стремления к обновлению Церкви.

Бернар Сладостный встал в их ряды. Он давно был склонен заявить чем-либо решительным свой протест против злоупотреблений властью со стороны духовенства. Идеи «отшельников» как нельзя больше удовлетворяли его.

Он видел, что инквизиция начинает свирепствовать по-прежнему. Климент V еще в начале своего правления сам явился ходатаем за каркассонцев. Относительно по­ступков инквизиции он назначил следствие, так как кол­легия кардиналов получила жалобы не только от каркас­сонцев, альбийцев и кордесцев, но даже от священников города Альби и от монахов аббатства Гальяк, которые свидетельствовали, что население вполне католическое, что инквизиция ведет страну к падению и гибели и что правление епископа Бернарда невыносимо. Папа послал в Лангедок двух кардиналов, Петра де ла Шапелля и Беренгария Фредоля.

Везде получая жалобы на инквизиторов и на епископа, они на первых порах должны были оказать свою защиту и покровительство двум каркассонцам — Благи и Эймерику, которые особенно агитировали против трибунала. Они про­никли в инквизиционные тюрьмы Каркассона и застали в жестоких мучениях сорок скованных пленников. Это были большею частью старики, некогда привыкшие к роскоши, теперь в рубище, казавшиеся при последнем издыхании; они заплакали, когда увидели свет божий. Тут же были и женщины, изнуренные болезнями и душевными страда­ниями. О многих дело даже не начиналось, потому что не­доставало улик, а между тем их богатство было привлека­тельно.

Кардинал велел очистить тюрьму и перевести арес­тантов в другое помещение; главного тюремщика он тот­час сменил, назначив от себя монаха. Несчастные жало­вались, что, отнявши у них все, им не дают даже посте­ли и пищи. То же самое кардиналы увидали в казематах Альби. Следствие открыло, что трибунал прибегал к под­ставным свидетелям и обвинителям для своих осужде­ний, что таким лицам платились деньги. Тем же, кто хотел показывать в их пользу, грозили тюрьмой и даже костром. Светские чины трибунала обязывались присягой не открывать под страхом сожжения этого секрета судо­производства.

Что оставалось делать кардиналам? Прежних жертв во­ротить было нельзя. Они сделали все, что могли, — отреши­ли временно епископа альбийского и впредь запретили заключать кого-либо в тюрьму под видом ереси без при­казания папы и без участия местного епископа. Наконец стороны должны были явиться на суд Климента V в Бор­до (67). Вместе с тем своей властью кардиналы сняли отлу­чение, наложенное некогда Аблузием на викария Пекиньи и, очистив этим память народного любимца, приоб­рели большую популярность.

Казалось, самой курией был положен предел узурпа­ции доминиканцев, но прежде, чем общины успели вос­пользоваться своим торжеством, обстоятельства круто пе­ременились.

В Италии появился новый ересиарх, который ненадолго смутил спокойствие Климента V. Петр Дольчино, уроженец Милана, мечтатель, долго живший одним внутренним со­зерцанием, стал учеником Герарда Сегарелли. Дотоле под­вижник никому не известный, он, после смерти своего учи­теля, совершившейся на его глазах, вдруг ощутил в себе страшные силы и пошел на проповедь. Он был отражением того бурного времени, когда церковь, величавое учрежде­ние, которое держало на своих раменах весь Запад, потряса­лась в своих основаниях. Папство представлялось для Доль­чино порождением Антихриста, той же вавилонской блуд­ницей, которой оно было в глазах альбигойцев, вальден-сов, бегинов, Сегарелли и всех позднейших протестантов. Но, отвергая его авторитет, он искал руководящих начал в темном мистицизме, в котором трудно было уловить то но­вое, что он хотел положить в основание учения. Могучий демагог, он не обладал знаниями и идеями. Он имел преда­ния и опору в проповедях Оливы и Сегарелли, которые еще пятьдесят лет тому назад на той же самой почве требовали немедленного покаяния ввиду наступающего царства Божия, и Дольчино решился быть продолжателем Сегарелли и развивать его учение. Сжигая Сегарелли медленным огнем, Церковь наживала в Дольчино врага более энергичного и опасного68.

Воспитавшись в стороне от лангедокского движения, незнакомый с учением Оливы, он повторял основную идею последнего, сам не подозревая того. Замечательно, что оди­наковое движение возникло одновременно и в Лангедоке, и в Италии; оно исходило из разных и самостоятельных источников, но причина, руководившая этой реакцией, была одна, так как заключалась в общей деморализации нищенствующих орденов и в стремлении поднять после­дние до прежней высоты.

Дольчино сам не понял своего предназначения: он счел себя провозвестником нового порядка. Он унесся в мир утопий, в видения Апокалипсиса, тогда как создан был для практической деятельности. Он видел четыре периода в жизни человечества (смутное отражение идей бегинов) — ветхозаветный век патриархов и пророков, апостольский, современный и будущий. Современный, начавшийся с папы Сильвестра и Константина Велико­го, был причиной унижения Церкви, увлекшейся земными благами, соблазнившейся имуществом; из него Церковь выйдет только самоотвержением и уничижением своих вождей, не пап, которые к тому не способны, а подвижни­ков — постников, героев духовной силы вроде Доминика и Франциска. Для того чтобы быть достойным служите­лем Церкви и духа, надо отказаться от всякой собствен­ности и маммоны.

«Папа будет свергнут, — пророчествовал Дольчино в 1300 году,— а король Сицилии, Федерико Арагонский, через три года освободит Церковь»*1. Пророчество отчасти сбылось, хотя желание Дольчино исполнил не тот король, на которого он рассчитывал*2.

После этого должно было начаться духовное Царствие, весь мир преобразоваться в великую братскую общину, управляемую Святым Духом, который вселится на этот случай в него самого, следовательно, ему будет принадле­жать духовная власть над миром. Вместе с тем он считал себя шестым Ангелом Апокалипсиса*3. Дольчино скоро стал главой общины, если далеко не столь значительной, как он предполагал, то и не особенно аскетической. У него нашлись сотни преданных людей, искавших нравственной чистоты и ради нее всегда готовых обнажить меч, но не отказывавших себе в удовольствиях брака. В Цебелло*4 он видел новый Фавор, который был для его геройских пос­ледователей тем же, чем некогда Монсегюр для альбигой­цев. Благородные мечтатели долго защищались здесь от кре­стоносцев Климента V, предводимых доминиканцами, но голод вынудил их сдаться (69). Страшные пытки и костер по­кончили с пророком. Его сестра во Христе или, точнее, жена сгорела вместе с ним.

Беда Дольчино была в том, что он не сознавал своего истинного призвания, не мог встать на настоящую дорогу и растратил богатые силы на мистицизм и визионерство. Это был полный контраст практической натуре Бернара Сладостного, который в эти самые годы так ловко и с та­ким успехом боролся за ту же идею терпимости, которая в сущности подвигнула Дольчино на его подвиг.

Исход дела Дольчино невыгодно отразился на прован­сальцах и их отношениях к инквизиции. Доминиканцы ока­зали столько услуг в Италии делу папства под Цебелло, что Климент V отныне стал видеть в них своих верных дру­зей. Потому, инквизиторы, которые сожгли Дольчино и его жену, стали снова опорой папского престола.

Распоряжения кардиналов были уничтожены, и папа особой буллой воспретил всякое препятствие и помехи инквизиции при исполнении ею своих обязанностей. Те, кто некогда боролись с ней, были объявлены еретиками. Под эту категорию подпали, между прочим, и те, которые спаслись от королевских преследований по делу о доне Фернанде. Знакомые нам Проби, Гарсиа, Франса, Караман и другие горожане из Каркассона, Альби и Лимукса щедро платили в Лионе деньги при папском дворе разным кардиналам и родственникам Климента V, надеясь отку­питься от наказаний. Кардинал Сайта-Кроче взял две ты­сячи ливров, племянник папы столько же, — но тем не менее виновные должны были подчиниться церковным наказаниям, положенным трибуналом.

Бернар оставался на свободе, пока его соучастие в об­ществе бегинов не сделалось слишком явным, чтобы не повлечь к преследованиям со стороны папы.

Климент V смотрел на оппозицию францисканцев как на нарушение дисциплины и возмущение среди ордена. В булле «Исходя из рая» он, не осуждая духовенство, тем не менее требовал их примирения с орденскими властя­ми (70). Он упускал из виду своеобразность их богословских воззрений, которые, впрочем, не выработались в строй­ную форму, а только смутно бродили в умах этих от­шельников. То, от чего отказался Олива, сделалось верой его последователей, за которую они готовы были постра­дать; некоторые прибавили к тому свои собственные из­мышления.

История Церкви представлялась их воображению в семи периодах. Сошествие Святого Духа, побиение Святого Сте­фана, Никейский Собор, Павел Самосатский, Карл Вели­кий, Святой Франциск и, наконец, умерщвление Антихри­ста, который народился в лице пап, отвергающих апос­тольский устав, — вот знамения этих периодов (71). Франциск в мистических выражениях признавался первым после Хри­ста и его Матери; он воскресил Церковь в Его духе; он был Апостолом Апокалипсиса и когда нисходил для властвова­ния в шестом и седьмом периодах Церкви, то прямо назы­вал себя обновителем ее великолепия и ее хранителем. Плот­ская Церковь должна пасть и замениться Церковью Свято­го Франциска.

Одно из положений Оливы, за которое продолжал ра­товать де Казаль и его братья, было признано уже не мис­тическим, а явно еретическим и «ужасным». Папа, по уче­нию де Казаля, грешил, если покушался менять устав Свя­того Франциска или давал право собственности минори­там. Наконец, Римская Церковь устами бегинов была про­возглашена преступной, великой блудницей, потому что удалилась от истинного служения, чистой любви и утех Христа, супруга своего, прильнула к миру земному, его богатствам и прелестям — а потому служит дьяволу, коро­лям, вельможам, прелатам и другим поклонникам этого царства.

Смерть Климента V и наставшая после него неуря­дица среди курии*1 были причиной усиления бегинов. Они приобрели покровительство Федерико Сицилийского и поглотили в себе сходных с ними по проповеди итальян­ских последователей Сегарелли и Дольчино. В Лангедоке был центр оппозиции. Бернар Сладостный стал вождем ста двадцати братьев, живших в разных городах. Он ре­шился употребить это воинство на борьбу за терпимость. Многие из них были схвачены и посажены в тюрьму. Каркассонский и безьерский монастыри францисканцев сделались открытыми центрами оппозиции против инк­визиторов и вообще доминиканцев. В Каркассоне народ кинулся на доминиканский монастырь, овладел им, от­крыл тюрьмы и освободил пленных миноритов. Подоб­ные же беспорядки в том же 1314 году были произведены в Нарбонне и Безьере — здесь напали на францисканские монастыри*2, сменили в них начальство и ввели порядки новых «апостолов» (72).

Новый папа Иоанн XXII, открывший собой ряд авинь­онских первосвященников, в самом начале своего правле­ния принял ряд строгих мер против лжеапостолов. Он при­казал королю Федерико изгнать из Сицилии тех францис­канцев, которые не желают подчиниться своему генералу и общим постановлениям ордена. Буллой «К чему требу­ешь...» он предписывает всем отпавшим немедленную по-корность духовному начальству.

 «Нищета — дело почтенное, целомудрие еще выше, но послушание есть высшая добродетель», — писал он.

Провинциал Аквитании, Бертран де ла Тур, хотел при­вести в исполнение распоряжение папы, но встретил ре­шительное сопротивление. Он приказывал сменить корот­кие рясы на обыкновенные — ему отвечали, что этот кос­тюм установлен самим Франциском. Когда тот стал наста­ивать, они апеллировали на папу несправедливого папе беспристрастному.

Их протест был покрыт сорока шестью подписями, Иоанн XXII велел пригрозить подписавшимся отлучени­ем.

Тогда они потребовали суда и пошли в Авиньон. Все они были из Нарбонны и Безьера. Дорогой к ним присое­динилось несколько других, так что набралось семьдесят четыре человека. Их вождями были Убертин де Казаль и Бернар Сладостный; вместе с ними приобрели известность Франциск Санций, Вильгельм Сент-Аманд и Анжелик Кларен.

Прибыв в Авиньон, бегины не захотели остановиться во францисканском монастыре и расположились ночевать на лестнице папского дворца.

Иоанн XXII встретил их ласково и стал уговаривать, но когда увидел в них непоколебимую стойкость, то ввел в залу нескольких францисканцев, которых стал осыпать порознь беспощадными обвинениями. Бернар Сладостный, Вильгельм Сент-Аманд, Франциск Санций защищались так резко, наговорили Иоанну в глаза столько правды, что папа вышел из себя и с досады велел заключить их троих в тюрьму, прочих же держать под стражей до окон­чания суда.

Напрасно бегины взывали к справедливости — их боль­ше не слушали. Инквизитор, францисканец Михаил, на­чал процесс, который продолжался два года.

Между тем Иоанн XXII издал буллу, в которой сужде­ния бегинов были объявлены еретическими. Узнав об этом, сорок девять подсудимых немедленно заявили повинове­ние, но двадцать пять долго стояли на своем. Впрочем, из них только четверо сохранили до конца свои убеждения и изъявили готовность умереть. Это были Иоанн Барро, Михаелис, Вильгельм Сантон и Понс Роча. Что касается Бернара, то он, к удивлению, отрекся, думая сохранить сво­боду и жизнь. Для него не устав Святого Франциска был вопросом первой важности — своим призванием он счи­тал борьбу с инквизицией и нетерпимостью. Он рассчиты­вал принести еще какую-нибудь пользу своей стране, но ошибся.

Четверо упомянутых бегинов были привезены в Мар­сель; здесь их поставили перед трибуналом инквизиции. Они проявили истинное геройство. Их процесс имеет истори­ческий смысл, что обыкновенно упускают из виду. Важно не то, что они защищались, а та идея, которая двигала ими. Они были первыми, кто, будучи правоверными като­ликами, бесстрашными борцами своей веры, решились высказаться против гнета папства и отказались признать авторитет одного человека, какую бы степень в иерархии он ни занимал. Католики до мозга костей, они погибли за тот самый принцип, какой руководил позднейшим проте­стантизмом.

Из протокола этого процесса видно, как подсудимые отрицали право папы определять ту или другую степень бедности и подвижничества, какую кто хочет возложить на себя лично или на все братство, что он не может разре­шить монаху, священнику или епископу свободы в образе жизни, которой прежде не допускалось, а равно возбра­нить говорить и действовать против нововведений апостоль­ского престола. Равным образом папа не может кассиро­вать устав Святого Франциска или какой другой; это явно противоречило бы власти апостольской, так как равнялось бы уничтожению и исключению ордена из среды других. Папа не может допускать, чтобы орденские власти и каз­начеи по своему произволу наполняли житницы и погреба братии необходимыми продуктами; такое толкование пра­ва первосвященников влечет к несообразности и не согла­суется с апостольской властью (73).

В сущности бегины просили немного. Они хотели обя­зать себя уставом более строгим, который всякий папа при других обстоятельствах счел бы себя счастливым утвердить своей подписью. Они отрицали авторитетность буллы «К чему требуешь...», опираясь на ее противоречие с прежними. Но инквизиция понимала, что мотив, руководящий движени­ем бегинов, при логическом своем развитии, может повес­ти к результатам весьма опасным для папства. Потому-то инквизиция смотрела на этот по видимости ничтожный протест как на самое тяжелое преступление. Объявленные нераскаянными еретиками, четыре францисканца были осуждены на низложение, которое было поручено привести в исполнение марсельскому епископу. Окруженный духо­венством, он с торжественной церемонией совершил этот обряд седьмого мая 1318 года. Одну за другой снимали с осужденных все принадлежности духовного сана, произно­ся при этом положенные формулы. Еще раз убеждали их отречься, и они еще раз заявили свою правоту (74). Тогда им обрили головы и передали в руки светской власти. Они сгорели живыми и до последнего дыхания не могли упрекнуть себя ни в чем.

Друзьям и вождям их дела недоставало душевной энер­гии, чтобы доблестно отстоять ту идею протеста против папских притязаний, которую они приносили с собою. За это они сохранили жизнь и свободу, хотя не избавились от церковного покаяния, благодаря «справедливости и благо­склонности» святейшей инквизиции.

Но между тем был человек, еще не переставший ка­заться опасным для Римской Церкви. Он осмеливался вос­ставать против учреждения, которое оказало ему столько услуг. Он неоднократно наносил инквизиции такие удары, воспоминание о которых исчезнет не скоро. Папа, про­стивший Бернара, с целью успокоить волнение его приме­ром, теперь должен был отдать его в жертву врагам. Над Бернаром тяготело столько старых грехов, что за уликами дело не стало. Его вызвали в Авиньон. Он чувствовал, что на этот раз ему не избежать наказания, и составил завеща­ние, в котором распорядился своим скудным имуществом, состоявшим из книг.

Папа лично объяснялся с ним, и два дня спустя, 24 мая 1318 года, Бернар был арестован. Епископу труаскому, аб­бату Святого Сатурнина было поручено произвести след­ствие (75). Обвинительный акт состоял из шестидесяти ста­тей, читая которые можно подумать, что подсудимый при­надлежит к числу отъявленных злодеев. В сущности Бернар обвинялся: 1) в покушении против безопасности инкви­зиции, 2) в защите, которую он оказывал еретикам, и 3) в попытке к мятежу против короля.

В последнее время он не производил никаких волне­ний против трибуналов и не защищал еретиков, а что касается до его политической деятельности, то правитель­ство в настоящее время ничего не имело против него. Политические обстоятельства так переменились, что подобное обвинение не имело уже значения. Для уясне­ния этого стоит только кинуть взгляд на предшествовав­шие политические события, и, пока судят нашего героя, посмотрим, какое положение застигло в это время фран­цузское правительство.

Филипп Красивый сошел в могилу*1, оставив государ­ство накануне бури. Перед смертью он, всегда так прозор­ливый, подозревая вокруг себя все, не питал никаких по­дозрений относительно Бернара. Лангедок привык к ярму, и когда в северных провинциях королевства, изнуренных налогами и бедностью, произошли восстания против ад­министративного гнета во имя старых привилегий, Юг был вполне спокоен, хотя там, как казалось, было куда боль­ше горючих материалов.

Филипп не увидел падения системы, насажденной его предками. Он чувствовал себя в силах бороться с феодальной и коммунальной оппозицией, для которой его смерть была счастливым событием. Он передал взволнованное государ­ство неспособному сыну*2, который был далеко ниже сво­его положения. Руководимый своим дядей, Карлом Валуа, воспитанный во вражде к легистам, он сделал все, чтобы восстановить старое феодальное время, к которому имел личные симпатии. Он видел, как аристократия соединяет­ся с коммунарами, чтобы вместе действовать против него, и как Франция покрывается мелкими лигами. Вместо того чтобы опереться на преданных легистов, создавших мо­нархию, король сам принес их в жертву оппозиции и рев­ностно заявлял себя другом рыцарства.

Напрасно объяснять успех феодальной реакции, на­ставшей после смерти Филиппа Красивого, только лич­ностью нового короля. Механизм, созданный искусствен­но и слишком рано, вопреки всем экономическим зако­нам, не мог упрочиться сразу: он жил крайним напряже­нием государственных элементов, которые наконец исто­щились. Когда погибли творцы системы, прорвались пре­жние искусственные плотины и Франция на несколько лет вновь объята духом партикуляризма, который два века искореняли короли. Вешая министров своего отца, Людо­вик X заносил нож на самого себя и губил дело, которое создалось такими талантами и с такой традиционной энергией. Обессиленный, он отдался течению. Все сосло­вия и области просыпаются после долгого сна и требуют возвращения того, что у них было отнято коварными королями. Редко в столь короткий срок было сделано так много; 1314, 1315, 1316 года погубили то, что создава­лось веками.

Казалось, Франция грозила снова рассыпаться на от­дельные области. Но в это время, когда провинции одна за другой приобретали себе хартии свободы, когда фео­далы Пикардии, Нормандии, Бургундии, Шампани вы­говаривают все старые привилегии и даже право чеканить монету, освобождаясь от обязательной службы под коро­левскими знаменами в случае необходимости, когда ме­стные суды отстраняют надзор парижского парламента, а население, возвратившись к сословному и феодальному суду присяжных, избавляется от пыток, введенных леги-стами и инквизицией, когда восстанавливаются поедин­ки и частные войны, — что предпринимает в это время Лангедок? К удивлению, он, прежде отличавшийся ду­хом независимости, отстает на этот раз от прочих про­винций.

Южное духовенство и отчасти аристократия принима­ют участие в реакционном движении, но не по самосто­ятельному побуждению, а следуя готовому примеру. Горо­да же мало заявляют о себе. Каждое сословие отстаивает свои особенные права. Благодаря политике Альфонса Лан­гедок так офранцузился, что не думал в этот удобный мо­мент о возвращении своей национальности. Силы страны были разъединены.

Если верить Лафайлю, то еще при жизни Филиппа IV тулузцы ходатайствовали об установлении более постоян­ной монеты, так как частые изменения ее ценности при упорном возвышении налогов совершенно истощили го­рожан (76). Король отвечал согласием, так как был стеснен на севере.

Еще более должен был задабривать южан его сын. Но так как южане просили о немногом в их длинных, но малосодержательных хартиях, то легко получили желае­мое. Они рядом ордонансов избавлены от платежа денег на фландрскую войну. Вместе с тем прекращены иски небольших сумм, должных евреям, и подтверждены при­вилегии, данные Людовиком IX и Филиппом IV, то есть замена предварительного заключения денежной порукой и право судиться собственным судьей. Налоги оставлены те же — единовременные взносы с каждого сенешальства при вступлении на престол доведены до десяти тысяч ливров. Апелляции в парижский парламент сокращены, смотря по важности дел, но не уничтожены; притом в Лангедоке по-прежнему дело вершил сенешаль— и о восстановлении старых судов в грамотах не упоминается. Право чеканить монету получили только некоторые пре­латы, но не безусловно, а определялись ее форма и вес. Феодалы получили право частной войны и право отчуж­дения недвижимости, которое разрешал Альфонс только под условием уплаты пошлины.

Все это в сравнение не идет со знаменитой Нормандс­кой Хартией (март 1315 года), с восстановлением старин­ных «добрых кутюмов» в Оверни (декабрь 1315 года) и с возрождением самостоятельности феодальных дворов в Бретани (март 1316 года). Между тем последние страны далеко не имели богатой национальной истории Лангедо­ка и Прованса.

Известно, чем кончилась реакция. Она установила идею индивидуальной свободы каждого сословия, но упустила из виду государство. В этом достоинства и недостатки дви- жения. Французская аристократия доказала в такой редкий момент полное свое неумение воспользоваться выгодами положения; она не умела стать единым политическим те­лом и не хотела протянуть руку другим сословиям, чтобы выработать единодушными усилиями из множества част­ных грамот одну хартию свободы и встать на конституци­онный путь. Она заботилась только о себе; все сословия были разъединены, и королевская власть должна была по­неволе взять управление государством из рук феодальной партии и вступить в свои старые права.

Это случилось при Филиппе V, когда легисты снова принялись исправлять ошибки феодалов*1. Прямо из тем­ниц они встали у кормила власти. Аристократия, польщен­ная сохранением своих сословных прав, без борьбы воз­вратила королям свои политические права. Старая тира­ния Филиппа Красивого уже не могла вернуться после опыта 1315 года, но принцип самодержавной власти и нераздельности монархии был провозглашен решитель­но, и теперь уже бесповоротно направил судьбы Фран­ции.

Право чеканки монеты, в истории которого можно прочесть историю монархической власти, было отнято от феодалов в июне 1317 года. Парижский Совет или парла­мент получил наряду с королем важнейшее значение в го­сударстве; его организация и пределы власти были усовер­шенствованы. Тем не менее средневековые государствен­ные идеи, которые клонились к гибели, благодаря фео­дальной реакции, на некоторое время продлили свое су­ществование.

Мы позволим себе заметить, что действия инквизиции также отразились на возникновении реакции; это подтвер­ждается тем, что в годы ее проявления трибуналы подвер­гались безнаказанным и смелым оскорблениям со стороны бегинов и народа и что со дня новой победы королевской власти ее могущество было снова упрочено распоряжения­ми гражданских властей, которые клялись ей вместе с кон­сулами в повиновении, заключали с ней союзы и поспе­шили ознаменовать правление Филиппа V церемонией ауто­дафе.

Только указанными обстоятельствами объясняется про­цесс Бернара. Его судили полтора года, когда вздумали возбудить вопрос о тех преступлениях, за которые он уже поплатился заточением. Так как ограничиться одним во­зобновлением обвинения было неудобно, то отыскали та­кую вину, о которой Бернар даже и не думал. Его обвинили в смерти Бенедикта XI при помощи колдовства и отравы, тогда как он не имел случая даже видеть этого папу. Подоб­ные обвинения при Иоанне XXII были особенно распрос­транены и давали немалый материал для деятельности три­буналов, — вопреки своему первоначальному назначению взявших в свое ведение процессы о волшебниках, ведьмах и некромантах.

В таких преступлениях феодальная партия обвиняла, между прочим, министров Филиппа IV, Энгеррана Мариньи, епископа шалонского, Петра де Латильи и гене­рального адвоката Рауля де Пресля, из которых все по­следние выдержали пытку и были освобождены, а Мари-ньи и некромант Делор с его женой были повешены за то, что делали восковые фигуры короля и баронов, с целью извести их.

Обвинение же, взведенное на Бернара, не было даже достаточно прилажено — ив этом отношении довольно характерно. В процессе значится, что он «послал к рим­скому двору вестника и с ним ящичек, обитый в холст, запертый замочком, наполнив его разными снадобьями, питьями и порошками; в него же он положил письмо, пи­санное собственною рукою, и при помощи всего этого со­кратил жизнь папы Бенедикта XI». Сказывали, что он «в проповеди перед альбигойцами говорил о смерти папы в самый день его кончины» и что он, наконец, «имел книгу, исписанную разными кружками и непонятными изрече­ниями, по которой и занимался предсказаниями» (77).

Прискорбнее всего то, что прежние друзья Бернара, вызванные по этому делу, дали показания, самые благо­приятные для инквизиции. Патриоты вроде Кастанета и Франса простодушно верили в кудесничество своего вож­дя; они говорили, что Бернар посылал их за воском и хол­стом, в который завернул кожаный ящичек, отправлен­ный им в Италию к доктору Вилланова, его приятелю, для передачи папе. Свидетели думали, что посылаются пись­ма, но совпадение внезапной смерти папы и этой таин­ственной посылки навело их на мысль о колдовстве. Теперь совесть этих людей была спокойна — то могущественное влияние, которое производил на них Бернар, они могли легко объяснить его сношениями с нечистым духом.

Из Авиньона Бернара повезли в Кастельнодарри, где были назначены заседания особого верховного судилища, состоявшего из лиц светских и духовных. Дорогой он узнал о сожжении в Марселе четырех бегинов. Он писал, что та же судьба постигнет и его. Он осуждал вслух беззаконный суд и называл этих страдальцев святыми мучениками. Эти слова послужили после фактом для нового обвинения в ереси.

В сентябре 1319 года сперва в Казтельнодарри, а потом в Каркассоне, собрался верховный трибунал по делу Бернара. Его процесс не носил на этот раз инквизиционного характера. Председателем был назначен архиепископ ту-лузский, но он удалился со второго заседания, оставив вместо себя двух суффраганов. Предсгавители светской вла­сти именем короля предложили относиться к делу беспри­страстно и не медлить с его окончанием. Подсудимому были представлены все протоколы, и он признал их подлин­ность.

Бернар открыто, с некоторой торжественностью, со­знавался в той глубокой ненависти, которую он питает к инквизиции и к доминиканцам, ее орудиям. Он считает лучшим делом своей жизни эту борьбу с тиранами города Альби, и если он не смог достичь цели своих желаний, то об этом душевно и искренно скорбит. Он добавлял, что не может считать себя ответственным перед собствен­ной совестью за такое честное дело. Допрошенный о сно­шениях с принцем Фернандом, он скрыл некоторые факты против своих прежних показаний. Инквизиторы потребовали пытки, причем постановили, чтобы палач сообразовался с его летами и не довел бы подсудимого мучениями до смерти или лишения членов, но, впро­чем, палача не стесняли в выборе и продолжительности истязаний. Бернара, в сопровождении нотариусов и акту­ария и одного инквизитора, повели в пыточную камеру. При всей слабости натуры он выдержал страшные ис­тязания — он стонал от боли, не произнося ни одного слова. Вероятно, он упал в обморок. Подобные явления случа­лись часто, пытка в большинстве случаев обманывала ожи­дания судей. С истязаемыми обыкновенно происходил об­морок, и вместо ответов, которых от них добивались, они издавали пронзительные крики, бессвязные восклицания и после мучений долго не могли прийти в себя, чтобы по­нять, чего хотят от них мучители.

Но на другой день Бернар показал уже всю правду о заговоре. Он удерживал от него товарищей и никогда не одобрял такого способа действий. Во всяком случае, как дело политическое, оно было уже давно закончено и он в свое время дал в нем ответ перед королем, который простил его. Что касается обвинения в отравлении Бене­дикта XI, то Бернар даже отказался отвечать на навет столь нелепый, для которого нет даже сколько-нибудь действительных улик. Инквизиторы опять прибегли к пыт­ке. Бернар геройски выдержал новые мучения. Даже из страха смерти, на дыбе, он не хотел возвести на себя клевету.

Как ни старались палачи и судьи, нотариусы не мог­ли записать в протокол ни одного точного показания. Нотариус объявил суду, что подсудимый не сознается. Как известно, это обстоятельство не служило бы гаран­тией подсудимому, тем более что на нем висели и без того достаточные обвинения, «бездны зла», как вырази­лось судилище. На Бернара возвели также обвинение в некромантии, вызове духов, наконец, в чтении запре­щенных книг, между которыми на первом месте стояли сочинения Оливы и комментарии на его трактаты (78). Он не хотел оправдываться в этом, потому что сочувствие к стремлениям «истинных миноритов» было не чуждо ему, а к вождю нового направления он питал даже глубокое сочувствие. Суд был окончен.

8 декабря 1319 года Бернара вывели на каркассонскую площадь. В присутствии всего городского и приезжего ду­ховенства и несметной толпы народа, прочли длинный приговор. Его преступления состояли в том, что он осме­лился поносить инквизицию, которую неоднократно ок-леветал-де в несправедливости и жестокости, кощунствен­но выражаясь о ее мнимой готовности осудить даже свя­тых апостолов, что он возмущал народ против нее и заставлял не раз прибегать к насильственным действиям, что он изменнически сносился с принцем Фернандом, желая предать ему город Альби и Каркассон, что он дер­жал, читал и комментировал книгу по некромантии о вызывании духов, о приношениях им, о кудеснических заговорах, о колдовстве и всяком зле. За все это судили­ще в неизреченной милости своей приговаривает его к лишению церковного сана, монашеского чина и к пожи­зненному заточению в оковах в инквизиционной тюрьме, в продолжение которого он не может ничего вкушать, кроме хлеба и воды.

Народ, за свободу и счастье которого Бернар боролся так бесплодно, так долго и ради которого он пострадал, не шелохнулся ни одним движением, слушая чтение сентен­ции трибунала. Епископ приблизился к осужденному и рас­стриг его. С него сняли все священнические одежды, про­износя следуемые по обряду формулы. Королевские судьи изъявили свое согласие с приговором. Затем Бернара отве­ли в тюрьму. Ему не суждено было долго страдать в страш­ном каземате. Он умер спустя год с небольшим...

Французское правительство продолжало поддерживать и усердно поощрять инквизицию. Оно считало приговор судилища над Бернаром слишком мягким. Королевский прокурор заявил судьям, что они были слишком мило­стивы к преступнику, злодеяния которого так громадны, что они не должны были принимать оправданий его в от­раве папы Бенедикта, что заточение для убийцы наказа­ние весьма снисходительное. «Интересы правосудия нару­шены, королевское достоинство оскорблено»,— писал прокурор (79).

И чего домогалось правительство? Бернар не имел ни­какого имущества, чтобы завещать его королевской казне; каземат он охотно променял бы на эшафот. Прокурор хо­тел отличиться в документальной преданности Церкви. По его мнению, монах, покусившийся на жизнь первосвящен­ника, должен был «несколько раз умереть». Он апеллиро­вал к папе на трибунал, настаивая на смертной казни фран­цисканца. Но Иоанн XXII был спокоен и доволен. Усердие прокурора оказалось излишне, но для отношений того вре­мени оно осталось характерным.

Последние альбигойцы

Казнь четверых бегинов и заточение Бернара было началом целого ряда подвигов инквизиции над франци­сканцами, державшимися учения Оливы. Сведения о про­цессах альбигойцев становятся редкими, притом в них почти всегда замешаны францисканцы, обвиняемые в лже­апостольстве. Бегины и вальденсы, говоря в целом, начи­ная со второй четверти XIV столетия сменяют альбигой­цев.

Из этого не следует, чтобы катары совершенно исчез­ли; они в такой степени слились с альбигойцами, что было бы слишком смело оставить в стороне инквизиционные преследования, которыми так богат 1319 год и жертвой которых были в одинаковой степени все протестанты, то есть бегины, вальденсы и собственно альбигойцы. Тогда же обрушилось преследование на французских евреев вместе с прокаженными.

Евреев жгли повсюду по двести человек разом благода­ря указам Филиппа V, который получил от такой опера­ции сто пятьдесят тысяч ливров (80). В продолжение периода времени от 3 марта 1308 до октября 1319 года, только в одной Тулузе было шесть больших инквизиторских съез­дов, которые вежливо назывались публичными назидани­ями. Эти оригинальные беседы влекли за собою те же кост­ры. В Кабестане, Лодеве, Люнеле, Безьере, и особенно в Нарбонне, казни совершались непрерывно до 1324 года. Они были вызваны процессом Бернара и оппозицией францис­канцев.

Мы имеем подробные сведения о подвигах Бернарда Гвидона и Иоанна де Бонь, председательствовавших на тулузском съезде 1319 года. Заседания суда происходили в кафедральном соборе. Особенно торжественно было заклю­чительное заседание (81). Инквизиторы разобрали множество дел, старых и новых. Епископы окрестных диоцезов дали Гвидону полномочия судить и карать от их имени. Муници­пальные власти Тулузы, королевские судьи и чиновники поклялись оберегать Римскую Церковь, преследовать ере­тиков, доносить на них и исполнять повеления инквизито­ров. Присутствовавший здесь же архиепископ произнес проклятие против тех, кто будет оказывать препятствия и помехи делу инквизиции. Тогда инквизитор стал читать помилования по старым делам и сентенции по новым, — по-провансальски и по-французски. С двадцати человек была снята епитимья; пятьдесят шесть человек освобождены от заключения с обязательством носить покаянную одежду; двадцать пять за сношения с альбигойцами и вальденсами осуждены были на пилигримство и разновременные зато­чения. Затем было прочитано сознание двадцати семи под­судимых. Они каялись в том, что покровительствовали ере­тикам; за раскаяние они получили разрешение от прокля­тия, но тем не менее осуждены были на тяжелое пожиз­ненное заточение. Это были по большей части бургундские ремесленники. В их числе был один отпавший, перекре­щенный еврей. Вероятно, в глазах инквизиции альбигой-ство было преступнее иудейства, потому что осужденному сохранили жизнь.

Затем следовали сентенции о десяти умерших в про­должение процесса, имущества которых были конфиско­ваны в пользу инквизиции. Трое умерли, исповедуя ересь, и этим избавились от мучительной казни; их кости были вырыты из могил и сожжены. Наконец, был прочтен приговор о нераскаянных и отпавших. Их всего было во­семнадцать человек: из них четырнадцать бежавших и осуж­денных заочно. Один бургундский священник Иоанн Филиберт, уже раз получивший прощение, снова стал последователем вальденсов; его передали в руки светской власти для исполнения над ним казни и предоставили ему милость перед смертью исповедаться и приобщиться, если того он сам пожелает. Другой раскаялся на суде, но потом заявил, что его раскаяние было вынуждено пыт­кою и что он не хочет оправдываться и каяться; ему было дано пятнадцать дней на размышление. Все четверо были сожжены, на прочих кострах сожгли чучела четырнадцати бежавших.

В следующем месяце тот же инквизитор Иоанн де Бонь, по своем возращении в Нарбонну, сжег еще трех еретиков. Замечательно, что эти жертвы послужили поводом к недо- разумению между инквизицией и светской властью. Каждая хотела присвоить себе право исполнить казнь. Спор кончил­ся в пользу короля. Королевский наблюдатель, граф Форец, внушительно заявил, что исполнительная власть исключи­тельно во всех подобных случаях принадлежит ему.

Папство не могло тогда найти человека более ревност­ного для исполнения обязанностей великого инквизитора в Лангедоке, как Бернарда Гвидона. Родом из лемузен-ского рыцарства, он надел рясу доминиканца, чтобы стать инквизитором. Он обладал известностью писателя и сре­ди своих полицейских занятий не переставал посвящать часы досуга историческим трудам. Пятнадцать лет он был великим инквизитором и в продолжение этого времени (1307—22 годы) осудил шестьсот тридцать семь еретиков на различные наказания. Тут были последователи всех тогдашних сект: вместе с евреями — альбигойцы, валь-денсы, бегины.

После казней 1319 года, Бернард Гвидон пробыл неко­торое время в Тулузе, потом предпринял поездку в Памьер. Там ему предстояло много такой работы, которой он привык отдаваться с увлечением. Быстро окончив ее, то есть учинив несколько «публичных заседаний» и «актов веры», Бернард вернулся в Тулузу, успев снова заявить свою ревность к Церкви, и в вознаграждение получил место епи­скопа Лодевы.

В период, следовавший непосредственно за 1320 годом, основные преследования инквизиции сосредоточиваются на бегинах. Мы не будем перечислять подробно все про­цессы, потому что не хотим наводнять книгу каталогом собственных имен. Мы сообщим только те интересные дан­ные, которые могла почерпнуть провансальская и ломбард­ская инквизиция об убеждениях бегинов, лжеапостолов и бедных братьев. Что прежде было известно намеками, те­перь уяснилось вполне.

«Эти люди исходили из того, — говорит неизданный протокол трибунала, — что Христос был беден, а апос­толы не имели ничего». Что вернуть Церковь к истинным ее основам взялся Святой Франциск. Этот подвижник не только после апостолов, но даже после самого Христа и его Матери, служит высшим выражением евангельской высоты; он обновитель последнего, шестого периода Цер­кви, современного бегинам. Наставления Франциска пред­ставляют истинное евангельское учение, поэтому ника­кой папа не может ни в чем изменять его предписаний, то есть обетов нищеты, послушания и целомудрия, дан­ных последователями Франциска. Облегчая их, изменяя, уничтожая, папа поступил бы против Евангельского учения. Францисканец должен сохранять их свято, даже на папском престоле.

Мы знаем, что бегины питали страшную ненависть к учреждениям плотской, то есть Римской Церкви. Они предрекали, что эта вавилонская блудница будет разру­шена, как некогда еврейская синагога. Федерико, король Сицилийский, этот друг бегинов, будет содействовать ее разрушению. Ни французский, ни неаполитанский ко­роль не спасут папу. Римского первосвященника эти фран­цисканцы называли хищным волком, лживым пророком, Каиафой, осудившим Христа, Иродом и тому подобное. Он со своей Церковью погибнет от руки Антихриста, который родился в мире с тех пор, как начались пресле­дования на истинных францисканцев; это было около 1325-35 годов. Все монашеские ордена погибнут от руки Антихриста, кроме францисканцев, и притом только тех из них, которые будут принадлежать к общинникам, братьям и духовным*1. Собственно, только последние до­живут до кончины века, ибо так Господь обещал блажен­ному Франциску.

Все подробности, сопровождающие пришествие Анти­христа, носят фантасмагорический, мифологический ха­рактер, навеянный библейскими воспоминаниями. С Ан­тихристом восстанут сражаться двенадцать колен израиль­ских, в каждом двенадцать тысяч ангелов, то есть сто со­рок четыре тысячи духов со знаменем Бога. Победа будет одержана, но ценой избиения всех христиан, кроме беги­нов. Духам-победителям после великого побоища явятся Илия и Энох. И не останется тогда на земле мужей христи­анских; жены будут обнимать в отчаянии деревья. После того прибудут сарацины. Войдут они в землю христианс­кую через Нарбонну и уведут всех оставшихся жен и станут жить с ними. Так сказал сам Господь брату Оливе. Новая Церковь по примеру первобытной будет иметь также две­надцать апостолов, которые обратят весь живой мир в но­вую веру. Все зацветет тогда: настанут блаженные времена. Люди станут братьями: все у них будет общее и потому им не будет надобности враждовать между собою. Грех исчез­нет из мира; одна любовь будет царствовать между людьми. Это будет продолжаться сто лет, потом зло опять мало-помалу станет вселяться в людей.

Здесь пророчества бегинов обрываются. Они верили в слабость и бессилие человека, в непрочность всего земного. Они полагали, что Христос снизойдет тогда снова совер­шить свой суд (82).

Вальденсы в глазах инквизиции почти ничем не от­личались от бегинов. Их отдельная история, не подлежа­щая нашему изложению, начинается стой поры, как они выселились из Лангедока и Прованса в долины Дофинэ, Швейцарии и Пьемонта. Там, где Альпы соприкасаются с отрогами Юры, они сохраняют свои верования до настоя­щего времени, несмотря на все тяжелые гонения, которые они претерпели.

Несколько альбигойских семейств выселились вместе с ними и жили общей жизнью, пока разгром 1387 года, а именно приезд инквизитора Антония де Савильяно, не уничтожил, как надо полагать, остатков альбигойства на Юге. Провансальские эмигранты занимали преимуществен­но укрепления: Салюццо, Пиньероль, Сузу, Шери (в Пье­монте); Барселонету, Кейрас, Фрейзиньер (в Дофинэ); альпийские ущелья: Ангронью, Сан-Мартино, Люцерн, Праджелу, Валь-Жирон и другие.

В некоторых местностях, как, например, в Фрейзиньере, протестанты жили еще до Вальдо и туда гнев римской курии направлен был издавна. Папские буллы то и дело предписывали истребление тамошних еретиков. Один инк­визитор, явившийся туда в 1238 году, клеймил вальденсов раскаленным железом. Через сто лет с небольшим, в 1344 году, вальденсы принуждены были из Фрейзиньера пере­браться в Пьемонт. Им предлагали или отречение или по­головную ссылку. Редко, как, например, в Ангронье, валь-денсам удавалось вооруженной рукой отстоять свою веру от инквизиции. Но напрасно: на помощь инквизиции яв­лялось, по обыкновению, содействие гражданской и воен­ной власти.

В Дофинэ, в долине Валь-Жирон, один бальи объявил награду за голову вальденса в восемь солидов и тридцать денариев золотом. Это не осталось без последствий. В конце XIV столетия над вальденсами усиливается надзор, а с ним и преследования.

Неосторожные монахи, такие, как Антоний де Паво и Бартоломей де Червере, погибли от рук еретика, но общи­нам от того не легче. Страшным предчувствием отразилось в сердцах французских и итальянских вальденсов известие о приезде верхнеломбардского инквизитора Савильяно в Пиньероль и Киери, старые прибежища еретиков в север­ной Италии.

До нас дошли протоколы этого процесса целиком, со всеми подробностями (83). В них, собственно, интересны те обстоятельства, которые указывают на постоянную и вза­имную дружбу между альбигойцами и вальденсами. Инквизитор часто становился в затруднение, к какой ереси отнести своих подсудимых. От постоянного общения дог­маты одного исповедания смешались с другими, так что катарство в его первоначальном виде исчезло.

Но, во всяком случае, пиньерольские еретики, кото­рых явился карать Савильяно, в 1387 году были менее вальденсы, чем катары. Они, конечно, сами могли назы­вать себя вальденсами, так как жили в одинаковых поли­тических условиях с обитателями других соседних долин, но их дуализм и воспоминания о манихеях ясно показы­вали существенное направление их религиозных убежде­ний. У них было видно также знакомство с воззрениями бегинов. Пиньероль был, одним словом, сборищем после­дователей всех учений, враждебных Риму84.

Впрочем, строй церковной общины продолжал оста­ваться чисто альбигойским — с диаконами, старшими и младшими сыновьями. Существенное сходство с вальден­сами, не обманувшее инквизитора, состояло разве в том, что его подсудимые в одинаковых с ними выражениях осуж­дали Римскую Церковь, называя ее блудницей, отвергали посты и осуждали светскую власть католических государей.

В марте 1387 года инквизитор верхней Ломбардии, Антоний да Септо ди Савильяно, проведав, что число еретиков в Пиньероле и в соседних с ним селениях Сан-Мартино, Нерозе, Люцерне и Асти не уменьшается, явил­ся перед пиньерольцами со всем трибуналом. Он имел целью произвести, между прочим, следствие по поводу убийства монаха Паво, в котором прямо обвинялись жители Перозы. Савойский герцог предписал своему кан­цлеру, а также и пиньерольскому судье оказывать содей­ствие инквизитору. По водворении в Пиньероле трибунал прежде всего воспользовался одним священником по име­ни Галозна да Сан-Рафаелло, который был заподозрен в сочувствии к ереси и который, испугавшись пытки, со­гласился стать доносчиком на горожан. Священник был заключен в тюрьму, где ему пришлось просидеть более года до окончания следствия. Городской нотариус стал делопроизводителем трибунала. В одну ночь было разобра­но дело четырех главных подсудимых. Первым привлечен зажиточный горожанин Иоанн Фовр. Его привели в ка­пеллу. Вопросы, которые предлагали ему, сходны по сущ­ности с допросом прочих подсудимых (85). Его обвиняли, что он присутствовал при проповеди и благословении хлеба и вина, то есть при consolamentum. Он сознался, что пробыл всю ночь на сходке, прибавив, что когда погасили огни, то все присутствующие кинулись на жен­щин и что подсудимый выбрал себе девушку по имени Маргарита, с которой совокуплялся два раза. Двое дру- гих, женщина и мужчина, изложили догматы своей веры. Они отрицали Бога-Сына, Духа Святого, молитву за умер­ших, чистилище. Они сознались, но не с первого раза; господин инквизитор остался недоволен и погрозил пыт­кой. Но до нее не дошло дело, второй допрос был снят без пытки; обоих подсудимых даже не вводили в пыточ­ную камеру.

Благодаря признанию все трое были осуждены только на пожизненное заточение. Снисхождение было оказано также за то, что подсудимая Матерна назвала поименно до ста подозрительных лиц, которых встречала на сходках. По своим убеждениям подсудимые принадлежали к альби­гойцам.

Не такова была судьба Лаврентия Тальярето из Люцер­ны, который посещал еретических учителей уже после от­речения от ереси, каялся у них и получил разрешение, хвалил их образ жизни, пил и ел с ними. Он был осужден, как отпавший, на смертную казнь. Этот человек, вероят­но, пользовался большим уважением в общине: он спосо­бен был возбудить к себе фанатическую преданность. За его казнь одна женщина неустрашимо назвала инквизито­ра палачом — при полном заседании трибунала (86). Это была некая Бруинаско, за свою благородную смелость она по­платилась двойной пыткой — в ее протоколе два раза по­вторяется страшное и лаконическое: «Господин инквизи­тор не доволен».

Рядом с действительными еретиками привлечена была к процессу не одна сотня оговоренных; некоторые не мог­ли ничего ответить, когда спрашивали, например, была ли лет двадцать тому назад в таком-то месте конгрегация вальденсов. В Пиньероле Савильяно пробовал вызывать иногда целые деревни.

В продолжение марта и апреля к суду привлекались почти исключительно альбигойцы; изредка встречаем нечто похожее на верования вальденсов; но вот с июня или, точнее, с 29 мая, выступает на сцену и другой элемент церковной оппозиции. То были отложившиеся францис­канцы. Брата Антония Галазну прежде всего сочли нуж­ным допросить о том, какое платье он носил, будучи францисканцем; назвав третий орден, он сам выдал себя; четырнадцать лет он принадлежал к обществу бегинов. Он рассказывал об обряде Вечери, который тогда выра­ботали у себя бегины. Некто Мартин призвал к себе двух францисканцев; перед ужином он взял хлеб и преломил его на пять равных частей: две гостям, третью жене, четвертую себе, пятую служанке. Потом пили вино все из одной чаши поочередно. За трапезой Мартин говорил, что нынешние духовные по наружности кажутся благоче­стивыми, а в душе хищные волки. Он не признавал Бога в Евхаристии, потому что Господь всегда пребывает толь­ко на небесах, называл Римскую Церковь домом лжи, прибавляя, что ни папа, ни священники не могут разре­шать от грехов, если они только не принадлежат к бегинам. Отвергая чистилище, он допускал вместе с тем, что брать, например, восемьдесят или девяносто процентов не является грехом (87). Подсудимый горько каялся в своем двуличном общении с такими еретиками и предпочитал быть растерзанным волками или погибнуть в страшных мучениях, чем лишиться надежды на спасение.

Но и бегинство не могло повлиять на искоренение альбигойских суеверий (88); проповедь разврата находила много поклонников. Последние следствия были произве­дены над бегинами из Киери, на которых, в свою оче­редь, повлияло альбигойство. Приговор инквизиции был торжественно прочтен в Турине и утвержден туринским архиепископом. Иаков Бек, главный подсудимый, был в близких сношениях с упомянутым еретиком Мартином. Он уже тридцать лет носил рясу так называемого третье­го ордена; всю свою жизнь он провел в странствиях и несколько раз был в Риме.

Для нас важно, что Иаков Бек имел сношение со сла­вянскими землями; оттуда не переставали приходить про­поведники, хотя боснийская Церковь клонилась уже к па­дению и носила только политический характер. Трое дуа­листов видоизменили бегинство Иакова в смысле смягчен­ного дуализма; между ними был один славянин.

Бог не творил мира видимого, то было делом дьяво­ла, считал Иаков. Мужчина и женщина состоят не из духовного и телесного начала, а суть порождения демо­на, и те только, кто спасаются на земле, имеют душу ангелов небесных. За тем следовало отрицание таинства и Символа веры, креста и присутствия Спасителя в таин­стве Евхаристии. Он не хотели и слышать о таинстве воплощения.

Восставая против папы и его главенства, альбигойцы не понимали необходимости запрещения работы по празд­ничным и воскресным дням. Они отрицали чистилище и ад: «То и другое и без того видим в повседневной жизни». Не крещение, а обращение в альбигойскую секту очищает человека и избавляет от власти дьявола; для этого требует­ся полное сознание и зрелые лета. Для женщины, напри­мер, срок определен двадцатью пятью годами. Все чтимое иудейской Церковью отвергается, начиная с патриархов и Моисея, кончая святыми и мучениками. Моисей, этот великий грешник, получил свой закон не от Бога, а от дья­вола (89). Ни Страшного Суда, ни воскресения мертвых не будет; потому излишни молитвы и подаяния за умерших.

Вот какое учение проповедовалось в Киери. Славянское влияние продолжало действовать в конце XIV столетия. Это было катарство в том самом виде, в каком оно было изве­стно еще три века тому назад.

В пьемонтских ущельях и городах застаем те же обряды между еретиками, какие знакомы читателям из первого тома нашей книги. Традиция не замирала; религиозный обряд совершался с той же точностью и правильностью, как в старые времена. Между прочим находим интересную и но­вую подробность касательно consolamentum. Больного спра­шивали, хочет ли он стать мучеником или исповедником. Вероятно, естественная смерть не всегда была последствием болезни, но и другой выбор представлял мало утешитель­ного. Принявши consolamentum, больной должен был на трое суток отказаться от пищи и питья и на всю жизнь от своего имущества в пользу посвященного (90). Случалось, что боль­ной не выдерживал такой суровой диеты и умирал, но на­следники уже не могли рассчитывать на его имущество.

Полагаем, что этот факт был одним из явлений демора­лизации, постигшей альбигойскую Церковь в период ее за­ката. Пьемонтские альбигойцы называли тогда себя Газарами. Обыкновенно инквизитор обращался к ним с вопросом: «Являешься ли ты Газаром?» Если подсудимый принадле­жал к числу «совершенных», то обыкновенно прямо отве­чал утвердительно, как бы вызывая тем на бой своего судью. Но в массе своей, как известно, еретики имели наставле­ние не сознаваться для пользы своей веры.

Процесс 1387 года был вызван общим тревожным на­строением римской курии. Но если ей легко было выме­стить тревогу на пьемонтских дуалистах, опиравшихся на отвлеченные принципы, то труднее было победить прак­тическое протестантское движение, которое проявилось тогда в Англии.

Прошло пять лет с тех пор, как на Лондонском Соборе были осуждены положения Джона Уиклифа; уже три года, как не было в живых его самого, но его тень и плоды его учения не переставали тревожить папство*1. Могущественное заступничество короля Ричарда II спасло английского реформатора от казни, — и тем неистовее обрушился Рим на тех протестантов, которые были у него под руками. У уиклифистов и альбигойцев были общие идеи: неприми­римая ненависть к римской блуднице, восстание против светской власти пап, монашества, духовных имуществ, десятин и тому подобное.

Возможность высказать такой протест в пределах Фран­ции и Италии объясняется только анархическим состоя­нием курии. Но и при этом смелость не проходила даром. В 1393 году в Эмбрене сожжено восемьдесят вальденсов, а вслед за ними в Вальдуизе сто пятьдесят человек; это была половина местного населения.

Окончание авиньонского пленения и прекращение папской схизмы*1 стало сигналом к истреблению остатков катарства и к гонению на последних вальденсов. Серьез­ного значения альбигойству более на Западе не прида­вали.

В Риме знали, что ересь, покидая Запад, приняла об­ратное движение к Востоку Европы; она спешила воз­вратиться в то лоно, которое вскормило ее. В славянских землях Балканского полуострова она еще сохраняет жиз­ненность. Там она выражала патриотические стремления, была символом церковной и политической самостоятель­ности славянских племен. Там, как ни слаба была ее духов­ная сила, она все же продолжала иметь политическое зна­чение, как в былые времена в Лангедоке.

В Сербии ересь, прежде почти господствовавшая в форме богомильства и павликианства, уже к концу XII столетия стала гонимой. Династия Неманичей выказывает ревность к восточноевропейскому православию. Святой Савва снова водворил православие и дал прочное устройство местной греческой Церкви. Когда ересь хотела возродиться снова, опираясь на «благородных», то встретилась с судилищем инквизиции. По просьбе короля Милутина папа Гонорий IV временно отправил в Сербию францисканцев, которые после были сменены постоянным трибуналом, учрежден­ным для славянских земель. Но «бабунска речь» не угасала в Сербии до конца XIV столетия; иначе законник Душана не определил бы гражданской смерти за ересь.

Казалось, в Болгарии ересь имеет более прочные кор­ни существования. Там она была знаменем национальных интересов. Она была символом самобытности Болгарии, теснимой в одно время греками и латинянами. Венгерские

короли, которые хотели поработить Болгарию, приносили с собой ненавистный папизм. Царь Асень I опирается на богомилов. Его положение — самое ужасное; он с двух сто­рон окружен латинянами, которые идут на него с крестом и мечом в руке. Он устоял в борьбе с венграми. Но когда миновала опасность, то богомильство уже не могло найти себе прочной защиты, хотя оно не оскудело проповедни­ками и мучениками. Но у тех и у других не было каких-либо идей, они были скорее изуверами и юродивыми, чем еретиками.

Те болгарские катары, которые стали подданными вен­герских королей, были обращены в католичество огнем и мечом в начале второй половины XIV века*1. Две тысячи францисканцев работали над этим делом; многие из них, правда, погибли от народной мести, но начало католичес­кого влияния было положено.