Судьба страны при Филиппе IV

Король Филипп IV ознаменовал в 1287 году начало сво­его царствования изданием ордонанса о пытке по церков­ным делам. Более самого Альфонса он думал о выгодах сво­его фиска. С этой целью он торговал евреями и не останав­ливался ни перед какими безнравственными средствами. При нем инквизиция свирепствовала по всей Франции. Бернард Кастанет, епископ и инквизитор вместе, отли­чался жестокостью в Альби; доминиканец Симон де Бал­ле — в Каркассоне. Де Балле дошел до того, что вооружил против своих мер местного архидиакона вместе с консула­ми, когда задумал сжечь книги трибунала и давал за это двести ливров добровольцам, так что дело дошло до папы. На архидиакона Марлана донесли, что он участвует в мо­литвах еретиков; Гонорий IV не поверил этому; он требо­вал, чтобы оклеветанный прислал в Рим свое исповедание веры. Конечно, все оказалось клеветой. В 1270 году Симона сменил Иоанн Галанди, а его — Николай д'Аббевиль, ко­торый приобрел вскоре громкую, но печальную извест­ность.

Всякий протест против жестокостей считался доказа­тельством ереси и наказывался. В Каркассоне никто больше не чувствовал себя в безопасности, даже самый ревност­ный католик. Однажды были схвачены два профессора рим­ского права по обвинениям в ереси. Это вызвало волнение, но оно было подавлено содействием военных властей. Жи­тели решились написать просьбу королю. Нотариус, кото­рый сочинял просьбу, был схвачен по приказанию Аббевиля и брошен в тюрьму инквизиции; тем и окончилась попытка.

Король рядом ордонансов предписывает повиновение инквизиции, потому что это было ему выгодно. Управы не было никакой; инквизиторы делали в эти годы что хотели. Гонорий IV вместо расследования предписывает наказание мятежников. Из документов можно убедиться, что папе Николаю IV принадлежит честная попытка ус­транить самоуправство судей, смягчить строгие статуты трибунала, обеспечить правосудие. Пользуясь одним слож­ным делом, которое было представлено на его рассмот­рение, он показывает пример основательного расследова­ния и в особой инструкции велит впредь руководство­ваться тем юридическим принципом, которым он сам пользовался. Он определил срок действительности обви­нения, хотя и продолжительный — от сорока семи до шестидесяти двух лет после совершения преступления, — и ввел, таким образом, хоть какой-то закон вместо пол- ного беззакония. Для достаточности обвинения необходи­мо свидетельство известного числа лиц; так, например, из четырнадцати свидетелей, необходимо обвинение де­вяти лиц, и притом чтобы уличавшие сколько-нибудь согласовались в подробностях; противоречие в обозначе­нии времени, даже на год, не имело значения (49). Папа определил все подробности и случаи, когда можно при­нимать показание свидетелей; на собственной следствен­ной работе, которая занимает тридцать страниц, он ука­зал все юридические соображения, «дабы при определен­ной верности показаний свидетелей, добиться бесприст­растного суда».

Отрадно среди дикого голоса разнузданных, кровожад­ных страстей слышать голос умеренности и законности, идущий из Рима.

В своем образцовом обвинительном акте против во­семнадцати подсудимых, папа разбирает дело до тончай­ших мелочей, взвешивает показания множества свидете­лей, pro и contra относительно каждого. Ввиду общего раздражения против свирепости инквизиторов он не ре­шался внушать прямо сильным людям умеренность в по­ступках; он старается оправдать мятежников перед трибу­налом и приказывает считать такими только тех, кто дей­ствует с корыстолюбивой целью или питает ненависть к католичеству.

Николай IV правил недолго— с 1288 по 1292 год. Законность и умеренность, которую он завещал инкви­зиции, плохо прививалась в развращенной и корыстолю­бивой, воспитанной на насилии среде. И в Италии, и во Франции продолжается прежнее самоуправство в трибу­налах.

Жители Пармы не в силах были больше терпеть. Когда тамошний трибунал осудил одну немку на костер, народ кинулся на дом инквизиции, разорил его и выгнал доми­никанцев. Но власти пошли следом за ними и убедили их вернуться, обещав уплатить пеню и наказать виновных (50).

Примеру Пармы последовали Безьер и Каркассон. Кар-кассонцы вышли из себя от жестокости и самовластия Аббевиля. В начале 1297 года они возмутились, дружной толпой пошли на доминиканский монастырь, разорили его дотла, сожгли книги и разогнали испуганных инкви­зиторов. Брат Николай успел спастись от ярости народа и наложил на город проклятье. В консулах проснулся ста­рый дух. Они запретили горожанам посещать доминикан­скую церковь. В то же время они послали жалобу королю.

Даже Филипп IV отказался далее помогать инквизи­ции. Но надо знать, что в это время он начинал борьбу с Бонифацием VIII и даже грозил казнью за всякие сно­шения с Римом. Под влиянием такого враждебного настроения, но вовсе не в интересах человеколюбия, кото­рому он всегда оставался чужд, удовлетворяя лишь своей личной страсти, король издает указ сенешалям. Он запре­щает им заключать в тюрьму тех, кто не заведомый ереик, предписывает вести дело осмотрительно, а в случае настояний инквизиторов, предъявлять им королевский приказ (51).

Но поневоле отлученный Каркассон должен был смириться перед Аббевилем, и через два года страшный «брат» простил его. Обязав горожан выстроить в знак раскаяния ка­пеллу в монастыре, а двенадцать городских сановников осу­див на епитимью, он снова стал поступать как террорист. Казни и конфискации пошли своим чередом.

В Тулузе действовал столь же жестокий инквизитор Фулькон де Сен-Жорж, а в Альби по-прежнему — епис­коп Кастанет, в качестве «наместника инквизитора». В сообществе двух доминиканцев епископ устроил чисто до­машний суд, сажал в тюрьму самых зажиточных и уважае­мых людей. Его дворцу и жизни не раз угрожала опасность. Так как частные просьбы и восстания не удавались, то три общины собрались подать коллективную просьбу и по­лучили уверение в поддержке от многих епископов, баро­нов и даже самой администрации; они воспользовались прибытием в Лангедок королевских комиссаров, или «ре­форматоров», как они были названы официально.

Это было в августе 1301 года. Прибывшие сановники, в честность которых на Юге верили, были амьенский викарий Жан де Пекиньи и архидиакон Ричард Леневё. Они должны были исследовать дело епископа памьерского и при этом осмотреть провинции, узнать желания на­рода, обнадежить подданных королевской милостью. Едва только они прибыли в Тулузу, как представители Каркассона, Альби, Кастра, Кордеса и Лимукса осадили их жалобами на инквизицию. Все они прямо называли инк­визиторов тиранами. Видно было, что чаша страданий переполнилась. Вместе с депутатами от общин к викарию прибыли в большом числе матери и жены жертв инкви­зиции. Лишенные куска хлеба преследованиями, доведен­ные до нищеты алчными монахами, они поведали вика­рию о мучениях голодом и пытках, которым подвергают­ся их ближние в недоступных тюрьмах инквизиции. Устро­ено было так, чтобы общими силами произвести на ко­миссаров сильное впечатление и побудить их употребить власть именем короля против тех, кто был страшнее са­мого правительства. Душой этого заговора, прекрасно подготовленного, является молодой францисканский мо­нах — Бернар Сладостный.

На личности этого замечательного человека, связанно­го со всеми интересными для нас событиями в Лангедоке, мы должны остановиться особо.

Бернар был родом из Монпелье. По зову сердца он в 1284 году пошел в францисканцы. Жизнь его протекла в странствиях; он имел страсть к проповеди и, путеше­ствуя по Франции и Италии, составил себе громкое имя сладостью и увлекательностью речи. Он далеко не был фанатиком — его образование не допускало того. Теплая дружба, которую он свел в Милане с Раймондом Лулли-ем и с врачом Вилланова, из которых один считался еретиком, а другой кудесником, всегда компрометировала его. В нем было много самых светлых сторон провансаль­ского духа. Он отличался сильной энергией характера, верностью своим убеждениям, за которые не раз жертво­вал жизнью. Порабощение родины вызывало слезы на его глазах, а свирепость инквизиторов приводила его в него­дование, которым он делился со всеми.

Потому Николай Аббевиль имел с ним частые столк­новения и понимал, что в нем встретил врага более опас­ного и непримиримого, чем все жертвы, сидевшие в до­миниканских темницах. Когда инквизитор потребовал у Бернара выдачи трупа гражданина Кастельфабра, похоро­ненного в монастыре и подозреваемого в ереси, то полу­чил решительный отказ, так как память Кастельфабра не заслуживала осуждения и незаконно нарушать сон покой­ника. В ответ на настояния трибунала Бернар написал про­тест в защиту Кастельфабра, называл процесс незакон­ным, лживым и противным папским постановлениям; не ограничившись тем, он прочитал его среди белого дня в Каркассоне и прибил к дверям трибунала.

Авторитет инквизиции был решительно подорван этим актом даже в глазах самых преданных католиков. Францис­канцы в борьбе со своими противниками взывают к обще­ственному мнению. С тех пор вся страна смотрела на Бер­нара как на будущего своего спасителя от инквизиции.

Лишь только королевские комиссары прибыли в Тулу­зу, Бернар поспешил к ним и постарался не оставлять их. Он сблизился с ними; в нем они видели ум, основательное знание страны, наконец, сан и рясу, которая ручалась за его правоверие. Он явился ходатаем за все жертвы инкви­зиции и представил викарию целый список преступлений и насилий, совершенных одним Фульконом.

«Такая инквизиция, — говорил он, — способна не унич-тожить, а распространить ересь; даже духовенство ропщет на жестокости, но все наши увещания бессильны. Теперь даже вовсе нет надобности в инквизиции, но пока без ко­роля нельзя ничего сделать, а успеха в свержении ее ждать трудно, потому что духовным отцом у него является доми­никанец».

Викарий склонился к жалобам и воплям, которые дохо­дили до него отовсюду, и велел каркассонцам подать об­стоятельную жалобу на Аббевиля; ее он отдал разобрать Бернару.

Между тем наступал срок отъезда комиссаров из Лан­гедока. Они обещали передать обо всем королю. Значи­тельнейшие граждане от общин по наущению Бернара просили и получили позволение ехать к королю в каче­стве жалобщиков. Бернар вызвался быть во главе их. Кар-кассон отправил Илью Патриса, который действительно был «маленьким царем» города, чего совершенно заслу­живал своими умственными и нравственными качества­ми. Он был необычайно смел, деятелен и энергичен. От Альби поехало трое: консул Франса, магистр Гарсиа и Кастанет, родственник и заклятый враг епископа; от Кастра — Проби, родня которого сидела в тюрьме. Альбийские консулы также снарядили в Париж одну женщину, пострадавшую от Фулькона, — ей дали десять ливров на дорогу и коня.

Но инквизиторы, зная, что делается у их врагов, также приняли меры и отправили к королю свою депутацию с тулузским инквизитором Фульконом во главе. Они надея­лись, что противники уйдут с позором, и много рассчиты­вали на королевского капеллана и своих придворных дру­зей. Но они слишком мало ценили Бернара, на котором лежало все дело. В Париже он завел обширные знакомства, двери его кельи не закрывались.

Подготовленный викарием, король скоро дал прован­сальцам аудиенцию. Бернар говорил за всех. В ярких красках он представил пред Филиппом IV всю жестокость трибуна­лов, алчность судей к чужому имуществу, их грабительство среди белого дня по судебным формам, осуждение при по­мощи подставных свидетелей и пытки. Далее Бернар дока­зывал полнейшую бесполезность инквизиторов в настоящее время. Если они уничтожили ересь, значит, они не нужны; если же нет, то, значит, неспособны продолжать дело. Это показывает, что следует изменить систему, отказаться от жестокостей с заточениями, от самовластия, которое вопи­ет к Богу, — а доминиканцы никогда не в состоянии отре­шиться от своих привычек. В Риме также согласятся на изме­нение старой системы, потому что папа завален жалобами на беззакония его судей.

— А если бы его Святейшество отказался от этого, — продолжал Бернар, — то король так силен, что может при­вести в исполнение свою волю и закрыть на некоторое время трибуналы или по крайней мере передать их в другие руки.

В это время растворились двери приемной залы, и показались белые рясы доминиканцев; впереди выступал придворный капеллан, за ним шли инквизиторы тулузские, каркассонские и памьерские. Они хотели оправды­ваться, но Филипп IV замахал рукой и подал им знак удалиться.

— Этот честный человек говорит правду, — сказал он, обращаясь в окружающим. — Якобинцы каждый день на­доедают мне своими россказнями и сновидениями, они думают прикрыть баснями свои измены.

Напрасно доминиканцы употребляли все свое искусст­во и влияние; инквизиторы не смогли оправдаться. По со­вету Бернара король велел сместить Аббевиля и Фулькона, а на Кастанета наложил пеню в две тысячи ливров. Свою волю он изложил в грамоте к епископу тулузскому, быв­шему тогда в Париже.

«Его обязанностью, — писал он про Фулькона, — было искоренять заблуждения и пороки, а он только более рас­пространял их. Под покровом дозволенной кары он осме­ливался делать вещи совершенно недозволенные. Под ви­дом благочестия он делал бесчестные и бесчеловечные поступки. Под предлогом защиты католической веры он совершал ужасные и гнусные злодеяния».

Вместе с сим король 7 декабря 1301 года формально запрещал лангедокским инквизиторам сажать в тюрьмы кого бы то ни было без разрешения сенешалей и без согласия местного епископа. В случае разногласия их с трибуналом требовалось вмешательство особой комиссии из домини­канских приора и лектора. Король запретил своим чинов­никам повиноваться инквизиторам, если они требуют не­законного.

«Мы не хотим, — писал Филипп IV, — чтобы жизнь и смерть наших подданных зависела от произвола и фанта­зии одного человека, может быть, невежественного и ру­ководимого одной слепой страстью» (52).

Все это было сделано по желанию Бернара. Но инквизиторы дорого хотели продать свои права. Они решились вступить в борьбу с королем, хотя обстоятельства были крайне неблагоприятны для них. На улице Сен-Жак собрались парижские и приезжие доминиканцы. Через ту-лузского епископа они ответили королю, что находят по­лезным оставить Фулькона в его должности и что советуют королю согласиться на это.

Взбешенный Филипп IV отвечал, что он не спрашива­ет их советов, а приказывает повиноваться.

«Нам кажется, — писал он, — что братия ищет случая оскорбить нас и угнетать народ, а вовсе не преследовать пользы Церкви и не наказания преступлений. Согласиться на продолжение службы Фулькона — значит делать неспра­ведливость за несправедливостью и нисколько не думать о тяжелых опасностях, об общественном позоре, которое оно навлекает в будущем. Кто смеет подумать, чтобы провин­циал ордена с его монахами в наши дни имел дерзость, вопреки нашей воле, требованию целого народа, удержать человека столь гнусного, обремененного таким бесчести­ем, столькими преступлениями» (53).

Но доминиканцы, верные себе, не уступали. Пришлось прибегнуть к силе. Король приказал сенешалям тулузско­му, каркассонскому и аженскому приставить свою стражу к тюрьмам инквизиции, не допускать заседаний трибунала и прекратить субсидии. Народ вздохнул свободнее, хотя ненадолго, и где мог спешил выразить свою ненависть при­теснителям.

В Альби доминиканцам не стало прохода. Во время од­ной процессии пришлось выслушать угрозы от народа; они не раз опасались за жизнь. Консулы, со своей стороны, также старались оскорбить их. Инквизиторы поставили на ближайших городских воротах статую Святого Доминика*1. Власти сняли ее.

Уступая королевским настояниям, провинциал доми­никанцев назначил вместо Фулькона Морерия, приора из Альби, а смещенному дал повышение. Король был удов­летворен, но снова начались старые сцены насилия; они происходили везде.

Новые законы при старых исполнителях были не­действенны.

В Альби разом казнили двадцать пять католиков, как отступников54. Готфрид Аблузий сменил в Каркассоне Аб­бевиля, но принес ту же тиранию на всю обширную территорию.

К Бернару и викарию, которые прибыли в Каркассон, опять потянулись плачущие жены и родственники заточен­ных. Бернар мог помочь им только одними утешениями. Во множестве они теснились вокруг него и просили защиты, так как больше не чаяли ее ни от кого. Напрасно он думал остановить палачей увещаниями. Он стал проповедовать в монастыре миноритов и громил инквизицию. Весь город спешил услышать его. Он стал своего рода трибуном Каркассона, и тогда-то в нем родилась патриотическая мысль поднять народ в одно время и против инквизиции, и про­тив французской власти, которая оказалась такой ничтож­ной сравнительно с тиранией трибунала.

— Когда Иисус приближался к Иерусалиму, то, увидев его, заплакал,— начал он одну из своих проповедей. По­молчав немного и окинув долгим взором слушающих, про­должал: — Так плачу я над вами, каркассонцы, я, послан­ный к вам Иисусом уже несколько лет, чтобы оберегать честь вашу и защищать от клеветы изменников, облечен­ных в рясы проповедников.

И он начал говорить о преступлениях и жестокостях инквизиторов.

— А что мы станем делать в ответ им? Братия, на это я вам расскажу притчу о баранах, когда эти животные еще умели говорить. Их было большое стадо, они паслись привольно в пышных и зеленых лугах, около холодных, прозрачных ключей. Каждое утро повадились их навещать из соседнего города два палача, которые таскали то по одному, то по два барана, выбирая по преимуществу тучных. Видя, что число их каждый день уменьшается, бараны стали совещаться между собою. «Эти палачи бу­дут продавать наши шкуры и есть наше мясо, а у нас нет ни покровителя, ни защитника, который бы защитил нас, но разве у нас нет на лбу рогов? Кинемся на них дружно, пустим в работу наши рога и прогоним крово­пийц с поля — только тем мы и спасемся». Что вы дума­ете об этом? Я растолкую вам. Бараны — это вы, жители Каркассона; прекрасные луга — это римско-католическая вера, которая дышит вечной святостью и которая ороша­ется ручьями счастья духовного и мирского. Тучные бара­ны — это богатые граждане Каркассона, которых убивают палачи, чтобы воспользоваться их достоянием. Разве это не тучная жертва, человек столь значительный, как гос­подин Кастель, которого изменники доминиканцы обви­нили в ереси? А мессир Горрик, он также не еретик ли, потому только, что от него хороша пожива? А Брунет, а Казильбак и множество других замурованных в тюрьмах, ограбленных и лишенных всего, потому что не нашлось никого, кто бы защитил их от палачей? (55)

При этих словах в церкви пробежал из уст в уста сдержанный вопль ненависти к инквизиторам, грозив­ший бурей. Окончание проповеди Бернара и его воззва­ние к мужеству жителей довершило впечатление. Буря разразилась.

Взволнованные каркассонцы прямо из церкви броси­лись на дома тех консулов, которые были в дружбе с инквизицией, и разрушили их. «Но что делать дальше?» — спро­сили они себя и остановились.

Бернар сам не ожидал мятежа, не приготовился к нему и вовремя сдержал его. Он чувствовал себя плохим трибу­ном для народных движений. Он удалился в Альби в ожи­дании прибытия викария, всегда стоявшего на его сторо­не, но и там не переставал возбуждать недовольство наро­да против инквизиции.

Когда в Каркассоне узнали, что викарий Пекиньи воз­вращается, постарались устроить ему радушный прием. С ним были Бернар и архидиакон. В воротах кроме властей его встретила толпа женщин и детей. В то время, как одни приветствовали викария, другие окружили его и останови­ли коня.

— Милосердия, милосердия, во имя Господа, защити нас от изменников! — кричали они.

Чем далее ехал он по улицам, тем громче раздавались мольбы и стоны, заглушая крики радости. Вдруг заметили в его свите адвоката, Гальярда, члена трибунала. Толпа черни кинулась на него, стащила с коня и готовилась растерзать, если бы не заступничество викария. Подъеха­ли к францисканскому монастырю; здесь правителей ждали депутаты из Альби и других городов. Высказав викарию всю истину про инквизицию, они требовали вмешатель­ства королевского правительства и освобождения зато­ченных.

Викарий не мог обещать первого, так как того не до­пускали прямые законы, но относительно второго промол­чал, предоставляя вывести отсюда заключение. В другом собрании городских выборных он слышал то же самое: народ сам распорядится с инквизиторами и не посмотрит на зап­рещение. Власти не могли допустить в городе беспорядка и медлили.

Однажды толпа женщин из Альби, предводимая Бернаром, остановила викария на улице; с воплями расска­зывали несчастные, что их мужья похоронены заживо в каркассонских темницах, что уже несколько лет ничего не известно об их участи. Они просили только взглянуть на них. Викарий обещал разобрать дело, но Бернар уже принял свои меры. Все враги инквизиции сходились к нему в церковь с самым разнообразным оружием: доло­тами, ломами; они готовились разрушить инквизицион­ные тюрьмы. Таких охотников набралось человек восемь­десят. Между ними были самые зажиточные люди, родо­вые члены капитула. Бернар их не удерживал, а поощрял. Вдруг явился викарий. Не сознавая себя в силах подавить волнение и разделяя в душе чувства мятежников, он решился стать во главе этих людей, чтобы по крайней мере управлять ими и отстранить тем политическое движение. Он пошел вперед их, по направлению к доминиканско­му монастырю.

Там, если не могли защититься, то решились протес­товать. Доминиканец Блуман стоял у окна тюрьмы, как бы желая загородить своим телом достояние и честь ордена. Викарий приказывал отворить ворота и грозил иначе разло­мать их.

— Остановитесь, — кричал Блуман, — не оскорбляйте святыни! Здесь кончается власть короля!

Над ним смеялись. Сломали ворота и вошли во двор. Но в двери самой темницы было трудно проникнуть. Го­рожане усердно работали ломами. Викарий, хотя и был духовным лицом, поощрял их. Тогда Блуман протянул ему из окна бумагу, в которой содержался протест про­тив дерзкого насилия. С протестом в руках викарий, со-путствуемый Бернаром, Гарсиа, Проби, главными агита­торами волнения, спустился в темницы. Они спросили факелов, так как ничего не было видно, кроме черных нависших стен подземелья; следом ворвалась толпа наро­ду — каждый искал своих родных и друзей. Двойные две­ри летели с петель. Освободители не упускали из виду ни одной темницы, в которых были погребены заживо жер­твы. Главные казематы, в которых сидели осужденные, были расположены под землей; свет не проникал в них, они были заражены скоплением нечистот и извержений; вторая дверь, которая вела в эту темную берлогу, никог­да не отворялась; пища подавалась через отверстие, про­деланное в этой двери из первой, выходившей в коридо­ры. Толщина стены была пять футов. По обеим сторонам коридора тянулись эти страшные темницы.

Такое заточение стоило всякой казни, было даже ужас­нее ее; оттого на него милостиво обрекали самых заклятых альбигойцев, оставляя им жизнь, от которой они бы вос­торженно отказались. Когда замурованных вытащили на свет, то они окончательно обессилели — это были живые трупы, грязные и ужасные в своих лохмотьях. Их хотели нести по домам, но викарий приказал отправить всех в государственную тюрьму, которая после инквизиторских гробниц показалась раем.

Трибунал собрался на другой день после такого небы­валого разгрома. Неужели уступят буйной толпе и их вож­дю-отступнику люди, которые сжились со своей властью и считали святотатством всякое покушение на нее? Готфрид, главный инквизитор, произнес торжественное церковное проклятие над викарием и всеми участвовавшими в злодействе (56). Он известил о нем по всей стране, а капитул написал обо всем папе.

Викарий апеллировал в Рим и донес королю, прося заступничества. Общины, для которых так много сделал Пекиньи, со своей стороны отправили жалобу к папе на бесчеловечные поступки инквизиции, вынудившие народ к насилию. Извиняясь, они прославляли викария как бла­гочестивого человека и благородного правителя, цветуще­го добродетелью и справедливостью.

Так как при римском дворе без денег нельзя было сде­лать ничего, то по предложению Бернара вместе с жало­бой было послано три тысячи ливров; из них полторы ты­сячи дал Каркассон, тысячу — Альби и полтысячи — Кордес. На такое благородное дело всякий без исключения го­тов был жертвовать, сколько потребуют. В то же время дея­тельный Бернар, не зная, как взглянет на все дело Фи­липп IV, заискивал при королевском дворе.

Разносится слух, что викария уволят. Это было бы уда­ром для всех надежд. Но как противодействовать? Вспоми­нают, что у королевы духовник — францисканец, а это было находкой при нынешних обстоятельствах. Через него королеве было подано письмо от граждан Альби, сочинен­ное, вероятно, Бернаром:

«Против викария и архидиакона известные люди стро­ят низкие козни, их хотят обесчестить и внушают королю лживые наветы на них. Куда нам обратиться за помощью, если не к вашему обычному милосердию? Все просим вас единодушно, мужи и жены, старцы и дети, люди всех воз­растов, все взываем к вам, последнему сильному прибе­жищу наших надежд с мольбой о ходатайстве пред коро­лем, чтобы он сохранил нам этих достойных его предста­вителей».

Пекиньи следовало ехать в Париж. Викария решились не выдавать и крепко за него стоять. Бернар и прежняя депутация из граждан сопровождали его, чтобы защитить пред королем. На этот раз было много и новых лиц; это живые улики, жены, отцы и братья заточенных, слезы которых сделались причиной волнения. Королева была тро­нута рассказом этих людей; король сохранил всегдашнее спокойствие. Так как с другой стороны ему надоедали до­миниканцы и неотвязный духовник, то он изъявил жела­ние лично посетить свой Лангедок со всем семейством и убедиться на месте в положении дел.

Бернар и в Каркассоне, и в Альби внушил, как надо встретить царственное семейство. В церквах он начал было утешать народ, что настал последний день инквизиции, но он жестоко ошибся в своем восторге. Впрочем, чтобы лучше подействовать на правительсгво, он организует лигу и собирает деньги. Выборные от народа научены идти на­встречу королю и слезами внушить сострадание. В Каркассоне, на старом бенедиктинском кладбище, ночью, он созвал горожан и убеждал их примкнуть к лиге.

— Нечего бояться, будьте смелее. Что сделает инквизи­ция? Отлучит? Но разве это так страшно? Про меня же они говорят, что я антихрист, но пусть верят тому; над этим только можно смеяться. Викарий отлучен, но он не боит­ся, потому что инквизиторские отлучения уже двадцать лет ничего не значат.

Так говорил Бернар, возбуждая граждан своими сло­вами. Но он слишком надеялся на короля, он не пони­мал, что Филипп IV ищет везде выгоды своей короны, что для него усиление личного могущества важнее тех или других принципов.

В день Рождества 1303 года король прибыл в Тулузу с женой и детьми. Его сопровождал, между прочим, зна­менитый Гильом Ногарэ, доктор права, из легистов став­ший рыцарем, который прославился на всю Европу, кро­ме своей преданности королю, еще тем, что избил папу Бонифация VIII. Когда Филипп IV, приветствовав консу­лов, въехал в город, то прежде всего он услышал крики:

— Справедливости, справедливости!

Громадная толпа заступила путь королю.

В день приезда он выслушал жалобы на инквизицию. Первым хотел говорить его же представитель, викарий; но едва он начал, как один из придворных доминиканцев от­странил его, как отлученного. Тогда стали говорить депута­ты. Проби рассказал, как недавно альбийский епископ по­садил в тюрьму тридцать честных и зажиточных граждан, лукаво обвиняя их в ереси, к которой они ничем не причастны (57).

Арнольд Гарсиа, другой депутат от Альби, рассказывал о пытках, которым подвергаются жертвы трибунала, и при­бавил, что короля долго обманывали на этот счет и клеве­тали на народ.

— Господин Арнольд, — перебил его Бернар, — скажи­те, кто говорил так, назовите клеветника! Скажите его вели­честву, что это брат Николай, его духовник. Прибавьте, — продолжал он, — что государь не должен верить изменни­ку, который передает фламандцам все, что говорят о них в Совете.

Гарсиа повторил это и продолжал среди общего смуще­ния рассказывать про злоупотребления инквизиции. Он просил у короля решительных мер. За ним говорил судья из Альби, Гальярд Этьен, о Фульконе, об его насилиях, роскошной и развратной жизни, затем, теми же красками описав его товарищей, высказал удивление, как мог народ по сие время выносить такое иго.

Король обещал принять к сведению все дело и произнес­ти свое решение после личного посещения Альби. Через не­сколько дней он потребовал к себе Бернара. Он был недово­лен им, как агитатором, и, может быть, даже поставил под сомнение его верность своему правительству. Но франциска­нец не устрашился. Его допрашивали в присутствии королев­ского совета. Он сообщил королю новые факты, отстраняя и себя, и провансальцев от его подозрений.

— Они верные подданные и прекрасные католики. Не­давно уверял короля сам провинциал доминиканцев, что еретиков нынче на всем Юге сорок или пятьдесят человек и что страна спокойна. Стоит ли для такого ничтожного числа поддерживать инквизицию и напускать на всех страх? Но и это неправда — теперь во всем Альбижуа нет ни од­ного еретика. Для трибунала все еретики, его нельзя насы­тить. Если в настоящее время к ним привести апостолов Петра и Павла, то и этим святым трудно бы было оправ­даться в ереси (58).

Но король уже принял меры против злоупотреблений, сказали Бернару в Совете в ответ на его представления, люди, ненавистные народу, такие как Фулькон, Аббевиль, Галандий, удалены из трибуналов.

Но монах продолжал твердить свое:

— Вы слышите, плач и стоны еще не умолкли. Значит ли это, что королевский Совет, при всем своем благоразу­мии, нашел средства к исцелению зла?

Филипп IV не обратил на эти слова внимания. Он не мог уничтожить учреждение, которое служило для него источником могущества и обогащения. Указом из Тулузы 13 января 1304 года он объявил, что трибуналы должны действовать на всем пространстве его владений для поль­зы веры и что судить их злоупотребления — дело папы, которому сообщено обо всем. Известно, что через год он еще усилил меры строгости против еретиков. Инквизи­ция была упрочена безусловно, подозреваемым в ереси возбранялось занимать общественные должности, а вся­кие заговоры и лиги против инквизиторов строго запре­щены, как преступные.

К этому побудило его впечатление, вынесенное из путешествия по Лангедоку. Его деспотическую натуру край­не раздражили протесты и решительные выражения не­удовольствия, которые сопровождали его повсюду. Они укрепили его в мысли, что уничтожить инквизицию — значит снять последнюю узду с провансальцев и пробудить в них старый дух. В Каркассоне, например, его по началу встретили радушно: жители украсили флагами свои дома и готовили праздник. Но когда известный патриот, Илья Патрис, обратил внимание короля на жестокое обра­щение трибунала с этим городом, то получил в ответ от Филиппа приказание удалиться и впредь не показываться на глаза за дерзкую назойливость. Тогда Илья поскакал по улицам города, везде просил снимать флаги и распоря­дился об отмене праздника, так как прибытие короля — день печали.

Король, в свою очередь, не принял дара, предложен­ного городом; и когда узнал, что королева не отказалась взять две урны, наполненные серебром, то велел ей воз­вратить подарок бунтовщиков.

В Безьере Бернар в присутствии Гарсиа и Патриса имел объяснение с Ногарэ, всесильным при королев­ском дворе. Тут он узнал, что бесполезно ожидать внима­ния правительства к жертвам инквизиции. Ногарэ отказал ему наотрез:

— Королю теперь не время думать об этом — у нас на руках дела поважнее. Наши отношения с римской курией весьма щекотливы. А новый папа Бенедикт XII сам из доминиканцев, он питает благоговение к своему ордену и никогда не коснется его привилегий, не осудит ни одного из своих. Ждите более благоприятных обстоя­тельств (59).

Ногарэ, конечно, не имел никакого пристрастия ни к папству, ни к инквизиции, он поклонялся одному коро­лю, и следовало послушаться его совета, совета человека, опытного в политических делах. Но Бернар и его друзья были нетерпеливы:

— Папа предает нас палачам, король забыл про нас. На что нам надеяться? — спрашивали они друг друга с отчая­нием.

— На Провидение, — отвечал им Бернар.

Скоро ему представился повод утешить себя мыслью, что Провидение действительно печется о стране. Вместе с друзьями народного дела он сопутствовал королю в Мон-пелье и Ниме. В последнем городе патриотам довелось столкнуться с принцем Фернандом, одним из сыновей арагонского короля Иакова, который с детьми приехал видеться с Филиппом, своим сюзереном по Монпелье.

Дону Фернанду было едва двадцать пять лет; при всем легкомыслии он был честолюбив и любил прихвастнуть. Не надеясь получить корону Арагона, он мечтал о прилич­ном домене; этой слабостью страдало большинство моло­дых рыцарей. Он знал, что Лангедок не может быть доволен французским владычеством, что провансальцы хранят старинные симпатии к своим запиренейским соседям, с которыми имеют много общего и в нравах, и в обычаях, и в языке, и в преданиях прошлого. Он очень обрадовался, когда проведал о тех неудовольствиях, какие возникли в Лангедоке по поводу инквизиции. Ему известны были так­же влияние и популярность Бернара. Он увидел его в ко­ролевском дворце в Ниме, познакомился, разговорился и довольно ясно дал заметить, что сделал бы то, от чего отказывается Филипп.

Бернар встрепенулся при этих словах, в нем мгновенно пробудился ряд мыслей; воображение его вдруг разыгра­лось и нарисовало радостные картины, но он сумел сдер­жать себя, притворившись, что не понимает намека прин­ца. Он просил Фернанда пожаловать завтра в келью, где будут почтенные люди, с которыми ему будет приятно побеседовать.

Фернанд застал Илью Патриса и Вильгельма Сен-Мар­тена, консулов Каркассона, в келье минорита. Здесь со­зрел заговор, которому не суждено было принести плодов и который остался последней попыткой немногих патрио­тов сохранить погибшую национальность Прованса, но ко­торый стоил им всем свободы и жизни. Молодой принц согласился на все условия, а консулы обещали склонить на свою сторону всех товарищей и впоследствии образовать лигу городов, центром коей будет Каркассон. Весь заговор будет храниться втайне. Бернар будет сообщать принцу о ходе дела.

Патрис повел свое предприятие со всею энергией. При первом свидании с Гарсиа и Проби, синдиками и агита­торами Альби, он сообщил им об обещаниях дона Фернан­да. В ответ последовало живое заявление восторга. Южане легко поддавались всяким упованиям, как бы они ни были призрачны. Они не думали о том, что будущий государь их бессилен, как ребенок, что он не имеет никакого значения даже в своей стране, что он во всем зависит от отца и что он ничем не показал еще ни своих способностей, ни своего характера. Но как действовать? Отец Гарсиа говорил, что для освобождения от врагов можно прибегнуть ко всяким средствам, призывать к помощи Божьей или дьявола. Отец Бернар не одобрял только последнего, впрочем, согласился идти во всем за отважным Патрисом, уступая ему в этом деле первую роль. Это и было одной из причин того, что заговор не удался в самом начале.

Патрис своей горячностью испортил дело, которое и без того было слишком непрочно. Ему недоставало осто­рожности и сдержанности своего друга. В каркассонской ратуше он говорил людям, не подготовленным к делу, в присутствии пятнадцати горожан речи против французского правительства. Его замысел вначале показался слишком смелым. В то же время Бернар со своей трибуны говорил публично, что если папа не согласится на требования ви­кария и его ходатаев, то в стране найдутся мученики, го­товые постоять за дело правды. А однажды, проповедуя у себя в церкви, решился заявить, что король не исполняет своих отеческих обязанностей по отношению к народу.

Между тем в Альби заговор не прививался. Только три консула согласились с Гарсиа, остальные не одобряли его замыслов. О лиге нельзя было и думать. Ее можно было создать примером решительного, скорого восстания. Для этого нужен был смелый вождь. Дону Фернанду следовало не медлить и встать во главе восстания. Бернар вызвался переговорить с ним об этом и отвезти грамоту от каркас-сонских консулов.

Сопровождаемый одним молодым миноритом, он в самое ненастное время года, подвергаясь постоянным опас­ностям, отправился по снежным тропинкам Пиренейских гор в замок Пла-де-Корс, где тогда проживал арагонский двор. Подъезжая в замку, Бернар, раздумав подавать прин­цу грамоту, которая могла бы впоследствии послужить ули­кой, сошел с коня, пробрался в лесную трущобу, разор­вал на мелкие куски это опасное для него послание и ос­татки раскидал по земле (60). Он не решился остановиться во дворце, хотя имел на то право, а, чтобы отстранить подо­зрение, заехал к капеллану и через него получил аудиен­цию у принца. Он сказал Фернанду, что Каркассон готов присягнуть ему, если принц в силах прогнать французов из страны.

С детским самохвальством дон Фернанд, не спросив ни о средствах защитников, ни о настроении страны, ни о силах неприятеля, объявил свое согласие на этот легкий, по его мнению, подвиг. Бернар тут же понял, с каким че­ловеком имеет дело, он в душе не мог не рассмеяться над своей доверчивостью и влечением своих товарищей, он уже собирался в обратный путь, но получил от короля пригла­шение немедленно явиться к нему.

Иаков проведал о прибытии францисканца и о его тай­ных переговорах с сыном. Он не мог не заподозрить этих сношений, зная про ссору Бернара с инквизицией, кото­рая в его глазах была святейшим учреждением. На вопросы короля, какова цель его приезда и о чем он говорил с прин­цем, Бернар молчал. Не получив от него никакого ответа, король велел ему дожидаться, а сам отправился к сыну. Этот разболтал, как было дело, и в вознаграждение получил от патриархального родителя такое внушительное на­ставление, что выбежал из комнаты с раскрасневшимся лицом и с взъерошенными волосами. Бернару было велено через канцлера немедленно удалиться из арагонских вла­дений. Довольный тем, что его отпустили живого, он ска­кал без оглядки в Каркассон.

Этим закончились все сношения заговорщиков с Фернандом. О продолжении их нельзя было и думать, а дело между тем разгласилось. Бернар хорошо понимал, что его похождения известны и правительству, и инквизиции. Пото­му, когда его товарищи пали духом и старались забыть про­изошедшее, он искал своей гибели. Не стесняясь в выра­жениях, он с прежней силой гремит против доминикан­цев с церковной трибуны. 3 мая 1304 года он решился взойти для этого даже на кафедру тулузского собора Святого Са-турнина.

Столица Юга в начале XIV столетия была вполне като­лической, она привыкла к французской администрации и к доминиканской полиции. Потому проповедь минорита там могла встретить лишь слабое сочувствие. Заметив не­привычное для него равнодушие и даже изумление на ли­цах слушателей, Бернар прервал свою речь, окинул него­дующим взором собрание и заявил:

— Я вам многое хотел сказать, но между вами я вижу шпионов, которые готовы, может быть, схватить меня.

Он отряхнул прах от ног своих и ушел из Тулузы. В Аль­би его не ждали, ходили слухи, что он повешен на той самой веревке, которая дорогой служила ему поясом.

— Вот я пред вами, — сказал он альбийцам, живой и невредимый, — по-прежнему всегда готовый свидетельство­вать против вашего епископа и против ваших инквизито­ров, всегда готовый доказывать, что они несправедливо заточают ваших сограждан в тюрьмы. Не бойтесь, я не ос­тавлю вас, друзья мои, я не убегу от вас и готов самую мою жизнь отдать на службу вашему делу, я не отрекусь от вас даже тогда, когда меня потребует папа на суд, как все­гдашнего противника ваших преступных преследователей. Я жду этого... Наши общие враги сказали вам, что я вос­пользовался вашими деньгами. Отчасти это правда — свое­го я ничего не имею, я путешествовал на ваш счет. Но ради вашего дела, я все, что имел, распродал, даже свои после­дние книги. Говорят, что я требовал от вас большие жерт­вы. Так! Теперь я буду просить у вас еще большей: я вас прошу оставить ваши ремесла, ваши лавки, ваши дела, идти на все четыре стороны и везде кричать как можно громче против гнусных людей, которые остервенились про­тив вашей страны.

Ожидание Бернара сбылось скорее, чем он предпола­гал. В то время, как он говорил эти слова, уже состоялось повеление об его аресте. Бенедикт XI по настоянию доми­никанцев подписал в Витербо, 15 апреля 1304 года буллу на имя провинциала аквитанских миноритов, в которой приказывал взять и представить Бернара на суд папской курии за сопротивление инквизиции, за возбуждение на­рода к восстанию против королевской и духовной власти (61). Если бы преступник ослушался, то велено тайно схватить его и привести под надежною стражей. Об этом пришли слухи раньше, чем в Альби было поручено формальное предписание.

Бернар мог бы легко спастись, но он не хотел бежать. Он желал в последний раз побеседовать с своей паствой. Он сказал, что пришел его час, и просил тех, кто любит его, молиться за него и за папу, чтобы Бог склонил первосвященника к правому суду. Народ перед монасты­рем толпился целый день, как бы желая защитить собой своего заступника. Духовные власти не знали, что делать. На следующий день были те же волнения; горожане по очереди сторожили Бернара от всяких покушений на его свободу. Это внушило отважному францисканцу мысль о сопротивлении, о котором он прежде и не думал. Однаж­ды, когда спустя месяц викарий провинциала вошел в его келью и приказал ему следовать за собой, Бернар отвел его руку и решительно сказал, что он не пойдет. Викарий мог только произнести над ним отлучение, на которое Бернар не обратил никакого внимания. На его счастье, через несколько дней было получено известие, что Бенедикт XI, который намеревался быть его судьей, скончался в Перудже.

Бернар ликовал. В церкви среди большого стечения на­рода он известил о смерти папы как о великой радости. С замечательной смелостью, играя остротами и шутками, он говорил о покойнике, заявляя надежду, что вместо доми­никанца сядет другой папа, более справедливый (62). Вскоре узнали о вступлении на папский престол Климента V, кре­атуры французского короля.

Бернар теперь окончательно не предвидел для себя никакой опасности и только скорбел об одном, что его старый покровитель и друг, викарий Пекиньи, скончался вслед за папой. Так как, по слухам, он умер без причастия, то францисканцы отслужили по нему заупокойную обед­ню, к новой досаде доминиканцев.

Но если Бернар легко отделался от одной беды, то трудно было предотвратить новую грозу. Филипп IV из письма Иакова Арагонского узнал об интригах патриотов и о похождениях Бернара за Пиренеями. В первое время он так был поражен этим, что не хотел верить. Он привык считать свой Юг довольным и счастливым. Он долго совещался со своими приближенными, что делать с преступниками, а между тем сенешаль арестовал Патриса и воспретил Бернару пребывание в Каркассоне. Вместо того чтобы скрыться, Бернар стал уговаривать консулов Альби и Кордеса послать депутацию к королю просить о проще­нии и сам поехал в Париж.

Король, конечно, вместо того чтобы принять просите­лей, велел задержать их, а о Бернаре написал к папе Кли­менту V, предлагая взять и судить дерзкого францисканца, как преступника против божеской и королевской власти. Папа был недалеко и с удовольствием исполнил эту прось­бу, так как с давнего времени Бернара считали соучастни­ком кружка так называемых «лжеапостолов», который рас­пространился тогда в францисканском ордене.

Бернар был арестован в парижском монастыре ми­норитов, монахам не велено было оставлять его одного. Скоро его повезли в Лион, где папа сбирался короновать­ся, а оттуда возили, как арестанта, следом за папским двором, по разным городам Лангедока, не назначая ни­какого суда.

Вдруг 25 ноября 1307 года в Пуатье с согласия короля Бернар получил свободу и позволение возвратиться в Каркассон, но уже без звания лектора. Папа был равнодушен к борьбе орденов и беспристрастно смотрел до времени и на тех, и на других. Король спустя три года успокоился.

Не такова была участь друзей Бернара. Некоторые, и притом главные, агитаторы успели спастись благодаря своим богатствам, такие, как Проби, Гарсиа, Франса, и верну­лись, когда гнев короля утих. Другие были схвачены. След­ствие тянулось не больше месяца. Илья Патрис и с ним четырнадцать каркассонцев были повешены. Через два ме­сяца повесили еще сорок человек из Лимукса, знавших о заговоре. Сенешалю Жану д'Онэ был предоставлен пол­ный произвол; одинаково с участниками он вешал людей ни в чем не виновных. Кто был побогаче, легко мог отку­питься.

Когда д'Оне собрался ехать в Альби, чтобы продолжать следствие — хотя король был вполне доволен поведением этого города, — то консулы, чтобы отвратить неприятное посещение, предложили ему пятьсот ливров, обещая поз­же прибавить столько же. Но сенешаль отвечал, что право­судие не полагается на обещание, и потребовал через пять дней доставить ему всю тысячу ливров. Его требование было исполнено.

Так кончилась эта последняя, отважная, но легкомы­сленная попытка освободиться от французского владыче­ства.

Бернар был на свободе, но он не отказался от своего дела. Руководимый идеальными устремлениями, он со­знавал, что борьба с насилием, в чем бы оно ни прояв­лялось, есть его назначение. Он искал новых опасностей, потому что не мог выносить, как тирания монахов, ко­торая временно утихла над его родиной, воскресла сно­ва, лишь только Климент V принял сторону доминикан­цев. Мы застанем его скоро опять среди самой порывис­той деятельности, с той только разницей, что он теперь разорвал всякие связи с окружающей его духовной кас­той и, следуя влечению своего открытого характера, явно стал на сторону оппозиции, которая сформировалась тогда против римского двора в среде францисканцев, вообще питавших нерасположение к своим соперникам домини­канцам.

Эта коллизия введет нас в новый аспект истории инк­визиции, для уяснения которого необходимо оглянуться немного назад.