Ход альбигойской войны от первой тулузской осады до подчинения Лангедока и Тулузы Симону Монфору 7 страница

Вспомним, что в этот момент альбигойцы потеряли всякую поддержку в Европе; их друзья по политике потеряли свое счастье под Бувином. Филипп, сюзерен Монфора, оставшийся победителем, влиял тем на дальнейшие судьбы Лангедока, на самое существование ереси. Папа, друг Иоанна и враг Оттона, странным образом выигрывал от результата той же битвы. Страдали только одни альбигойцы. И, как бы с целью довершить и узаконить их политическое поражение, легат французский, не миновавший чар «атлета веры и столпа католичества», то есть Симона Монфора, своей властью провозглашает его государем Юга.

Сочувствовал или нет Иннокентий Монфору, хотел он или нет подтвердить такое самоуправство, — кардинал Курсон этим мало интересовался. Он знал только, что косвенно папа будет непременно замешан в этом акте, и соста­вил его. Симону Монфору по сему акту уступаются, в пол ное владение его и его преемников, все земли, завоеванные им от еретиков и их покровителей, и все таковые, имеющие быть впоследствии завоеванными, «ибо всякое такое приобретение дается от Бога». В силу грамоты постороннего легата (тогда Арнольд стал заметно сходить со сце­ны) граф Симон Монфор титулуется государем Альбижуа, Аженуа, Руэрга и Керси (81). Но что в Лангедоке такое титулование было мало уважаемо, видно уже из того, что жители Кагора заперли свои ворота перед легатом. Вооружен­ные альбигойцы хотели приветствовать кардинала стрела­ми, но, по-видимому, католическая партия взяла верх и муниципалитет должен был за такое оскорбление легата торжественно извиниться перед ним, принести ему клятву в верности и, кроме того, заплатить полторы тысячи серебряных марок штрафа в пользу Монфора.

Что альбигойство уже умирало в стране после крестоносных погромов, видно из того, что власти кагорские, несмотря на все свое унижение, еще продолжали бояться гнева папы, через нарочных уполномоченных отдавали себя его милосердию и жаловались на разбой людей графа я с Фуа, который из ненависти пленил нескольких кагорцев; а Кагор, столица Керси, как читателям известно, прежде был одним из центров альбигойской ереси.

По отбытии щедрого кардинала Петра Монфор еше деятельнее стал трудиться над осадой Кассенеля. Копа мосты не оправдали ожиданий, инженеры крестового лагеря после совещания придумали особую машину, которая должна была уничтожить все надежды осажденных. Это была высокая деревянная башня в пять ярусов, поставленная на широкий деревянный помост с колесами; по своей наружной отделке она была неуязвима для не приятеля. Сверху и с боков она была обшита плетенками, которые всегда поливали водой. На случай пожара в башне имелся достаточный запас воды; со стороны же не приятельской башня, кроме того, предохранялась сыры ми бычьими кожами. В верхних ярусах сидели отборные стрелки, которые с достаточной высоты свободно могли обстреливать город; в нижних помещались отважные охотники, преимущественно из рыцарства. В таком виде гигантскую башню подкатили к стенам замка. Тучи камнем полетели на нее из неприятельских орудий. Из нижнею яруса стали забрасывать рвы турами и фашинником; из верхних началось губительное действие лучников, у которых ни одна стрела не пролетала мимо. Вдобавок ко всему этому крестоносцы приблизили к крепости лодку, наполненную зажигательными снарядами. Осажденные сумели залить ее и тем отвратить опасность. Наконец достаточная часть оврага, перед башней была до того завалена фашинами, что образовала плотину, по которой башня подкатила почти вплотную к самим воротам.

Тогда Монфор велел войску готовиться к штурму; епископ каркассонский совершал молитву. Колонны штурмующих стали проходить через башню и свободно пере­шагивали через ее второй ярус на стену. Зловещими казались для защитников Кассенеля двери башни, когда из них бесконечным узким потоком текли крестоносцы. Под их копьями гарнизон очистил стену. Между тем настала ночь; штурмовых лестниц было мало. Крестоносцы сочли нужным очистить занятый пункт и провели ночь между стеной и оврагом; они воспользовались временем и разрушали неприятельские завалы и бойницы. На другой день рабочие из крестового лагеря изготовили множество лестниц для штурма, который был назначен на следующий день. Гарнизон, узнав о предстоящем штурме, выдержать который он не надеялся, счел за лучшее удалиться, оставив жителей на произвол судьбы. Начальник его пошел при этом на хитрость, сказав консулам, что отправляется в обход на вылазку. Местность благоприятствовала подобному отступлению; в тылу Кассенеля крестоносцев не было. Преданный город должен был отдаться великодушию Монфора, который между тем распорядился преследовать гарнизон. Заняв город после шестинедельной осады, Симон не пощадил его стен, которые сравнял с землей (82). Это было 18 августа 1214 года. Крестоносцам после перенесенных при этой осаде трудов победа казалась тем отраднее.

Падение Кассенеля было сигналом вторичного покорения Аженуа французами. Вместе с еретическими баронами и замками Монфор уничтожил разбойничьи притоны некоторых местных феодалов вроде Бернара де Касенака, который совершил множество злодейств и по справедливости заслуживал наказания. Монфор лишил его владений и отдал виконту Тюренна, которого имел на своей стороне. Как государь, он не склонен был допускать местного самоуправства феодалов.

Между тем,  пока Монфор приводил под французскую власть Аженуа и истреблял там ересь, римские легаты пеклись о его непосредственной пользе. Кардиналы один за другим и Роберт де Курсон из Реймса объявили по южным епархиям сбор 17 декабря 1214 года на собор в Монпелье. Сюда должны были прибыть архиепископы Бурже, Нарбонны, Оша и Бордо с их епископами, аббатами и архидиаконами. Председательство принял на себя кардинал Петр Беневентский, возвращавшийся в то вре­мя из Арагона.

Заседание открылось 8 января 1215 года. Пяти архиепископов, двадцати шести епископов, множества аббатов было достаточно для местного собора. Тридцать канонов, постановленных на соборе, касались разных предметов церковной дисциплины; но исходным пунктом было политичес­кое положение Лангедока. У членов собора последнее обстоятельство было обдумано заранее. Они решили, что графство тулузское, т. е. главная часть Лангедока, будет принадлежать завоевателю, сделается французским леном. Насколько это было сообразно с местными условиями, можно было видеть из того, что жители Монпелье не соглашались допустить в город своего будущего государя, который потому должен был приютиться в соседнем замке. Легаты и епис­копы должны были для совещания ездить к нему, как к изгнаннику, за город. Он был, следовательно, душой собора, хотя и не присутствовал на нем.

Однажды кардинал попробовал было привезти Мои фора в город; он благополучно привел его на заседание, происходившее в церкви Богородицы. Но лишь только французские рыцари показались на улицах, как народ поднял тревогу; до того были ненавистны эти северяне. Одни толпы бросились к церкви, где был сам Монфор, другие торопились занять улицы, по которым он должен был возвращаться. Предупрежденный, Симон хитростью избегнул опасности. Ни легат, ни собор не думали обращать какое-либо внимание на подобный способ манифестаций.

— Я вас заклинаю,— говорил кардинал прелатам со­бора, — именем будущего суда и всеми вашими обязанностями перед Римской Церковью, подать мне добрый сове: по вашему разумению, без всякого пристрастия и личной ненависти, относительно вопроса: кому лучше и полезнее, в честь Господа и святой матери Церкви, для мира этих стран, уничтожения и искоренения еретической заразы, уступить Тулузу, которой владел граф Раймонд, а также и другие земли, покоренные крестоносцами.

Тогда, рассказывает католическая летопись, архиепие копы и епископы стали долго совещаться, сперва между собой, потом каждый из них с аббатами своего диоцеза и своими личными секретарями. Позже каждый написал свое мнение на особом листе.

Только такому историку, как Петр Сернейский, может казаться предметом удивления и даже чудом, что Монфор был избран единогласно государем и монархом лангедокской земли.

Ревнуя о Монфоре, прелаты друг перед другом настаивали на том, чтобы легат теперь же дал ему инвеституру на владение. Это превышало власть кардинала. Он объявил, что пошлет все протоколы к папе вместе со своим донесением. Собор отправил от себя депутацию из одного архиепископа с несколькими духовными лицами. Он должен был просить у папы дать Югу государя и монарха в лице Симона Монфора (83).

Но и Иннокентий не решался на такое дело, 2 апреля 1215 года он послал с той же депутацией нерешительный, чтобы не сказать уклончивый, ответ. Он писал легатам и лангедокским епископам, а также и самому Монфору, что признает его государем всех бывших тулузских доменов и всех земель, завоеванных крестоносцами, но с условием, что его избрание должно быть утверждено собором, который должен собраться в ноябре следующего года. В продолжение же этого времени, в качестве временного государя или лучше папского викария, Монфор может пользоваться всеми доходами с тулузских доменов, творить там суд и расправу (84).

Что касается легата, то такой ответ должен был произвести на него впечатление тем более неприятное, что в последнее время он сделался рьяным патриотом Монфора. Он приказал епископу Фулькону занять город Тулузу вместе с крепостью от имени Церкви и графа Монфора. Во дворце Раймондов был поставлен караул крестоносцев, прибывших вместе с Фульконом. Несчастный Раймонд, делаясь частным человеком, должен был перебраться к дворянину Давиду Роэ, который не побоялся приютить знаменитого изгнанника (85). Впрочем, законодательные акты продолжали вершиться его именем.

Как допустила столица такое насилие над собой? Куда в минуту опасности исчезла ее отвага, ее былая неустрашимость? В католических и провансальских летописях этот вопрос остается неразъясненным. Поэтому провансальская анонимная эпопея считает, что подчинение Тулузы было непосредственным результатом битвы при Мюрэ. Это было бы вероятно, но в противоречии этому мнению находится молчание Петра Сернейского, который никогда не мог бы упустить такого важного факта. Не подлежит сомнению, что «коварнейший из епископов», Фулькон, вытребовал двенадцать заложников из числа членов капитула. На советников развенчанного Раймонда было поднято гонение; все прежние чиновники были сменены; город сделался чисто католическим. Ересь скрылась.

Народ и граждане встречали наступающую реакцию тупым молчанием. «Друзья, — говорили друг другу тулузцы, — будем переносить все с кротостью; все это Бог посылает нам. Только Бог— спаситель наш, только Бог поможет нам» (86).

Искренни ли были эти слова? Нет причины отвечать отрицательно. Их говорили альбигойцы, всегда слепо веровавшие в волю Божью. Они составляли пока главным элемент тулузского населения. Они могли быть подавлены страхом, но совершенно искоренить их в продолжение каких-нибудь шести лет войны было невозможно. Для этого требовалась целая государственная система, именно такая, какую принесло Тулузе правление католическо-французское.

Победителей страшили стены и укрепления Тулузы, многочисленность ее населения. Но и они не решались ни то дело, на какое решился тот государь, потомкам которо­го судьба принесет в конце концов корону Юга, благодаря политике пап, легатов и всяких Монфоров. Надобно заме­тить, что около того времени прибыл в Лангедок сын и наследник французского короля Луи, словно с целью воспользоваться готовой добычей, приобретенной усилиями крестоносцев; это было большее, что решился сделан. Филипп для крестового дела, препятствовавший сыну при­ехать три года тому назад, когда исход войны еще трудно было предвидеть.

Война с Иоанном Английским не давала возможности Филиппу пойти навстречу требованиям папы и его легатов, требованиям, заявленным еще в 1209 году в Вильневе Милоном. Читатель видел, как часто принужден был Филипп отказывать приказам, исходившим из Рима. Знакомый с характером этого государя поймет, что не одни политические обстоятельства обусловливали нерешительную медлительность французского Августа. Как сухой практик и искусный политик своего века, он считал за лучшее пре­доставить другим укрощать свой номинальный лен, дабы после погрома воспользоваться жертвами и кровью других, чем самому тратить свои средства. Это был тот самым король, который, имея надобность в деньгах, спокойно приказывал среди белого дня обирать евреев и поднимал, против них страсти черни, с тем чтобы после получить с них выкуп. Если не был он так ребячески прихотлив, как Иоанн Английский, который за двести кур, пару соколом и даже за пять лошадей соглашался нарушать законы, зато он не останавливался перед преступлениями великими, которые вели, по его мнению, к последствиям и целям не менее великим.

И теперь, отправляя на альбигойцев своего сына, Филипп не переставал быть тем же холодным политиком, тем же практическим человеком. Он приказал ему держаться осторожно, не восстанавливать против себя ни легатов, ни крестоносцев, признать существующий порядок и быть в Лангедоке не чем иным, как простым крестоносцем. Этого требовал легат Иннокентия. Людовик вынужден был оказать такую покорность по отношению к Церкви, но скоро обнаружилось, что он не имел ни гения отца, ни его частных свойств. Монфор почтительно встретил принца во Вьенне. Он вместе с легатом сопровождал Людовика, и нельзя сказать, чтобы оба остались довольны обращением и личностью будущего государя. Кардинал Петр склонил принца на свою сторону; Монфор понял, что Людовик, видимо, недоволен им.

Действительно, сам Филипп II не совсем был расположен видеть на Юге такого сильного государя, каким был, хоть и временно, Симон Монфор. Людовик не смущался открывать чувства своего отца. Но с первых же дней своего пребывания в Лангедоке он успел возбудить против себя недовольство южан, даже католиков. Галло-римская муниципия не привыкла видеть в странах своих франкских королей. А Людовик, со своей стороны, понял, какой сильной оппозицией может быть муниципальный дух южных городов. Потому, прибыв в Тулузу, он дал совет крестоносцам срыть славные городские стены, на которые преж­де не посмели подняться разбойничьи руки бродяг и полудиких фанатиков крестоносного лагеря.

Но даже этого показалось ему мало. Он думал поступить еще ужаснее. Мы имеем одно прямое указание о его намерениях, но из такого источника, который показывает, что на Юге с именем принца Луи соединяли представления о каком-то личном враге Тулузы, о человеке, перед которым сам Симон Монфор мог быть символом кротости. Таков был голос народный.

«Сын короля французского, — говорит большая провансальская хроника, — был склонен к такому злу; господин Симон, кардинал Петр и Фулькон — все вместе тайно решили разграбить город, а потом сжечь его. Но Симон понял, что это дело опасное и ужасное, понял, что если он разрушит город, то это будет к его же вреду, что для него же лучше, если "везде будет золото да серебро". Наконец они постановили на том, что следует засыпать городские рвы, дабы жителей лишить оружия и всякой возможности защиты; потом все башни, укрепления и стены должны быть срыты до основания и сровнены с землей».

Так было решено, и решение оказалось приведено в волнение, — лаконически заключает хроника. Граф тулузский с друзьями был лишен своего наследства, а королевский сын вернулся во Францию (87).

Несчастному графу тулузскому оставалось искать защиты у того, во имя кого производилась вся борьба с его подданными. Он решился ехать в Рим и там у ног Иннокентия в последний раз молить о справедливости. Конем но, он еще не оставил некоторой надежды на государей Запада. Отвергнутый и преданный французским королем, он надеялся, хоть и не сильно уже, на короля английского, приходившегося ему родней. Свою жену и невестку, двух принцесс арагонских (отец и сын были женаты на родных сестрах), сестер погибшего дона Педро, он отослал в Прованс, а сына отправил к английскому двору.

Но читатель знает, что за человек был Иоанн. К тому же те затруднительные политические обстоятельства, и которых он находился, его вассальные отношения к папе, не давали ему возможности развернуться. Раймонд VI дол жен был знать все это и потому вряд ли смотрел серьезно на свою попытку и вряд ли решился лично ехать к Иоанну, как уверяет один английский хроникер (88). У Иоанна появилось желание самостоятельности, желание восстать против папы, но стоило последнему только приказать легату поддерживать баронов, волновавшихся из-за Великой хартии, как король понял, что все его существо опутано Римом. Тут мы должны прервать рассказ и взглянуть на политическое состояние Европы.

Ход важнейших политических событий в тогдашней истории Запада влиял на обстоятельства альбигойской крестовой войны. Как относились к ней народы? Почему империя осталась равнодушной зрительницей крестовой войны, столь оригинальной, прежде неслыханной в Европе? Где была та уравновешивавшая все сила императора, которая недавно составляла предмет страха римской курии? Отчего Оттон, в силу старой вражды, не поддержал Раймонда, раскаявшегося в ереси, и дал Монфору возможность воцариться в Тулузе и Лангедоке?

Взглянув на тогдашнее положение империи, мы нам дем ключ к объяснению политических событий во французском и английском королевствах; последние были известным образом связаны с первыми. Мы говорили уже, что Иннокентий считал выгодным для папства поддерживать кандидатуру вельфа Оттона на императорский пре­стол. В нем он думал видеть государя надежного, удовлеч воряющего тем представлениям о светской власти, какие составил себе Иннокентий. Папа искренне был расположен к нему. Иннокентию казалось, что его теократия создалась и чго настает тот желанный вечный мир, о котором в своих интересах мечтали властигели каголичесгва; думал, что наступало время осущесгвления его идей о примирении великих властей Запада.

«И вот, мой любезный сын, — с искренним порывом чувства писал папа Оттону, — наконец-то душа наша соединяегся с твоей, сердца наши сливаются; мы начинаем ощущать присутствие одного духа. И что будет из того? Перо не в состоянии изобразигь, язык высказагь и ум понять всех грядущих следствий этого примирения. Двоим нам вручено теперь верховное управление над вселенной. Если мы будем жить в согласии, если мы соединимся, чтобы делать добро, тогда сбудутся слова Пророка: солнце и луна придут в свой порядок, все правое будет прямым, все неровное сгладигся для того, чтобы мы, под покровом Божьим, не встречая препятствий и сопротивления, властвовали, владея этими двумя мечами, о которых апостолы говорили Господу» (89).

Обнадеженный при коронации, Оттон сделал уступку папе, отказавшись от императорского права регалий. Угодив папе, новый император примирил с собой и враждебную ему швабскую партию женитьбой на гогенштауфенке Беатрисе*1. Поэтому встреча Оттона в Италии была самой пышной. У него было много горячих приверженцев в Ломбардии; веронцы добровольно передали ему замок и построили мост через Адидж. Его встрегил граф Аццо д'Эсте и Эсселин II ди Романо; тосканцы признали его своим главой. Все соединилось, чтобы уверить его в невозмутимом политическом счастье. Но, коронованный, он изменил свою политику и тем проиграл свое дело. Он слишком понаде­ялся на собственный гений, тогда как сила его заключалась всегда в поддержке со стороны Церкви, брошенный ею, он легко мог потерягь свою звезду.

Так и случилось. Он захотел возобновигь императорские претензии на южную Италию — и погому напал на сицилийские владения Фридриха, сына имперагора Генриха VI, еще несовершеннолетнего государя, находившегося под непосредственным покровительством Иннокентия. Опираясь на свою игальянскую партию, он начал завоевания на полуострове. Не обращая внимания на замечания и увещания своего могущественного друга, он овладел почги всей Апулией. Он захвагил и папские земли — в его руках был даже город Витербо. Таким образом, дружба с Иннокентием не продолжилась и года. После бесполезных убеждений папа в конце 1210 года отлучил Оттона — и счастье стало быстро покидать развенчанного императора. Умерла Беатриса, а немецкие князья задумались о моло­дом Фридрихе Роджере.

Вскоре по отлучении Оттона два швабских вассала тай­ком пробирались через итальянские земли с посланием к сицилийскому королю (90). Это было посланное от имени многих немецких князей, собравшихся в Нюрнберге, при­глашение прибыть на престол славных гогенштауфенов-ских предков.

Юноша, о котором послание говориг, чго он, «наде­ленный великими дарами природы, молод лишь по летам, а стар по уму и по опытности», получил свое вос­питание под надзором и особенным попечением Инно­кентия. Его главный наставник был кардинал Ченчио, родственник дома Конти, после известный под именем папы Гонория III. У Иннокентия не было каких-либо личных, а тем более своекорыстных целей в деле воспи­тания Фридриха. Он виделся с ним первый раз 30 мая 1208 года в Палермо, здесь он предложил ему жениться на дочери того же Альфонса II Арагонского, который дал жен обоим Раймондам Тулузским. Тут же была приведена в порядок администрация Обеих Сицилий, запуганная и расстроенная отсутствием политической власги. Папа по­велел, чтобы все сицилийцы хранили между собой мир. Если кто будег оскорблен, гог должен искагь суда у гра­фа, а не прибегагь к собсгвенной расправе, в прогивном случае грозила опала.

В эгом постановлении сказался государственный взгляд Иннокентия, опередившего распоряжения других госуда­рей Европы. Обручив юношу, папа дал ему возможность получигь самое полное для того времени образование. Развигие Фридриха было дейсгвительно многосторонне. В нем как бы совместились три цивилизации. Он был грек, араб, германец. Богатое образование развило в нем те высокие побуждения, с какими он приступил к истори­ческой деятельности, столь блистагельной и в го же вре­мя для него столь несчастной. Он жаждал простора, сла­вы, мечтал о власги, дающей право единоначалия, и планировал преобразования у себя в Италии, когда явились к нему послы швабских друзей. Их предложение под­стегнуло Фридриха. Иннокентий не возражал. Он рассчи­тывал, что питомец всегда сохранит признательные чув­ства к своему опекуну и воспитагелю. Эги ожидания не обманули Иннокенгия.

Вмесго непокорного Оттона папсгво получило в лице Фридриха, казалось, преданного друга и даже клиента. Действительно, таким был юный император до самой смерти Иннокенгия III. Он будто из чувства благодарности затаил в себе ту ненависть к духовной власти, к ее политическим и умственным влияниям, к папству вообще, какую он приносил с собой на престол Германии и за какую он погиб после геройской, симпатичной и правой борьбы.

Будущий император приехал в Рим в апреле 1212 года и признал не только папский протекгораг над Сицилией, но отказался от королевства в пользу своего сына Генриха. Рим теперь мог спокойно доверигься Фридриху. Трудно было только добрагься до Германии: дорога вплоть до Майна кишела вельфами. Фридриха сторожили. Проходы в горах представляли вмесге с опасносгью еще и большие неудобства. Свита его была незначительна. Только он успел прибыть в Констанс, как три часа спустя перед городом показался Оггон (август 1212 года).

Три года еще предстояло Фридриху бороться с Оттоном. Это время прошло в ряде битв и мелких схваток. Фридрих силой огвоевал себе императорский престол, но во многом ему помогла поддержка французского короля. Фридрих имел личное свидание с принцем Луи (ноябрь 1212 года); король прислал двадцагь тысяч марок. Первым в Германии протянул ему руку сильный чешский король Оттокар II Пржемыслид. Сеймы в Майнце и Франкфурте в конце 1212 года дали швабской армии много надежных приверженцев. Через три года за Фридриха была почти вся Германия. По крайней мере, уже не было явного противодействия его деятельности.

Фридрих уже тогда ожидал коронации, но Оттон предпринял последние усилия, чтобы не допустить ее. Диало­гическое искусство вельфа приготовило некоторые затруднения для Фридриха, но все сооружения Оттона обрушились на его же голову. Он видел явное нерасположение к себе Филиппа Августа, хотя не сознавал и не понимал, что сам постепенно становится причиной того. Время его борьбы с папой совпадает с теми годами, когда Иоанн Безземельный попал под гнев Иннокенгия; естественно, они должны были сочувсгвовагь друг другу. Рим, как читатель знаег, поднял против Англии силы Франции, и потому Филипп из личных соображений должен был самим течением собыгий приведен во враждебные отношения к Иоанну и к сочувствию его сопернику, Фридриху, когорого он начинает поддерживать. Общие интересы организовали на тогдашнем Западе две великие коалиции. Уже Иннокентий подчинил себе Иоанна; уже он приказывал Филиппу прекратигь свои вооружения против Англии, но страсти, возбужденные ожиданиями нескольких лет, укротить было трудно. Филипп отвечал на убеждения и даже угрозы легата Пандольфо, что издержки, затраченные на сбор ополчений и флота (а их было шестьдесят тысяч ливров), должны быть окуплены добычей.

Иоанну удалось отклонить от Филиппа его фландрского вассала, который отказался идти в поход*1. Но в результате получилось так, что сам легат благословил поход. Разгадка в том, что во Фландрии было много еретиков. Это были те альбигойские катары, с которыми мы еще встретимся в следующем томе. Вообще духовенство не располо­жено было к фландрским католикам, которые, как, на пример, в Генте, умели оградить себя от духовного имму­нитета.

В 1213 году армия Филиппа обрушилась на Фландрию. Гравелин, Кассель, Ипр, Брюгге и богатый Гент с товарами целого мира сдались королю. Но как только прибыл из Англии огромный флот из пятисот кораблей, то триста транспортных французских судов было потоплено, другие корабли десантной армии сожжены. Против Филиппа поднялись все феодалы нынешних Нидерландов, то есть, кроме фландрского графа, герцог брабантский, граф булонский и другие. Зато сухопутные французские силы, впервые соединенные под знаменем патрона Франции, имели успех.

Погром Лилля французскими рыцарями внушил некоторый страх союзникам. За фландрского графа поднялись бароны Лотарингии, опасавшиеся потерять самостоятельность. Берега Рейна и Мозеля были объяты ужасом. Бедные, но гордые феодалы, привыкшие считать себя неприкосновенными в своих крепких замках, с вершин своих башен презиравшие всякую власть и в последние годы увлекаемые проповедниками катаров, переполошились, думая, что настал час новой франкской империи Карла Великого, о которой стали даже ходить слухи, поддерживаемые клириками и поэтами французского двора Граф булонский Рено возбуждал гордый дух нидерландского дворянства; даже детей он призывал на защиту свободной родины от французского тирана. Иоанн Английский, победоносный на море, последние свои средства, грабежом и насилием добытые от баронов, употребил на наем немецких войск. С этою целью он дал Оттону сорок тысяч серебряных марок.

Поднялись массы немецкой и французской милиции; вся северо-западная Германия пришла в движение. Аристократию Нидерландов и Лотарингии волновал энтузиазм, солдат Оттона — надежда добычи. Съезд в Бурже, где Оттон видел себя окруженным всеми союзниками (английского короля заменил его посол граф Солсбери), был как бы вызовом оппозиции, обращенным к Риму. В это самое время Иоанн высадился в Ла-Рошели, на юго-западе Франции, и овладел Пуатье, возбудив тем ряд напряженных ожиданий в альбигойской партии. Но он был разбит наголову принцем Луи на берегах Луары и постыдно уплыл, гонимый сграхом. Надежды провансальских патриотов оказались развеяны. Аженуа было очищено от англичан.

Монфор торжествовал здесь над ними в те самые дни, как его король пожинал лавры на севере, в Геннегау, под Бувином (27 июля 1214 года).

Битва под Бувином

Если верить местным фландрским хроникам, то на полях Бувина сражалось до трехсот тысяч человек с обеих сторон — сто тысяч ополченцев французских коммун с одной и двести тысяч оттоновых наемных немцев, брабантской и фландрской милиции с другой. Здесь шестнадцать коммун, по преимуществу северной Франции, спасли Филиппа и создали королевскую власть. Если бы союзники выиграли битву под Бувином, если бы они уничтожили коалицию общин, то этот удар отразился бы и во Франции, которая в этот момент и на эту карту ставила все свои шансы, все будущее, и в Риме. Вызов был брошен и Филиппу, и Иннокентию, так как предметом распри становится императорский престол. Не без понятных оснований союзники, собравшиеся под председательством Оттона, в ожидании победы распределили будущие ее плоды. Оттон по этому плану получил бы императорские права над всей Францией, терявшей свою целостносгь; части ее раздробились бы между ним, графом булонским, фландрским и Бовэ.

Что же касается прелатов, клириков и монахов, то, как ненавистные слуги папы, они должны были пострадать более всего; их бенефиции должны быть распределены между рыцарями-победителями, а сами они вместе с монастырями должны довольсгвовагься лишь частью десягин или скорее милостыней.

Этот импровизированный дележ в достагочной степени показываег все значение Бувинской победы. Торжесгво союэзников, в рядах которых не было ни одного прелата, было бы торжесгвом всякой тогдашней оппозиции, действовавшей против Иннокентия; оно было бы вместе с гемм торжеством альбигойцев, а следовательно, и Лангедока.

Может быть, ни один человек из многочисленного воинства Оттона не думал об альбигойцах и не сочувствовал им, но таков был ход событий. Может быть, воины немецкие были фанатически набожны, но тем не менее ни одно духовное лицо в Европе не пожелало бы им победы. Пора­жение французов на Севере было бы сигналом удаления Монфора. На Бувинское поле должны были быть направ­лены последние надежды погибающих альбигойцев. Потому можно судить, как грустно отозвалась в сердцах альбигойцев и даже всех провансальцев весть о победе Филиппа

Здесь, в противоположность мюрэйской битве, опасное положение короля вызвало энтузиазм ополченцев его армии, хотя бароны французские мало сочувствовали делу Филиппа (91). Недаром после битвы только их лица не сияли радостью на этом общем празднике, где король французе кий сблизился со своими верными городами. Король, опершийся на горожан, государь, обязанный всем этим ненавистным коммунам, не мог возбуждать их симпатии. Первая народная победа пророчила первую народную монархию, в которой кастовость должна была искорениться пос­ле веков борьбы.